тобой эту страну по-новому обустроим, а потом весь мир. Одной мне, Уолтер, не справиться. - Ну что ты, где уж там, - забормотал я. - Пока одна была, я ни о чем и не помышляла, лишь бы уцелеть. А что оставалось, только бы выжить как-то. Вот каково мне приходилось, пока совсем одна была. Помощи особенной мне не требуется, а все же хоть бы немножко кто-то помог. - Знаю я, знаю. - Глаза у меня сдали, но писать еще могу, только крупными буквами, - сказала она, - а вот газеты читать не получается. Все из-за глаз этих. - И рассказывает, что потихонечку в бары старается заходить, в магазины и вестибюли мотелей, чтобы посмотреть телевизор, только там почти никогда на программу новостей не переключают. Иной раз удастся кое-что подслушать, если кто с транзистором по улице идет, но такие тоже, чуть новости начнутся, сразу ручку вертеть начинают, им музыка нужна. Вспомнил, как нынче утром по радио передавали про собаку, съевшую младенца, и говорю: чего слушать-то, не больно обрадуешься. - А как же мне свою жизнь по-умному планировать, если не ведаю, что на свете происходит? - возразила она. - Да, это правильно. - Революцию-то не подтолкнешь, если только "Сезам, откройся!" слушать, да "Вечер с Лоуренсом Уэлком", да "Мир семьи". - Все эти передачи РАМДЖЕК оплачивает как спонсор. - Не подтолкнешь, что и говорить, - согласился я. - Добротная информация нужна. - Ну конечно. А кому не нужна? - По радио чушь одну передают, - сказала она. - Журнальчик такой есть, "Пипл"* называется, про народ должен писать, - я в мусорных баках его находила, так там про народ ничего нет. Одна чушь. /* People (англ.) - народ./ До чего это мне показалось романтичным: бродяжка с сумками, шатается по помойкам, а надо же, ей все необходимо распланировать, в какой район идти да зачем, и в баках не просто так роется, нет, желает выяснить, что происходит на свете, журнальчики для этого просматривает, норовит расслышать новости по телевизору, по радио. Впрочем, и она тоже романтику тут чувствует. - Рассказывают, понимаешь, куда Джеки Онассис поехала, что Фрэнк Синатра затеял, или этот Обжора Сластена, или Арчи Байкер*, а я ничего мимо ушей не пропущу, прикину, и выходит - Мэри Кэтлин что-нибудь получше бы придумала. /* Герой популярного телесериала, невежественный расист./ - Но теперь ты со мной рядом, - добавила она. - Глазами моими станешь и разумом моим тоже! - Глазами, может, и могу, - ответил я. - А вот по части разума я последнее время не слишком отличался. - Ах, - говорит, - если бы еще и Кеннет Уистлер жив оказался! Все равно что сказала бы: "Ах, если бы Дональд Дак был в живых!" Этот Кеннет Уистлер был по профессии рабочий лидер, которому в былые дни я поклонялся, как идолу, а теперь никаких чувств к нему не испытываю, много лет и не вспоминал про него. - Какая бы у нас замечательная троица получилась. Ты, я и Кеннет Уистлер. Доживи он до наших дней, думаю, Уистлер был бы сейчас обыкновенным бродягой, только он погиб в тысяча девятьсот сорок первом, когда произошла авария на шахте в Кентукки. Мало ему было, что он профсоюзный лидер, еще обязательно и вкалывать хотел, а нынешних профсоюзных лидеров с их розовыми пальчиками облил бы презрением. Приходилось мне пожимать ему руку. Лапища была - что твоя крокодилова кожа. А угольная пыль так глубоко в морщины на лице въелась, словно его черными татуировками разрисовали. Как ни странно, он тоже был питомец Гарварда, выпуск тысяча девятьсот двадцать первого года. - Ну, ладно, - вздохнула Мэри Кэтлин, - хорошо хоть мы с тобой уцелели, а теперь можно подумать, какая следующая акция будет. - Всегда готов разумное предложение выслушать. - Если оно того стоит, - поправила она. И давай излагать свои мысли, как бы вызволить народ Соединенных Штатов из-под экономического бремени, только я-то подумал, это она не про экономику, а про бремя жизни толкует. Ну, и говорю: бремя надо нести терпеливо, жизнь тебя за это, глядишь, и вознаградит, жаль вот только, что уж больно долго та волынка тянется. Моя, например, жизнь была бы сплошной шедевр, если бы фашистская пуля и правда между глаз мне вошла, когда я лежал на морском берегу. - Видно, народ нынче пошел совсем плохой, - сказала она. - Все такие злые, как посмотрю. Не то что в Депрессию, тогда люди другими были. А теперь ни от кого доброго слова не дождешься. Вообще, слова не дождешься, по себе сужу. Спрашивает: а тебе случалось видеть, чтобы кто-нибудь хоть капельку доброты проявил? Подумал я и понял, что, пожалуй, одну только доброту и видел с тех пор, как освободился. Так вот ей и сказал. - Значит, это уж у меня особенность такая, что одно плохое вижу, - заметила она. И правильно заметила. Есть предел, за которым уже невозможно одну грязь да грязь замечать, не отворачиваясь, а Мэри Кэтлин и прочие бродяжки с сумками давно уж этот предел перешли. Ей очень любопытно было узнать, кто же это ко мне такую доброту проявил, подтвердив, что американцы еще способны выказывать великодушие. И я ей с радостью рассказал про первые свои двадцать четыре часа на воле, начал с Клайда Картера, конвоира моего тюремного, потом перешел к доктору Фендеру, который сидит у нас в каптерке и, кроме того, научную фантастику сочиняет. Ну, конечно, и про лимузин не утаил, как меня подвез Кливленд Лоуз. Мэри Кэтлин все ахала, названные мной имена повторяла, чтобы увериться - правильно запомнились. - Святые люди, - говорит. - Стало быть, не перевелись еще святые люди у нас в стране. А я, увлекшись, рассказываю, как радушно встретил меня доктор Исраел Эдель, ночной портье отеля "Арапахо", да как мило со мной держался нынче утром персонал кофейни при отеле "Ройялтон". Не мог ей сказать, как звали хозяина этой кофейни, но уж про физическую его особенность, которой он сразу выделялся среди остальных, конечно, упомянул. "У него рука сожженная, - говорю, - вроде сгоревших чипсов". - Надо же, святой с сожженной рукой, - сказала она задумчиво. - Да, - говорю, - и ты сама видела, как я столкнулся на улице с человеком, которого считал своим злейшим врагом. Тот самый - высоченный, даже голубоглазый мужчина с портфельчиком. Ты же слышала, он простил мне все плохое, что я ему сделал, на ужин к себе пригласил, навещу его вскоре. - Как его звали-то? - спрашивает. - Леланд Клюз. - Святой Леланд Клюз, - сказала она почтительно. - Видишь, как ты мне уже помог! Сама бы я в жизни ни одного из этих прекрасных людей не встретила. - И она продемонстрировала маленькое чудо запоминания, перечислив одно за другим имена этих прекрасных людей в том порядке, как я их называл: - Клайд Картер, доктор Роберт Фендер, Кливленд Лоуз, Исраел Эдель, человек с сожженной рукой, Леланд Клюз. Сняла один из своих баскетбольных кедов. Не тот, где у нее чернильница лежала с ручками, бумагой, завещанием и прочим. В том кеде, который она с ноги стянула, всякие бумажки понапиханы, дорогие ей по воспоминаниям. Мои лицемерные любовные письма тоже там были, я говорил. Но она-то мне другое показать хотела, фотографию, на которой, как Мэри Кэтлин выразилась, "два самых моих любимых мужчины". На этом снимке мой былой идол Кеннет Уистлер, выпускник Гарварда, ставший профсоюзным лидером, трясет руку низкорослому, с виду глуповатому юнцу-студентику. Этот студентик - я. Уши у меня - прямо не уши, а две компотницы. Тут-то и заявилась полиция меня забирать. - Я добьюсь твоего освобождения, Уолтер, - заявила Мэри Кэтлин. - А потом мы вместе добьемся освобождения всего мира. Честно говоря, хорошо было, что я от нее отделался. Хотя пытался сделать вид, что так это печально - разлучают, мол, нас. - Береги себя, Мэри Кэтлин, - сказал я. - Похоже, мы с тобой надолго прощаемся. 17 Я повесил эту фотографию с Кеннетом Уистлером, сделанную осенью тысяча девятьсот тридцать пятого, в самый апогей Депрессии, на стене своего офиса в корпорации РАМДЖЕК, она теперь рядом с циркуляром насчет украденных кларнетов. Снимала Мэри Кэтлин, которой я дал свою камеру с гармошкой, и было это утром после того, как мы первый раз слушали, как Уистлер говорит с трибуны. В Кэмбридж он приехал прямо из округа Харлан, штат Кентукки, где работал на шахте и был председателем на всех профсоюзных митингах, - теперь ему предстояло выступить на митинге, созванном с целью сбора средств на нужды местного отделения Интернационального братства шлифовальщиков-монтажеров. Братством этим тогда командовали коммунисты, а теперь там всем заправляют гангстеры. Так получилось, что свой срок в тюрьме на авиабазе Финлеттер я начал отбывать как раз в тот день, когда из заключения освободился пожизненный президент ИБШМ. Пока он отсиживал, все дела вела, не покидая своей виллы на Багамах, его дочка. Он ей все время звонил. Рассказывал мне, теперь у него в организации одни только черные да испаноязычные. А в тридцатые годы Братство было сплошь белым, что тебе скатерть накрахмаленная, - все больше скандинавы. Тогда, в добрые старые деньки, черных или по-английски говорящих с испанским акцентом туда бы, наверно, и не приняли. Другие времена. Выступал Уистлер вечером. А днем, за несколько часов до митинга, мы с Мэри Кэтлин первый раз в койку легли. Для нас - глупые были - близость каким-то образом естественно соединялась с восторженным ожиданием, что вот скоро услышим и увидим святого, может, к нему даже прикоснемся рукой. И мне казалось: если предстоит со святым общаться, самое правильное предстать пред ним Адамом и Евой, от которых так и разит яблочным соком, разве нет? Местечко мы с Мэри Кэтлин подыскали в квартире доцента антропологии, которого звали Артур фон Штрелиц. Он изучал уклад быта охотников за головами с Соломоновых островов. Говорил на их языке, уважал их табу. И они к нему с доверием относились. Он был неженат. Постель стояла неубранной. А квартира находилась на Брэттл-стрит, четвертый этаж стандартного дома. Маленькое примечание для анналов: в этом доме и вот именно в этой квартире потом будут снимать очень популярный кинофильм "История любви". Картина вышла на экран, когда я начинал работать в администрации Никсона. Мы с женой решили ее посмотреть, когда она шла в Чеви-Чейз. Там про богатого студента родом из англосаксов, который женится на бедной студентке-итальянке, хотя отец его решительно против, - в общем, все выдумано. Итальянка от рака умирает. Родовитого папу прекрасно сыграл Рей Милланд. Сцены с ним самые лучшие в фильме. Рут проплакала от первого кадра до последнего. Мы сидели в самом крайнем ряду по двум причинам: я там мог покурить и никого сзади не было, кто начал бы выступать, - ну и толстуха. Плохо только, что мне никак не удавалось сосредоточиться, вникнуть в происходящее, ведь очень уж знакомой оказалась квартира, где развертывались многие эпизоды. Так и ждешь, вот сейчас Артур фон Штрелиц появится, или Мэри Кэтлин 0'Луни, или я сам. Мир тесен. Мы с Мэри Кэтлин могли располагаться в этой квартире на весь конец недели. Фон Штрелиц отдал нам ключи. А сам уехал в Кейп-Энн навестить каких-то своих приятелей из немецких эмигрантов. Было ему тогда лет тридцать. Мне казалось - какой старый. Происходил он из Пруссии, из аристократической семьи. Преподавал в Гарварде, а тут весной тысяча девятьсот тридцать третьего Гитлер становится диктатором Германии. Фон Штрелиц отказался вернуться на родину. Попросил вместо этого, чтобы ему дали американское гражданство. Отец, который и раньше с ним никаких отношений не поддерживал, станет командующим корпусом СС и умрет от воспаления легких под Ленинградом. Я знаю, как его отец умер, потому что про него говорилось на заседаниях Нюрнбергского трибунала, а я там ведал размещением и питанием делегаций. Да, уж правда: мир тесен. Папаша его, получив в письменной форме приказ от Мартина Бормана, которого в Нюрнберге судили in absentia*, распорядился расстреливать всех - и военных, и гражданских, - кого захватят в плен при осаде города. Таким способом пытались деморализовать защищавших Ленинград. Кстати, Ленинград построен еще позже, чем Нью-Йорк. Подумать только! Нет, представляете: знаменитый европейский город, полным-полно всяких памятников, оставшихся со времен русской империи, - стоит осаждать! - и вдруг узнаешь, что Ленинград гораздо моложе Нью-Йорка. /* Заочно (лат.)./ Артуру фон Штрелицу не судьба была узнать, как опочил его папенька. Его, Артура этого, высадили на Соломоновы острова с американской подлодки в качестве шпиона, поскольку острова тогда заняли японцы. Высадили - и с тех пор никто о нем не слышал. Ну и пусть. Фон Штрелиц считал, что надо как можно скорее определить, для чего живут на земле люди - мужчины и женщины. Не то, говорил он, без нас обойдутся - на социальные институты работать будем, и так уж оно навеки и останется. Когда он говорил про социальные институты, имелись в виду главным образом промышленность и армия. Он был единственным моим знакомым, который носил монокль. И вот Мэри Кэтлин 0'Луни, которой восемнадцать лет, лежит в его постели. Мы только что выпустили друг друга из объятий. Славно было бы расписать сейчас, какая она была голенькой, какое розоватое, подобранное у нее тело. Но дело в том, что голенькой я ее ни разу не видел. Скромница она была. Как ни уговаривал, ни за что не хотела раздеваться. А сам я стою в чем мать родила у окошка, гениталии у подоконника болтаются. Чувствую себя как всемогущий Top*. /* Бог грома, бури и плодородия в германо-скандинавских мифах./ - Ты меня любишь, Уолтер? - спрашивает Мэри Кэтлин, к спине моей голой адресуясь. - Конечно, люблю. - А вы бы что ответили? Тут в дверь стучат. Я своему соредактору по "Прогрессисту" сообщил, где меня найти, если очень понадобится. - Кто там? - осведомляюсь. А с лестницы шум такой доносится, как будто бензиновый моторчик запустили. Это Александр Гамилтон Маккоун, наставник мой, в Кэмбридж негаданно заявился, решил взглянуть, как я тут время провожу на его-то денежки. Он звуки издавал, похожие на работающий моторчик, из-за того, что заикался. А заикался - из- за того, что пережил во время Бойни на Кайахоге в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Фамилию свою выговорить старается, а все не выходит. 18 Как-то так получилось, что я ему забыл сообщить, когда стал коммунистом. А он теперь про это разузнал. Он сначала поехал ко мне в общежитие, а там, в Адамс-хаус, ему говорят - наверно, в "Прогрессисте" своем торчит. Тогда он в "Прогрессист" двинулся и выяснил, что за газета такая, где я один из соредакторов. И вот колотит теперь мне в дверь, а у самого в кулаке свежий номер зажат. Я ничего, на запаниковал. Вот каким храбрым становишься, если только что семяпровод прочистил. Мэри Кэтлин, повинуясь молчаливому моему распоряжению, сделанному жестами, скрылась в ванной. Я накинул на себя хитон фон Штрелица. Он его с Соломоновых островов привез. Из каких-то ракушек, что ли, сделан, а по рукавам да у шеи перья и трава сушеная. Вот в этаком одеянии открываю я дверь и говорю старичку мистеру Маккоуну, которому тогда чуть за шестьдесят было, входите, мол, добро пожаловать. Он до того был на меня зол, что только и мог звуки невнятные издавать, словно мотор чихает, - пжш, пжш. И рожи смешные корчит, стараясь мне показать, до чего ему отвратительна моя газета, где на первой полосе была карикатура - распухший капиталист, очень, кстати, на него похож, - и до чего ему хитон этот мой не нравится, и неубранная постель, и портрет Карла Маркса у фон Штрелица на стене. Выскочил он назад на лестницу, дверью шарахнул. Знать меня больше не желает! Вот так наконец завершилось мое детство. И я стал мужчиной. И уже мужчиной, держа под руку Мэри Кэтлин, пошел вечером послушать Кеннета Уистлера, который выступал на митинге в поддержку своих товарищей из Интернационального братства шлифовальщиков-монтажеров. Спросите: а что это я был так безмятежен, так уверен в себе? Дело в том, что было за год вперед уплачено в университете, значит, я его так и так закончу. И кажется, получу стипендию в Оксфорде. Костюмов у меня достаточно - все отличного качества, все приведены в порядок. Из того, что мне посылалось, я почти все сберег, так что в банке у меня маленькое состояние. А если понадобится, всегда можно перехватить денег у мамы, упокой, Боже, ее душу. Жутко самонадеянный я был молодой человек. Жутко вероломный. Я ведь знал уже, что брошу Мэри Кэтлин, как только закончится академический год. Напишу ей два-три любовных письма, и больше ничего она от меня не получит. Уж очень она из простых. Голова Уистлера была обмотана бинтом, а правая рука лежала в гипсе. Ведь он, если не забыли, гарвардец, из хорошей семьи, они в Цинциннати живут. Мы с ним оба корнями из Огайо. Мэри Кэтлин и я подумали тогда: видно, снова ему от всяких злых людей досталось, от полиции, национальных гвардейцев или хулиганья из организаций штрейкбрехеров. Я вел Мэри Кэтлин под руку. Ей еще никто не говорил, что любит ее. Был я в костюме, при галстуке, да и почти все мужчины так были одеты. Хотели показать - смотрите, мы солидные граждане, не пьянь какая-нибудь. Кеннета Уистлера на вид можно было за бизнесмена принять. Даже выкроил минутку начистить башмаки. Начал Уистлер свою речь с шутки: - Опять у нас семьсот семьдесят шестой настает*! /* Начало Американской революции./ Хохот поднялся неистовый, хотя уж чего тут было веселиться. Всех членов профсоюза месяц назад уволили за то, что они состоят в профсоюзе. Они шлифовальные станки делали, а там была только одна компания, которой требовались рабочие этой специальности. Компания "Иохансен. Шлифовальные станки", а она-то их и рассчитала. Вообще-то они все больше с мягкими материалами имели дело, вытачивали, лепили, в печах обжигали. Предки большинства из них у себя в Скандинавии были обыкновенными гончарами, их сюда привезли осваивать новое ремесло. Митинг собрался в пустовавшем складе на окраине Кэмбриджа. Рядом была похоронная контора - оттуда стулья и взяли. Мы с Мэри Кэтлин сели в первый ряд. Оказалось, Уистлера поранило прямо на шахте, такое часто случается. Он рассказывал: убирает поддерживающие столбы из угля, когда остальной пласт уже весь выбран, - воришками таких рабочих называют. Что-то там на него упало. Описал он опасную работу в темноте и тут же, без перехода давай рассказывать про то, как пятнадцать лет назад в отеле "Риц" устроили танцевальный вечер без алкоголя, и на этом вечере его гарвардского однокурсника по имени Иохансен схватили за руку, когда он краплеными картами пытался обставить партнеров, собравшихся перекинуться разок-другой в мужской уборной. Тот самый Иохансен, ныне президент компании "Шлифовальные станки", уволившей своих рабочих. Компанию дед этого Иохансена основал. А тогда Иохансена, рассказывает Кеннет, головой в бачок окунули, чтобы больше не вздумал краплеными картами играть. - А он, - сказал Кеннет, - опять свои крапленые карты в ход пускает. И добавил: Гарвард за многие ужасные вещи можно винить, за казнь Сакко и Ванцетти, например, но за то, что из Гарварда вышли личности вроде Нильса Иохансена, университет не отвечает. - Он сроду ни на одной лекции не был, ни одной курсовой не сдал, книжки не прочел, пока там отирался. Его к концу второго курса оттуда в шею погнали. Да, - говорит, - мне его жалко. Я даже могу его понять. А чего бы он в жизни достиг без крапленых карт? Подумайте-ка, почему с вами ему этот фокус с краплеными картами удался? Да потому что есть законы, позволяющие увольнять каждого, кто выступит на защиту своих коренных прав, и такие законы - они-то крапленые карты и есть. И полиция, которая его собственность охраняет, а не ваши неотъемлемые права, - тоже крапленая карта. Уистлер начал опрашивать уволенных, выяснял, много ли сам Иохансен понимает в шлифовальных станках. В точку попал! Тогда рабочих проще всего было расположить к себе, заставив их обличать общество убедительнее любого философа, таким вот способом: пусть рассуждают о том единственном предмете, который знают вдоль и поперек, даже слишком, - о работе своей. Послушали бы вы их! Один за другим они свидетельствовали, что отец Иохансена, дед его, конечно, были страшные мерзавцы, но по крайней мере умели производством управлять. Материал, и только самого высокого качества, поступал тогда на завод точно в срок, оборудование содержалось в исправности, туалеты, отопление - все работало, как положено, и кто халтурил, того наказывали, а кто добротно свое дело делал, поощряли, и в жизни такого не бывало, чтобы отгрузили покупателю станок с изъяном, и прочее, и прочее. Уистлер спрашивает: а из вас мог бы кто-нибудь лучше заводом управлять, чем Нильс Иохансен? Один выступил вперед и от имени всех говорит: "Подумаешь тоже, да кого угодно ставь". Тогда Уистлер еще вопрос задает: вы как считаете, справедливо это, чтобы кто-то целый завод по наследству получал? И этот, который вперед вылез, подумав, говорит: - Нет, какая ж справедливость, если он на завод заглянуть боится и всех на заводе боится. Нет, милок. Эта стихийная мудрость до сих пор производит на меня впечатление. Думаю, так бы и Богу надо молиться время от времени, что-нибудь вроде такой вот разумной просьбы к Нему обращать: "Боже Всемогущий, охрани меня во веки веков от того, чтобы мною командовали люди, которые всего боятся". Кеннет Уистлер пообещал нам, что скоро настанет время, когда рабочие заберут себе заводы и будут на них трудиться во благо человечества. Тогда вся прибыль, которая разным захребетникам достается да продажным политиканам, будет принадлежать самим рабочим, а также старикам, немощным и сиротам. Все, кто способен трудиться, будут трудиться. Останется только один класс - рабочий класс. Черную работу будут поочередно выполнять все без исключения, и, например, врач пусть раз в году с недельку мусорщиком повкалывает. Никаких предметов роскоши производить не станут, пока не удовлетворены основные потребности любого гражданина. Медицина будет бесплатной. Продуктов будет полно, и все доброкачественные, а к тому же дешевые. Особняки, отели, офисы - все это превратят в жилые дома с небольшими квартирами, чтобы у каждого была крыша над головой, и неплохая. А квартиры будут по жребию распределяться. И никаких больше войн, никаких тебе государственных границ, потому что все в мире станут единым классом с одними и теми же интересами - пролетарскими интересами. И так далее, и тому подобное. Умел же он всех очаровывать! Мэри Кэтлин шепчет мне на ухо: - Ты будешь такой же, как он, правда, Уолтер? - Постараюсь, - говорю. Хотя стараться и не думал. Знаете, в этой автобиографии мне всего труднее все время приводить доказательства, что никогда я не был серьезным человеком. За долгие годы много раз я попадал во всякие переделки, но всегда волей случая. Ни разу я не рисковал жизнью, даже комфортом своим не жертвовал во имя человечества. Стыд и позор! Те, кто уже раньше Кеннета Уистлера слышали, стали его упрашивать, чтобы рассказал про пикеты перед Чарлзтаунской тюрьмой, где были казнены Сакко и Ванцетти. Странно думать, что теперь приходится объяснять, кто такие Сакко и Ванцетти. Недавно спрашиваю служащего РАМДЖЕКа Исраела Эделя, в прошлом ночного портье отеля "Арапахо": вы про Сакко и Ванцетти слыхали? - Ну как же, говорит, бандиты эти из чикагских богачей, изобретательные были убийцы. Он их с Леопольдом и Лебом спутал. Почему у меня это пробуждает грустные чувства? В молодости мне казалось: историю Сакко и Ванцетти будут часто вспоминать со слезами на глазах, никогда о них не забудут, и сделаются они со временем такими же всем известными, как Иисус Христос. Думал: если нынешним людям потребуется по-настоящему глубоко осмыслить свою жизнь, вот им пример Страдания и Искупления - мученическая смерть Сакко и Ванцетти на электрическом стуле. Вы сами посмотрите, последние дни Сакко и Ванцетти действительно были страданием и искуплением: истинная современная Голгофа, ведь одновременно казнили трех низкородных. Только на этот раз невинным был не один из казненных, а двое. Двое на этот раз безвинно были казнены. А виновным был знаменитый вор и убийца по имени Селестино Мадейрос, которого судили за собственные его дела. Когда суд шел к концу, он признался, что им совершены и те убийства, за которые были казнены Сакко и Ванцетти. - Зачем он это сделал? - Увидел, как жена Сакко с детишками приходила, - сказал он, - и пожалел детишек-то. Представьте себе, как эти слова произнес бы хороший актер в современной пьесе про страдание и искупление. Мадейрос умер первым. Лампочки в тюрьме мигнули три раза. Вторым умер Сакко. Из всех трех только у него была семья. Актер, которому дали бы эту роль, должен был бы создать образ очень умного человека, но боящегося что-то серьезное сказать свидетелям, когда его прикручивали к электрическому стулу, - английский был для Сакко неродным языком, а языки ему давались туго. Сказал он только вот что: - Да здравствует анархия! Прощайте, жена, ребенок и все мои друзья. Всего вам хорошего, джентльмены, - сказал он. - Прощай, мама. - По профессии он был сапожник. Лампочки в тюрьме мигнули три раза. Последним был Ванцетти. Сам уселся на стул вслед за Мадейросом и Сакко, хотя никто ему не говорил, что уже пора на этот стул садиться. И к свидетелям обратился, не дожидаясь, пока ему объяснят, можно это или нельзя. Английский и для него был неродной язык, но выразить по-английски он мог все, что ему требовалось. Послушайте его последние слова: - Хочу вам сказать, что я не виноват. Никаких нет за мной преступлений, хотя я иногда грешил. А в преступлении я неповинен - и в этом, и в любом другом. Я невиновный человек. - Когда его арестовали, он был торговцем рыбой. - И еще я хочу сказать, что прощаю некоторых, не всех, а некоторых, кто это со мной сделал, - добавил он. Лампочки в тюрьме мигнули три раза. История же была вот какая. Никого Сакко и Ванцетти не убивали. Они приехали в Америку из Италии, не будучи друг с другом знакомы, в тысяча девятьсот восьмом году. В том же году, когда приехали и мои родители. Отцу было девятнадцать. Матери двадцать один. Сакко было семнадцать. А Ванцетти двадцать. Американским предпринимателям в то время хотелось, чтобы непрерывно росло предложение дешевого труда, и тогда рабочих можно держать в узде и постоянно снижать им зарплату. Ванцетти потом рассказывал: - Я первый раз удивился, когда нас в иммиграционную службу привели. Чиновники со всеми прибывшими обращались грубо, просто как со скотом. Доброго слова не услышишь, не подбодрит никто, чтобы не плакали и сходили на американский берег с легкой душой. Мать с отцом мне то же самое говорили. Такое же их вынудили испытать чувство, словно они идиоты какие-то, которые сами изо всех сил постарались, чтобы их поскорее доставили на бойню. Родителей моих сразу завербовал агент компании "Кайахога. Сталь и мосты", Кливленд. Мистер Маккоун как-то сказал мне, что агентам давали инструкции вербовать только белокурых славян, потому что у отца мистера Маккоуна была такая теория: белокурые - народ с технической сметкой и выносливый, а славяне к тому же безропотны, с ними будет просто. Агента послали набрать рабочих на завод и прислугу для поместий маккоуновских. Вот так мои родители оказались в числе прислуги. А Сакко и Ванцетти меньше повезло. Не нашлось там брокера, занимающегося живыми машинами, чтобы именно такими, как они, механизмами заинтересовался. "Куда мне было податься? Что было делать? - писал Ванцетти. - Вот прибыл я в обетованную землю. Воздушная дорога над головой грохочет, но не у нее же спрашивать. Несутся мимо автомобили, трамваи, и никакого внимания на меня не обращают". Словом, он, как и Сакко, - они все еще не познакомились друг с другом, - чтобы с голоду не помереть, стал на ломаном английском просить работы, любой работы за любые деньги, и стучался во все двери подряд. А время шло. Сакко, который в Италии сапожником был, приняли на обувную фабрику в Милфорде, штат Массачусетс, в том самом городе - надо же! - где родилась мать Мэри Кэтлин 0'Луни. Там Сакко женился и обзавелся домиком с садом. Сын у них родился, которого назвали Данте, а потом дочка Инес. Сакко работал шесть дней в неделю, по десять часов. Но выкраивал время, чтобы принимать участие в митингах, на которых выражали солидарность с рабочими, бастующими и требующими повышения зарплаты, лучших условий труда, прочего такого же, - выступал на них, деньги жертвовал. За все это его и арестовали в тысяча девятьсот шестнадцатом. У Ванцетти профессии не было, поэтому он хватался за все, что предложат, в ресторане работал, в каменоломне, на сталелитейном заводе, на канатной фабрике. Он очень любил читать. Штудировал Маркса, Дарвина, Гюго, Горького, Толстого, и Золя, и Данте. В этом отношении он был совсем как гарвардец. В тысяча девятьсот шестнадцатом он руководил стачкой на фабрике, принадлежавшей компании "Плимутские канаты", Плимут, штат Массачусетс, теперь эта компания вошла в корпорацию РАМДЖЕК. После этой стачки его имя попало в черный список, нигде - ни поблизости, ни подальше - ему не давали работы, и стал он торговать рыбой, чтобы как-то прожить. Вот тогда, в тысяча девятьсот шестнадцатом, Сакко с Ванцетти и подружились. Каждый из них много думал про ужасные условия на производстве, и каждый своим путем пришел к выводу, что поля сражений первой мировой войны - это просто такие особенно опасные цеха, где горстка подрядчиков следит за тем, как миллионы людей расстаются с жизнью, чтобы доходы, приносимые заводом, еще больше выросли. И обоим им было ясно, что Америка вскоре тоже включится в погоню за этими доходами. Им не хотелось на таких вот европейских заводах работать, и поэтому оба они примкнули к небольшой группе анархистов, итальянцев и американцев, которая перебралась до конца войны в Мексику. Анархисты - это те, кто всей душой верят, что правительство всегда враг собственному народу. Я и сейчас уверен: историю Сакко и Ванцетти будут глубоко переживать будущие поколения. Может, просто нужно будет о ней еще несколько раз им напомнить. И тогда все поймут, что бегство в Мексику знаменовало собой только проявление благословенного здравого смысла. Как бы то ни было, после войны Сакко с Ванцетти вернулись в Массачусетс уже неразлучными друзьями. Их здравый смысл, благословенный или нет, основывался на книжках, которые студенты в Гарварде читали только по принуждению, не делая из них пагубных заключений, и этот здравый смысл большинство окружающих находило смехотворным. Окружающие, а также те, кто привык направлять судьбу этих окружающих, не встречая противодействия, теперь сочли, что здравый смысл - ужас что такое, особенно если его придерживаются родившиеся не в Америке. Министерство юстиции составило тайные списки родившихся не в Америке, которые не делали тайны из того, что многих властителей так называемой обетованной земли они находят попирающими справедливость, обманщиками, невежами и скопидомами. Сакко и Ванцетти попали в эти списки. За ними везде ходили подосланные правительством осведомители. Печатник по имени Андреа Сальседо, друг Ванцетти, тоже попал в эти списки. Полицейские агенты, не предъявив обвинения, схватили его в Нью-Йорке и продержали в заключении восемь недель, никого к нему не допуская. Третьего мая тысяча девятьсот двадцатого Сальседо то ли сам выпал, то ли выпрыгнул, то ли был выброшен из окна кабинета на четырнадцатом этаже, где размещались службы Министерства юстиции. Сакко и Ванцетти организовали митинг с требованием расследовать обстоятельства ареста и смерти Сальседо. Митинг был назначен на девятое мая в Броктоне, штат Массачусетс, родном городе Мэри Кэтлин 0'Луни. Мэри Кэтлин было в ту пору шесть лет. А мне семь. Сакко и Ванцетти арестовали за угрожавшую общественному спокойствию подрывную деятельность еще до того, как состоялся митинг. Преступление их заключалось в том, что у них нашли листовки с призывами принять в этом митинге участие. За это полагался большой штраф или год заключения. Но потом их вдруг обвинили еще и в двух нераскрытых убийствах. Примерно за месяц до того были убиты два охранника, когда произошло нападение на инкассаторскую машину в Саут- Брейнтри, штат Массачусетс. За такое, ясное дело, полагалось куда более суровое наказание, безболезненная смерть на электрическом стуле - одном для двоих. 19 Ванцетти заодно обвинили и в нападении на инкассаторскую машину в Бриджуотере, штат Массачусетс. Судили по этому обвинению и признали виновным. Вот так из торговца рыбой он превратился в опасного уголовника еще до того, как их с Сакко начали судить за убийства. Был ли Ванцетти замешан в том нападении? Возможно, и да, хотя это не имело особого значения. А кто заявил, что особого значения это не имеет? Судья, который вел дело об убийстве, - он так и сказал: особого значения это не имеет. Судьей был Уэбстер Тейер, питомец колледжа Дартмут, представитель нескольких почтенных семейств из Новой Англии. Он сказал присяжным: "Этот человек, возможно, и не совершал преступления, в котором его обвиняют, но он все равно морально повинен, поскольку он враг существующих у нас институтов". Даю слово, так именно и было сформулировано американским судьей, который вел процессуальное разбирательство дела. Я цитирую из книги, которая лежит у меня на столе: "Нерассказанная история рабочего движения", авторы Ричард О.Бойер и Херберт М.Морейс, издательство "Юнайтед фронт", Сан-Франциско, 1955. Этот судья Тейер и рассматривал дело по обвинению Сакко и опасного уголовника Ванцетти в убийстве. Их признали виновными, вынеся вердикт примерно через год после ареста: в июле тысяча девятьсот двадцать первого, когда мне было восемь лет. Казнили их, когда мне было пятнадцать. Может, какие-нибудь разговоры про это в Кливленде и велись, но я не помню. На днях я разговорился в лифте небоскреба РАМДЖЕК с посыльным. Он приблизительно моего возраста. Спрашиваю: вам запомнилось что-нибудь про казнь Сакко и Ванцетти? Он отвечает: да, отец говорил, что до чертиков надоели эти пересуды про Сакко и Ванцетти, казнили их, и ладно, хоть болтовня эта прекратится. Я спрашиваю: а ваш отец кто был по профессии? - Президент правления банка в Монпелье, штат Вермонт, - говорит. Посыльный этот совсем старичок, на нем шинель из тех, которые после войны раздавали со складов армии Соединенных Штатов. Аль Капоне, знаменитый чикагский гангстер, тоже считал, что Сакко и Ванцетти нужно казнить. По его мнению, они подрывали исконно американские устои. Он чувствовал себя оскорбленным тем, какую неблагодарность к Америке проявили эти итальянцы, такие же иммигранты, как и он. В "Нерассказанной истории рабочего движения" приведены следующие слова Аль Капоне: "Большевизм стоит у наших дверей... Нужно держать рабочих подальше от красных книжек и красных приманок". И тут я вспоминаю историю, сочиненную доктором Робертом Фендером, с которым подружился в тюрьме. Это история про планету, где худшим преступлением считалась неблагодарность. Все время кого-то казнили за его неблагодарность. Казнили так, как было заведено казнить в Чехословакии. Из окон вышвыривали. Из тех, что повыше этажом. Героя истории, сочиненной Фендером, в конце концов вышвырнули из окна за неблагодарность. Он полетел вниз с тридцатого этажа, и последнее его слово было: "Спа-а-а-а-и-и-о". Но прежде чем Сакко и Ванцетти казнили, как это заведено в Массачусетсе, по всему миру покатились мощные волны протеста. Торговец рыбой и обувщик стали вселенскими знаменитостями. "Никогда в жизни, - сказал по этому поводу Ванцетти, - мы и надеяться бы не могли, что столько сделаем ради торжества справедливости, человечности и понимания между людьми, если бы не помогло несчастное стечение обстоятельств". Если бы вправду разыгрывался современный миракль о страданиях и искуплении, актерам, играющим представителей власти, всех этих Понтиев Пилатов, все равно пришлось бы высокомерно третировать мнение толпы. Только на этот раз они бы прямо высказались за необходимость распять обвиненных. И уже не стали бы умывать руки. Так они, представьте себе, гордились тем, что вознамерились совершить, что попросили комиссию из трех самых мудрых, уважаемых, дальновидных и беспристрастных граждан, каких сумели отыскать в пределах штата, высказаться, справедливо ли задуманное к исполнению. Вот только этот эпизод решил поведать Кеннет Уистлер на митинге в тот бесконечно далекий день, когда мы с Мэри Кэтлин, держась за руки, слушали его выступление. С каким презрением охарактеризовал он хваленые достоинства всех трех мудрецов! Один из этих трех был Роберт Грант, ушедший в отставку судья по делам о наследстве - в законах, стало быть, разбирается, знает, как их нужно применять. Возглавил комиссию президент Гарварда, он все еще был президентом, когда я туда поступил. Подумать только! Лоуренс Лоуэлл его фамилия. И третий - о нем Уистлер сказал, что он "в электричестве здорово разбирался, зато уж ни в чем больше", - был Сэмюел У. Страттон, ректор Массачусетского технологического института. Пока они судили да рядили, на них сыпались тысячи телеграмм, одни с одобрением казни, но большинство с осуждением. Среди прочих телеграммы прислали Ромен Роллан, Джордж Бернард Шоу, Альберт Эйнштейн, Джон Голсуорси, Синклер Льюис и Герберт Уэллс. В конце концов триумвират объявил: нет сомнений, что в случае, если Сакко и Ванцетти посадят на электрический стул, справедливость восторжествует. Так-то вот мудры даже мудрейшие из людей. И я все думаю: а существует ли она, мудрость, может ли существовать? Или в нашей отдельно взятой вселенной она такая же химера, как вечный двигатель? Кто считается самым мудрым в Библии - даже мудрее, чем президент Гарварда? Ну конечно, царь Соломон. Пришли к нему две женщины, поспорившие, кто из них настоящая мать ребенку, и просят, чтобы царь их рассудил, ведь его мудрость овеяна легендами. Так Соломон им посоветовал разрубить этого младенца пополам. А мудрейшие граждане Массачусетса вынесли решение, что Сакко и Ванцетти должны умереть. Когда объявляли это решение, вспомнил мой кумир Кеннет Уистлер, он командовал пикетами перед зданием Сената Массачусетса в Бостоне. Шел дождь. - Природа их оплакивала, - сказал он, глядя прямо на нас с Мэри Кэтлин, стоящих в первом ряду. И захохотал. Мы с Мэри Кэтлин не рассмеялись ему вслед, и никто в толпе не рассмеялся. А он-то с сарказмом хохотнул: вот насколько природе все равно, что люди думают и чувствуют, наблюдая происходящее. Свои пикеты перед Сенатом Уистлер не снимал еще десять суток, до самого дня казни. А затем петляющими улицами и дальше через мост повел пикетчиков в Чарлзтаун, где находилась тюрьма. Среди пикетчиков были Эдна Сент-Винсент Миллэй, Джон Дос Пассос, Хейвуд Браун*. /* Видные писатели и журналисты того времени./ Подошедших пикетчиков встретили полиция и национальные гвардейцы. На окружавшей тюрьму ограде засели пулеметчики, направив стволы на собравшийся наро