доносится голос матери: "Слишком ему не противоречь... Люби его". - Славную штуку устроила барышня там, наверху! - сказал Лемюлькинье, сходя в кухню к завтраку.- Вот-вот поймали бы мы секрет, для этого нужно только чуточку июльского солнца. Ведь что за человек барин! Чудотворец, да и только! Чтобы открыть основу всего, нам недостает вот столечко,- сказал он Жозете, прикусив ноготь большого пальца зубом, который в народе называют лопаткой.- И вдруг, трах-трах! пришла вопить о каких-то дурацких векселях... - Что же, заплатите по этим векселям из своего жалованья! - сказала Марта. - А масла на хлеб нынче не будет? - обратился Лемюлькинье к Жозете. - На какие деньги его купить прикажете? - язвительно ответила кухарка.- Как же так, старое чудовище? Золото вы делаете в своей дьявольской кухне, а почему же маслица не делаете? Не так это трудно, продавали бы на базаре, закипел бы у вас котелок. А мы едим себе хлеб всухомятку. Обе барышни только хлеб с орехами и едят, а вас, значит, надо лучше кормить, чем господ? Барышня тратит на все хозяйство не больше ста франков в месяц. Только обед и готовим. Коли полакомиться захотелось, так ведь есть у вас там печи, где жемчуг жарите,- только об этом на базаре и говорят. Так вот, зажарьте себе там цыпленка! Лемюлькинье взял хлеб и ушел. - Чего-нибудь купит на свои деньги,- сказала Марта,- ну, и хорошо, по крайней мере немножко сэкономим. Уж и скуп, чудище несусветное! - Взять его, что ли, измором? - спросила Жозета.- Уже целую неделю нигде пыли не сотрет, ни-ни, все за него делаю, а он вечно наверху: мог бы мне и заплатить, хоть бы селедками угостил: пускай только принесет, я уж у него возьму! - Ах, барышня, слышно, плачет,- сказала Марта.- Не отец, а колдун, весь дом слопает и слова по-христиански не скажет. Право, колдун! В наших краях давно бы его живьем сожгли; а здесь не больше веруют, чем у мавров африканских. Маргарита с трудом подавляла рыдания, проходя через галерею. Она дошла до своей комнаты, достала письмо матери и прочла следующее: "Дитя мое, если богу будет угодно, твое сердце проникнется моими чувствами, когда ты станешь читать эти строки, последние, какие я напишу. Они полны любовью к моим детям, оставленным на произвол демона, противостоять которому я не умела. Раз ты читаешь это письмо, значит он отнял у вас хлеб насущный, как уничтожил мою жизнь и даже мою любовь. Тебе известно, дорогая, любила ли я твоего отца! Но, умирая, я уже не люблю его, как прежде,- ведь я против него замыслила кое-что, в чем при жизни не решилась бы признаться. Да, из глубины могилы подам я вам последнюю помощь в тот день, когда вы достигнете высшей степени несчастья. Итак, когда он доведет вас до нищеты, когда нужно будет спасать вашу честь, ты получишь у г-на де Солиса, если он будет в живых,- если же нет, у его племянника, милого нашего Эммануила,- около ста семидесяти тысяч франков, которые помогут вам прожить. Если его страсть неукротима, если дети для него не большая преграда, чем мое счастье, и не могут остановить его на преступном пути,- то покиньте отца, пока вы еще живы! Я не могла бросить его, не имела права. А ты, Маргарита, спасай семью. Прощаю тебе все, чтобы ты ни сделала для защиты Габриэля, Жана и Фелиции. Будь бодра, будь ангелом-хранителем Клаасов. Будь тверда, не смею сказать - будь безжалостна; но, чтобы поправить уже нанесенный ущерб, следует что-нибудь из этих денег сохранить, и ты должна так держать себя, точно нищета вас уже постигла; ничто не остановит этой яростной страсти, все у меня похитившей. Итак, дочь моя, во имя сердечных чувств стань бессердечной; если придется лгать отцу, твое притворство будет ко славе твоей; какими бы дурными ни казались твои поступки, они будут героическими, ты свершишь их ради защиты семьи. Так мне сказал добродетельный человек, г-н де Солис, а еще не было на свете более чистой и более чуткой совести, чем у него. Даже перед смертью я не нашла бы в себе силы сказать тебе все это. Однако всегда будь почтительной и доброй в жестокой борьбе! Сопротивляйся, обожая отца; отказывай мягко. Итак, суждены мне и после смерти еще неизведанные слезы и горести... Обними за меня милых деток, когда станешь их защищать. Бог и все святые да пребудут с тобой! Жозефина". К письму была приложена расписка обоих де Солисов, дяди и племянника, в которой они обязывались сумму, вверенную им г-жою Клаас, вручить тому из ее детей, кто эту расписку предъявит. - Марта,- кликнула Маргарита дуэныо, немедленно явившуюся на зов.- Сходите к Эммануилу де Солису и попросите его прийти ко мне. Благородное, скромное создание! Он ничего мне не сказал, хоть разделял со мною все горести и печали... Эммануил пришел раньше, чем вернулась Марта. - У вас есть от меня секреты! - сказала она, показывая ему расписку. Эммануил опустил голову. - Маргарита, значит вы очень несчастны? - спросил он, и слезы навернулись ему на глаза. - О да! Будьте мне опорой, ведь маменька вас назвала "милый наш Эммануил",- сказала она, показывая ему письмо и будучи не в силах преодолеть радость оттого, что ее выбор одобрен матерью. - Вся жизнь моя принадлежит вам с того дня, как я увидал вас в галерее,- ответил он, плача от радости и печали,- но я не знал, не смел подумать, что вы примете когда-нибудь мою жизнь. Если вы знаете меня, то должны понять, что слово мое свято. Простите мне, что я так покорно выполнил волю вашей матери, судить об ее намерениях я не смел. - Вы спасли нас! - воскликнула она и взяла его под руку, чтобы сойти в залу. Узнав о происхождении суммы, которую хранил Эммануил, Маргарита рассказала ему, какая в доме нужда. - Надо немедленно оплатить векселя,- заметил Эммануил.- Если они все в руках Мерсктуса, вы избавитесь от уплаты накладных расходов. Остальные семьдесят тысяч я вручу вам. Бедный мой дядя завещал мне такую же сумму в дукатах, нетрудно будет тайком перенести их сюда. - Да,- сказала она,- принесите их ночью; когда отец уснет, мы вдвоем их спрячем. Если он узнает, что у меня есть деньги, он может отобрать их насильно! О! Эммануил, не доверять своему отцу...- сказала она, плача и прижимаясь лбом к сердцу молодого человека. Это прелестное и скорбное движение, которым Маргарита искала у него покровительства, было первым выражением любви, постоянно окутанной меланхолией, постоянно заключенной в сфере печали. Но душа переполнилась, и случилось это под гнетом нищеты! - Что делать? Как быть? Он ничего не видит, не заботится ни о нас, ни о себе. Не понимаю, как он еще жив на своем чердаке, ведь там такая жара. - Чего ожидать от человека, который в любой момент восклицает, подобно Ричарду Третьему: "Полцарства за коня!" - сказал Эммануил. Он никогда не будет знать жалости, и вам следует стать такой же. Оплатите векселя, отдайте ему, если угодно, свое состояние; но состояние вашей сестры, ваших братьев ни вам, ни ему не принадлежит. - Отдать мое состояние? - спросила она, пожимая руку Эммануилу и бросая на него пламенный взгляд.- Вы мне так советуете, вы, а ведь Пьеркен пускался на тысячу лживых уловок, только бы я сохранила свои богатства. - Увы!- быть может, я эгоистичен на свой лад! - отвечал он.- Иногда мне хотелось бы, чтобы вы потеряли состояние, мне кажется, что вы были бы ближе ко мне; а иногда мне хочется, чтобы вы стали богаты, счастливы, и я считаю мелочной мысль о том, что людей может разделить ничтожное величие богатства. - Дорогой мой! не будем говорить о нас... - О нас! - повторил он в опьянении и, помолчав, прибавил: - Беда велика, но поправима. - Поправим ее только мы, в семье Клаасов нет главы. Дойти до того, чтобы перестать быть отцом, мужчиной, не иметь никаких понятий о справедливом и несправедливом! Ведь он, такой великий, великодушный, честный, расточил вопреки закону имение детей, защитником которых он должен быть! В какую пропасть пал он? Боже мой! чего он ищет? - К несчастью, дорогая Маргарита, если он виновен как глава семьи, то как ученый он прав; десятка два людей в Европе будут восхищаться им, тогда как остальные сочтут его сумасшедшим; но вы можете без всяких колебаний отказать ему в деньгах детей. Открытие всегда бывало случайностью. Если вашему отцу суждено натолкнуться на решение проблемы, он найдет его без всяких издержек и, может быть, уже отчаявшись найти. - Счастлива бедная моя мать, что погибла при первой же схватке с наукой,- сказала Маргарита,- а то ей пришлось бы тысячу раз испытывать смертные муки, прежде чем умереть. Конца не будет этому поединку... - Конец уже виден,- отвечал Эммануил.- Когда у вас ничего не останется, у господина Клааса не будет кредита, и он все прекратит. - Пусть же прекращает нынче!- воскликнула Маргарита.- Мы без средств. Де Солис пошел выкупить векселя и принес их Маргарите. Валтасар спустился вниз еще до обеда, вопреки своему обыкновению. В первый раз за два года дочь заметила на его лице признаки ужасной печали: он вновь стал отцом, разум изгнал науку; он посмотрел во двор, в сад и, уверившись, что, кроме него с дочерью, никого здесь нет, подошел к ней, грустный и добрый. - Дитя мое,- заговорил он, пожимая ее руку с умилительной нежностью,прости старику отцу... Да, Маргарита, я виноват. Только ты права. Раз мне ничего не удается открыть, я просто жалкий человек! Я уйду отсюда... Не хочу видеть, как продают Ван-Клааса,- сказал он, показывая на портрет мученика.Он умер за свободу, я умру за науку, он - всеми чтимый, я - ненавидимый... - Ненавидимый, папенька? Нет,- сказала она, бросаясь ему на грудь,- все мы вас обожаем. Разве не так, Фелиция? - обратилась она ко входившей в эту минуту сестре. - Что с вами, милый папенька? - сказала девочка, взяв его за руку. - Я разорил вас... - Э! - сказала Фелиция,- братья помогут нам разбогатеть. Жан всегда идет первым в классе. - Вот, папенька,- продолжала Маргарита, прелестным и лукавым движением подводя Валтасара к камину, с которого она взяла какие-то бумаги, запрятанные под часами,- вот ваши векселя; но больше не подписывайте, платить будет нечем... - Значит, у тебя есть деньги?! - шепнул Валтасар на ухо Маргарите, оправившись от изумления. От таких слов дыхание остановилось у героической девушки, столько было неистового восторга, радости и надежды на лице отца, который оглядывал все вокруг, точно ища, где спрятано золото. - Папенька,- сказала она скорбным голосом,- у меня ведь есть свое состояние. - Отдай его мне! - воскликнул он, жадно протягивая руки.- Верну тебе его сторицею. - Да, я вам отдам все, что у меня есть,- ответила Маргарита, приглядываясь к Валтасару, не понявшему, какой смысл придает дочь своим словам. - Ах, дорогая дочь,- сказал он,- ты спасаешь мне жизнь! Я задумал последний опыт, после него все возможности будут исчерпаны. Если и на этот раз я ничего не найду, придется отказаться от поисков Абсолюта. Обними меня, приди ко мне, возлюбленное мое дитя, я сделаю тебя счастливейшей женщиной на земле, ты возвращаешь меня к блаженству, славе; благодаря тебе я могу осыпать вас сокровищами, забросать вас драгоценностями, окружить роскошью... Он поцеловал дочь в лоб, схватил ее руки, сжал их. Он выражал свою радость нежными ласками, показавшимися Маргарите почти угодливыми. За обедом Валтасар видел только ее, он смотрел на нее заискивающе, внимательно, пристально, как смотрит влюбленный: достаточно было ей сделать движение, и он уже старался угадать ее мысль, ее желание, приподнимался, готовый услужить; ей становилось совестно; в этой предупредительности чувствовалось что-то мальчишеское, несовместимое с его преждевременной старостью. Но в ответ на все эти нежности Маргарита подчеркивала нынешнюю их нищету то словом сомнения, то взглядом, брошенным на пустые поставцы в столовой. - Э, что там! Через шесть месяцев мы все наполним золотом и диковинками,- сказал он.- Будешь как царица. Вся природа будет принадлежать нам, мы будем выше всего... благодаря тебе, Маргарита! Маргарита! - продолжал он с улыбкой,- твое имя пророческое, ведь "Маргарита" означает жемчуг. Стерн где-то об этом говорит. Ты читала Стерна? Хочешь его прочесть? Он тебя позабавит. - Жемчуг, говорят, плод болезни,- возразила она,- а мы уже достаточно страдали. - Не печалься, ты дашь счастье тем, кого любишь, ты будешь могущественна, богата... - У барышни доброе сердце,- сказал Лемюлькинье, скорчив в улыбку свое рябое лицо. Самым очаровательным человеком, самым обаятельным собеседником показал себя в тот вечер Валтасар перед дочерьми. Как змей-искуситель, изливал он и словами и взором магнетический ток, расточал то могущество гения, ту приятность ума, которые околдовывали Жозефину, и, так сказать, окружал дочерей теплом своего сердца. Когда пришел Эммануил де Солис, он впервые за долгое время увидал отца и детей вместе. Несмотря на свою настороженность, молодой директор поддался очарованию этой сцены - так бесконечно привлекательны были речи и ласковость Валтасара. Хотя люди науки и погружены в бездны мысли и постоянно заняты жизнью умственной, тем не менее они замечают мельчайшие частности окружающей жизни. Эти люди, не столько рассеянные, сколько делающие все невпопад, никогда не находятся в гармонии с окружающими, все они знают и все забывают; заранее судят они о будущем, пророчествуют самим себе, знают о событиях, прежде чем те произошли, но ничего не говорят. Если в тиши размышлений они прилагают свои способности к познанию происходящего вокруг, то довольствуются тем, что правильно угадывают: их увлекает самый процесс, и приобретенное ими понимание житейских дел они применяют почти всегда неловко. Порою пробуждаясь от такой апатии в отношении к обществу или из мира духовного попадая в мир внешний, они обнаруживают богатую память, и оказывается, что они ничему не чужды. Так, Валтасар, соединивший в себе проницательность сердца с проницательностью ума, понимал все прошлое своей дочери, знал или угадывал малейшие события таинственной любви, соединявшей ее с Эммануилом, он тонко это им показал и одобрил их любовь, разделив ее с ними. То была самая сладостная нежность, какая только может исходить от отца, и оба влюбленных не могли ей противиться. А по контрасту с огорчениями, осаждавшими со всех сторон эти бедные юные создания, вечер был восхитительным. Когда, так сказать, напитав их своим светом и омыв нежностью, Валтасар удалился, Эммануил де Солис, в движениях которого сказывалась какая-то принужденность, вынул, наконец, три тысячи дукатов золотом, которые он держал у себя в карманах, все время опасаясь, как бы этого не заметили. Он положил их на рабочий столик Маргариты, прикрывшей их бельем, которое она чинила, и отправился за остальными деньгами. Когда он вернулся, Фелиция уже ушла спать. Пробило одиннадцать часов. Марта, не ложившаяся, чтобы помочь раздеться барышне, была занята у Фелиции. - Где спрятать? - спросила Маргарита, не отказав себе в удовольствии перебрать пальцами несколько дукатов (ребячество, погубившее ее!..). - Я приподниму эту мраморную колонку, у нее полый цоколь,- сказал Эммануил,- вы сунете туда свертки, и сам чорт их там не найдет. В ту минуту, когда Маргарита совершала свой последний переход от рабочего столика к колонке, она испустила пронзительный крик, выронила свертки, монеты прорвали бумагу и покатились по паркету: отец стоял в дверях залы, и такая жадность написана была на его лице, что Маргарита испугалась. - Что это вы здесь делаете? - проговорил он, поглядывая поочередно то на свою дочь, окаменевшую от страха, то на молодого человека, сразу выпрямившегося, хотя, впрочем, само пребывание его около колонки было достаточно красноречиво. С каким-то ужасным звоном падали червонцы на паркет, что-то зловещее чудилось в том, как они катились по полу. - Я не ошибся,- сказал, усаживаясь, Валтасар,- мне послышался звон золота... Он был не менее взволнован, чем молодые люди, сердца которых так бились в унисон, что их биение слыша- лось, как удары маятника, среди глубокого молчания, сразу воцарившегося в зале. - Благодарю вас, де Солис,- сказала Маргарита Эммануилу, бросая на него взгляд, который означал: "Помогите мне спасти эти деньги". - Как! Это золото...- вмешался Валтасар, бросая то на дочь, то на Эммануила страшный испытующий взгляд. - Золото принадлежит господину де Солису, который был так добр, что ссудил его мне, чтобы можно было уплатить сполна все наши долги,- ответила Маргарита. Де Солис покраснел и собирался уйти. - Постойте,- сказал Валтасар, за руку удерживая его.- Не скрывайтесь от моей благодарности. - Вы мне ничего не должны. Деньги принадлежат вашей дочери, она берет их у меня взаймы под свои земли,- сказал он, взглянув на возлюбленную, которая поблагодарила его неприметным движением ресниц. - Этого я не допущу,- сказал Клаас, взяв перо и лист бумаги со стола, за которым обычно писала Фелиция. И, обернувшись к изумленным молодым людям, он спросил: - Сколько здесь? Страсть сделала Валтасара хитрее самого ловкого плута-интенданта: он уже готов был завладеть деньгами. Маргарита и де Солис замялись. - Сочтемте,- предложил Клаас. - Здесь шесть тысяч дукатов,- заметил Эммануил. - Семьдесят тысяч франков,- сказал Клаас. Взгляд Маргариты придал ее возлюбленному мужества. - Ваше обязательство ценности не имеет,- сказал он, весь дрожа,- простите мне это чисто техническое выражение: нынче утром я ссудил вашей дочери сто тысяч франков, чтобы выкупить векселя, которые вы были не в состоянии оплатить, значит и мне никаких гарантий вы дать не могли бы. Все сто семьдесят тысяч франков принадлежат вашей дочери, которая может располагать ими, как ей угодно, но я даю их взаймы, только взяв с нее обещание подписать закладную на ее долю в землях Вэньи, в тех угодьях, где недавно вырублен лес. Маргарита отвернулась, чтобы скрыть выступившие у нее на глазах слезы,- она знала, каким чистосердечием отличался Эммануил. Воспитанный своим дядей в самом суровом соблюдении добродетелей, предписываемых религией, молодой человек особенно опасался лжи; вручив Маргарите свою жизнь и сердце, он жертвовал теперь и своею совестью. - Прощайте,- сказал ему Валтасар.- Я думал, вы больше доверяете человеку, который смотрит на вас как на сына... Эммануил обменялся с Маргаритой печальным взглядом. Марта пошла проводить его и запереть дверь на улицу. Когда отец и дочь остались одни, Клаас сказал дочери: - Ты любишь меня, не правда ли? - Бросьте ваши уловки, папенька. Вы хотите денег? Их вы не получите. Она стала собирать дукаты, отец молча помогал ей поднимать их с полу и пересчитывать, Маргарита приняла его помощь без малейшего недоверия. Когда две тысячи дукатов были сложены в столбики, Валтасар сказал с отчаянием: - Маргарита, это золото мне необходимо! - Было бы воровством, если бы вы его взяли,- ответила она холодно.Послушайте, папенька, лучше убить нас сразу, чем заставлять нас каждый день претерпевать тысячу смертей. Что ж, посмотрим, кто одолеет,- вы или мы... - Значит, вы убьете своего отца! - продолжал он. - Мы отомстим за мать,- сказала она, указывая на то место, где умерла г-жа Клаас. - Дочь моя, если бы ты знала, зачем оно мне нужно, ты не произнесла бы таких слов. Послушай, я объясню тебе, какую задачу должен я разрешить... Но ты ведь не поймешь! - вскричал он с отчаянием.- Словом, дай мне деньги! Хоть раз поверь в своего отца... Да, я знаю, я доставил твоей матери много страданий, я расточил, как выражаются невежды, свое состояние и промотал ваше, вы все теперь вынуждены работать из-за моего безумия, как ты это называешь, но, ангел мой, дорогая, любовь моя, моя Маргарита, выслушай же меня! Если мне не удастся, я покорюсь тебе, я буду тебе повиноваться, как должна бы повиноваться мне ты; я буду исполнять твои желания, вверю тебе все свое имущество, откажусь от опеки над детьми, отрекусь от всякой власти. Клянусь памятью твоей матери! - сказал он, проливая слезы. Маргарита отвернулась, чтобы не видеть лицо его, залитое слезами, и Клаас бросился к ногам дочери, думая, что она готова уступить. - Маргарита, Маргарита! Дай мне их, дай! Что такое шестьдесят тысяч франков перед вечными угрызениями совести! Ведь я умру, меня это убьет... Выслушай меня! Мое слово свято. Если меня постигнет неудача, я отказываюсь от работы, покидаю Фландрию, даже Францию; если потребуешь, я пойду работать, как поденщик, чтобы со временем по грошу снова сколотить состояние и вернуть детям все, что отняла у них Наука. Маргарита хотела поднять отца, но он продолжал стоять на коленях и говорил, заливаясь слезами. - В последний раз будь нежной, покорной дочерью! Если меня постигнет неудача, я сам признаю твою правоту, как бы сурово ты вы обращалась со мной. Зови меня тогда сумасшедшим стариком! Называй отцом-злодеем! Говори даже, что я невежда! Я в ответ буду целовать тебе руки. Можешь бить меня, если захочешь, и когда ударишь, я стану благословлять тебя, как лучшую из дочерей, вспоминая, что ты ради меня пожертвовала собою. - Если бы нужно было пожертвовать только собою, я бы это сделала, но могу ли я допустить, чтобы наука убила моего брата и сестру? Нет!.. Довольно, довольно! - сказала она, вытирая слезы и отталкивая ласкающие руки отца. - Мне нужно только шестьдесят тысяч франков и два месяца сроку,- воскликнул он, поднимаясь в бешенстве с колен.- Но дочь становится между славой, богатством и мною... Будь проклята! - сказал он.- Ты не дочь, не женщина, ты бессердечна! Не быть тебе ни матерью, ни женой!.. Позволь взять деньги! Ну, скажи, что позволяешь, милая моя детка, дитя мое возлюбленное! Я буду обожать тебя,- закончил он, с яростной решимостью протягивая руку к золоту. - Против насилия я беззащитна, но бог и великий Клаас нас видят! - сказала Маргарита, показывая на портрет. - Ладно, живи, запятнанная кровью отца! - закричал Валтасар, бросая на нее ужасный взгляд. Он встал, оглядел комнату и медленно направился к выходу. Дойдя до двери, он повернулся и, как нищий, умоляюще протянул руку, но Маргарита отрицательно покачала головой. - Прощайте, дочь моя! - сказал он кротко,- попытайтесь жить счастливо! Когда он исчез, Маргарита осталась в оцепенении, ей казалось, что она отделилась от земли: она уже не была здесь, в этой комнате, не чувствовала своего тела, у нее выросли крылья, и она парила в пространствах мира духовного, где все беспредельно, где мысль преодолевает пространство и время, где некая божественная рука приподнимает покров, простертый над будущим. Ей казалось, что целые дни протекали после каждого шага отца, когда он поднимался по лестнице; затем она вздрогнула от ужаса, услыхав, что он вошел к себе в спальню. Подчиняясь предчувствию, осветившему ее душу пронзительным блеском молнии, она, не зажигая света, бесшумно, с быстротой стрелы промчалась по лестнице и увидала, что отец приложил ко лбу дуло пистолета. - Все берите! - закричала она, бросаясь к нему. Она упала в кресло. Валтасар, видя, как она бледна, принялся плакать по-стариковски; он сделался совсем ребенком, он целовал ее в лоб, говорил ей бессвязные слова, чуть не прыгал от радости и, казалось, готов был дурачиться с нею, как влюбленный дурачится со своей подругой, добившись блаженства. - Будет, будет, папенька! - сказала она.- Подумайте о своем обещании! Если не достигнете успеха, будете мне повиноваться? - Да. - О моя мать! - сказала она, обернувшись к комнате г-жи Клаас.- Ведь вы все отдали бы, не правда ли? - Спи спокойно,- сказал Валтасар,- ты добрая дочь. - Спать! - сказала она.- Прошли счастливые сны моей юности; вы с каждым днем старите меня, папенька, как с каждым днем иссушали сердце моей матери... - Бедное дитя, я хотел бы ободрить тебя, объяснить тебе значение великолепного опыта, который я только что задумал, ты поняла бы. - Я понимаю только то, что мы разорены,- сказала она, уходя. Утром на следующий день, который был отпускным в школе, Эммануил де Солис привел Жана. - Ну, как? - печально спросил он, подходя к Маргарите. - Я уступила,- ответила она. - Жизнь моя! - сказал он с какой-то меланхолической радостью.- Если вы устояли бы, я восхищался бы вами; а такую, слабую, я вас боготворю! - Бедный, бедный Эммануил, что останется на нашу долю? - Предоставьте мне действовать,- воскликнул молодой человек, просияв,- мы друг друга любим, все пойдет хорошо! Несколько месяцев протекло совершенно спокойно. Де Солис внушил Маргарите, что все равно состояния не скопишь, урезывая себя в мелочах, и советовал ей не экономить на хозяйстве, а для поддержания в доме достатка взять остальные деньги, которые были у него на хранении. В это время Маргариту не раз охватывала тревога, которая при подобных же обстоятельствах некогда волновала ее мать. Как ни мало было в ней веры, все же она стала возлагать надежды на гений отца. Хотя это необъяснимо, но многие надеются, не имея веры. Надежда - цвет желания, вера - плод убежденности. Маргарита думала: "Если отец добьется своей цели, мы будем счастливы". Только один Клаас да Лемюлькинье говорили: "Мы добьемся!" К несчастью, с каждым днем все более омрачалось лицо Клааса. Приходя обедать, он иногда не смел взглянуть на дочь, иногда же бросал на нее торжествующие взгляды. Ежедневно молодой де Солис весь вечер разъяснял Маргарите трудные места в законах; она забрасывала отца вопросами об их семейных связях. Так закончила она свое мужское образование, очевидно, готовясь выполнить план, задуманный ею на случай, если отец еще раз потерпит поражение в поединке с Неизвестным (X). В начале июля Валтасар провел целый день, сидя на скамье в саду, погрузившись в печальные размышления. Не раз взглянул он на клумбу, лишенную тюльпанов, на окна комнаты, где жила Жозефина; без сомнения, он содрогался от мысли, во что обошлась его борьба; по всему было видно, что он думает не о науке. Незадолго до Маргарита подсела к нему с работой. - Что же, папенька, не удалось? - Нет, дитя мое... - Ах, я не сделаю вам ни малейшего упрека, мы оба виноваты,- нежно сказала Маргарита.- Я требую только, чтобы вы свое слово выполнили, оно должно быть свято; ведь вы - Клаас. Любовью и уважением окружают вас дети, но с нынешнего дня вы у меня под властью и обязаны повиноваться. Будьте спокойны, правление мое будет мягким, и я даже постараюсь, чтобы оно кончилось скоро. Я беру с собой Марту и уезжаю на месяц или около того, чтобы устроить ваши дела; ведь вы мое дитя,- добавила она, целуя его в лоб.- Завтра хозяйничать начнет Фелиция. Бедной девочке только семнадцать лет, ей против вас не устоять; будьте великодушны, ни копейки не просите у нее, ей дано ровно столько, сколько нужно для домашних расходов. Соберитесь с духом, на два-три года откажитесь от ваших работ и замыслов. Научная задача ваша созреет, я соберу деньги, необходимые для ее решения, и вы ее решите. Вот так. Разве королева ваша не милостива, скажите? - Значит, не все потеряно! - сказал старик. - Нет, если вы верны вашему слову. - Буду покорен вам, дочь моя,- ответил Клаас с глубоким волнением. На следующий день за Маргаритой заехал ее двоюродный дед Конинкс из Камбрэ. Он приехал в дорожной карете и пожелал остановиться у своего родственника только на короткое время, пока соберутся в дорогу Маргарита и Марта. Клаас приветливо принял родственника, но по всему было видно, как хозяин печален и унижен. Старый Конинкс угадал мысли Валтасара и за завтраком сказал ему с грубоватой откровенностью: - У меня висят некоторые из ваших картин, люблю хорошие картины - разорительная страсть, но мы все безумствуем, каждый по-своему... - Дорогой мой дедушка! - сказала Маргарита. - Идут слухи, что вы разорены, но у Клаасов всегда сохраняются сокровища вот здесь,- сказал он, ударяя себя по лбу.- И здесь также, не правда ли?..- добавил, указывая себе на сердце.- А потому полагаюсь на вас! У меня в мошне нашлось несколько экю, можете ими располагать. - Ах! - воскликнул Валтасар,- я отдам вам целые сокровища... - Единственные сокровища, которыми мы во Фландрии обладаем,- это терпение и труд,- сурово отвечал Конинкс.- Два эти слова начертаны на лбу у нашего предка,- сказал он, показывая на портрет Ван-Клааса, председателя суда. Маргарита обняла отца, простилась с ним и, дав распоряжения Жозете и Фелиции, в почтовой карете отправилась в Париж. Овдовев, дедушка остался лишь с двенадцатилетней дочерью, а владел он огромным состоянием,- таким образом, представлялось вполне возможным, что он захочет жениться; и вот обитатели Дуэ решили, что Маргарита Клаас выходит за него замуж. Слухи об этом богатом женихе и привели нотариуса Пьеркена в дом Клаасов. Значительные перемены произошли в понятиях сего превосходного калькулятора. Последние два года городское общество разделено было на два враждебных лагеря. Дворянство сплотилось в один высший круг, буржуазия - во второй, естественно, очень враждебный первому. Это внезапное разделение произошло по всей Франции и образовало в ней две отдельные, враждующие между собою нации, в которых все возрастало взаимное завистливое раздражение, послужившее в провинции одной из главных предпосылок для успеха июльской революции 1830 года. Между двумя общественными кругами, из которых один был крайне монархичен, другой - крайне либерален, очутились чиновники, допускаемые, смотря по чину, в тот или другой круг и в момент падения законной власти оставшиеся нейтральными. В начале борьбы между дворянством и буржуазией роялистские кофейни завели у себя неслыханную роскошь и так блестяще соперничали с кофейнями либералов, что их своеобразные гастрономические праздники, говорят, стоили жизни многим особам, которые, подобно плохо отлитым мортирам, не выдержали такого испытания. Разумеется, оба круга замкнулись и освободились от посторонних. Хотя Пьеркен и был, по провинциальной мерке, очень богат, его не приняли в аристократическое общество и оттеснили к буржуазному. Самолюбие его сильно страдало от ряда понесенных им неудач, когда он видел, как мало-помалу спроваживают его от себя те, с кем прежде он поддерживал отношения. Он достиг сорокалетнего возраста - крайний срок, когда подумывающий о браке мужчина еще может жениться на молодой особе. Партии, на какие он мог изъявлять притязания, относились к кругу буржуазному, тогда как честолюбие тянуло его в высший свет, куда должен был открыть ему доступ аристократический брак. Живя уединенно, семейство Клаасов осталось чуждо этим общественным переменам. Хотя Валтасар Клаас принадлежал к старинной провинциальной аристократии, можно было предполагать, что, погруженный в свои изыскания, он не проникся антипатиями, создавшимися от такого нового разделения общества. Как ни была бедна дочь Клааса, супруг получил бы за нею в приданое удовлетворенное тщеславие, столь ценимое всеми выскочками. И вот Пьеркен вернулся к Клаасам с тайным намерением принести необходимые жертвы, только бы добиться заключения брака, осуществлявшего теперь все его честолюбивые желания. Навещая Валтасара и Фелицию во время отсутствия Маргариты, он хотя и с запозданием признал Эммануила де Солиса опасным соперником. Наследство покойного аббата считалось значительным, и человек, переводивший все в жизни на цифры, в деньгах молодого наследника видел силу более важную, чем соблазны чувства, о которых Пьеркен никогда не беспокоился. Этим богатством возвращалось имени Солиса все его значение. Золото и родовитость были подобны двум люстрам, которые усиливают свой блеск, отражая одна другую. Искренняя привязанность молодого директора к Фелиции, с которой он обращался, как с сестрой, возбудила соревнование нотариуса. Он попытался затмить Эммануила модным жаргоном и поверхностно галантными словечками, в сочетании с мечтательным видом и элегической озабоченностью, которые были ему так к лицу. Говоря, что во всем на свете разочарован, он поглядывал на Фелицию так, точно она одна могла бы примирить его с жизнью. Фелиция, к которой впервые мужчина обращался с комплиментами, прислушивалась к таким речам, всегда столь приятным, даже если они лживы; пустоту она приняла за глубину, и, испытывая потребность на что-нибудь направить те неясные чувства, что переполняли ее сердце, ока обратила внимание на своего родственника. Быть может, безотчетно, но она завидовала тому, как Эммануил расточал сестре нежные знаки внимания, и, вероятно, ей хотелось самой привлекать к себе взгляды, мысли и заботы мужчины. Пьеркен без труда разобрал, что Фелиция предпочитает его Эммануилу, и это было для него основанием удвоить свои усилия,- в результате он запутался больше, чем сам того хотел. Эммануил наблюдал за началом чувства, быть может притворного у нотариуса, но наивного у Фелиции, вся будущность которой делалась ставкой в игре. Потом у Пьеркена с Фелицией пошли тихие беседы, словечки, произнесенные шопотом за спиной Эммануила, маленькие уловки, придающие взглядам и словам особую обманчивую приятность, которая приводит к простодушным заблуждениям. Пользуясь отношениями с Фелицией, Пьеркен пытался проникнуть в тайну предпринятого Маргаритой путешествия, чтобы узнать, не идет ли дело о браке и не должен ли он отказаться от своих надежд; но, как он тонко ни действовал, ни Валтасар, ни Фелиция ничего не могли объяснить ему по той причине, что сами они ничего не знали о проекте Маргариты, которая, принимая власть, следовала, казалось, правилам всех властителей и молчала о своих намерениях. Скучными стали вечера из-за угрюмой печали и вялости Валтасара. Хотя Эммануилу и удалось приучить химика к игре в триктрак, Валтасар играл рассеянно; да и вообще этот человек столь большого ума производил теперь впечатление глупца. Потеряв надежду, униженный тем, что поглотил три состояния, чувствуя себя игроком, у которого нет денег, он сгибался под тяжестью разорения, под бременем надежд, обманутых, но не разрушенных. Человек гениальный, которому нужда связала руки, который сам себя проклинал, являл собою зрелище поистине трагическое, способное растрогать человека самого бесчувственного. Даже Пьеркен с невольным уважением смотрел на этого льва в клетке, который только взглядом, исполненным затаенной силы, спокойным и печальным, потускневшим от слишком яркого света, просил милостыни, не смея ничего произнести устами. Порой молния пробегала по иссохшему лицу, оживлявшемуся от мысли о каком-нибудь новом опыте; иногда - если, окидывая взором залу, он глядел на то место, где умерла его жена,- скупые слезы, как горячие крупицы песку, навертывались в пустыне его глаз, широко раскрытых в созерцании какой-то идеи, и он низко опускал голову. Он, как титан, поднял на своих руках мир, и вновь мир, еще тяжелее, упал ему на грудь. Эта скорбь гиганта, которую он мужественно сдерживал, действовала на Пьеркена и на Эммануила, иногда они бывали растроганы до того, что готовы были предложить ему сумму, необходимую для ряда опытов,- так заразительна убежденность гения! Оба они начинали понимать, как могли г-жа Клаас и Маргарита бросать в пучину миллионы; но разум вскоре останавливал порывы сердца, и их растроганность выражалась лишь в словах утешения, от которых только острее становились муки пораженного молнией титана. Клаас совсем не говорил о своей старшей дочери, не беспокоился о том, что ее здесь нет, что она хранит молчание, не пишет ни ему, ни Фелиции. Когда Солис и Пьеркен спрашивали о ней, казалось, это действовало на Клааса неприятно. Предчувствовал ли он, что Маргарита замышляет что-то против него? Или сознавал он себя униженным тем, что передал дочери свои высокие отцовские права? Меньше ли стал любить ее оттого, что она становилась отцом, а он - ребенком? Быть может, много причин, много необъяснимых чувств, проносящихся в душе, как облака, обусловили ту молчаливую немилость, на которую он обрекал Маргариту. Как ни велики в своих исканиях великие люди, известные или неизвестные, счастливые или несчастливые, но им тоже свойственна мелочность, роднящая их с обыкновенными людьми. Вдвойне несчастные, они не меньше страдают от своих достоинств, чем от недостатков; быть может, и Валтасару пришлось свыкаться с муками оскорбленного тщеславия. Жизнь, какую он вел, и вечера, когда в отсутствие Маргариты они собирались вчетвером, были, таким образом, отмечены печалью, полны смутных опасений. То были дни бесплодные, как сухие степи, где тем не менее они подбирали кое-какие цветы, редкие утешения. Атмосфера казалась туманной в отсутствии старшей дочери, сделавшейся душой, надеждой и силой семьи. Так прошло два месяца, в течение которых Валтасар терпеливо дожидался приезда Маргариты. Ее привез в Дуэ дедушка, который, вместо того чтобы возвратиться в Камбрэ, остался в доме Клаасов, вероятно, рассчитывая своим авторитетом поддержать государственный переворот, задуманный племянницей. Приезд Маргариты стал маленьким семейным праздником. Фелиция и Валтасар пригласили в этот день к обеду нотариуса и Эммануила де Солиса. Когда дорожный экипаж остановился у ворот дома, все четверо, громко выражая свою радость, вышли встретить путешественников. Казалось, Маргарита была счастлива вновь очутиться под отчим кровом, глаза ее наполнились слезами, когда она проходила через двор, направляясь в залу. Однако, когда она обнимала отца, в ласках ее чувствовалась какая-то затаенная мысль. Маргарита краснела, как виноватая жена, не умеющая притворяться; но вновь стали ясными ее глаза, когда она взглянула на Эммануила, в котором, казалось, она черпала силы, чтобы осуществить до конца свой тайный замысел. За обедом, несмотря на веселость, оживлявшую лица и речи, отец и дочь посматривали друг на друга недоверчиво и пытливо. Валтасар не спрашивал Маргариту о пребывании ее в Париже, конечно, из чувства отцовского достоинства. Эммануил де Солис подражал ему в сдержанности. Но Пьеркен, привыкший узнавать все семейные тайны, сказал Маргарите, прикрывая любопытство притворным простодушием: - Ну, как же, дорогая кузина, посмотрели вы Париж, побывали в театрах? - Ничего не видала я в Париже, не для развлечений ездила я туда,- ответила она.- Дни у меня шли так печально, слишком нетерпеливо я ожидала, когда снова увижу Дуэ. - Не побрани я Маргариту, она и в Оперу не пошла бы, да и там, впрочем, скучала,- сказал г-н Конинкс. Наступил тягостный вечер, все чувствовали себя стесненно, улыбались нерадостно или старались скрыть тревогу под показной веселостью. Маргариту и Валтасара охватило глухое, жестокое беспокойство, и это действовало на всех. С каждым часом отец и дочь все хуже сдерживали себя. Иногда Маргарита пыталась улыбнуться, но жесты, взор и звук голоса выдавали ее сильную озабоченность. Конинкс и де Солис знали причину тайного беспокойства благородной девушки и точно подбадривали ее выразительными взглядами. Задетый тем, что его не посвятили в планы и хлопоты, предпринятые ради него, Валтасар понемногу отдалялся от детей и друзей, предпочитая хранить молчание. Ему, вероятно, вскоре предстояло услышать от Маргариты, что она решила относительно него. Для незаурядного человека и для отца это положение было невыносимо. Дожив до такого возраста, ко