будет закончено только вечером. Я заметил, что он, видимо, нимало не сомневается в том, что подсудимый будет признан виновным, если пришел убедиться в моей пригодности к совершению казни. - О невиновности не может быть и речи - в конце концов, девять человек погибли, и он был схвачен с поличным. Поскольку он не принадлежит к высшим сословиям и не занимает видного общественного положения, возможность помилования либо апелляции также исключена. Приговор трибунала будет объявлен завтра поутру, посему ты понадобишься не раньше полудня. Опыта общения с судьями или судебными чиновниками у меня не было (наших пациентов всегда присылали прямо в Цитадель, а с чиновниками, приезжавшими порой для получения справок относительно того или иного дела, всегда беседовал мастер Гурло). Вдобавок мне не терпелось впервые самостоятельно выполнить работу, к которой меня так долго готовили, и потому я спросил, отчего бы хилиарху не устроить казнь при свете факелов еще ночью. - Как можно? Он должен подобающим образом обдумать и взвесить свое решение! Иначе - как это будет выглядеть? И без того уже множество народу считает, будто военные власти слишком торопливы и даже своенравны! Сказать по чести, гражданский судья, вероятно, ждал бы с неделю, и делу это пошло бы только на пользу - времени было бы достаточно для того, чтобы открылись какие-либо обстоятельства, представляющие дело в ином свете. Конечно, этого не случилось бы - но тем не менее... - Выходит, завтра после полудня, - сказал я. - Нам потребуется квартира для ночлега. К тому же, мне нужно осмотреть плаху и эшафот и подготовить пациента. Мне нужно письменное разрешение на встречу с ним? Бейлиф спросил, не можем ли мы переночевать в лазарете. Я покачал головой, и тогда все мы отправились в лазарет, где бейлиф принялся ругаться с дежурным лекарем, который, как я и предполагал, отказался предоставить нам кров еще на одну ночь. Засим последовал долгий спор с нестроевым унтером зенагия, который объяснил, что нам никак невозможно ночевать в казармах с солдатами, а если мы воспользуемся одной из комнат, зарезервированных для высших чинов, в ней после этого никто не захочет жить. В конце концов для нас очистили крохотную кладовку без окон и принесли туда две кровати и еще кое-какую (изрядно, надо заметить, попользованную) мебель. Оставив там Доркас, я убедился, что не наступлю на прогнившую доску в самый ответственный момент и что голову пациента не придется отпиливать, уложив его на собственное колено, и, согласно нашим традициям, отправился в камеры - представиться пациенту. Разница (пусть субъективная) между привычными и непривычными тюремными сооружениями - огромна! Спустившись в наши темницы, я в буквальном смысле слова - почувствовал бы, что возвращаюсь домой - хотя бы только для того, чтобы умереть. Да, я понимал бы, что извилистые железные коридоры и узкие, мрачные двери могут повергать заключенных в ужас, но сам нимало не ужаснулся бы. И, удивись этому кто-нибудь из соседей, перечислил бы ему множество разнообразных преимуществ тюремной жизни - чистые простыни, теплые одеяла, регулярное питание, пристойное освещение, уединение и покой, нарушаемые кем бы то ни было лишь изредка, и так далее. Теперь же, спускаясь по узкой винтовой лестнице из камня вниз, в темницы, во сто раз меньше наших, я испытывал прямо противоположные чувства. Темнота и нестерпимая вонь давили на меня тяжким грузом. В голове все время вертелась, как ни старался я гнать ее прочь, одна мысль: ведь я и сам волею случая (не поняв приказа либо невольно разозлив чем-нибудь бейлифа) могу оказаться заточенным здесь! Из-за дверей до меня донесся женский плач. Поскольку бейлиф говорил о мужчине, я решил, что ошибся камерой. Моя должна была быть третьей справа. Двери были вполне обычными - деревянными, окованными железом, однако замки оказались тщательно смазанными. Вот она, военная дисциплина! Я сосчитал двери и отпер нужную, причем плач, стоило мне отодвинуть засов, затих. Внутри, на соломе, лежал обнаженный человек. Железный ошейник его был прикован цепью к кольцу в стене. Над ним склонилась женщина, также обнаженная, и длинные темные волосы ее, ниспадая, закрывали их лица, точно объединяя их в одно целое. Женщина подняла на меня взгляд, и я узнал Агию. - Агилюс! - прошипела она. Лежавший на соломе человек сел. Лица их были столь схожи, что Агия, казалось, держала перед собою зеркало. - Это был ты, - сказал я, тут же вспомнив мелькнувшую под шлемом черную ленту и то, как вела себя Агия на Кровавом Поле. - Но это невозможно! - Он умрет, - сказала Агия. - Умрет, потому что ты жив! Я не нашелся, что ответить ей. - Это и вправду был Агилюс? - Конечно. - Голос моего пациента звучал октавой ниже, чем у его сестры, однако вовсе не так твердо. - А ты до сих пор не понял? Я только покачал головой. - Там, в лавке, была Агия. В костюме Серпентриона. Она вошла через заднюю дверь, и, когда ты и слышать не захотел о продаже меча, я подал ей знак. - Мне нельзя было говорить, - сказала Агия, - иначе ты бы понял, что голос - женский. Но кираса скрыла мои груди, а перчатки - руки. А мужской походке подражать проще, чем это кажется мужчинам. - Ты хоть разглядел этот меч? Там ведь клеймо! Агилюс поднял руки, точно держа в них мой меч. - Ну да, - бесцветным, ничего не выражающим тоном добавила Агия. - Ювиниан. Я видела в харчевне. Высоко над ними в стене имелось крохотное оконце и сквозь него в камеру вдруг, словно ветер сдвинул с места нависшую над крышей тучу, упал солнечный луч. Я вгляделся в их залитые солнцем лица. - Вы хотели убить меня. Лишь для того, чтобы завладеть моим мечом... - Я надеялся, что ты оставишь его в лавке, - сказал Агилюс. - Помнишь? Я хотел убедить тебя бежать переодевшись. Я дал бы тебе и одежду и денег - сколько смог бы. - Северьян, неужели ты не понимаешь? Этот меч стоит вдесятеро дороже нашей лавки, а эта лавка - все, что у нас есть! - Вы проделывали такое и прежде. Наверняка. Слишком уж гладко все вышло. Совершенно законное убийство, незачем прятать тело... - Но и ты собираешься убить Агилюса, разве нет? Ты ведь пришел из-за этого, хотя не знал, кто за дверью, пока не открыл ее. Чем же ты отличаешься от нас? - Бой был честным, - несколько мягче сказал Агилюс. - На равном оружии, и условия ты принял. А завтра - будет так же? - Ты знал, что с наступлением вечера тепло моей руки оживит аверн и он ужалит меня в лицо. А сам был в перчатках, поэтому тебе-то оставалось только подождать. И даже ждать не нужно было - ты до этого наверняка достаточно напрактиковался в метании листьев. - Ну да, - улыбнулся Агилюс, - перчатки дела не решали. И я было победил. - Он развел руками. - Однако в конечном счете выиграл ты - при помощи какого-то тайного мастерства, непонятного нам с сестрой. Я был обижен тобою трижды, а древний закон гласит, что трижды обиженный вправе требовать у обидчика выполнения любой просьбы. Конечно, этот закон давно не имеет силы, но сестренка говорит, что ты питаешь слабость к древним временам, к эпохе величия вашей гильдии, когда ваша крепость была центром Содружества. Вот моя просьба: освободи меня! Агия поднялась, отряхнула солому с коленей и бедер и, словно только теперь осознав, что обнажена, подняла с пола свое столь памятное для меня парчовое платье и закуталась в него. - Чем же я обидел тебя, Агилюс? - спросил я. - По-моему, это ты обидел меня. Во всяком случае, пытался обидеть... - Во-первых, ты заманил меня в ловушку. Ты носил при себе, напоказ всему городу, древность, стоящую дороже виллы, и даже не знал, чем владеешь, хотя владелец обязан это знать, и твое невежество завтра будет стоить мне жизни, если только ты не освободишь меня сегодня. Во-вторых, ты отказался от переговоров о купле-продаже. В нашем же торговом сообществе каждый может назначать любую цену, какую только пожелает, но отказ продать товар по какой бы то ни было цене есть тяжкое преступление. Мы с Агией только рядились в причудливый варварский доспех - ты же носишь в груди сердце варвара. И, в-третьих, ты победил меня в поединке, прибегнув к шулерскому трюку. В отличие от тебя, я обнаружил, что оказался лицом к лицу с силой гораздо выше моего разумения. Это лишило меня мужества, и я бежал - так поступил бы любой на моем месте. И вот - я здесь. И призываю тебя выпустить меня на свободу. Помимо воли из горла моего вырвался смех, принесший с собой горечь желчи. - Ты, которого я имею все основания презирать, просишь меня о том, чего я не сделал бы и для Теклы - той, которую любил больше собственной жизни. Нет. Я - глупец, и, если не был им до сих пор, твоя сестрица, несомненно, сделала из меня глупца. Но все же я не настолько глуп. Платье Агии упало на пол, и она бросилась ко мне столь стремительно, что я решил, будто она собирается напасть на меня. Однако она, покрыв лицо мое поцелуями, схватила мои ладони и положила одну себе на грудь, другую же - на бархатный холмик меж бедер, на которых, как и на спине, еще оставались гнилые соломины. - Северьян, я люблю тебя! Я хотела тебя все время, пока мы были вместе, и раз двадцать пыталась отдаться тебе! Разве ты забыл, как я старалась увести тебя в Сад Наслаждений? Он и вправду стал бы для нас садом истинных наслаждений, но... ты не пошел! Хоть раз будь честен... (В ее устах честность словно бы превратилась в нечто ненормальное, наподобие некоей мании.) Разве ты не любишь меня? Возьми меня сейчас... здесь... Агилюс отвернется, я обещаю. Пальцы ее скользнули по моему животу, пробираясь под пояс, и я не замечал, что другая ее рука подняла клапан ташки, пока не услышал шелест бумаги. Я поймал ее запястье, пожалуй, сжав его сильнее, чем следовало, и она хотела было вцепиться ногтями мне в лицо - точно так же порой, не в силах больше вынести мыслей о заточении и боли, делала Текла. Я оттолкнул ее, и на сей раз за ее спиною не оказалось кресла. Агия ударилась головою о стену - и, хотя ее пышные волосы должны были смягчить удар, звук вышел резким, будто это каменщик ударил по кирпичу молотком. Лишившись сил, сползла она по стене вниз и опустилась на солому. Никогда не подумал бы, что Агия способна плакать, но все же она заплакала. - Что она сделала? - спросил Агилюс, и голос его не выражал ничего, кроме любопытства. - Ты, без сомнения, видел и сам. Она хотела залезть в мою ташку. - Я выгреб все оставшиеся монеты из кармашка, в котором хранил деньги: два медных орихалька и семь аэсов. - Быть может, хотела украсть письмо к архону Тракса. Однажды я упоминал о нем при ней, однако ношу его не здесь. - Нет, ей наверняка нужны были деньги. Меня-то здесь кормят, а вот она, должно быть, жутко голодна. Я поднял Агию, сунул ей в руки разорванное платье и вывел ее в коридор. Она еще не вполне пришла в себя, но, стоило дать ей орихальк, швырнула его на пол и плюнула на него. Вернувшись в камеру, я застал Агилюса сидящим скрестив ноги и прислонившись спиною к стене. - Только не спрашивай о ней меня, - сказал он. - Все твои подозрения верны - этого тебе хватит? Завтра я умру, а она выйдет замуж за того старика, что положил на нее глаз, или еще за кого-нибудь. Чем скорее она это сделает, тем лучше. Раньше я этому был помехой, а теперь меня не станет... - Да, завтра ты умрешь, - сказал я. - Я как раз хотел поговорить об этом. Тебе все равно, как будешь выглядеть на эшафоте? Он опустил взгляд к своим рукам, мягким и тонким, лежавшим на коленях в луче солнечного света. - Нет. Она может прийти. Надеюсь, что не придет, однако - нет, мне не все равно. Тогда я (как меня учили) велел ему с утра есть поменьше, чтобы не стошнило, когда придет время, и загодя опорожнить мочевой пузырь, расслабляющийся при ударе. Вдобавок я выложил ему о порядке процедуры всю ту выдумку, что обычно рассказывают приговоренным, чтобы удар оказался для них неожиданным - это делается для того, чтобы человек испытал перед смертью хоть чуточку меньше страха. Я не знал, поверил ли он мне, но надеялся на это - если и существует на свете ложь, праведная пред очами Панкреатора, моя была именно такова. Покинув камеру, я не нашел на полу своего орихалька. На том месте, куда он упал - и, несомненно, ребром той монеты - на грязных камнях было нацарапано что-то, что могло бы оказаться свирепым лицом Джурупари, или, скажем, картой, испещренной совершенно незнакомыми мне письменами. Я стер рисунок подошвой. 30. НОЧЬ Их было пятеро - трое мужчин и две женщины. Ждали за дверьми - только не у самых дверей, а в дюжине шагов от них. В ожидании они разговаривали, по двое-трое одновременно, почти крича; хохотали, размахивали руками, подталкивали друг друга локтем. Некоторое время я наблюдал за ними из тени. Они не могли заметить - либо просто не замечали - меня там, а я вполне мог делать вид, будто не понимаю, зачем они здесь. Могло статься, что у них просто какой-то праздник - все они были слегка пьяны. Они приблизились - нетерпеливо, но все же не без колебаний, словно решившись преодолеть боязнь быть прогнанными. Один из мужчин, без сомнения, незаконный сын какого-нибудь экзультанта, был гораздо выше меня ростом и почти так же толст, как хозяин харчевни "Утраченная Любовь". На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Рядом с ним, почти прижавшись к нему, шла худая женщина лет двадцати - я никогда не видел взгляда голоднее, чем у нее. Когда пожилой толстяк оказался передо мною, загородив мне путь брюхом, она подошла ко мне совсем вплотную - чудом казалось то, что тела наши не соприкоснулись. Ее длинные пальцы потянулись к моему плащу, точно гладя мою грудь, однако не касаясь ее, и мне показалось, что я вот-вот паду жертвой какого-то призрака-кровопийцы - суккуба или, быть может, ламии. Остальные, сгрудившись вокруг, едва не прижали меня к стене. - Значит, завтра, да? А что при этом чувствуешь? Как твое настоящее имя? А он - злодей, да? Чудовище? - Вопросы сыпались градом - видимо, спрашивавшие и не ожидали и даже не желали на них ответов. Им нужны были лишь ощущения от близости ко мне и беседы со мною. - Ты будешь ломать его на колесе? А клеймение будет? А женщин убивать тебе доводилось? - Да, - сказал я. - Один раз. Один из мужчин - низенький, хрупкого сложения, с высоким, выпуклым лбом интеллектуала - вложил в мою ладонь азими. - Я знаю, ваш брат получает не так уж много, а преступник - нищ, от него чаевых ждать не приходится. Женщина с распущенными седыми космами сунула мне носовой платок, обшитый по краю кружевом. - Намочи его в крови. Хочешь, вымочи весь или - только уголочек. Я тебе после заплачу. Все они были омерзительны и жалки, но одного мне стало и вправду жаль. То был человек еще ниже ростом, чем давший мне денег, и еще более седой, чем женщина с распущенными волосами. Тусклый взгляд его был исполнен безумия; казалось, его глазами смотрит на мир тень некоей непрестанной тревоги - подавленной заключением в темнице разума, лишившейся жажды вырваться наружу, но сохранившей все свои силы в целости. Он явно ждал, когда остальные четверо закончат говорить, но этому, видимо, не суждено было произойти никогда, и потому я жестом велел им замолчать и спросил, чего он хочет. - Г-г-господин, на "Квазаре" была у меня паракоита - к-к-кукла, так сказать, геникий [т.е. часть дома, где жили женщины (греч.)] моей каюты; прекрасная кукла с огромными, темными, точно колодцы, зрачками, а р-р-радужки, окружавшие их, были пурпурными, словно астры или же анютины глазки в весеннем цвету, г-г-господин; пожалуй, целые с-с-сады цветов потребовались, дабы изготовить эти глаза, это тело, что, казалось, всегда было согрето солнцем! И г-г-где же она теперь, моя красавица, милая моя? Да укрепятся крюки на месте р-р-рук, что украли ее! Сокруши их каменной плитою, господин! Куда пропала она из ящика лимонного дерева, сделанного мной для нее, где не спала она ни разу, лежа ночи напролет со мною - со мною, а вовсе не в ящике, где ждала она меня целыми днями - стражу за стражей, господин! - улыбаясь, когда я укладывал ее туда, и радуясь тому, что вновь улыбнется мне, когда я вернусь и выну ее? Сколь мягки были ее руки - ее маленькие ладошки! Точно г-г-голубки! Она порхала бы по каюте, трепеща ими, словно крылышками, если бы не предпочитала вместо того лежать со мною! Н-н-намотай же к-к-кишки их на свой ворот, вынь очи их и вложи им в уста! Сбрей их мужские члены острою бритвой, сбрей начисто, дабы их девки не узнали их, дабы прогнали их прочь их возлюбленные, дабы с горячих губ шлюх летел им вослед жгучий смех! Да будет воля твоя над преступными, утратившими без остатка чувство сострадания к невинным! Когда же восплачут они, когда же дрогнут сердца их? Что за люди способны на то, что содеяли они - воры, лицемеры, предатели, убийцы и хищники! Не будь тебя, г-г-господин, что было бы их ночным кошмаром, кто свершил бы возмездие?! Где были бы цепи их, путы, колодки и кандалы? Где были бы иглы, что ослепят их, где был бы жернов, что перемелет суставы их, кто сбросил бы их со скалы и раздробил их кости? О, где же, где же она - любимая, потерянная мною?! Доркас сорвала маргаритку и воткнула ее в волосы но, пока мы гуляли за стенами крепости (я был закутан в плащ, так что с расстояния в несколько шагов любой сторонний наблюдатель решил бы, что она гуляет одна), цветок закрылся на ночь, и тогда она сорвала взамен один из тех белых, формой подобных трубе, цветов, которые называются луноцветом, поскольку в зеленом свете луны кажутся зелеными. Нам не было нужды в разговорах: мы были одни, и этого нам хватало, и руки наши, крепко сжимая друг дружку, говорили об этом без слов. В крепость вереницами тянулись повозки поставщиков армии - солдаты готовились выступить в поход. На фоне Городской Стены, окружавшей нас с востока и севера, стена, огораживавшая казармы и административные здания, казалась не более чем детской игрушкой, песчаной постройкой, которую вот-вот смоет случайная волна. К югу и западу от нас простиралось Кровавое Поле. Раздался звук горна, за ним последовали возгласы новых бойцов, разыскивавших своих противников. Наверное, и я и Доркас какое-то время боялись, что другой предложит пойти и посмотреть бои, но ни один из нас не стал предлагать этого. Горн на Стене протрубил во второй раз, и мы, раздобыв огарок свечи, вернулись в свою комнатушку без окон и очага. Дверь ее не запиралась, но мы придвинули к ней стол, водрузив на него свечу. Я предупредил Доркас, что она вольна уйти, если хочет, и что после ее всю жизнь будут звать палаческой подстилкой, отдающейся прямо под эшафотом за обагренные кровью деньги. - Что ж, - сказала она, снимая коричневую накидку (свисавшую до пят, а порой, когда она забывала подоткнуть ее, волочившуюся по земле) и оглаживая грубую, желтоватую льняную ткань зимара, - эти деньги уже накормили и одели меня. Я спросил, не боится ли она. - Боюсь, - ответила она. И тут же поспешила добавить: - Нет, не тебя! - Чего же? Я снял одежду. Стоило ей лишь попросить, я не коснулся бы ее и пальцем, однако мне хотелось, чтобы она просила - умоляла - об этом. Тогда наслаждение воздержанием было бы, возможно, даже сильнее, чем удовольствие от обладания ею. К тому же очень приятно было бы осознавать, что, пощади я ее, следующей ночью она будет чувствовать себя еще более обязанной мне. - Себя самой. Тех мыслей и воспоминаний, что могут вернуться ко мне, если я снова лягу с мужчиной. - Снова? Ты вспомнила, что бывало у тебя прежде? Доркас покачала головой. - Нет. Но я уверена, что - не девственница. Мне много раз хотелось тебя - и вчера и сегодня. Как ты думаешь, для кого я мылась? А прошлой ночью, пока ты спал, держала тебя за руку и представляла себе, будто мы лежим вместе, уже насытившись друг другом. И чувство насыщения оказалось так же знакомо мне, как и желание - выходит, до этого я знала хотя бы одного мужчину. Хочешь, я сниму это, прежде чем задуть свечу? Тело ее было стройным, груди - высоки и пышны, а бедра - узки. Она выглядела до странного по-детски и в то же время - вполне созревшей женщиной. - Ты такая маленькая, - сказал я, прижимая ее к себе. - А ты - такой большой... Тогда я понял, что все мои старания не сделать ей больно - и в ту ночь и во все последующие - будут напрасны. Понял я и то, что уже не смогу удержаться. Мгновением раньше смог бы, попроси она о том, но теперь... Я не мог. Я стремился вперед, ничуть не боясь напороться на рожон привязанности и, быть может, ревности. Однако распятым на колу оказалось вовсе не мое, но ее тело. Мы стояли посреди комнаты, я гладил ее и целовал груди, округлые, точно половинки чудесных мягких плодов, а после поднял ее, и вместе упали мы на одну из кроватей. Доркас вскрикнула от боли и наслаждения и оттолкнула меня, дабы тут же вновь привлечь к себе. - Как хорошо... как хорошо... Она укусила меня в плечо. Тело ее выгнулось, словно туго натянутый лук. Позже мы сдвинули кровати, чтобы лечь рядом. Во второй раз все вышло медленнее; от третьего же она отказалась, сказав: - Тебе завтра понадобятся силы. - Тогда тебе-то что за забота? - Будь по-нашему, ни единый мужчина не скитался бы без приюта и не проливал крови. Но ведь миром правят не женщины... И все вы - палачи, каждый в своем роде... Той ночью пошел дождь - столь сильный, что казалось, будто по черепице над нашими головами грохочет вечный, всеочищающий, всесокрушающий водопад. Я задремал, и мне приснилось, будто мир перевернулся кверху ногами, и Гьолл извергает на нас все воды свои, всю свою рыбу, и ил, и все водяные цветы. Я снова видел лицо, явившееся передо мною под водой, когда я едва не утонул. Огромное, кораллово-белое, оно улыбалось с неба, обнажив в улыбке игольно-острые зубы. Тракс называют Градом Без Окон... Быть может, подумал я, наша каморка - приготовление к жизни в Траксе? Да, Тракс будет таким же... А может быть, мы с Доркас - уже там, и он вовсе не так уж далеко на севере, как я полагал или как внушали мне... Доркас поднялась, чтобы выйти, и я отправился с нею - одной ей расхаживать ночью по крепости, где так много солдат, было бы небезопасно. Коридор, куда выходила дверь нашей комнаты, пролегал вдоль наружной стены со множеством амбразур, сквозь каждую из которых внутрь заплескивала дождевая вода. Мне не хотелось вынимать из ножен "Терминус Эст", но столь большой меч в случае чего быстро не выхватить... Вернувшись в комнату и снова придвинув стол к дверям, я извлек из ташки брусок и принялся оттачивать лезвие, пока рабочая его часть - последняя треть - не разделила надвое парящую в воздухе нить. Протерев и смазав клинок, я прислонил меч к стене у изголовья. Завтра я в первый раз выйду на эшафот, если только хилиарх в последний момент не решит проявить милосердие. Такая возможность, такой риск - присутствуют всегда. История показывает, что каждая эпоха отличается своим, общепризнанным неврозом, и наш, как говорил мастер Палаэмон, - милосердие. Что ж, все лучше, чем ничего. Вдобавок, если людской закон не нуждается в последовательности, то и правосудие быть последовательным вовсе не обязано. В книге с коричневым переплетом был приведен диалог между двумя мистиками, один из которых утверждал, будто культура есть результат представления Предвечного в виде существа логичного и справедливого, самой сутью своею вынужденного выполнять свои обещания и угрозы. Думаю, будь оно так, мы - на грани падения, причем вторжение с севера, сопротивляясь которому столь многие отдали свои жизни, подобно ветру, что рушит на землю насквозь прогнившее дерево. Правосудие, справедливость - понятия высшего порядка; в ту ночь я был молод и посему желал только высокого. Наверное, именно поэтому мне хотелось, чтобы наша гильдия вновь обрела вес и влияние, какими обладала когда-то. (Да, я желал этого и после изгнания!) Быть может, по той же причине любовь ко всему живому, столь сильная во мне, пока я был ребенком, к тому моменту, как я нашел возле Медвежьей Башни беднягу Трискеля, истекающего кровью, стала лишь воспоминанием. В конце концов, жизнь не принадлежит к высшим понятиям; во многих случаях она и вовсе - нечто, противоположное чистоте. Теперь, хотя времени прошло совсем немного, я стал мудрее, и понимаю, что обладать всем, и низшим и высшим, гораздо лучше, чем только высшим. Значит, завтра я лишу Агилюса жизни, если только хилиарх не дарует ему помилование. Лишу жизни... Кто знает, что может означать это? Тело есть совокупность клеток (когда мастер Палаэмон говорил об этом, я неизменно представлял себе наши темницы). Будучи разделено на две достаточно большие части, оно гибнет. Но к чему оплакивать гибель совокупности клеток? Такая совокупность гибнет всякий раз, как в духовку пекаря отправляется очередной комок теста! Если человек - всего лишь совокупность, колония клеток, то человек - ничто. Но инстинктивно мы понимаем, что человек все-таки есть нечто большее. Что же случается с этой, главной его частью, когда гибнут клетки? Возможно, она гибнет вместе с ними, только медленнее. На свете есть множество зданий, мостов и туннелей, населенных духами, но я слышал, что в тех случаях, когда дух принадлежит человеку, а не стихии, со временем он появляется все реже и реже, пока, в конце концов, не исчезнет вовсе. Историографы утверждают, будто в далеком прошлом люди не знали других миров, кроме Урса, не боялись зверей, населявших его в те времена, и свободно путешествовали с нашего континента на северный, однако ж никто никогда не видел призраков этих людей! Возможно также, что это нечто погибает сразу же - или уходит к звездам. Конечно, Урс - не более чем захолустная деревушка в бескрайних просторах мироздания; если дом человека, живущего в деревне, сожжен соседями, он уйдет из деревни прочь или же сгорит вместе с домом. Но в нашем случае вопрос - ушел он или сгорел - остается открытым... Мастер Гурло, свершивший множество казней, не раз говаривал, что лишь глупец боится мелких погрешностей в отправлении ритуала - скажем, поскользнуться в крови или, не заметив, что пациент носил парик, попытаться поднять отрубленную голову за волосы. Гораздо опаснее, утратив твердость духа, позволить рукам задрожать, отчего удар выйдет неуклюж, или же, поддавшись чувству гнева, превратить акт правосудия в тривиальную месть... Прежде чем снова заснуть, я изо всех сил постарался очистить разум свой от страха и гнева. 31. ТЕНЬ ПАЛАЧА В обязанности наши входит и долгое стояние на эшафоте в ожидании пациента - без плаща, в маске, с обнаженным мечом в руках. Некоторые говорят, будто таким образом палач служит символом вездесущего правосудия, но я полагаю, причина - в толпе. Ей просто нужно нечто, фокусирующее внимание и внушающее ощущение значительности того, что должно вскоре произойти. Толпа - это никак не сумма индивидуумов, составляющих ее. Скорее, она - особого вида животное, лишенное дара речи и даже настоящего сознания, рождающееся, когда люди собираются вместе, и умирающее, стоит лишь им разойтись. Эшафот перед Залом Правосудия был окружен кольцом димархиев с пиками наперевес, а их офицер с пистолетом, пожалуй, мог бы убить пятьдесят или шестьдесят человек, прежде чем у него вырвут оружие, собьют с ног и затопчут. И все же лучше предоставить толпе некий всем понятный символ власти, точку фокуса, притягивающую взгляд. Люди, собравшиеся поглазеть на казнь, вовсе не были в большинстве своем бедны. Кровавое Поле - один из лучших кварталов города, и я видел в толпе довольно много красного и желтого шелка и лиц, вымытых с утра душистым мылом (мы с Доркас умывались в колодце на дворе). Подобная публика не так легка на подъем, как бедняки, но, будучи раздражена, становится гораздо более опасной - этих людей не ошеломить демонстрацией силы, да к тому ж они, что бы там ни утверждали различные демагоги, куда как храбрее. Так, я стоял на эшафоте, положив руки на эфес "Терминуса", вглядываясь в толпу, и тень моя падала на заранее установленную нужным образом плаху. Хилиарха видно не было - позже я обнаружил, что он наблюдает за процедурой из окна. Я поискал в толпе Агию, но не нашел. Доркас стояла на ступенях Зала Правосудия - бей-лиф по моей просьбе зарезервировал для нее местечко. Толстяк, подстерегший меня накануне, подобрался к эшафоту насколько мог близко - острие пики едва не уперлось в его брюхо. Женщина с голодными глазами стояла справа от него, а седовласая - слева. Данный ею платок я заткнул за голенище сапога. Низенького, что дал мне азими, и тусклоглазого, так странно говорившего заики не было видно нигде. Я поднял взгляд к крышам - оттуда им, несмотря на маленький рост, было бы все прекрасно видно - и, хотя не смог отыскать их, они скорее всего были именно там. Четверо сержантов в высоких парадных шлемах привели Агилюса. Вначале толпа раздалась, точно воды Птичьего Озера перед носом Хильдегриновой лодки, затем показались алые плюмажи, блеснули доспехи, и, наконец, я увидел его темные волосы и скуластое запрокинутое (цепь сковывала его руки за спиною так, что лопатки соприкасались) лицо. Я вспомнил, как элегантен был он в доспехах офицера Дворцовой Стражи, с распластанной на груди золотой химерой. Мне сделалось очень жаль, что конвоируют его не Серпентрионы, для которых он был в каком-то смысле своим, а простые исколотые-изрубленные солдаты, закованные в обычную - пусть и отполированную до блеска - сталь. Да, с него сорвали все его великолепное облачение, а я ждал его на эшафоте в той же гильдейской маске цвета сажи, в которой накануне дрался с ним... Глупые старухи верят, будто Всевышний Судия дарует нам победы в награду и карает за грехи поражениями - вспомнив об этом, я почувствовал, что награда моя далеко превосходит ту, которую я заслужил. Миг, другой - Агилюс взобрался на эшафот, и краткая церемония началась. Потом солдаты поставили его на колени, и я поднял меч, навсегда заслонив Агилюсу солнце. Если клинок должным образом наточен, а удар нанесен верно, ощущаешь лишь легкую задержку при разделении надвое спинного хребта, а затем лезвие тяжко врубается в плаху. Я мог бы поклясться, что почувствовал запах крови Агилюса во влажном, выполосканном ливнем воздухе еще до того, как голова его упала в подставленную корзину. Толпа отпрянула назад и тут же рванулась вперед, к самым остриям пик. Я явственно слышал сопение толстяка - точно такие же звуки он издавал бы, потея в конвульсиях оргазма над телом какой-нибудь наемной женщины. Где-то вдалеке раздался крик - то был голос Агии, узнанный мной безошибочно, точно лицо, озаренное вспышкой молнии, и тембр его был таков, будто она не видела смерти брата, но _почувствовала_ ее наступление. Трудности палаческого ремесла не завершаются после свершения казни. Порою после казни как раз и начинается самое хлопотное. Голову, подняв ее за волосы и показав толпе, можно бросить обратно в корзину. Но обезглавленное тело (способное, кстати, истекать потоками крови еще долго после того, как прекратится работа сердца) следует убрать прочь - достойным, но притом и позорным образом. Более того, убрать его следует не просто куда-нибудь, но - в определенное место, где оно будет ограждено от посягательств. Экзультанта, согласно обычаям, можно положить поперек седла его собственного коня и тут же передать семье. Однако персону низкого ранга надлежит убрать в какое-либо место упокоения, недоступное пожирателям мертвечины, и при этом - по крайней мере, пока вокруг имеются сторонние наблюдатели, тащить волоком. Палач не может выполнить эту задачу сам - он и без того обременен головой казненного и своим оружием. Из прочих официальных лиц - солдат, судейских и им подобных - редко кто добровольно вызывается выполнить сей ритуал. (В Цитадели это делали двое подмастерьев, так что затруднений не возникало.) Хилиарх, истинный кавалерист по выучке и, несомненно, душевной склонности, решил эту задачу, приказав привязать тело длинной веревкой к седлу вьючной лошади. Однако согласия животного при этом спросить позабыли, и лошадь, будучи скорее рабочей, чем боевой, испугалась крови и ринулась было бежать. Словом, время, понадобившееся, чтобы доставить беднягу Агилюса в квадратный дворик, освобожденный от публики, оказалось для нас весьма и весьма насыщенным. Я принялся чистить сапоги, но тут ко мне подошел бейлиф. Завидев его, я подумал, что он принес мне мой гонорар, но он сказал, что хилиарх желает уплатить мне лично. Я ответил, что не ожидал такой чести. - Он видел все, - сказал бейлиф, - и остался очень доволен. Велел также передать, что ты и женщина, путешествующая с тобою, можете переночевать здесь, если пожелаете. - Мы уйдем с наступлением сумерек, - отвечал я. - Так будет безопаснее. Бейлиф на миг задумался и кивнул, выказав ума более, чем я ожидал. - Да, у этого негодяя, должно быть, имеются друзья и родные, хотя ты вряд ли знаешь о них больше, чем я... Но, надо думать, с подобной опасностью тебе приходится сталкиваться часто. - Меня предупреждали о ней более опытные члены нашей гильдии, - ответил я. Да, я сказал ему, что мы уйдем с наступлением сумерек, но на самом деле мы ждали, пока совсем не стемнеет - отчасти ради пущей безопасности, отчасти же ради того, чтоб поужинать в казармах перед уходом. Конечно, мы не могли сразу же отправиться к Стене и покинуть город - ворота (о местоположении коих я, кстати, имел лишь самое смутное представление) были заперты на ночь. Вдобавок все наперебой предупреждали нас, что между Стеной и казармами нет ни гостиниц, ни постоялых дворов. Итак, нам предстояло затеряться в городе и найти место для ночлега, откуда назавтра можно будет быстро добраться до ворот. Бейлиф подробно объяснил мне дорогу, и все же мы заблудились, но поняли это не сразу, а в путь отправились в самом радостном настроении. Хилиарх хотел было отдать мне плату из рук в руки, вместо того чтобы швырнуть деньги наземь, как того требует обычай, и мне пришлось отговорить его - ради его же собственной репутации. Я в подробностях рассказал Доркас о происшедшем (инцидент, надо заметить, порадовал меня не меньше, чем огорчил). Стоило мне закончить, она с чисто женской практичностью спросила: - Значит, он хорошо заплатил тебе? - Услуги одного подмастерья стоят вдвое меньше. Я получил плату мастера! И, конечно же, кое-какие чаевые, связанные с церемонией. Теперь у меня, несмотря даже на все, потраченное с Агией, денег больше, чем тогда, когда я покидал нашу башню, понимаешь? Пожалуй, ремесло нашей гильдии вполне прокормит нас в дороге! Доркас плотнее закуталась в накидку. - Я надеялась, что тебе никогда больше не придется прибегать к нему. Ну, разве лишь изредка... После казни тебе было так плохо, и я тебя понимаю. - Нервы... Боялся, что что-нибудь пойдет не так. - Тебе было жаль его. Я видела. - Наверное. Он был братом Агии и, пожалуй, отличался от нее только полом... - Ты тоскуешь по Агии, правда? Она так нравилась тебе? - Я знал ее всего день - гораздо меньше, чем знаю тебя. И, выйди все, как она хотела, я был бы мертв. Один из тех двух авернов наверняка прикончил бы меня. - Но лист вонзился в тебя, а ты не умер. Я до сих пор часто вспоминаю, каким тоном она это сказала. И сейчас, закрыв глаза, снова слышу ее голос и ощущаю потрясение, которое почувствовал, осознав, что именно этой мысли избегал с того самого момента, как вновь поднялся с земли и увидел Агилюса с цветком в руке. Да, лист не убил меня, но я отвратил от этого свой разум - так человек, перенесший смертельную болезнь, прибегает к тысячам уловок, чтобы не смотреть в лицо смерти, или женщина, оставшись одна в большом доме, избегает смотреть в зеркала и занимает себя обычными делами, чтобы случайно не увидеть то существо, чьи шаги слышатся порою с лестницы. Да, я выжил, хотя должен был умереть. Собственная жизнь показалась мне наваждением. Сунув руку за пазуху, я осторожно ощупал свою плоть и нашел нечто наподобие свежего шрама. Но ранка не кровоточила и совсем не болела. - Значит, укол листа не смертелен, - сказал я. - Вот и все. - Но Агия говорила... - Слишком многое из того, что она говорила, оказалось ложью. Мы взошли на покатый холмик, залитый зеленым лунным светом. Впереди виднелась черная линия Стены, казавшейся, подобно горам издали, ближе, чем на самом деле. Огни Нессуса позади сияли, словно фальшивый закат, мало-помалу угасая с наступлением ночи. Я остановился на вершине холма, чтобы полюбоваться ими, и Доркас взяла меня за руку. - Так много домов... Сколько же народу в городе? - Никто не знает. - И всех их мы оставим позади... Северьян, Тракс - то далеко? - Да, я уже говорил. У первого порога. Я ведь не зову тебя идти со мной, ты знаешь это. - Однако мне хочется. Но... Северьян, что, если я когда-нибудь потом захочу вернуться? Ты отпустишь меня? - Тебе будет опасно идти назад одной, - ответил я. - Поэтому, наверное, попытаюсь отговорить. Но связывать и запирать не стану, если ты это имеешь в виду. - Ты говорил, что сделал копию записки, которую кто-то прислал мне в харчевне - помнишь? Но так и не показал. Покажи сейчас. - Я в точности передал тебе, что там говорилось, а записка ведь не настоящая. Ту выбросила Агия. Наверное, она думала, что кто-то - быть может, Хильдегрин - пытается предостеречь меня. С этими словами я открыл ташку. Нащупав записку, пальцы мои наткнулись на что-то еще - холодное, странной формы. - Что там? - спросила Доркас, увидев выражение моего лица. Я вытащил странный предмет. Он был лишь самую малость больше и толще орихалька. Холодный материал, из которого он был сделан, засверкал звездою в лучах луны. Мне показалось, что в руке у меня - маяк, видный всему городу; я тут же сунул вещицу обратно в ташку и опустил клапан. Доркас сжимала мое запястье так, словно пальцы ее превратились в тесный для меня браслет из золота и слоновой кости. - Что это было? - прошептала она. Я встряхнул головой, надеясь, что от этого в ней хоть немного прояснится. - Это - не мое. Я даже не знал... Самоцвет, драгоценный камень... - Не может быть. Разве ты не почувствовал тепла? Вот драгоценный камень - на твоем мече. А что ты вытаскивал из ташки? Я взглянул на опал, венчавший эфес. Да, он блестел при свете луны, однако на предмет, извлеченный мною из ташки, был похож не более, чем стеклянная безделушка - на солнце. - Коготь Миротворца, - сказал я. - Агия сунула его туда, когда мы врезались в алтарь, чтобы его не нашли при ней в случае обыска. Потом Агилюс объявил бы о своем праве победителя, и они получили бы камень назад, но я остался жив, и тогда она хотела стащить его там, в камере... Но Доркас не смотрела на меня. Взгляд ее был обращен к городу, окутанному сиянием мириадов светильников. - Северьян, - сказала она, - этого не может быть. Над городом, словно летучая гора из сновидений, парило огромное здание - с башнями, контрфорсами и сводчатой крышей. Из окон его струился багровый свет. Я хотел было сказать что-то в отрицание чуда, происшедшего на моих глазах, но прежде чем успел хотя бы открыть рот, здание исчезло, словно пузырь в фонтане, оставив за собою лишь каскады искр. 32. ПЬЕСА Лишь после этого видения осознал я свою любовь к Доркас. Мы пошли вниз по дороге, пролегавшей через вершину холма, в темноту. Мысли наши были полностью поглощены увиденным, и души наши, пройдя через те несколько секунд, точно сквозь дверь, никогда прежде не открывавшуюся и захлопнувшуюся навеки, соединились без помех. Я не знаю, куда мы шли. Помню лишь дорогу, петлявшую по склону холма, арчатый мост у подножия и еще одну дорогу, огражденную на протяжении лиги переносн