как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы! -- Какие жертвы? -- спросил Мистигри. -- Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, -- продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, -- то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу -- хорошо, коли дадут две. -- Дело не в деньгах, -- вставил Мистигри. -- Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее. -- Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! -- воскликнул г-н де Серизи. -- Что поделаешь! -- промолвил Мистигри. -- На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить... как говорится, -- пыл молодцу не укор! -- А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер?-- спросил граф. -- Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна. -- Да разве в путешествии великий художник бывает женатым ? -- заметил Мистигри. -- Вот она, мораль мастерских! -- воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием. -- А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? -- отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом. -- Ни об одном из них я не просил, -- ответил граф, -- и кажется, все они получены мной по заслугам. -- А что вам в них? Как собаке пятая нога! -- заметил Мистигри. Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи. -- Хитрит, -- пробурчал Оскар. -- А что -- Рим действительно так хорош, как об этом трубят? -- спросил Жорж великого художника. -- Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали. -- Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, -- заявил Мистигри. -- Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак! -- Молчи,--остановил его Шиннер, -- я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном. -- А все-таки, признайтесь, -- продолжал Мистигри, -- хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса? Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров. -- Однако, -- воскликнул возница -- Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай. -- Не говоря о том, что места уже оплачены, -- лукаво заметил Мистигри. -- А мне это как раз на руку, -- продолжал Пьеротен,-- ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все --и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения. -- Что ж, -- отозвался ученик, -- без монет, так без карет! -- Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, -- сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя. -- Это-то верно, -- пробормотал Пьеротен, -- Эй! Эй! Рыжий! -- Вам, наверно, в Венеции довелось видеть прекрасную роспись? -- снова заговорил граф, обращаясь к Шиннеру. -- Я слишком был влюблен и ни на что не обращал внимания; тогда все это мне казалось пустяками. А вместе с тем я должен был бы, кажется, навсегда излечиться от любви, потому что именно на венецианской земле, в Далмации, я получил жестокий урок. -- Можно полюбопытствовать, какой? -- спросил Жорж. -- Я знаю Далмацию. -- Ну, если вы там бывали, вам, должно быть, известно, что в глухих уголках Адриатического побережья полным-полно старых пиратов, морских разбойников, корсаров на покое, которых не успели повесить, и... -- Ускоков , -- докончил Жорж. Услышав это название, граф, некогда ездивший по приказу Наполеона в Иллирийские провинции, настолько был удивлен, что даже повернул голову. -- Я был... ну, в том городе, как его... он еще славится мараскином, -- сказал Шиннер, притворяясь, будто не может вспомнить название. -- В Заре! -- подсказал Жорж.--Я там тоже бывал. Это на побережье. -- Совершенно верно, -- продолжал художник. -- Я отправился туда, чтобы изучить местность, я обожаю ландшафты. Мне уже раз двадцать хотелось приступить к пейзажу, никем, по-моему, не понятому, кроме Мистигри, который со временем станет вторым Гоббемой, Рюисдалем, Клодом Лорреном, Пуссеном и другими. -- Если он станет хоть одним из них, и то хорошо! -- воскликнул граф. -- Не прерывайте ежеминутно, сударь, -- сказал Оскар, -- иначе мы не доберемся до сути. -- Вдобавок молодой человек обращается не к вам, -- заметил графу Жорж. -- Когда кто-нибудь говорит, прерывать невежливо,-- наставительно произнес Мистигри, -- но мы все так делаем, и много потеряли бы, если бы во время чьей-нибудь речи не развлекались, обмениваясь мыслями друг с другом. В "кукушке" все французы равны, -- сказал внук Кара-Георгия. А посему -- продолжайте, любезный старец, и похвастайтесь чем-нибудь. Это допускается и в лучшем обществе; вам, вероятно, известна пословица: с волками жить -- по-волчьи шить! -- Про Далмацию мне насказали всяких чудес, -- продолжал Шиннер, -- вот я и направляюсь туда, оставив Мистигри в Венеции, в гостинице. -- В locanda! [В гостинице! (итал.)] -- поправил Мистигри. -- Подпустим местного колорита! -- Говорят, Зара --ужасная дыра... -- Да, -- согласился Жорж, -- но это крепость. -- Еще бы, черт возьми, -- подхватил Шиннер. -- Это обстоятельство играет немалую роль в моем приключении. В Заре множество аптекарей, и вот я поселяюсь у одного из них. За границей главное занятие жителей -- сдача внаем меблированных комнат, а все другие профессии -- только так, дополнение. Вечером я надеваю свежее белье и усаживаюсь у себя на балконе. И вдруг на балконе, по ту сторону улицы, я вижу женщину, ах, но какую женщину! Гречанку,-- этим все сказано! Первую красавицу во всем городе: глаза--как миндалины, веки опущены, точно занавески, а ресницы--как густые кисти для красок; овал лица прямо-таки рафаэлевский, цвет кожи--восторг, бархатистых тонов, оттенки нежно переливаются, а руки... О! -- И не кажется, будто они из сливочного масла, как на картинах школы Давида,-- подтвердил Мистигри. -- Вечно вы суетесь со своей живописью! -- воскликнул Жорж. -- Ну как же, -- отпарировал Мистигри, -- гони природу в дверь, она вернется в щель. -- А одета! Чисто греческий стиль, -- продолжал Шиннер. -- Сами понимаете -- я воспылал. Справляюсь у своего Диафуарюса и узнаю, что мою соседку зовут Зена. Надеваю свежее белье. Оказывается, муж, отвратительный старикашка, чтобы только жениться на Зене, заплатил ее родителям триста тысяч франков, -- настолько славилась красотой эта девушка, действительно первая красавица во всей Далмации, Иллирии, Адриатике и так далее. Там жен покупают, и притом заочно... -- Ну, я туда не ездок, -- заявил дядюшка Леже. -- Иногда мой сон и сейчас озаряют глаза Зены, -- продолжал Шиннер. -- А ее юному супругу стукнуло шестьдесят семь лет. Но ревнив он был даже не как тигр -- ибо говорят, что тигры ревнивы, как далматинцы, -- старикашка же был хуже далматинца, он стоил трех далматинцев с половиной. Настоящий ускок -- сплошной наскок, сверхпетух, архипетух. -- Словом, один из тех молодцов, которые не верят волку в капусте и козлу в овчарне, -- сказал Мистигри. -- Ловко, -- заметил Жорж смеясь. -- После того как мой старик был корсаром, а может быть, даже пиратом, загубить христианскую душу для него все равно, что раз плюнуть, -- продолжал Шиннер.-- Приятно, нечего сказать. Впрочем, старый негодяй слыл богачом, прямо миллионщиком, а уж уродлив, -- как тот пират, которому какой-то паша отрубил оба уха и который посеял глаз бог весть где... впрочем, ускок превосходно умел пользоваться оставшимся, и, можете мне поверить, он этим глазом глядел в оба. "Ни на шаг жену от себя не отпускает", -- заявил мой аптекарь. "Если у нее окажется нужда в вашей помощи, я, перерядившись, заменю вас. Этот трюк всегда удается у нас на театре", -- ответил я. Было бы слишком долго описывать вам те три дня, самые восхитительные в моей жизни, которые я провел у окна, переглядываясь с Зеной и меняя каждое утро белье. Это переглядывание тем сильнее щекотало нервы, что малейшее движение было многозначительно и грозило опасностью. Наконец Зена, видимо, решила, что только чужестранец, француз, художник отважится строить ей глазки среди окружающих ее пропастей; и так как она от всей души ненавидела своего ужасного пирата, то бросала на меня такие взгляды, которые без всяких блоков возносят человека прямо в рай. И вот я прихожу в экстаз как Дон-Кихот. Я распаляюсь, раскаляюсь... и, наконец, восклицаю: "Ну что ж! Пусть старик меня убьет, но я отправлюсь к ней. Никаких пейзажей! Я буду изучать их при наскоке на ускока". Ночью, надев надушенное белье, перебегаю улицу и вхожу... -- В дом? -- удивился Оскар. -- В дом? -- подхватил Жорж. -- В дом, -- ответил Шиннер. -- Ну и хват же вы! -- воскликнул дядюшка Леже. -- Что до меня, я бы ни за что не сунулся! -- Тем более что вы и в дверь-то не пролезли бы, -- сказал Шиннер. -- Итак, вхожу и чувствую, как чьи-то руки обнимают меня. Я молчу, ибо эти руки, нежные, словно луковые чешуйки, повелевают мне молчать. И чей-то голос шепчет мне на ухо по-венециански: "Он спит!" Затем, убедившись, что никто не может нам повстречаться, мы с Зеной идем гулять вдоль укреплений, но, увы, под охраной карги служанки, уродливой, как старый дворник; эта дурацкая дуэнья следовала за нами, точно тень, причем мне так и не удалось уговорить госпожу корсаршу отделаться от нее. На следующий вечер все начинается сызнова: я требую, чтобы красавица отослала старуху, Зена противится. Моя возлюбленная говорила по-гречески, а я по-венециански, -- поэтому мы так и не могли столковаться и расстались, поссорившись. Но, меняя белье, я утешаю себя мыслью, что наверняка в следующий раз никакой старухи уж не будет и мы помиримся, объяснившись по-своему... И что же! Именно старухе я и обязан спасеньем. Сейчас вы узнаете--как. Стояла такая чудная погода, что я, для отвода глаз, отправился гулять, разумеется, после того как мы помирились. Пройдясь вдоль укреплений, я спокойно возвращаюсь, засунув руки в карманы, и вдруг вижу, что улица запружена народом. Целая толпа! Точно на казнь собрались! Толпа на меня набрасывается. Меня арестуют, связывают и уводят под охраной полицейских. Нет! Вы не знаете, и желаю вам никогда не узнать, каково это, когда неистовая чернь принимает вас за убийцу, швыряет в вас камнями и, пока вы проходите из конца в конец главную улицу городка, воет вам вслед и требует вашей смерти! О! У каждого в глазах сверкает пламя, каждый бранится, кидает в вас факелы пылающей ненависти и вопит: "Смерть ему! Казнить убийцу!" -- Значит, они кричали по-французски?--обратился граф к Шиннеру. -- Вы так живо описываете эту сцену, как будто она происходила вчера. Шиннер на мгновенье опешил и потерял дар речи. -- У всех мятежников один язык, -- заметил Мистигри тоном опытного политика. -- И только когда я, наконец, очутился перед судом, -- продолжал Шиннер, оправившись от смущенья, -- я узнал, что проклятый корсар умер: Зена его отравила. Я очень пожалел, что лишен возможности переменить белье. Даю честное слово, я и не подозревал об этой мелодраме. Оказывается, гречанка имела обыкновение подливать своему пирату опиум в грог (как вы справедливо заметили, в этой стране растет много мака), чтобы урвать для себя хоть минутку свободы и прогуляться. И вот накануне несчастная по ошибке налила слишком много. Вся беда моей Зены заключалась в том, что старик был страшно богат. Но она самым чистосердечным образом на суде все объяснила, а старуха дала показания в мою пользу, благодаря чему меня тут же освободили, и я получил предписание от мэра и от комиссара австрийской полиции выехать в Рим. Зена, уступившая значительную часть состояния ускока наследникам и судебным властям, отделалась двумя годами монастыря, где она, говорят, находится и по сей день. Я отправлюсь туда писать ее портрет, так как со временем вся эта история, конечно, забудется. Вот какие глупости совершаешь в восемнадцать лет. -- А меня вы бросили в locanda без гроша, -- сказал Мистигри. -- Тогда я последовал за вами в Рим и по пути малевал портреты по пять франков штука, которых мне к тому же не платили; а все-таки это было для меня самой счастливой порой! Что деньги! Раззолоченное брюхо ко всему глухо! -- Вы представляете себе, какие меня одолевали мысли, -- опять заговорил художник, -- когда я, привлеченный австрийскими властями к ответственности, сидел в далматинской тюрьме, беззащитный, рискуя головой лишь потому, что раза два прогулялся с упрямой женщиной, которая ни за что не соглашалась отпустить свою дуэнью? Вот проклятый рок! -- И все это действительно с вами случилось? -- наивно спросил Оскар. -- А почему бы и нет? Ведь точно такой же случай имел место во время французской оккупации Иллирии с одним из наших самых блестящих артиллерийских офицеров, -- лукаво заметил граф. -- И вы этому артиллеристу поверили? -- с таким же лукавством спросил графа Мистигри. -- И это все? -- спросил Оскар. -- А что же вам еще? -- огрызнулся Мистигри. -- Не может же он сказать, что ему отрубили голову. Чем дальше в лес, тем больше слов. -- Скажите, сударь, а есть там фермы? -- спросил дядюшка Леже.-- И что там выращивают? -- Там выращивают мараскин,-- сказал Мистигри.-- Это такое высокое растение, оно доходит человеку до рта, на нем произрастает ликер того же названия. -- Ах, вот как! -- отозвался дядюшка Леже. -- Я пробыл только три дня в городе и две недели в тюрьме. Мне ничего не довелось повидать, даже мараскиновых полей, -- ответил Шиннер. -- Они потешаются над вами, -- пояснил Жорж дядюшке Леже, -- мараскин присылают в ящиках. В это время карета Пьеротена спускалась по крутой дороге в долину Сен-Бриса, направляясь к трактиру, который находится в центре этого многолюдного городка, и где Пьеротен обычно останавливался на часок, чтобы дать лошадям передохнуть, накормить их овсом и напоить. Было около половины второго. -- Э-э! Кого я вижу! Дядюшка Леже! -- воскликнул хозяин трактира, когда почтовая карета остановилась у крыльца. -- Вы завтракаете? -- Каждый день по разу, -- ответил толстяк. -- Надо заморить червячка. -- И мы тоже позавтракаем, -- сказал Жорж, взяв свою трость на караул, как ружье, чем вызвал восхищение Оскара. Но когда беззаботный авантюрист извлек из бокового кармана плетеный соломенный портсигар, вынул оттуда золотистую сигару и, в ожидании завтрака, закурил ее, стоя на пороге, Оскар пришел в бешенство. -- Употребляете? -- спросил Жорж Оскара. -- Иногда, -- ответил недавний школьник, выпятив цыплячью грудь и по мере сил придав себе лихой вид. Жорж протянул портсигар Оскару и Шиннеру. -- Черт возьми! -- заметил великий художник. -- Сигары по десять су! -- Это остатки тех, что я привез из Испании, -- пояснил авантюрист.--А вы будете завтракать? -- Нет, -- ответил художник, -- меня ждут в замке. Кроме того, я закусил перед отъездом. -- А вы? -- обратился Жорж к Оскару. -- Я уже позавтракал,--ответил тот. Оскар отдал бы десять лет жизни за сапоги и панталоны со штрипками, как у Жоржа. Он чихал, кашлял, сплевывал и, давясь дымом, с трудом скрывал гримасу. -- Вы не умеете курить, -- сказал Шиннер, -- смотрите! Шиннер с невозмутимым видом затянулся и, не дрогнув ни одним мускулом, выпустил дым через нос. Потом затянулся еще раз, задержал дым в горле и, вынув сигару изо рта, не без щегольства выдохнул его. -- Вот как это делается, молодой человек, -- сказал великий художник. -- Да, молодой человек; но можно и иначе, -- вмешался Жорж и, подражая Шиннеру, затянулся, но проглотил весь дым. "А мои родители еще воображают, что дали мне хорошее воспитание", -- подумал бедный Оскар, пытаясь курить с той же непринужденностью, что и Шиннер. Вдруг он почувствовал столь сильный приступ тошноты, что обрадовался, когда Мистигри выхватил у него сигару и спросил, докуривая ее с явным наслаждением: -- Вы ничем заразным не больны? Оскар горько пожалел, что недостаточно силен: ему очень хотелось дать Мистигри по уху. -- Вот как! -- сказал Оскар.-- Полковник Жорж уже заплатил восемь франков за аликантское и пирожки, сорок су -- за сигары, да теперь еще и завтрак обойдется ему... -- По меньшей мере в десять франков, -- ответил Мистигри. -- Но ничего не поделаешь: большим голавлям большое плаванье. -- А знаете что, дядюшка Леже, хорошо бы распить бутылочку бордоского, -- предложил в эту минуту Жорж. -- Завтрак обойдется ему в двадцать франков! -- воскликнул Оскар. -- Итого -- тридцать с хвостиком. Убитый сознанием своего ничтожества, Оскар неловко уселся на тумбу и предался размышлениям, совершенно не замечая, что при этом его панталоны задрались и открыли чулки как раз в том месте, где к новой пятке был пришит старый верх -- шедевр рукодельного мастерства г-жи Клапар. -- А мы, оказывается, собратья по чулкам,--заявил Мистигри, слегка приподнимая штанину и показывая нечто в том же роде. -- Но ведь известно, что художник всегда без сапог. Эта шутка вызвала улыбку у г-на де Серизи, который, скрестив руки, стоял в воротах позади путешественников. Как ни безрассудны были эти молодые люди, суровый государственный муж завидовал их недостаткам, ему нравилась их задорная хвастливость, он восхищался живостью их шуток. -- Ну что? Покупаете вы ферму Мулино? Ведь вы же ездили в Париж за деньгами, -- спросил трактирщик дядюшку Леже, показывая ему в конюшне лошадку, которую хотел продать. -- Если вам удастся оставить в дураках графа де Серизи, пэра Франции и министра, -- это будет весьма занятно. Лицо престарелого министра было по-прежнему непроницаемо, он повернулся и внимательно посмотрел на фермера. -- Дело в шляпе, -- ответил вполголоса Леже трактирщику. -- Тем лучше. Люблю, когда дворянам натягивают нос... А если вам понадобится для этой цели тысчонок двадцать, я вам ссужу. Но Франсуа, кучер шестичасового тушаровского дилижанса, только что сообщил мне, будто граф пригласил господина Маргерона отобедать в Прэле нынче же вечером. -- Таков план его сиятельства, однако и мы не дураки, -- отозвался дядюшка Леже. -- Граф устроит какое-нибудь местечко сыну господина Маргерона, вы же никакими местами не распоряжаетесь! -- сказал фермеру трактирщик. -- Нет; но если за графа стоят министры, то за меня постоит сам король Людовик Восемнадцатый, -- прошептал Леже на ухо трактирщику. -- Сорок тысяч его портретов, которые я вручил господину Моро, помогут мне, под носом у графа, перехватить Мулино за двести шестьдесят тысяч франков наличными, а господин де Серизи потом рад будет перекупить ферму у меня за триста шестьдесят тысяч, лишь бы землю не распродали по частям с торгов. -- Недурно, куманек! -- воскликнул трактирщик. -- Ловко подстроено? -- спросил фермер. -- В конце концов для графа ферма стоит этих денег. -- Теперь Мулино приносит шесть тысяч чистыми, я возобновлю договор по семи с половиной тысяч франков еще на восемнадцать лет. Таким образом капитал будет помещен больше чем из двух с половиной процентов. Граф окажется не в накладе. А чтобы не было обидно господину Моро, он сам предложит меня графу в качестве арендатора и сделает вид, будто только защищает интересы своего господина, поместив его деньги почти из трех процентов и найдя человека, который хорошо заплатит за аренду. -- А сколько Моро получит всего? -- Ну, если де Серизи ему даст десять тысяч франков,-- так он заработает на этом пятьдесят тысяч. Но он их заслужил. -- А в конце концов наплевать графу на Прэль! Он и без того богат! -- сказал трактирщик. -- Я лично его никогда в глаза не видал. -- И я тоже, -- отозвался дядюшка Леже, -- но должен же он когда-нибудь поселиться здесь, иначе он не выбросил бы двухсот тысяч франков на внутреннюю отделку. В доме -- прямо как у короля. -- Что же, Моро давно пора подумать и о своей выгоде, -- заметил трактирщик. -- Разумеется; ведь когда тут поселятся господа, они во все начнут нос совать. Граф не пропустил ни словечка из этого разговора, хоть он и велся вполголоса. "Итак, я уже получил здесь все доказательства, за которыми еду туда,-- подумал он, глядя на толстяка фермера, возвращавшегося в кухню. Может быть, это пока только одни проекты? Может быть, Моро еще не дал согласия?" -- утешал себя граф, настолько претила ему мысль об участии его управляющего в этих махинациях. Пьеротен пошел поить лошадей. Де Серизи решил, что возница намеревается позавтракать с фермером и трактирщиком. После того, что граф услышал, он боялся, как бы владелец "кукушки" не выдал его. "Все эти люди в заговоре против нас, -- подумал он, -- и расстроить их планы -- святое дело". -- Пьеротен, -- сказал он вполголоса, обращаясь к вознице, -- я обещал тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но если ты и впредь согласен скрывать кто я (а я сейчас же узнаю, как только ты проговоришься или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение этого дня -- даже в Лиль-Адане), ты получишь от меня завтра утром, когда будешь ехать обратно, тысячу франков, чтобы расплатиться за новую карету. Поэтому, для большей верности, -- продолжал граф, хлопнув по плечу побледневшего от радости Пьеротена, -- не ходи-ка ты завтракать, а оставайся при лошадях. -- Понял, ваше сиятельство, не сомневайтесь! Это вы насчет дядюшки Леже? -- Насчет всех, -- отозвался граф. -- Будьте покойны... Поторапливайтесь,--сказал Пьеротен, распахивая дверь кухни, -- мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед, а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги. -- Вот неугомонный! -- заметил трактирщик. -- И ты не хочешь позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку вина в пятьдесят су и бутылку шампанского. -- Не могу. Я везу рыбу для званого обеда, ее нужно доставить в Стор к трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится. -- Ну что же, -- сказал дядюшка Леже трактирщику, -- запряги в кабриолет своего рысака, которого ты мне предлагаешь... Мы догоним Пьеротена, а покуда спокойно позавтракаем; кстати я увижу, какова лошадь. Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке. К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и Мистигри отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на дороге из Сен-Бриса в Понсель, доехал до бугра, с которого виден Экуэн, менильская колокольня и леса, обрамляющие очаровательный пейзаж, как топот лошади, скакавшей галопом, и дребезжанье экипажа возвестили о приближении дядюшки Леже и адъютанта Мины, пересевших затем в дилижанс. Когда Пьеротен свернул, чтобы начать спуск к Муаселю, Жорж, без умолку болтавший с дядюшкой Леже о прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул: -- Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен! -- Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию. -- От них осталось еще две сигары! Если это никого не стеснит, давайте прикончим их, Шиннер. С этого молокососа хватило и нескольких затяжек, накурился! Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны умолкли. Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как молодые люди раскуривали сигары: -- Если я и не был адъютантом Мины, сударь, и если я не бывал на Востоке, то я, может быть, еще поеду туда. Надеюсь, что когда я достигну вашего возраста, карьера, к которой я предназначаюсь родителями, освободит меня от необходимости путешествовать в "кукушках". Став важной особой и заняв высокое положение, я его уже не лишусь. -- Et caetera punctum [И точка (лат.).], -- докончил Мистигри, передразнивая Оскара, голос которого напоминал хриплое пение молодого петушка и придавал его речам еще больший комизм, ибо бедный мальчик находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. -- Что же, -- добавил Мистигри, -- никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь. -- Ну, -- заявил Шиннер, -- лошади скоро уж будут не в силах тащить такой груз. -- А ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек? -- спросил Жорж с серьезным видом. -- К дипломатической, -- ответил Оскар. В ответ раздался дружный взрыв хохота, точно взвились три ракеты, -- рассмеялись Мистигри, великий художник и дядюшка Леже. Граф тоже не мог сдержать улыбки. Жорж был невозмутим. -- Клянусь Аллахом, тут не над чем смеяться, -- сказал полковник. -- Одно только: мне кажется, молодой человек, -- продолжал он, -- что в настоящее время общественное положение вашей уважаемой матушки мало похоже на положение посольши... Провожая вас, она держала в руках самую мещанскую корзинку, а башмаки у нее подбиты гвоздями. -- У моей матери, сударь? -- возразил Оскар, с негодованием пожав плечами. -- Но это же экономка, она служит у нас! -- "Служит у нас"... конечно, звучит чрезвычайно аристократично, -- воскликнул граф, прерывая Оскара. -- Король всегда говорит о себе мы, -- горделиво ответил Оскар. Все опять чуть не расхохотались и остановил их только взгляд Жоржа; он дал понять художнику и Мистигри, что с Оскаром нужно обходиться бережно, чтобы разрабатывать и дальше богатейшие залежи смешного, которые в нем таятся. -- Вы правы, сударь, -- обратился к графу великий художник, указывая на Оскара, -- люди из общества всегда говорят "мы", "у нас", и только мелкий люд говорит "я", "у меня". Эти людишки всегда стараются показать, что они располагают тем, чего на самом деле у них нет. Для человека с такой декорацией из орденов... -- Так вы, сударь, все-таки декоратор? -- спросил графа Мистигри. -- Вы понятия не имеете о языке придворных. Прошу у вас покровительства, ваше сиятельство, -- добавил Шиннер, обернувшись к Оскару. -- Я счастлив, -- сказал граф, -- что мне довелось путешествовать с тремя особами, которые уже знамениты или будут знамениты: с прославленным художником, с будущим генералом и с молодым дипломатом, который, я уверен, со временем возвратит Бельгию Франции. Постыдно отрекшись от родной матери и чувствуя, до какой степени его спутники насмехаются над ним, взбешенный Оскар решил во что бы то ни стало преодолеть их недоверие. -- Не все то золото, что блестит, -- изрек он, причем глаза его метали молнии. -- Не так! -- воскликнул Мистигри. -- Не все то золото, что смешит. Вы недалеко уйдете в дипломатии, раз так плохо знаете наши пословицы. -- Если я и не знаю пословиц, то я знаю свою дорогу. -- И вы далеко уедете, -- сказал Жорж, -- ведь ваша экономка сунула вам столько провизии, словно вы отправляетесь за тридевять земель: печенье, шоколад... -- Особый хлебец и шоколад, да, сударь, -- продолжал Оскар, -- у меня слишком нежный желудок, чтобы переваривать трактирную жратву. -- Это выражение так же деликатно, как ваш желудок, -- заметил Жорж. -- Ах, люблю жратву! -- воскликнул великий художник. -- Это слово принято в лучшем обществе, -- пояснил Мистигри. -- Я всегда его употребляю в кабачке под вывеской "Черная наседка". -- Вашим наставником был, вероятно, какой-нибудь знаменитый ученый вроде академика Андрие или господина Руайе-Коллара ? -- осведомился Шиннер. -- Моего наставника зовут аббат Лоро, он теперь викарием в Сен-Сюльписе, -- продолжал Оскар, вспомнив имя своего школьного законоучителя. -- Это хорошо, что вы получили домашнее образование, -- сказал Мистигри, -- ибо сказано: школа мать всякой скуки. Но вы, конечно, вознаградите как следует вашего аббата? -- Разумеется; он будет со временем епископом, -- сказал Оскар. -- Благодаря покровительству вашей семьи, -- поддакнул Жорж не сморгнув. -- Может быть, мы посодействуем этому--у нас бывает запросто аббат Фрессинус . -- Как? Вы знакомы с аббатом Фрессинусом? -- спросил граф. -- Он многим обязан моему отцу, -- отозвался Оскар. -- И вы, вероятно, направляетесь в свое поместье? -- осведомился Жорж. -- Нет, сударь; но я-то могу открыть вам, куда я еду. Я еду в Прэльский замок к графу де Серизи. -- Ах, черт! Вы едете в Прэль? -- воскликнул Шиннер и покраснел, словно рак. -- Вы знакомы с его сиятельством графом де Серизи? -- удивился Жорж. Папаша Леже обернулся, взглянул на Оскара и в изумлении спросил: -- Разве господин де Серизи в Прэле? -- Очевидно, раз я к нему еду, -- ответил Оскар, -- И вы видели графа вблизи? -- спросил Оскара господин де Серизи. -- Как вижу вас, -- заявил Оскар.-- Его сын мой товарищ и почти мне ровесник, ему девятнадцать лет; мы чуть не каждый день катаемся вместе верхом. -- Бывает, что и туз свинье товарищ, -- изрек Мистигри. Тут Пьеротен подмигнул фермеру, и тот вполне успокоился -- Что ж, -- обратился граф к Оскару, -- я счастлив быть в обществе молодого человека, который может рассказать мне о его сиятельстве; я очень хотел бы воспользоваться покровительством графа в одном довольно важном для меня деле, и притом ему бы ничего не стоило оказать мне эту услугу: речь идет об иске к американскому правительству. Я бы желал узнать что-нибудь относительно характера господина де Серизи. -- О! Если хотите добиться успеха, -- с лукавой улыбкой ответил Оскар, -- обращайтесь не к нему, а к его супруге; он влюблен в нее до безумия, никто лучше меня этого не знает; а жена терпеть его не может. -- Почему? -- спросил Жорж. -- У графа отвратительная накожная болезнь, и доктор Алибер , как ни старается, не может его вылечить. Поэтому господин де Серизи охотно отдал бы половину своего громадного состояния, чтобы только иметь мою грудь, -- и Оскар распахнул рубашку" обнажая по-детски розовое тело.-- Он живет в своем особняке настоящим отшельником. Видеть его можно только по большой протекции. Встает он до света и от трех до восьми занимается, а с восьми начинается лечение -- он принимает серные или паровые ванны Его парят в особых железных котлах, и он все еще не теряет надежды выздороветь. -- Если он так близок с королем, почему он не попросит, чтобы король к нему прикоснулся? -- спросил Жорж. -- Значит, у этой женщины -- муж пeреный, -- заключил Мистигри. -- Граф обещал за свое исцеление одному знаменитому шотландскому врачу, который его теперь пользует, тридцать тысяч франков,--продолжал свой рассказ Оскар. -- Но тогда и жену его нельзя винить за то, что она ищет... -- начал было Шиннер. -- Еще бы, -- прервал его Оскар. -- Бедняга граф такой дряхлый, такой сморщенный, что ему лет восемьдесят дать можно. Он высох, как пергамент, и, к сожалению, чует, чем для него это пахнет... -- Да, от него, должно быть, пахнет неважно, -- сострил дядюшка Леже. -- Не забывайте, сударь, что он обожает свою жену и не смеет упрекать ее, -- продолжал Оскар, -- он разыгрывает с нею такие сцены, что можно со смеху помереть, точь-в-точь как Арнольф в комедии Мольера... Граф изумленно смотрел на Пьеротена, а тот, видя его спокойствие, решил, что, значит, сынок мадам Клапар просто заврался. -- Поэтому, сударь, -- продолжал Оскар, обращаясь к графу, -- если вы хотите добиться успеха в своем деле, обратитесь к маркизу д'Эглемону. Склоните на свою сторону этого давнишнего обожателя госпожи де Серизи, и вы сразу завоюете и жену и мужа... -- То есть сразу двух зайцев убьете, -- вставил Мистигри. -- Но, послушайте, вы, стало быть, видели графа раздетым?--удивился художник. -- Вы его камердинер? -- Камердинер?! -- возопил Оскар. -- Но ведь про друга не рассказывают же таких вещей в дилижансе, -- продолжал Мистигри. -- Осторожность, молодой человек, мать глухоты. Я лично вас не слушаю, молодой человек. -- К этому случаю подходит изречение: скажи, кому яму роешь, а я скажу, чего ты стоишь,-- вставил Шиннер. -- Заметьте, великий маэстро, -- наставительно изрек Жорж, -- нельзя отзываться дурно о людях, которых не знаешь, а этот мальчик сейчас доказал нам, что он знает Серизи, как свои пять пальцев. Если бы он нам рассказывал только о его супруге, можно было бы предположить, что он с ней... -- Ни слова больше о графине де Серизи, молодые люди! -- воскликнул граф. -- Я друг ее брата, маркиза де Ронкероля, и тот, кто осмелится набросить тень на честь графини, ответит мне за свои слова. -- Вы, сударь, совершенно правы, -- живо отозвался художник, -- не следует играть честью женщины! -- Бог мой! Честь и дамы! Я уже видел такие мелодрамы! -- воскликнул Мистигри. -- Я незнаком с Миной, зато знаком с министром юстиции и хоть и не ношу своих орденов, но не позволю награждать ими тех, кто этого не заслуживает, -- сказал граф, глядя на художника. -- И, наконец, у меня такой обширный круг знакомых, что я знаю и господина Грендо, прэльского архитектора. Остановитесь, Пьеротен, я немного пройдусь. Пьеротен доехал до конца деревни Муасель, где находится трактир, в котором обычно делают привал проезжающие До трактира все сидели, точно набрав в рот воды. -- К кому же едет этот шалопай? -- спросил граф, отозвав Пьеротена во двор харчевни. -- Да к вашему управляющему. Это сын одной бедной особы, некоей госпожи Юссон; она живет на улице Серизе, я частенько вожу ей фрукты, дичь, птицу. -- Кто этот господин? -- спросил дядюшка Леже, подойдя к Пьеротену, когда граф удалился. -- А бог его знает, -- отозвался Пьеротен. -- Я везу его в первый раз, но похоже, что это герцог, владелец замка Мафлие; он велел мне ссадить его по пути, он не едет в Лиль-Адан. -- Пьеротен полагает, что это хозяин Мафлие,-- сказал Жоржу дядюшка Леже, влезая обратно в дилижанс. Все три молодых человека, растерявшись, словно воры, пойманные с поличным, не решались даже взглянуть друг на друга, и, казалось, были весьма озабочены возможными последствиями своего вранья. -- Вот уж, как говорится, пустая мыльница без ветру мылит, -- заметил Мистигри. -- Теперь вы убедились, что я знаком с графом? -- сказал Оскар. -- Возможно; но послом вам не бывать, -- отозвался Жорж. -- Если хочешь молоть языком в дилижансах, старайся, как я, ничего не сказать. -- Своя рубашка ближе к делу, -- изрек Мистигри в виде заключения. Тут граф снова занял свое место в "кукушке", и Пьеротен тронул; все хранили глубокое молчание. -- Ну что ж, друзья мои, -- обратился граф к своим спутникам, когда они доехали до леса Каро, -- вот мы и примолкли, точно нас везут на плаху. -- Нужно знать, когда доить, когда говорить, -- наставительно произнес Мистигри. -- Хорошая погода, -- пробормотал Жорж. -- Что это за поместье? -- спросил Оскар, указывая на замок Франконвиль, величественно выступавший на фоне огромного сенмартенского леса. -- Как? -- воскликнул граф. -- Вы же уверяли нас, что часто бываете в Прэле, а между тем не знаете Франконвиля? -- Наш спутник знает людей, а не зeмки,-- пояснил Мистигри. -- Будущему дипломату дозволена некоторая рассеянность, -- воскликнул Жорж. -- Запомните же, как меня зовут, -- в бешенстве вскричал Оскар. -- Мое имя Оскар Юссон, и через десять лет я буду знаменит! Выпалив это с большим задором, Оскар забился в свой угол. -- Юссон де... а дальше как? -- промолвил Мистигри. -- Юссон де Ла-Серизе -- знатный род [Сказано в шутку: Юссоны живут на улице Серизе, а название этой улицы по случайному совпадению созвучно со знатной фамилией де Серизи.], -- ответил граф, -- наш спутник родился под сенью императорского трона. Тут Оскар вспыхнул до корней волос, и его охватила ужасная тревога. Карета уже начинала спускаться по крутому склону Кава, в тесную долину, где за сенмартенским лесом высится великолепный замок Прэль. -- Господа, -- сказал граф, -- каждого из вас ждет блестящая карьера, желаю вам успеха. Помиритесь с королем Франции, господин полковник: Кара-Георгиевичам не пристало дуться на Бурбонов. Вам мне нечего предсказывать, дорогой господин Шиннер, вы уже обрели всю полноту славы, и вы поистине заслужили ее своими восхитительными работами; однако вы столь опасны для женщин, что я, как человек женатый, не решился бы просить вас украсить живописью мой замок. Господин Юссон в покровительстве не нуждается, в его руках -- тайны государственных мужей, он может приводить их в трепет. Что же касается господина Леже, то он намерен ощипать графа де Серизи, и я могу только просить его, чтобы он действовал как можно решительнее. Высадите меня здесь, Пьеротен, а завтра заезжайте за мною, -- добавил граф и вылез из "кукушки", оставив своих спутников в полном смущении. -- Волосок завяз, всей птичке пропасть, -- изрек Мистигри, наблюдая за тем, как граф удаляется по ухабистой дороге. -- Э, да это тот самый граф, который снял Франконвиль, он идет туда, -- решил дядюшка Леже. -- Если я еще хоть раз вздумаю болтать в дороге, -- я вызову самого себя на дуэль!--сказал мнимый Шиннер. -- И ты тоже хорош, Мистигри, -- добавил он, хлопнув своего ученика по картузу. -- Да я ведь только последовал за вами в Венецию, -- ответил Мистигри. -- Но люди всегда так -- лишь бы свалить с тупой головы на дорогу. -- А что, если окажется, что это был граф де Серизи? -- сказал Жорж Оскару, сидевшему с ним рядом.-- Не хотел бы я тогда быть в вашей шкуре, хотя у вас и нет накожных болезней. Оскар же, вспомнив наставления матери, побледнел, и хмель сразу соскочил с него. -- Вот и приехали, господа, -- заявил Пьеротен, останавливая лошадей у красивой ограды. -- Приехали? -- спросили в один голос художник, Жорж и Оскар. -- Что за чудеса! -- удивился Пьеротен. -- Как же, господа? Ведь вы же все бывали здесь? Это же и есть Прэльский зeмок. -- Ну ладно, ладно, друг мой, -- сказал Жорж, к которому вернулась обычная самоуверенность. -- Мне нужно на ферму Мулино, -- добавил он, не желая открывать своим спутникам, что его цель -- зeмок. -- Вон что! Вы, стало быть, ко мне пожаловали? -- спросил дядюшка Леже. -- Как так?