без начала. XCIII Кровь бедного отца струи речные Все красноватым светом налила - И потекли, как будто кровяные, И боль его всем явной пребыла. Хранят здесь тело глубины родные, Чего душа не знает ни одна, Как и всего того, что дальше было; Одна река лишь имя сохранила {20}. XCIV Сказал я, что Диана съединила И кровь, и тело нимфы молодой С другим и вместе с ним же превратила В источник чудный, что, журча, с рекой Вблизи сливался, - так чтоб явно было: Гнев беспощадно яростный такой Мгновенно надо всяким разразится, Кто оскорбить хоть раз ее решится. XCV И с тысячью, я знаю, так же было, Что ныне птицы, горные ручьи, Иль что она в деревья превратила Преступников в любовном забытьи. И в старину еще она убила Двух кровных братьев - нашей же семьи. Так берегись, храним небесной силой, Ее руки, сыночек ты мой милый!" XCVI {21} Так Джирафоне старенький, рыдая, Окончил свой рассказ и замолчал. Стоял и слушал сын, не прерывая, Подробности со тщаньем замечал. Собою несколько овладевая И поборов смущенье, отвечал, От своего не склонный отступаться: "Ну, этого мне нечего бояться! XCVII Теперь не трону их, избави боже, Случится разве, встречу как-нибудь. Я так устал, ты утомился тоже; Пойдем, отец, нам надо отдохнуть. Чтоб засветло прийти, я лез из кожи, И был нелегок этот горный путь. Домой добрался - и устал сверх силы. Итак, пока прервем беседу, милый". XCVIII Спать улеглись; но день не занимался, - Проснулся Африко, вскочил тишком, Опять туда - к холмам своим пробрался, Где был все время сердцем и умом. Он шел и беспрестанно озирался, Но видно ль Мензолы - искал кругом. И помогла Амурова наука: Он от нее стоит - на выстрел лука. XCIX He он, она увидела сначала - И полем тотчас в ужасе спешит. Тут он услышал, как она кричала, Взглянул - она взывает и бежит, И мысль его как светом осияла: "Ведь это - Мензола!" Он вслед летит, Ее зовет и молит, именуя: "Постой, постой, тебя ведь так люблю я! {22} С О девушка прекрасная! Мгновенье! Ведь без тебя не мил мне белый свет. Давно терплю я от тебя мученье, Мне день и ночь покоя больше нет. Не смерть несу тебе, мое стремленье Тебе вослед не предвещает бед. Амур один меня к тебе кидает, Зло иль вражда тебе не угрожает. CI Тебя не так преследовать хочу я, Как коршун куропаточку когтит Или как волк, свирепо торжествуя, За бедною овечкою спешит, - Но любящей душой тебя милуя, Что красоту твою всех выше чтит. В тебе моя надежда и желанье, И было бы моим твое страданье. СII Коль подождешь меня, клянусь богами, О Мензола прекрасная, тебе, Что я желаю брака между нами И счастие любви найду себе, Все мыслимое здесь под небесами, Тебе врученной вверившись судьбе. Ты, ты меня ведешь, мной обладаешь, Ты жизнью всей моей повелеваешь. CIII И вот - зачем, жестокая, желаешь Причиной быть погибели моей? Неблагодарностью ли отвечаешь Любви моей, которой нет сильней? Иль за любовь мою мне смерти чаешь - И будь она наградой мне твоей? А не любил бы я? Ты как бы мстила? Жесточе б ведь со мной не поступила! CIV Коль убежишь, ты будешь беспощадней Медведицы, где медвежата с ней, И горше желчи; жестче, безотрадней Холодных, твердых мраморных камней. Коль подождешь - и меду ты усладней, И винных лоз нежнее и хмельней, И солнца миповидней красотою Умильной, кроткой, ласково-простою. {23} CV Но вижу - тщетны все мои моленья. Словам моим не внемлешь и молчишь. Ко мне, рабу, не хочешь снисхожденья И даже глаз назад не обратишь; Но, как стрела, исполнена стремленья, В дремучие леса свои спешишь, На скалы ты взбираешься в тревоге - Пусть камни, терны уязвляют ноги. CVI Но раз ты убегаешь, непреклонна, Любимая, как это вижу я, И в этом - весь ответ мольбе влюбленной, И дальше - хуже ненависть твоя; Да уравняются все горы, склоны, - О том к Юпитеру мольба моя, Да будет вся равнина с далью всею Ровней и ниже под ногой твоею. CVII Вас призываю, боги, что живете В тенистых этих долах и лесах, Коль вам любезность ведома - к заботе О милых, нежных, маленьких ногах Вот этой нимфы, - вы не преминете Все камни, терны, сучья на путях Прелестных ножек превратить в лужочки И в тоненькие травки и цветочки. CVIII А я отныне следом за тобою Уж не пойду; куда идешь - иди; С моим несчастием, с моей тоскою Останусь без исхода впереди. Мне ждать недолго вечного покоя: Исходит сердце кровью тут, в груди. Все ты: ведь твой огонь его терзает, Жизнь с каждою минутой исчезает". CIX А нимфа не бежала, а летела. Высоко полы платья подняла, Чтобы предаться бегу уж всецело, Их за пояс заткнула как могла, - Так что сверх поножей открыто, смело Вся стройная нога видна была И, как освобожденные из плена, Пленительные белые колена. CX С копьем в деснице вон она мелькнула, Вдаль отбежать успев крутым путем, И, обернувшись, гневная, взглянула, В испуге вспыхнув пурпурным огнем - И крепкою рукой в него метнула, Чтоб насмерть Африко сразить копьем. И уж сразила б, если б не случилось, Что прежде в крепкий дуб оно вонзилось. CXI Копье, взрезая воздух, засвистело - Она, на миг отдавшись забытью, В лицо его впилась: ведь он всецело, Казалось, ощутил себя в раю, - Ни удержать, ни скрыть уж не сумела Раскаянье и жалость всю свою, Кричит в безумье: "Берегись, несчастный! От смерти как спасу тебя ужасной?" CXII В четырехгранной этой стали сила Такая напряженная была, Что мощный дуб насквозь она пронзила, Как будто льдину слабую прожгла. А толст был дуб: обхвата б не хватило Мужского, чтоб сойтись вокруг ствола. Расселся он; почти что погрузилось В него все древко - и остановилось. CXIII А Мензолу тут радость осияла, Что невредим был юноша: связал Уже Амур ей сердце, вынул жало Жестокости и злую мысль изъял. Хоть ждать его и миг не пожелала - О, ни за что! - Иль чтоб возможен стал С ним разговор - о, нет! - Но просто рада: Его сетей бояться уж не надо. CXIV И снова нимфа дальше побежала, Что было сил: ведь он за ней спешил, И все она по-прежнему внимала, Как следом он и плакал, и молил; Пещер и скал немало миновала, И позади уж он далеко был, Когда она, взобравшись на вершину, Не мнила, что спаслась и вполовину. CXV Но вниз она с стремительностью вящей Спешит с горы по склону. Как стена Стоял здесь лес, сплетен дремучей чащей Непроницаемой. И не слышна, Лесною вольной птицей настоящей, Бесшумно затаилась тут она; Маститый дуб шатром пышно-зеленым Здесь нимфу осенил, над ней склоненным. CXVI {24} Поговорим об Африко. Мгновенье, Как нимфа бросила в него копье, Смутился он. Но слышит в изумленье Он крики "Берегись!", и вид ее, Весь - состраданье, и к нему движенье, И пламень глаз явили ясно, чье Кто сердце вдруг сразил. И с новой силой, И с новой жаждой он бежит за милой. CXVII Как головня погаснуть уж готова И тлеет только искоркой одной, Но вздоха ветра, мощно излитого, Достаточно - и с силою иной, Сильнейшей во сто крат {25}, пылает снова. - Так Африко, почуяв новый зной, Лишь возглас жалостный над ним раздался, Все пламенней, все жарче разгорался. CXVIII Он закричал: "Юпитер, видно, хочет, Раз хочешь ты, чтоб пал здесь мертвый я: Твою надежду тотчас он упрочит Всей силою стального острия, Что сердце мне пронзит и кровь источит, Пройдя всю грудь насквозь. Вина - твоя. А мне - восторг: покончить с жизнью сею В горении любви - рукой твоею!". CXIX {26} Едва лишь Африко закончил слово, Как на вершину Мензола взошла, И ясно он ее увидел снова; Она сошла - ее сокрыла мгла, И тотчас он почуял много злого: Меж них долина длинная легла, - И крепко не на шутку он боялся, Чтоб след ее совсем не затерялся. СХХ И он с трудом вершины достигает И тщетно взорами ее следит. И как охотник часто поступает, Чуть птица снимется и улетит И из виду ее он потеряет: Лицо поднявши, ротозей глядит; Бежит туда-сюда, стоит на месте, И, как в беспамятстве, все это вместе, - CXXI Так Африко ее с своей вершины, Подняв высоко голову, следит. Лоб трет себе руками без причины, Свою фортуну злостную хулит За все ее бесчисленные вины. И к лесу он дремучему спешит, И вновь назад; бормочет: "Что за чудо! Нет, вон туда пошла она отсюда". CXXII И тотчас он туда бегом спускался - Уж где бы ни было ее сыскать, - И снова, не увидев, возвращался, С отчаяньем в душе бежал опять И, отбежав немного, вновь решался Идти иным путем. Но угадать Никак не мог, все недоумевая, Что делать, где искать еще, не зная. CXXIII И он твердил себе: "Она, пожалуй, Вот тут, в лесу пространном и глухом! И если так, то без приметы малой Мне не сыскать ее, блуждая в нем; И больше месяца бродя, усталый, Всей чащи я не обыщу кругом. И ни следа! Ведь если бы вступила Тут в лес она, хоть след бы проложила. CXXIV Хотя бы весть мне сердце провещало, Куда пошла она! Не счесть путей, А ведь из них один она избрала. И дальше устремляясь так за ней, Пойду ли ощупью куда попало - И не туда приду всего верней, А дара уж теперь не потеряю Печального, которым обладаю. CXXV Не знаю я, идти или остаться И ждать, не выйдет ли сюда сама; И верховой здесь мог бы затеряться, - Такая глушь в лесу, такая тьма, Что и его бы следу не сыскаться. А ежели послушаться ума, - Далеко быть мне на полмили надо, Чтоб ею брошена была засада". CXXVI И он взглянул на солнце. Час десятый {27} Уж близок был. И он себе сказал: "Что тешиться надеждою богатой? Надежды нет, которой я дышал; Здесь тратить время - тщетной было б тратой". И в памяти рассказ отца вставал О двух любовниках - что накануне Он слышал, - как погибли вместе втуне. CXXVII А тут же и Амурово шептанъе: "Что мне Диана? Не боюсь ее. Раз увенчать бы страстное желанье - Век было б сердце счастливо мое. И кончится пускай существованье, - Я бога восхвалю за бытие. Но за нее крушился б я душою: Из-за меня ей смерть была бы злою". CXXVIII Одно другим сменяя рассужденья, Здесь Африко немало пребывал, Не в силах разрешить свои сомненья, - Амур его, лелея, обольщал. И наконец-то, ради сожаленья К отцу, что крепко дома тосковал, Идти домой решил он поневоле И в путь пустился, полн великой боли. CXXIX Так возвращался Африко, тоскуя, И, что ни шаг, оглядывался он, Стоял и слушал, мысль одну милуя: "Не Мензола ль? - вздыхая. - Истомлен, Что за глупец, что за тоску несу я Бессменную, всего теперь лишен! Ты здесь осталась, Мензола", - взывая, Метанья длил он без конца и края. СХХХ Но речь о том, как он один метался При каждом легком шелесте листка Взад и вперед, и снова возвращался, И снова шел, была б не коротка. Каким страданьем в сердце он терзался, Поймет ведь каждый, - какова тоска Пути возвратного! Сказать короче, Домой с тоски едва дошел он к ночи. CXXXI Вот наконец в своей каморке малой, Родителями не замечен, он На узкую постель упал усталый И чует - уж у сердца Купидон, Стрелой его сразивший многожалой, - И жадно жаждет он его полон, В тоске простившись с радостью земною, Вдруг сокрушить хоть смертною ценою. CXXXII И Африко, простертый на постели, Вздыхая тяжело, лежит ничком. Уколы шпор любовных так горели, И трижды он вскричал в жару таком: "Увы! Увы!" - что вопли долетели До слуха матери. Вскочив, бегом Она наружу в садик устремилась, Расслышала его и возвратилась. CXXXIII И сына милого воскликновенья Узнавши, в комнатку к нему спешит; Сама вся не своя от изумленья, Вдруг видит - он, простерт, ничком лежит. И обняла, и шепчет утешенья, А голос обрывается, дрожит: "Скажи, сыночек, что тебе так больно? Чем душенька твоя так недовольна? CXXXIV Скажи скорей, сыночек ты мой милый, Где у тебя болит, любимый мой? Дай полечу. Я рада всею силой Тебе помочь. Ведь снимет как рукой. Да повернись, мой голубь сизокрылый, Мне молви хоть словечко, мой родной! Своей я грудью ведь тебя вскормила, Под сердцем девять месяцев носила". CXXXV Услышал Африко - к нему прокралась Мать нежная, и рассердился он: Как бы о чем она не догадалась! Но он в любви лукавству научен - И отговорка в мыслях уж слагалась; Подняв лицо - заплакан, истомлен, - Он молвил: "Матушка, я торопился С утра домой, упал и весь разбился. CXXXVI Я поднялся, но с болью небывалой В боку, - и вот едва добрел домой, Настолько ослабелый и усталый, Что уж едва владел самим собой, Бессилен, словно снег на солнце талый, И лег в постель, чтоб дать себе покой, И, кажется, теперь полегче стало, Потише боль, что так меня терзала. CXXXVII И если любишь ты меня немного, Скорей отсюда, матушка, уйди. Не огорчайся этим, ради бога: Мне говорить - такая боль в груди! Иначе не пройдет моя тревога; Послушайся, больному угоди, Ступай к себе, мне говорить не надо: Ведь это для меня опасней яда". CXXXVIII Он замолчал и, тяжело вздыхая, Склонился на подушку головой. Такие речи слыша, мать седая Задумалась, пошла, сама с собой Безмолвно и любовно рассуждая: "Должно быть, как он слышит голос свой, Так болью звук в груди и отдается, - И словно бы она на части рвется". CXXXIX И вышла из каморки, где в томленье Метался сын и горестно стонал. Почувствовав свое уединенье, Он от любви еще сильней страдал, И груди непривычное мученье Все возрастало, пламень сожигал Все яростней; взывал он: "Почему же Любовь, что миг, терзает больше, хуже?! CXL Я чувствую, что весь внутри сгораю Любовным пламенем: я слышу-грудь И сердце жжет он с краю и до краю; Себе помочь не властный как-нибудь, Беспомощный, бессильный, замираю. И лишь одна могла б в меня вдохнуть, Чуть пожелай, мир и забвенье боли И сделать все со мной, что ей по воле. CXLI И ты одна мила, как ангел нежный, Красою светлокудрою своей, С умильной речью, легкой и небрежной, Всех белых роз улыбчивей, свежей, Всех ясных звезд в лазури безмятежной Блистательней, - ты мне всего милей, Одну тебя, желанная, желаю И ночь, и день всечасно призываю! CXLII Лишь ты одна всю боль моих страданий Могла бы благодатно исцелить! Лишь ты одна всей властью нежных дланей Ведешь моей безвластной жизни нить! Лишь ты одна от смертных воздыханий Мой жалкий век вольна освободить! Лишь ты одна захочешь - обладаешь Мной, как ты можешь, как ты пожелаешь!" CXLIII И говорил: "Жесточе невозможно, Чем ты, томить безжалостной тоской; И, дикую, страшит тебя тревожно Тобою восхищенный взор людской! Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна, Во мрак темницы ввержена тобой, И нет в тебе - увы! - тем мукам веры, Что ты не видишь, а дала без меры!" CXLIV Потом, стеня, к Венере обратился: "Священная богиня, победить Властна ты всех на свете, кто бы тщился От ран твоих себя оборонить, И от тебя никто не защитился; А ныне, мнится, не сильна сломить Ты слабой девушки - и перед нею Бессильна всею силою своею. CXLV Ты мощь свою всю ныне потеряла Против нее, и тонкий ум притих, С каким всегда разил сердец немало Твой сын Амур, высоких и простых. Пред сердцем ледяным вдруг все пропало Презревшим обаянье сил твоих; Обыкшие вершить твое отмщенье Лук, стрелы острые - в пренебреженье. CXLVI Ее, быть может, без труда ты мнила Вдруг захватить, как и меня взяла, Чтоб в грудь ее твоя проникла сила, В грудь изо льда, - как и в мою вошла. Она же стрелы просто притупила, Что на нее ты мудро навела; А я, глупец, от них не защитился - И в вечную темницу погрузился. CXLVII Мне никогда уж не освободиться; Мир, отдых и покой - не для меня: Но мукой новой буду я томиться Всечасно от любовного огня. И в этой думе с телом разлучится Душа моя, рыдая и стеня, К погибели своей. И черной тенью С тенями будет. Вот конец мученью. CXLVIII Тебя молю, о Смерть! идешь, врачуя Мне горькое земное бытие; По доброй воле жить уж не хочу я; Рази же сердце бедное мое! А не сразишь, так сам сражу, тоскуя. Как чтил бы я пришествие твое! Так поспешай - и сброшу я оковы, Мне тяжкие мучительно суровы". CXLIX Тут он умолк, и залился слезами, И вспомнил, как прекрасное копье В него метнула нимфа, как словами Прорвалось сострадание ее И ужас, что воздушными струями Неотвратимо мчится острие. И в тех словах почуял он хоть малость Надежды на узывчивую жалость. CL Так плача и томительно вздыхая, Влюбленный юноша один лежал, Жить жаждая и к смерти вдруг взывая, Надеялся и в ужасе дрожал. Бог сна, из врат великих низлетая, Сном благостным страдальца обаял. Усталостью последней истомленный, Все позабыл забывшийся влюбленный. CLI {28} А мать умелая уж насбирала Целебных трав немало - для того, Чтоб сыну сделать ванну: полагала, Что боль в боку измучила его. Доверчивая, ведь она не знала Причин томленья сына своего. Пока весь ход ее работы длился, Домой и Джирафоне воротился. CLII И тотчас же спросил: что сын бесценный? Вернулся ли сегодня он домой? А донна, что звалася Алименой {28}, Ответив "да", свой перепуг ночной Поведала; без боли неизменной Не молвит слова сын; ему покой Необходим; она к нему не входит. "Прошу, нейди и ты, - так речь заводит. - CLIII Я ванну приготовила, что боли Помочь должна. Пускай он отдохнет, Как долго будет то ему по воле, И ванну ту целебную возьмет. И уж страдать не будет, верно, боле: Где б ни болело у него, - пройдет. Оставь, пусть спит. Он говорить не может: Сильнее боль в боку его тревожит". CLIV Когда жена все это рассказала, Его схватила за сердце тоска. Любовь отцовская не устояла, Чтоб тотчас же не повидать сынка. В каморку, где постель его стояла, Невольно потянуло старика. И видит - спит. Его он закрывает И прочь оттуда тотчас поспешает. CLV И он сказал старушке: "Дорогая Жена, сынок, сдается мне, уснул, Лежит в постели, тихо отдыхая, И разбудить его я не дерзнул: Грешно, и шутка вышла бы плохая, Когда б теперь я сон его спугнул". "Конечно, - отвечала Алимена, - И не тревожь: ведь сила сна бесценна". CLVI Когда уж долго юношу, лаская, Опутывал сетями легкий сон, И воля грудь наполнила былая, Вздохнув глубоко, пробудился он, А возле - никого. И, вновь вздыхая, Своей печали прежней возвращен, Он пред собою мыслью неостывшей Все видит нежный взгляд, его сразивший. CLVII Но чтоб себя не выдать вдруг позорно И обмануть отцовское чутье, Вскочил и приоделся он проворно. Скрыв муку страсти, одолел ее. Красивое, спокойное притворно, Отер он полотном лицо свое И взор, еще слезами орошенный, - И вышел вон, хоть несколько смущенный. CLVIII И Джирафоне тотчас же встречает И спрашивает сына своего, Что было с ним и как он поживает. И, все еще любуясь на него, О том же Алимена вопрошает. А он в ответ: "Да, право, ничего. Я выспался - и не томит нимало, Прошла вся боль, что так меня терзала". CLIX Но все ж отец решил приготовленье Горячей ванны для него, - и вот Ее берет он только в уверенье, Что боль иная сердце не гнетет. О Джирафоне, что твое леченье! Любовное страданье не пройдет, И разве тут твоя поможет ванна, Когда глубоко в сердце скрыта рапа! CLX Довольно же. И после омовенья Изрядно грустно день проводит он. Два, три, четыре дня - одни мученья. Минутного он отдыха лишен, Все позабыв былые упоенья, В задумчивости мрачной погружен. Но мысль о той его не покидает, По ком и дни, и ночи он страдает. CLXI Отец, и мать, и все дела на свете, Все - все равно, ничем не занят ум, И мысли нет ни об одном предмете, Вся жизнь кругом - какой-то праздный шум. Но лишь одна бессменно на примете У скованных, порабощенных дум, В одну лишь верит, лишь одной боится, - И ею создана его темница. CLXII Когда бы в страстном, пламенном горенье - Не зная где - он мог ее сыскать, Весь исстрадавшись, принял он решенье Того предела уж не покидать. И лишь в одном он ведал утешенье - Чтоб без помехи плакать, и вздыхать, И тихо вспоминать о том, что было, Что с милою его соединило. CLXIII И Африко столь горю предавался, Что с каждым часом более страдал. Он обессилен был, он задыхался, - Без отдыха недуг его терзал. Он жизни против воли подчинялся: Цепями так Амур его сжигал, Что он почти от пищи отказался, День ото дня слабел и истощался. CLXIV Уже с лица красивого сокрылся Румянец юный, дальше - все бледней И все худей бедняга становился, Стал острым взгляд ввалившихся очей. И так он от печали изменился, Что юношу еще недавних дней Едва напоминал теперь влюбленный, Безжалостным пыланьем опаленный. CLXV Отец не мог бы выразить словами, Как мучился душою за него. И часто ободрял его речами Такими: "Сын мой, молви, отчего Страдаешь ты? Клянусь тебе богами: Узнав причину горя твоего, Все сделаю, хоть из последней силы, Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый. CLXVI Коль силою нельзя предмет томлений Твоих достать иль разумом людским, Подумаем: есть способ, без сомнений, Мысль отогнать, которой ты томим, Чтоб больше ты не знал таких мучений И был, как прежде, цел и невредим. Не дать тебе совета - быть не может, Сыночек мой, - иль век мой даром прожит?" CLXVII И матушка частенько вопрошала, Чем он, любимый, столько угнетен, Что жизнь его такою горькой стала, И так уныл, и так расстроен он. "Сыночек, - говорит, - мне в душу пала Твоя тоска, и сердце рвется вон С отчаянья: не видеть не могу же, Что с каждым днем тебе все хуже, хуже". CLXVIII Им Африко в ответ - не что иное, Как только, что худого ничего; Не знает, дескать, сам, что с ним такое. А то - чтобы оставили его В покое: голова иль что другое Побаливает - только и всего. И от того не раз его лечили, Да все болезнь не ту в нем находили. CLXIX {30} И в этой жизни тяжкой изнывая, Однажды Африко печальный пас Свои стада и, взоры подымая Рассеянно, бродил за часом час, Все о своей любезной размышляя, Из-за которой таял он и гас. И вот увидел он источник ясный, Светившийся светлей звезды прекрасной. CLXX Деревьями густыми окруженный, Местами сенью веток затемнен Он был. Полюбовался им влюбленный, Сел у корней; склонился грустно он, Раздумьем о злосчастье сокрушенный, К какому был любовью приведен. В воде себя узнав, он поразился, Как мрачен вид его, как изменился. CLXXI И вот, к себе исполнен состраданья, Сраженный переменою своей, Не в силах он удерживать рыданья, Все горше плачет он, все горячей И день злосчастный первого свиданья Уже проклясть готов душою всей. "Ах, - молвит, - за какие прегрешепья Влачу я жизнь, не зная утешенья!" CLXXII И, опираясь на руку щекою, А на колено локоть положив, Он говорил и слезы лил рекою: "О злая жизнь моя, пока я жив! Так этою отягчена тоскою, Пускай растает, словно снег в разлив. А я, как хворост на огне, сгораю, И нет спасенья мне, нет мукам - краю. CLXXIII Уйти от страсти к девушке жестокой, Пленившей сердце мне, я не силен, - Чтоб не желать ее с тоской глубокой Всего превыше. Вижу - заключен В столь крепкие оковы, одинокий, Что день и ночь пылать я обречен В огне недвижно: выйти нет надежды, Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды". CLXXIV Потом, любуясь, он глядел на стадо: Резвилися коровки и бычки, Он видел - целовались; всем отрада Была в любви, не ведавшей тоски. Он слушал птиц; полны живого склада, Звучали их любовные стишки, И весело пичужка за пичужкой, Влюбленные, порхали друг за дружкой, CLXXV Любуясь, Африко грустил без меры: "Счастливые созданья, вы верней, Вы более меня друзья Венеры, И как вы радостней в любви своей, В усладах тех, каким не знал я веры! И как должны хвалить вы горячей Амура за любовь, за упоенье, Что вам дано сполна - и в разделенье! CLXXVI Вы стройно песни радости поете, Порхаете, беспечны и легки, А плачу я, в страданьях и заботе И день, и ночь, изнывший от тоски; Исход я вижу в смертной лишь дремоте, Свободы жду от гробовой доски, Отрады, хоть малейшей, ждать не смею От завладевшей волею моею". CLXXVII И тут, вздохнув глубоко и умильно, Расплакался так горько мальчик мой, И слезы полились так изобильно, Что щеки, грудь казалися рекой, Струями слез омоченные сильно, - Так злостной был охвачен он тоской. И к светлому склонившись отраженью, Беседовал он с собственною тенью. CLXXVIII И с нею потуживши над собою, Слезами переполнивши поток, Сменяя долго мысль одну другою, Он несколько сдержать рыданья мог При мысли, поманившей дух к покою, Открывшей в сердце тихий уголок, Напомнившей о сладком упованье: Венера ведь дала обетованье. CLXXIX Но видя - не приходит исполненье, А между тем он до того дошел, Что чувствует уж смерти приближенье, Сказал: "Венера бед моих и зол Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье, Которым смертный рок меня борол?" Почтить богиню жертвоприношеньем Решает он - как напоминовеньем. CLXXX Он на ноги встает, идет он живо Туда, где неба не закрыт простор, Умелою рукою взял огниво, Разводит видный, блещущий костер. И целую поленницу, красиво Срубив ее, над пламенем простер. Потом овечку, что глазам отрада - Тучна была, - он быстро взял из стада. CLXXXI И, взяв ее, к огню подвел; сначала Между колен своих установил; Потом, как дело знающий немало, Ее он прямо в горло поразил И кровью, что по капле истекала, Он окропил огонь; и разделил Овечку на две части, и руками Поспешными их возложил на пламя. CLXXXII Одну за Меизолу он возлагает, Другую - за себя, чтобы узнать, Не чудо ли сейчас же воссияет; Во благо, в зло ль - ее лишь увидать, Всю па пего надежду возлагает. Он уповает, должен уповать! И на колени он к земле склонился, В таких словах к Венере обратился: CLXXXIII {31} "Богиня, что над небом и землею Всех выше властью мощною своей, Краса-Венера - сын Амур с тобою Сражает души и сердца людей,- Бегу к тебе с сердечною мольбою, О, не отвергни же мольбы моей, Благослови - и счастье мне содеешь Ты, что сердцами всех живых владеешь! CLXXXIV О, знаешь ты, с готовностью какою Стрелу Амура принял в сердце я В день, как узрел Диану пред собою С толпою нимф изящной у ручья, Тогда же; как страданьем и тоскою Отозвалась в груди стрела твоя По девушке стыдливой, столь прекрасной, Что лик ее в душе остался страстной, CLXXXV А после - что я вынес за терзанья, Приятые покорно за нее, Что за томленья, что за воздыханья,- Нх видит ясно веденье твое! И как Фортуна все мои желанья Презрела, отравив мне бытие, - Свидетели леса: объятый ими, Я их наполнил воплями моими. CLXXXVI Еще - лицо мое изобличает Вполне, что сталось с жизнию моей, Как безысходно в пламени сгорает, Как скоро смерть конец