евно наезжал модный в то время архитектор г-н Грендо. Итак, г-н де Серизи хотел покончить с приобретением фермы, а заодно посмотреть, как ведутся работы и какое впечатление производит новая обстановка. Он хотел сделать сюрприз жене, привезя ее в Прэль, и считал для себя вопросом самолюбия восстановить замок во всем его великолепии. Что же произошло? Почему граф, накануне собиравшийся в Прэль совершенно открыто, вдруг пожелал отправиться туда инкогнито, в почтовой карете Пьеротена? Здесь необходимо будет сказать несколько слов о жизни управляющего. Моро, управляющий прэльским имением, был сыном провинциального стряпчего, ставшего во время революции мэром версальского района. Благодаря занимаемой должности ему удалось спасти почти все имущество и жизнь графов де Серизи, отца и сына. Гражданин Моро принадлежал к партии Дантона; при Робеспьере, непреклонном в своей ненависти, он подвергся преследованиям, в конце концов был разыскан и погиб в Версале. Моро-сын, унаследовавший убеждения и дружеские связи отца, принял участие в заговоре против первого консула, когда тот пришел к власти. Г-н де Серизи, стремившийся отплатить признательностью за оказанную ему помощь, вовремя помог скрыться приговоренному к смерти Моро; затем, в 1804 году, ходатайствовал о его помиловании; добившись этого, он предоставил Моро место в своей канцелярии, а затем взял к себе в секретари, поручив ему свои личные дела. Спустя некоторое время после женитьбы своего покровителя Моро влюбился в одну из камеристок графини и женился на ней. Чтобы не испытывать неприятностей ложного положения, вызванного таким браком,-- а подобные примеры были далеко не единичны при дворе императора,-- он попросил назначить его управляющим в Прэль, в захолустье, где его жена могла бы разыгрывать даму и где ни он, ни она не страдали бы от ущемленного самолюбия. Графу нужен был в Прэле верный человек, ибо его жена предпочитала жить в имении Серизи, расположенном всего в пяти лье от Парижа Уже три-четыре года Моро вел все его дела; он был человеком весьма сведущим, так как до революции познакомился с разными кляузными казусами в конторе своего отца. Г-н де Серизи сказал ему: -- Карьеры вы все равно не сделаете, ваша песенка спета, но вы будете счастливы, за это я отвечаю. И действительно, граф положил Моро жалованье в тысячу экю, отвел ему хорошенький флигелек за службами, кроме того, определил ему на отопление столько-то саженей дров из своего леса, столько-то овса, соломы и сена на прокорм пары лошадей, предоставил ему право пользоваться такой-то частью натуральных повинностей, -- словом, назначил ему содержание, какое не полагается и супрефекту. Первые восемь лет управляющий добросовестно выполнял свои обязанности; он живо интересовался ими. Граф, изредка наезжавший в Прэль, чтобы осмотреть свои владения, сделать кое-какие приобретения или дать согласие на те или иные работы, был поражен честностью Моро и не раз выражал свое удовлетворение щедрыми подарками. Но к тому времени, когда у Моро родился третий ребенок, девочка, он так обжился в Прэле, что позабыл о благодеяниях, которыми был обязан г-ну де Серизи И вот около 1816 года прэльский управляющий, до тех пор довольствовавшийся сытой жизнью, охотно принял от некоего лесопромышленника сумму в двадцать пять тысяч франков за то, что поспособствовал ему заключить на двенадцать лет договор, правда, по высокой цене, на сводку леса, входящего в прэльские угодья. Моро оправдывался сам перед собой тем, что он не обеспечен на старость пенсией, что у него семья, что он вполне заработал эти деньги за почти десятилетнюю службу; если же присоединить эту сумму к уже скопленным им честным путем шестидесяти тысячам франков, он купит в Шампани за сто двадцать тысяч ферму, расположенную на правом берегу Уазы, несколько выше Лиль-Адана. За политическими событиями ни сам граф, ни местные жители не обратили внимания на это приобретение, сделанное на имя г-жи Моро, которая будто бы получила наследство от старой тетки, умершей у себя на родине, в Сен-Ло. С тех пор как управитель вкусил от сладкого плода стяжательства, он уже не упускал случая увеличить свой тайный капитал; однако с виду поведение его всегда оставалось безупречным. Интересы его троих детей заглушали в нем голос совести, все же надо отдать ему справедливость, хоть он и брал взятки, хоть и не забывал о собственной выгоде, хоть и злоупотреблял своими правами, тем не менее законов он не нарушал и улик против себя не оставлял Следуя кодексу наименее вороватых парижских кухарок, он по-братски делился с графом барышами от удачных сделок, на которые был большой мастер Такой способ округлять свое состояние -- вопрос совести, вот и все Моро был рачителен, соблюдал интересы графа и старался не упустить выгодной покупки, тем более что сам получал при этом щедрое вознаграждение. Прэль давал семьдесят две тысячи франков валового дохода И на десять лье в окружности все были того мнения, что г-н де Серизи обрел в Моро сущий клад. Как человек предусмотрительный, Моро с 1817 года ежегодно вкладывал и жалованье и доходы в государственную ренту, втихомолку округляя свой капиталец. Он отказывался от некоторых сделок, ссылаясь на отсутствие денег, он так искусно прикидывался неимущим, что граф выхлопотал для двух его детей обучение на казенный счет в коллеже Генриха IV. В то время, о котором идет речь, у Моро был капитал в сто двадцать тысяч франков, помещенный в трехпроцентный консолидированный заем, который был конвертирован в пятипроцентный и в это время котировался в восемьдесят франков. Эти никому не известные сто двадцать тысяч франков и ферма в Шампани, округленная благодаря новым приобретениям, составляли капитал, равный приблизительно двумстам восьмидесяти тысячам франков, дающим шестнадцать тысяч ренты Таково было положение управляющего к тому времени, когда граф ради собственного спокойствия задумал купить ферму Мулино. Эта ферма состояла из девяносто шести земельных участков, которые граничили с имением графа, непосредственно примыкали к прэльским владениям, вклинивались в них, а часто даже чередовались с ними, как поля на шахматной доске; а уж о пограничных изгородях или межевых канавах и говорить не приходится; на этой почве возникали досадные пререкания по поводу каждого срубленного дерева, право на которое оспаривалось владельцем фермы. Не будь граф де Серизи министром, он бы не вылезал из тяжб в связи с фермой Мулино. Дядюшка Леже собирался купить ферму только для того, чтобы перепродать ее графу. Желая обеспечить себе вожделенную сумму в тридцать -- сорок тысяч франков, фермер уже давно пытался сговориться с Моро. Так как дело не терпело отлагательств, дядюшка Леже за три дня до решительной субботы, встретив управляющего в поле, убедил его постараться уговорить графа де Серизи, чтобы тот поместил деньги из двух с половиной процентов в подходящие земли. Таким образом, Моро, как обычно соблюдая с виду интересы хозяина, положит себе в карман сорок тысяч франков, которые он, Леже, ему и предлагает. -- Ей-богу, -- сказал жене управляющий, ложась спать, -- если я заработаю на Мулино пятьдесят тысяч франков, -- десять-то тысяч граф мне наверняка даст, -- мы переедем в Лиль-Адан, в особняк Ножанов. Этот очаровательный особняк был в свое время построен для некоей дамы принцем де Конти, не пожалевшим на него средств. -- От такого дома я бы не отказалась, -- ответила жена. -- Голландец, который там поселился, его прекрасно отделал, а нам он его уступит за тридцать тысяч, раз ему все равно опять надо ехать в Индию. -- Мы будем в двух шагах от Шампани, -- продолжал Моро. -- Я надеюсь за сто тысяч франков приобрести мурскую ферму и мельницу. Тогда у нас будет десять тысяч ливров дохода с земель, один из самых очаровательных домов в долине Уазы, в двух шагах от наших имений, да еще мы будем получать около шести тысяч ливров дохода от государственной ренты. -- А почему бы тебе не похлопотать о месте мирового судьи в Лиль-Адане? Мы бы тогда и уважением пользовались и еще на полторы тысячи франков больше получали бы. -- Я уж об этом думал. При таких обстоятельствах, узнав, что его хозяин собирается в Прэль и распорядился пригласить в субботу к обеду Маргерона, Моро поспешил послать в Париж нарочного, вручившего старшему камердинеру графа письмо, которое из-за позднего часа не было подано его сиятельству; Огюстен, по заведенному уже порядку, положил его на письменный стол. В этом письме Моро просил графа не утруждать себя понапрасну и во всем положиться на его усердие. По его словам, Маргерон не хочет продавать всю ферму целиком, а собирается разбить владение на девяносто шесть участков; надо добиться, писал управляющий, чтобы он отказался от этого намерения и, может быть, прибегнуть к подставному лицу. У каждого есть враги. Управляющий и его жена обидели в Прэле одного отставного военного, некоего г-на де Ребера и его жену. Началось с враждебных слов, перешло к враждебным выпадам, а затем и к враждебным действиям. Г-н де Ребер пылал жаждой мести, он хотел добиться, чтобы граф прогнал Моро, а его самого взял в управляющие. Эти два желания были тесно связаны между собой. И потому для Реберов, уже два года внимательно следивших за Моро, ничто не осталось в тайне. Одновременно с нарочным, отправленным Моро к графу де Серизи, Ребер послал в Париж жену. Г-жа де Ребер весьма настойчиво добивалась свидания с графом и, хотя и не была принята в девять часов вечера, когда он уже ложился спать, все же была допущена к нему на другой день в семь часов утра. -- Ваше сиятельство,-- сказала она министру, -- мы с мужем не умеем строчить анонимные письма. Моя фамилия де Ребер, я урожденная де Корруа. Мы живем в Прэле на шестьсот франков мужниной пенсии, мы люди порядочные, а ваш управляющий всячески нас донимает. Господин де Ребер не интриган, какое там! В 1816 году он вышел в отставку в чине капитана, прослужив двадцать лег в артиллерии, но все двадцать лет вдали от императора. А вы сами знаете, ваше сиятельство, как туго продвигались военные, если они не были на виду у императора; да, кроме того, честность и прямота господина де Ребера кололи глаза начальству. Мой муж уже три года неусыпно следит за вашим управляющим, так как задался целью добиться его увольнения. Как видите, мы совершенно откровенны. Моро вооружил нас против себя, мы стали наблюдать за ним. Я и приехала сообщить вам, что с фермой Мулино дело не чисто. Нотариус, Леже и Моро хотят обставить вас на сто тысяч франков, а затем разделить их между собой. Вы распорядились пригласить Маргерона, вы собираетесь завтра в Прэль, но Маргерон скажется больным, а Леже так твердо рассчитывает приобрести ферму, что приехал в Париж для реализации ценных бумаг. Ежели мои слова подтвердятся, ежели вы хотите, чтобы у вас был честный управляющий, возьмите моего мужа; хоть он и дворянин, он будет служить вам так же, как служил государству У вашего управляющего капитал в двести пятьдесят тысяч франков, он с голоду не умрет. Граф холодно поблагодарил г-жу де Ребер и собирался уже отпустить ее ни с чем, так как презирал доносчиков, но в душе он был встревожен, ибо вспомнил подозрения, высказанные Дервилем; тут он как раз заметил письмо управляющего, прочитал его, и из того, как управляющий рассыпался в уверениях в преданности, как он почтительно укорял графа в недоверии, которое явствовало из желания его сиятельства лично заняться покупкой фермы, граф угадал правду. "Обычное явление -- где богатство, там и взятки!" -- подумал он Тогда граф предложил г-же де Ребер несколько вопросов, не столько из желания узнать какие-либо подробности, сколько для того, чтобы за это время лучше присмотреться к ней самой; затем он послал записку своему нотариусу с просьбой не отправлять старшего клерка в Прэль, а приехать туда лично к обеду. -- Если вы, ваше сиятельство, составили себе плохое мнение обо мне из-за того шага, который я позволила себе предпринять без ведома мужа, -- сказала в заключение г-жа де Ребер,--то теперь вы должны были убедиться, что сведения о вашем управляющем мы собрали без всяких подвохов; самый щепетильный человек и тот не нашел бы в чем нас упрекнуть. Госпожа де Ребер, урожденная де Корруа, держалась прямо, как палка. При беглом, но внимательном осмотре граф отметил, что у нее изрытое оспой лицо, плоская и сухая фигура, горящие светлые глаза, прилизанные белокурые кудерьки, озабоченное выражение; что на ней шляпка из выцветшей зеленой тафты, подбитая розовым шелком и завязанная под подбородком, белое в лиловый горошек платье, кожаные ботинки. Граф признал в ней бедную капитанскую жену, немного пуританку, подписчицу "Французского вестника" , женщину, преисполненную всяческих добродетелей, но вместе с тем не равнодушную к доходному месту и зарящуюся на него. -- Вы сказали, шестьсот франков пенсии? -- молвил граф, отвечая себе самому вместо ответа на то, что ему рассказала г-жа де Ребер -- Да, ваше сиятельство. -- Вы урожденная де Корруа? -- Да, сударь, я дворянка, родом из Мессена, и муж оттуда же -- В каком полку служил господин де Ребер? -- В седьмом артиллерийском. -- Хорошо! -- сказал граф, записав номер полка. Он подумал что, пожалуй, можно доверить управление поместьем отставному офицеру, предварительно справившись о нем в военном министерстве -- Сударыня, -- сказал он, позвонив лакею, -- возвращайтесь в Прэль с моим нотариусом, который постарается быть там к обеду и которому я пишу о вас; вот его адрес. Я сам тайно прибуду в Прэль и пошлю за де Ребером... Как мы видим, Пьеротен не напрасно встревожился, узнав, что г-н де Серизи поедет с ним в почтово-пассажирcкой карете и что он не велел называть себя. Кучер предчувствовал грозу, готовую разразиться над одним из его лучших клиентов. Выйдя из трактира "Шахматная доска", Пьеротен увидел у ворот "Серебряного Льва" женщину и молодого человека, в которых опытным взглядом признал пассажиров, ибо дама, вытянув шею, с озабоченным видом явно искала его Дама эта, в перекрашенном черном шелковом платье, светло-коричневой шляпе, в поношенной кашемировой французской шали, дешевых шелковых чулках и козловых полусапожках, держала в руках корзиночку и синий зонтик На вид ей было лет сорок, она не утратила еще следов былой красоты; но ее померкшие голубые глаза и печальный взор свидетельствовали о том, что она уже давно отказалась от радостей жизни И одежда ее и манера держаться -- все указывало, что она всецело отдалась своим обязанностям жены и матери. Завязки на ее шляпе выцвели, а шляпки такого фасона были в моде три года тому назад Шаль была заколота сломанной иголкой, превращенной в булавку при помощи сургучной головки. Незнакомка с нетерпением ждала Пьеротена, чтобы препоручить ему сына, который, по всей видимости, впервые пускался в путь один и которого она провожала до кареты по свойственной ей заботливости и из чувства материнской любви. Сын и мать в известном смысле дополняли друг Друга. Не видя матери, нельзя было составить себе полного понятия о сыне Мать была вынуждена носить штопанные перчатки, а сын был одет в оливковый сюртучок, рукава которого были ему коротковаты -- верный признак того, что он еще растет, как и все юноши восемнадцати -- девятнадцати лет. Сзади, "а синих панталонах, зачиненных матерью, сияла заплата, бросавшаяся в глаза каждый раз, как предательски расходились фалды его сюртучка. -- Оставь в покое перчатки, ты их мнешь, -- говорила она сыну в ту минуту, как показался Пьеротен. -- Вы кучер? Ах, да это вы, Пьеротен! -- воскликнула она, покидая на время сына и отходя с возницей в сторонку. -- Как поживаете, госпожа Клапар? -- отозвался возница, на лице которого отразились сразу и почтительность и некоторая фамильярность. -- Спасибо, Пьеротен. Поручаю вам моего Оскара, он в первый раз едет один. -- Уж не к господину ли Моро он один едет? -- воскликнул кучер, желая узнать, действительно ли молодой человек направляется туда. -- Да,--ответила мать. -- Так, значит, госпожа Моро не против? -- спросил Пьеротен с лукавой миной. -- Что делать! -- сказала мать. -- Бедного мальчика там ждут не одни только розы, но эта поездка необходима для его будущности. Ее ответ поразил Пьеротена; однако, он не решился поделиться с г-жой Клапар своими опасениями на счет управляющего, а она в свою очередь боялась просьбами присмотреть за Оскаром повредить сыну, превратив кучера в ментора. Предоставим теперь им обоим, скрывая свои размышления, обмениваться незначительными фразами о погоде, о дороге, об остановках в пути, а сами тем временем объясним, какие отношения существовали между Пьеротеном и г-жой Клапар и что давало им право так запросто беседовать. Часто, не реже трех-четырех раз в месяц, Пьеротена, отправлявшегося в Париж, поджидал в деревне Кав прэльский управляющий, который, завидев экипаж, звал садовника, и тот помогал Пьеротену водрузить на империал две-три корзины, полные, глядя по сезону, фруктами или овощами, цыплятами, яйцами, маслом, дичью. Управляющий всегда вознаграждал Пьеротена за услуги и давал ему деньги, чтоб уплатить у заставы за право провоза, если в посылке были припасы, облагаемые городской пошлиной. И никогда на этих корзинках, плетенках или свертках не было указано, кому они предназначены. При первом поручении управляющий раз навсегда сказал умеющему молчать Пьеротену адрес г-жи Клапар и попросил вручить его драгоценные посылки только лично. Пьеротен вообразил, что управляющий завел интрижку с какой-нибудь очаровательной девицей, квартирующей в доме номер семь по улице Серизе в Арсенальном квартале, но, придя туда, вместо ожидаемой им молоденькой красотки, увидел г-жу Клапар, портрет которой я только что набросал. По самой своей профессии возницам приходится бывать во многих семьях и узнавать многие тайны; но социальной случайности, которую можно назвать помощницей провидения, было угодно, чтобы возницы оставались людьми необразованными и не одаренными наблюдательностью, а значит, и неопасными. Как бы там ни было, Пьеротен и через несколько месяцев не разобрался в отношениях г-жи Клапар и г-на Моро на основании того, что ему удалось увидать у нее в доме. Хотя в то время цены на квартиры в Арсенальном квартале были невысоки, г-жа Клапар жила во дворе, на четвертом этаже особняка, некогда принадлежавшего какому-то вельможе, так как в старину знать селилась на том месте, где прежде стояли дворец де Турнель и дворец Сен-Поль. К концу XVI века знатные семьи поделили между собой обширные пространства, некогда отведенные под королевские дворцовые сады, на что указывают самые названия улиц: Серизе, Ботрейи, Лион и т. п. Квартира, отделанная старинной деревянной панелью, представляла собой анфиладу из трех комнат -- столовой, гостиной и спальни. Выше помещались кухня и спальня Оскара. Напротив входной двери, на лестничной площадке, была дверь в отдельную комнату; такая комната имелась на каждом этаже, в каменном выступе наподобие четырехугольной башни, где помещалась также и деревянная лестница. В этой комнате останавливался Моро, когда ему случалось заночевать в Париже. Складывая корзины в первой комнате, Пьеротен заметил, что ее обстановка состоит из шести стульев орехового дерева с соломенными сиденьями, стола и буфета; на окнах были простенькие суровые занавески. Потом, когда Пьеротен был допущен в гостиную, он увидал там мебель времен Империи, но уже обветшавшую. Впрочем, тут были только те вещи, которые требовались для успокоения домохозяина насчет квартирной платы. По тому, что он видел в гостиной и столовой, Пьеротен составил себе понятие и о спальне. Деревянная панель, покрытая густым слоем клеевой белой краски, замазавшей резные карнизы, рисунки и фигурки, не радовала, а скорее оскорбляла взор. Паркет, который никогда не натирался, был сероватого цвета, как в пансионах. Когда возница заставал супругов за столом, он по тарелкам, стаканам, по всем мелочам сервировки видел, что семья едва сводит концы с концами; правда, столовые приборы были серебряные, но посуда была жалкая, совсем как у бедняков -- блюда, суповые миски с отбитыми краями, с приклеенными ручками. Г-н Клапар ходил в затрапезном сюртуке, в стоптанных ночных туфлях, никогда не снимал зеленых очков, а когда он кланялся, приподнимая затасканную фуражку пятилетней давности, обнажалась его конусообразная голова с жидкими сальными прядями на макушке, которые даже человек с поэтическим воображением не решился бы назвать волосами. Это был бледный субъект, кроткий с виду, а на самом деле, вероятно, деспотичный Г-жа Клапар держала себя дома королевой. По своей невеселой, выходящей на север квартире, из окон которой был виден только дикий виноград, ползущий по стене напротив, да угол двора с колодцем, она расхаживала с таким высокомерным видом, точно никогда не ходила пешком, а всю жизнь разъезжала в роскошных экипажах. Часто, благодаря Пьеротена за услугу, она бросала на него взгляды, которые растрогали бы человека наблюдательного; время от времени она совала ему в руку монетку в двенадцать су. Голос у нее был чарующий. Оскара Пьеротен не знал по той простой причине, что мальчик только недавно кончил коллеж и дома у Клапаров он его не встречал. А вот вам печальная история, до которой Пьеротен никогда бы не додумался, несмотря на то, что с некоторых пор стал расспрашивать привратницу. Та сама ничего не знала, разве только, что Клапары платят двести пятьдесят франков за квартиру, что прислуга приходит к ним по утрам всего на несколько часов, что постирушку г-жа Клапар иногда делает сама, а письма оплачивает каждый раз , словно она не в состоянии расплатиться за них сразу. Закоренелых злодеев не бывает, вернее, они бывают, но редко Тем более трудно встретить во всех отношениях своекорыстного человека. Можно обсчитывать хозяина, можно соблюдать во всем свою выгоду, но вряд ли найдется человек, который, сколачивая себе более или менее дозволенными путями капиталец, иногда не проявляет человеколюбия. Пусть это будет из любопытства, пусть из эгоизма, ради разнообразия или случайно, но в жизни у всякого человека есть добрые дела. Пусть он считает их ошибкой, пусть не повторяет; но разок-другой он приносит жертву богине Добра, так же как самый угрюмый человек приносит жертву богине Красоты. Если г-ну Моро могут быть прощены его прегрешения, так уж, верно, за то, что он помогал несчастной женщине, благосклонностью которой в свое время гордился и у которой скрывался в дни опасности. Эта женщина, во времена Директории стяжавшая себе известность связью с одним из пяти калифов на час , вышла благодаря своему покровителю замуж за поставщика на армию, который заработал миллионы, но в 1802 году был разорен императором. Человек этот, по фамилии Юссон, не выдержал неожиданного перехода от богатства к нищете и сошел с ума; он бросился в Сену, оставив красавицу жену беременной. Моро, находившийся в близких отношениях с г-жой Юссон, был в ту пору приговорен к смерти и потому не мог на ней жениться; ему даже пришлось на время покинуть Францию. Г-жа Юссон, которой было тогда двадцать два года, с отчаянья вышла замуж за некоего чиновника, по фамилии Клапар, молодого человека двадцати семи лет, подававшего, как говорится, большие надежды. Упаси вас бог выходить замуж за красивых мужчин, подающих надежды! В ту эпоху молодые чиновники быстро дослуживались до высоких постов, так как император выдвигал людей способных. Клапар же был только слащаво красив, но отнюдь не умен. Думая, что г-жа Юссон очень богата, он прикинулся страстно влюбленным; вскоре он стал ей в тягость, так как ни в начале их брака, ни потом не мог удовлетворить вкусов, которые она усвоила в дни изобилия. Клапар довольно плохо справлялся со службой в государственном казначействе, где получал всего-навсего тысячу восемьсот франков жалования. Когда Моро, вернувшись к графу де Серизи, узнал, в каком бедственном положении оказалась г-жа Юссон, он, еще до своей женитьбы, устроил ее в старшие камеристки к матери императора. Но Клапар не сумел продвинуться по службе, даже несмотря на такую сильную протекцию: уж очень он был бездарен. В 1815 году, когда пал император, блистательная Аспазия эпохи Директории лишилась последней надежды. Ей пришлось существовать на тысячу двести франков жалованья Клапара, коему граф де Серизи выхлопотал место в парижском муниципалитете. Моро, единственный покровитель этой женщины, которую он знавал миллионершей, исходатайствовал для Оскара Юссона половинную стипендию города Парижа в коллеже Генриха IV; кроме того, он стал отправлять ей с Пьеротеном, под разными благовидными предлогами, подарки, которые служили большим подспорьем в ее скудном хозяйстве. В Оскаре была вся надежда, вся жизнь его матери. Ну, разве можно было упрекнуть ее, бедняжку, за чрезмерную привязанность к сыну, которого невзлюбил отчим? К сожалению, Оскар был изрядно глуп, чего не замечала его мать, несмотря на насмешки Клапара. Эта глупость или, вернее, неуместная заносчивость настолько тревожила графского управляющего, что он попросил г-жу Клапар отправить к нему на месяц сего юнца, дабы поближе к нему присмотреться и решить, какой жизненный путь для него выбрать. Моро собирался со временем предложить графу Оскара в качестве своего преемника. Но, чтобы быть вполне справедливым, надо установить причины дурацкого тщеславия Оскара, напомнив, что он родился при дворе матери императора. В раннем детстве его взоры были поражены великолепием императорского двора. В его восприимчивом воображении должны были запечатлеться ослепительные картины, должен был сохраниться образ той блестящей праздничной эпохи, должна была жить надежда снова ее обрести. Самохвальство, вообще свойственное школьникам, которые только и думают, как бы прихвастнуть друг перед другом, питалось его детскими воспоминаниями и потому развилось в нем сверх меры. Может быть также, мать слишком охотно вспоминала дома о Директории, когда она была одной из цариц Парижа; а может быть, и Оскару, который только что кончил учение в коллеже, не раз приходилось парировать унизительные замечания своекоштных, не упускающих случая кольнуть стипендиатов, если тем не удается внушить к себе уважение физической силой. Прежнее, ныне померкшее великолепие, былая красота, кротость, с которой г-жа Клапар переносила нищету, надежды, которые она возлагала на сына, материнское ослепление, стойкость в страданиях -- все это создавало один из тех необычайных образов, которые в Париже не могут не привлечь внимание человека вдумчивого. Не догадываясь ни о глубокой привязанности Моро к этой женщине, ни о ее чувствах к тому, кто скрывался в ее доме в 1797 году, а теперь стал ее единственным другом, Пьеротен не решился поделиться с ней шевелившимися у него в душе подозрениями относительно опасности, которая грозила управляющему. Вознице вспомнились суровые слова лакея: "Хватит с нас собственных забот!", вдобавок в нем заговорило чувство субординации по отношению к тем, кого он называл старшими по рангу. В данный момент у Пьеротена было такое ощущение, словно в мозг ему впилось столько же шипов, сколько монет в сто су содержится в тысяче франков! А бедной матери, которая во время своей светской жизни редко выезжала за парижские заставы, путешествие за семь лье представлялось, вероятно, путешествием на край света, ибо непрестанно повторяемые Пьеротеном слова: "Хорошо, сударыня! Слушаюсь, сударыня!" -- явно свидетельствовали, что возница старается отделаться от ее слишком многословных и напрасных наставлений. -- Положите багаж так, чтоб он не намок, в случае если погода переменится. -- На то, сударыня, есть брезент,--ответил Пьеротен. -- Да вот сами поглядите, как аккуратно мы укладываем. -- Ты, Оскар, больше двух недель не гости, как бы тебя ни уговаривали, -- сказала г-жа Клапар, возвращаясь к сыну. -- Старайся не старайся, а госпоже Моро все равно не угодишь. Кроме того, к концу сентября тебе надо быть дома. Не забывай, что мы собираемся в Бельвиль, к дяде Кардо. -- Хорошо, маменька. -- Главное, -- прибавила она шепотом, -- никогда не заводи разговоров о прислуге... Ни на минуту не забывай, Что госпожа Моро из горничных... -- Хорошо, маменька. Оскара, как всех молодых людей с чрезмерно развитым самолюбием, раздражало, что мать читает ему наставления на крыльце гостиницы. -- Ну, прощайте, маменька; сейчас отправляемся; уже запрягают. Позабывши, что они на улице в предместье Сен-Дени, мать обняла Оскара, вынула из корзинки сдобную булочку и сказала: -- Ах, ты чуть не забыл булочку и шоколад! Помни, дружок, ничего не кушай в трактирах, там за все втридорога дерут. Когда мать сунула ему в карман булочку и шоколад, Оскар много бы дал, чтобы оказаться далеко от нее. При этой сцене присутствовали два свидетеля, два молодых человека, чуть постарше нашего юнца, лучше, чем он, одетые, пришедшие без маменек; они и походкой, и костюмом, и манерами подчеркивали свою полную независимость, -- независимость, о которой мечтает мальчик, еще не вышедший из-под материнского крылышка. В ту минуту в этих молодых людях для Оскара воплощался весь мир. -- Он сказал "маменька", -- со смехом воскликнул один из юных незнакомцев. Эти слова долетели до слуха Оскара и оказались решающими: -- Прощайте, матушка! -- холодно бросил он в мучительном нетерпении. Надо признаться, г-жа Клапар говорила, пожалуй, чересчур громко и, казалось, выставляла напоказ свои нежные чувства к сыну. -- Что с тобой, Оскар? -- спросила с обидой бедная мать.--Я тебя не понимаю,--продолжала она строгим голосом, воображая (как, впрочем, и все матери, балующие своих детей), будто может держать его в повиновении -- Послушай, милый Оскар,--сказала она, сейчас же переходя на ласковый тон,--ты любишь болтать, распространяться о том, что знаешь и чего не знаешь, и все это только из удальства, из глупого чванства, свойственного молодежи; повторяю еще раз: держи язык за зубами. Ты мало смыслишь в жизни, сокровище мое, чтобы судить о людях, с которыми тебе придется столкнуться, а нет ничего опаснее разговоров в дилижансах. К тому же человек, хорошо воспитанный, в почтовых каретах молчит. Двое молодых людей, по всей вероятности уходившие в конец постоялого двора, снова застучали сапогами по камням мостовой. Возможно, что они слышали материнское увещевание, и Оскар, чтоб отделаться от матери, прибег к героическому средству, из которого видно, до какой степени самолюбие способствует сообразительности. -- Маменька,--сказал он, -- здесь сквозняк, ты можешь простудиться; да и мне пора в карету. Сын, видно, коснулся чувствительной струны. Мать обняла его, прижала к сердцу, словно он уезжал надолго, и со слезами на глазах проводила до кареты. -- Не забудь дать пять франков прислуге, -- сказала она. -- Напиши мне за эти две недели не меньше трех раз! Будь умником, помни все, чему я тебя учила. Белья тебе хватит, можешь не отдавать в стирку. Главное, не забывай о доброте господина Моро, слушайся его, как родного отца, и следуй его советам... Когда Оскар стал влезать в двуколку, панталоны его задрались, фалды сюртучка распахнулись и взорам окружающих явились синие чулки и новая заплата на заду. И то, как улыбнулись оба молодых человека, от которых не ускользнули эти признаки достойной нищеты, опять больно ударило по самолюбию Оскара. -- У Оскара первое место, -- сказала мать Пьеротену.-- Садись подальше, -- добавила она, не сводя с сына любящих глаз и ласково ему улыбаясь. О, как жалел Оскар, что от невзгод и печалей поблекла красота его матери, что из-за нужды и самоотречения она не могла хорошо одеваться! Один из юношей, --тот, что был в сапогах и при шпорах,-- толкнул локтем приятеля, чтоб он взглянул на мать Оскара, а франт закрутил усы с таким видом, будто говорил. "Ну, и вырядилась же!" "Как бы мне отделаться от матери?" -- подумал Оскар, и на лице его отразилась озабоченность -- Что с тобой? -- спросила г-жа Клапар. Оскар притворился, будто не слышит, злодей! Г-же Клапар в данном случае, пожалуй, не хватило такта, но сильное чувство так эгоистично! -- Жорж, ты любишь путешествовать с детьми? -- спросил молодой человек своего друга. -- Только в том случае, дорогой Амори, если это уже не грудной младенец, если его зовут Оскаром и если ему дали на дорогу шоколадку. Эти две фразы были сказаны вполголоса, так что Оскару оставалась свобода выбора -- слышать их или не слышать; по тому, как он поведет себя, его спутники должны были заключить, до какого предела можно дорогой потешаться на его счет. Оскар предпочел не слышать. Он оглянулся, чтобы посмотреть, тут ли еще мать, от которой ему хотелось отделаться, как от дурного сна. Он знал, что при ее любви ей не так-то легко с ним расстаться. Невольно он сравнивал свой костюм с костюмом своего спутника, но в то же время чувствовал, что насмешливая улыбка молодых людей в значительной мере относится и к наряду его матери. "Хоть бы они убрались!" -- мысленно пожелал он. Увы! Амори постучал тросточкой по колесу двуколки ч сказал Жоржу: -- И ты вверяешь свою судьбу этой утлой ладье? -- Что делать, приходится! -- с мрачным видом отозвался Жорж. Оскар вздохнул, глядя на шляпу Жоржа, молодцевато сдвинутую на ухо, словно для того, чтобы показать тщательно завитую прекрасную белокурую шевелюру; у самого Оскара черные волосы, по приказанию отчима, были острижены по-солдатски, под гребенку. Лицо у нашего тщеславного юноши было круглое и румяное, пышущее здоровьем, а у его спутника продолговатое, бледное, с тонкими чертами и высоким лбом; его грудь облегал жилет шалью. Оскар любовался его светло-серыми панталонами в обтяжку, его сюртуком в талию, отделанным шнурами с кистями на концах, и ему казалось, что этот незнакомец с романтической внешностью, обладающий по сравнению с ним столькими преимуществами, смотрит на него свысока; так обычно дурнушка чувствует обиду при одном взгляде на красивую женщину. Звук подбитых гвоздями каблуков, которыми незнакомец назло Оскару стучал особенно громко, больно отзывался в сердце Оскара. Словом, бедный юноша настолько же стеснялся своего костюма, надо полагать, перешитого домашним способом из старого костюма отчима, насколько вызывавший его зависть молодой человек чувствовал себя непринужденно. "У этого гуся, верно, водятся денежки", -- решил Оскар. Молодой человек оглянулся. Что почувствовал Оскар, увидя у него на шее золотую цепочку, на которой, по всей вероятности, висели золотые часы! Теперь незнакомец еще больше вырос в глазах Оскара и казался ему уже важной персоной! С 1815 года Оскар жил на улице Серизе, в праздничные дни отчим брал его из коллежа домой и отводил обратно; подростком и юношей он ничего не видел, кроме скромной материнской квартирки, так что у него не было отправных точек для сравнения. По совету Моро, его держали в строгости, в театр водили редко, да и то только в Амбигю-Комик, где не было шикарной публики, которая могла бы привлечь его взгляд, даже если предположить, что подросток способен отвести глаза от сцены ради того, чтобы полюбоваться зрительным залом. Его отчим придерживался еще моды времен Империи и носил часы в кармашке панталон, выпуская на живот массивную золотую цепочку, на конце которой болталась связка брелоков, печатки и ключик с круглой плоской головкой, в которую был вделан мозаичный пейзаж. Оскар, считавший эти остатки старомодной роскоши пределом элегантности, был ошеломлен при виде изысканного и небрежного изящества своего будущего спутника. Молодой человек всячески выставлял напоказ дорогие перчатки и, казалось, хотел ослепить Оскара, играя перед его носом щегольской тростью с золотым набалдашником. Оскар был как раз в том возрасте, когда любая мелочь дает повод для больших радостей или больших горестей, когда нелепый костюм приносит больше огорчения, чем любое несчастье, когда честолюбивые помыслы еще далеки от высоких идеалов и сводятся к такому вздору как франтовство или желанье казаться взрослым. Молодежь в этом возрасте очень пыжится и без удержу бахвалится самыми что ни на есть пустяками; но если в молодости завидуют хорошо одетому дураку, то в не меньшей степени восторгаются талантами и приходят в восхищение от ума. Порок зависти, если он не пустил глубоких корней в сердце, лишь свидетельствует об избытке жизненных сил, о богатстве воображения. Что за важность, если девятнадцатилетний мальчик, единственный сын, воспитанный в строгости, потому что семья живет на тысячу двести франков жалованья и стеснена в средствах, но боготворимый матерью, ради него готовой на все лишения, что за важность, если он приходит в восторг от двадцатидвухлетнего щеголя, если он с завистью созерцает его венгерку на шелковой подкладке со шнурами на груди, его дешевый кашемировый жилет, полинявший фуляр, продетый в кольцо дурного тона? Ведь это же грешки, которые встречаются во всех слоях общества, где низшие всегда завидуют вышестоящим. Даже гениальные люди отдали в молодости дань этой страсти. Ведь как женевец Руссо восхищался Вантюром и Баклем ! Но Оскар от грешка перешел к греху, он почувствовал себя униженным, обиделся на своего спутника, и в душе его зародилось тайное желание доказать тому, что и он не хуже. Оба красавца продолжали меж тем свою прогулку от ворот до конюшен и от конюшен до ворот, а оттуда на улицу; и всякий раз, проходя мимо кареты, они взглядывали на Оскара, забившегося в угол. Оскар, убежденный, что усмешки франтов относятся к нему, старался казаться совершенно равнодушным. Он принялся мурлыкать припев песенки, введенной тогда в моду либералами: "В том вина Вольтера, в том вина Руссо" . По независимому поведению они, верно, приняли его за младшего клерка какого-нибудь стряпчего. -- Знаешь, он, должно быть, служит хористом в Опере! -- заметил Амори. Терпенье Оскара лопнуло, он вскочил, снял "спинку" и спросил Пьеротена: -- Когда же мы тронемся? -- Теперь скоро, -- ответил кучер, взяв кнут в руки, и окинул взглядом Ангенскую улицу. В эту минуту появился молодой человек в сопровождении другого, еще совсем мальчишки; за ними следовал носильщик, впрягшийся в тележку. Молодой человек пошептался с Пьеротеном, тот мотнул головой и кликнул своего фактора. Прибежавший фактор помог разгрузить тележку, где, кроме двух чемоданов, находились ведра, кисти, странного вида ящики, множество всяких свертков и инструментов, которые тот пассажир, что помоложе, забравшись на империал, принялся убирать и раскладывать с необычайным проворством, так что бедный Оскар, улыбавшийся матери, которая стояла на другой стороне улицы, не приметил ни одного инструмента, а по ним, конечно, можно было догадаться о профессии его новых спутников. На мальчишке, лет шестнадцати, была серая блуза, стянутая лакированным ремнем; картуз, лихо сдвинутый набекрень, и черные кудри до плеч, разметавшиеся в живописном беспорядке, свидетельствовали о его веселом нраве. Черный шелковый фуляр резко оттенял белизну шеи и еще сильнее подчеркивал лукавство серых глаз. В оживленном лице, смуглом и румяном, в изгибе довольно толстых губ, в оттопыренных ушах, вздернутом носе, во всех чертах его физиономии чувствовался озорной нрав Фигаро, молодой задор; а проворные движения и насмешливый взгляд говорили о том, что он разви