подтвердит вам божественная птица, в лучах Аполлона меня хранящая, но для того, чтобы с миром обрести то, что завещано мне божественными устами и чего я покуда нигде не отыскал. А Этрурия ли это, и это ли алтари, освященные некогда Дарданом, то вы знаете лучше меня, и если это они, значит, путь мой окончен по знаку коня, здесь щедротами Марса нас ждет пристанище, и я прошу без обиды уступить нам поле; а ты, священный бог, опора в нужде, явись и благослови дары, обещанные твоему оруженосцу". Только Ахеменид промолвил эти слова, как старый дуб дрогнул до основанья, светильники запылали ярче, на священном поле запестрели цветы, кони, стоявшие смирно, вдруг мощно заржали, а сердца людей объял трепет. Тут все жители убедились в чудесной правдивости Ахеменида, не откладывая дела, почтительно заключили с ним мир, и все вместе с еще большим весельем возобновили обряды и игры. А когда наступил конец дня, толпы людей, изъявив герою преданность, отправились по домам. Но неподалеку от того места над приветливыми водами Сарно в просторных домах жила с домочадцами благородная родом и нравом нимфа Корита по имени Сарния, отчего все то место прозывалось Сарнским селением. Услышав о благородном пришельце, она с подругами приветила его на празднике, а потом радушно приняла со спутниками под свой кров. Чая навсегда поселиться в обретенной земле, Ахеменид сочетался с ней, еще девственной, браком, и она зажила с ним, довольная таким мужем. А когда он отдохнул от трудов, то обдуманно приказал закладывать новые Фивы; расчислив созвездия, он, при содействии Марса, воздвиг в его честь стены, поначалу небольшие в охвате, так что только обнес ими священное урочище. А после того как определил места воротам и башням, срубил древний дуб и на его месте воздвиг Марсу храм круглой формы, украшенный мрамором, до сей поры являющий свое величие. Потом он выстроил улицы, высокие башни и дома горожанам, собрав в стены города и жителей Сарнского селения, и разный окрестный люд, и добрым правлением возрадовал подданных. Уже престарелый и убеленный сединами, видя, что возведенный им город полон народу и что переженившиеся его спутники тоже обильны потомством, он, довольный, отдал душу богам. Ему наследовал Иолай, старший сын, а тот, в свою очередь, умножившись годами и достатком, передал власть наследникам. Но к ним Фортуна оказалась не столь благосклонна. Одарив их сначала слишком щедрой рукой, она возбудила к ним зависть в коритских соседях; вспыхнула смертная распря из-за рубежей городских владений, и началась междоусобная брань, которую Фортуна не раз, отдернув благословляющую руку, обращала в урон горожанам. Опечаленные, непривычные к бедам, они пали духом; и часто пеняли на гнев небожителей, которых, казалось, не могли умилостивить ни мольбы, ни жертвы, и были бессильны уразуметь, за какие грехи обрушился на них праведный гнев богов. После долгих споров они пришли к тому, что рок преследует злополучное имя их города, так говоря: "Богам все еще ненавистно имя Фив, и беды, постигшие Кадмово семя, постигнут и нас: по неосмотрительности мы навлечем на себя ту же погибель, какая суждена была детям того, кто решил все загадки Сфинкса, если надолго оставим городу прежнее имя". После этого дня, с общего согласия, порешили дать городу новое имя, в надежде ублаготворить Фортуну. Но так как на совет собрались люди разного звания, то и желания их оказались различны. Одни желали, чтобы город назывался Маворция по имени чтимого бога, другие говорили, что столь воинственное имя не погасит, а разожжет распрю, и предлагали назвать город Сарния по имени великой жены, третьи желали увековечить имя Ахеменида, четвертые - старейшие - Дардана, и так разошлись во мнениях, что ни жребий, ни что другое не могло их привести к согласию; видя это, они единодушно порешили отдаться на суд богов. Но так как в городе воскуряли фимиам не одному только Марсу, а по обилию ремесел служили разным богам и всем посвятили по храму, то каждый затеплил свои алтари и благочестиво изрек своему богу просьбы. Клубы дыма рассеялись, и боги, тронутые куреньями, жертвами и мольбами, как их просили, сошли туда, где сейчас сидим мы с вами. Тут горожанам предстал и Марс во всеоружии среди ярких лучей с огромным багряным щитом в левой руке, и Сатуриова дщерь Юнона, величавая осанкой и убором, и сдержанная Минерва в блеске доспехов, и хитроумный Меркурий с жезлом и в крылатой шапочке, а за ними прекраснейшая Венера с открытой взору красой и, наконец, Вертумн, который сбросил личины и принял свой истинный облик. Эти шестеро, как поведала нам седая древность, держали совет, но хоть и были исполнены разума, все же не пришли ни к какому решенью. Тогда они призвали в судьи Юпитера, и каждый изложил убедительно свои доводы, но и судья, колеблясь, воздержался от приговора. Однако, измыслив способ положить конец спорам, сказал: "Никто не может справедливо судить о том, чья речь мудрее, когда все боги равно одарены красноречием и ученостью. Пусть дело покажет, на чьей стороне правота; кто в деле одержит верх, тому и подобает дать новое имя Фивам. А чтобы это узнать, мы установим такой порядок: каждый возьмет в руки небольшой посох и ударит им в землю там, где стоит; перед кем от удара возникнет самый похвальный предмет, тому и присудим право увековечить желанное ему имя". Сказав так, он встал, божественными руками сломил молодую ветку кизила и разломил ее на шесть частей, каждому дал по одной и повелел ударить; все разом ударили. В тот же миг перед Марсом между травами и цветами разверзлась земля, и оттуда с гуденьем вырвалось пламя, подобное, быть может, тому, что в клубах дыма являл нашим предкам Везувий; не колеблясь, оно сияло и при дневном свете. Перед священной Юноной от легкого удара, как перед Арионом на водной глади выгнутый дугою дельфин, явился маленький холм и, сбросив листву, засиял чистым золотом. Перед мудрой Минервой, сидящей от нее по левую руку, травы приняли форму одежд, дивных искусной работой и красотой, изменив вид подобно тому, как полотна, сотканные дочерьми Миноя, за грех против Вакха превратились в виноградные лозы и листья. С восхищением смотрел Меркурий на то место, куда ударил, ибо, как некогда перед фессалнйским юношей на вспаханном поле из змеиных зубов выросли воины, так перед ним возникла из земли всклокоченная борода, острые плечи и все неуклюжее туловище сатира, который, не сказав ни слова, дико озираясь, тотчас уселся. Перед милосердной Венерой вытянулись прямые стебли с яркими зелеными листьями, увенчанные ослепительно-белыми цветками лилий, точно волей Феба - побег ладанного дерева над могильным холмом Левкотои. И наконец, как под ударом Нептунова трезубца из земли возник конь, так перед Вертумном возник вислоухий осел, огласивший ревом округу. Рассмеялись боги, а когда смех утих, вопрошающе взглянули на Юпитера, ожидая его решенья. Погрузившись в высокие думы, Громовержец размыслил над всем, что увидел, и про себя вынес непререкаемый приговор. Прежде всего он отверг, как недостойного, осла, убогого и ленивого, от которого больше шума, чем толка; потом лилии, хоть и прекрасные, но недолговечные и бренные; сатира, скверного и злобного, неуклюжего видом и любителя пакостить, он счел дурным предзнаменованьем; отверг он и одежды, хоть и полезные, но быстро ветшающие, и гору золота за то, что располагает к безделью и вызывает раздоры и беды и только глупцам кажется благородным; и наконец, после долгих раздумий, заключил, что всего полезней огонь, который к тому же вечен и сроден божественным его перунам. Так он и возгласил ожидавшим богам: "О вы, кто вместе со мной пребывает в горних жилищах, окончательным приговором мы даруем честь переименовать этот город воинственному Марсу: он явил дела более замечательные, чем каждый из вас". Ни малейшего ропота не поднялось в ответ, все, затаив дыхание, ждали, какое же имя произнесет Марс. А он от слов Юпитера озарился светом и запылал, но оглядел богов и увидел, что лик его возлюбленной омрачился, ибо она сама втайне пламенно желала удостоиться этой чести. Посмей он ослушаться Юпитера, он великодушно уступил бы ей свое право, но, не смея, измыслил другой способ ей угодить. "Вот мне дана власть избрать городу имя, над которым ломало голову столько людей. Я бы охотно назвал его в свою честь или в честь свойственных мне деяний, но так как они грозны и напоминают о битвах, я желал бы избрать более приятное имя, - и, взглянув Венере в лицо, взял в руку ее цветы и продолжил: - Время года и эти цветы располагают к тому, чтобы по ним наименовать город: пусть же отныне он зовется Флоренцией. И пусть это имя пребудет вечным и неизменным в веках. Но так как жители его склонны к битвам и восстают непрестанно против врагов, то залогом побед я оставлю ему свой щит; а для того чтобы согласить мой дар с новым именем, я хочу к его алому цвету прибавить одну из этих ослепительно-белых лилий". Так он и сделал. От этих слов, а еще больше от дел прояснилось лицо Венеры. Земля вновь поглотила явленное богами, а их самих приняло небо; только Марс явился народу в храме, дабы объявить новое имя, и, оставив щит, довольный последовал за богами в горние сферы. А веселые горожане, ликуя, вознесли хвалы за полученный дар, новыми жертвами восславили своего бога, увеличили число жрецов его храма и учредили в этот день ежегодные празднества, имя города и щит они сочли за доброе предзнаменование и от цветка стали всей душой ожидать дивных плодов. В скором времени жители города ощутили милость Фортуны, и все благородной душой предались высоким делам: расширили сенат, увеличили число патрициев и, выйдя на бой, сбросили тяжкое иго коритян; и раньше силой духа и доблестью они превосходили соседей, а теперь разбили их наголову - так что те едва смели показаться из-за горы; и прочим соседям, если те нападали, они давали отпор. Люцина тоже не оставила города милостями; спустя недолгое время в старых стенах им стало тесно, и они расселились до самого берега Сарно; благоденствие их росло с каждым днем, и вскоре, если не считать Рима и великой Капуи, их город вознесся над всеми италийскими городами. Но Фортуна не долго длит свои милости, и чем выше возносит на своем колесе, тем скорее приуготовляет крушенье; не пощадила она и города: как раз когда всем казалось, что дела идут как нельзя лучше, она зажала руку и отказала в щедротах, показав людям, как переменчиво счастье. На горожан пала немилость Луция Суллы, и многолюдные толпы рассеялись, а богатства пошли с молотка; этот первый удар, как многие предрекали, был лишь началом погибели; покинутый богами, охваченный пожаром, он обратился в пепел, оставив по себе единственный след: древний храм Марса. И Сарно, видя, что город постигли крайние бедствия, не стал удерживать в берегах своих вод, в досаде на людей за то, что они не призвали его вместе с другими богами на суд, и, дождавшись своего часа, явил долго скрываемый гнев; воды его вздулись и, выйдя из берегов, затопили равнину; замутившись от легкого пепла, осевшего на месте печальных развалин, они понеслись в Океан, там очистились и, радостные, вернулись в свои пределы. В столь плачевном виде город просуществовал до времен Катилины, который был вынужден скрыться во Фьезоле после того, как заговор его был разоблачен Цицероном; Фьезоле о ту пору был могучим городом, как еще и сейчас можно видеть, и укрыл у себя большую часть приверженцев Катилины. Но все они были разбиты на Эпиценском поле, и римские патриции, чтобы положить конец процветанию города, порешили восстановить павшие стены Флоренции. Сюда явились, словно бы для того чтобы пополнить оскудевшие богатства республики, римские вожди: Гней Помпеи, Гай Цезарь и прочие; на тесном пространстве они возвели дивные здания, уподобив Флоренцию Риму, и, призвав римские знатные семьи и могущественнейшие из фьезоланских, возвратили городу некогда рассеянных горожан. После восстановления стен имя города вызвало в римском сенате ожесточенные споры, но спорящие не пришли к согласию и в течение века его величали кто так, кто этак. Однако в конце концов он обрел истинное имя, которое удерживает и поныне, и счастливо, но не расширяясь, дожил до времен жестокого вандала, губителя Италии и ярого врага Римской империи, еще раньше обратившись в веру того, кто создал все сущее. Но коварными деяньями подлейшего из тиранов после сражений, еще более кровопролитных, чем прежние, он снова был предан огню; только и осталось от города что несколько башен и круглый храм; заросший терновником и бурьяном, он оставил по себе не больше следов, чем павшая Троя. Однако после того, как великий предводитель галлов вместе с королем Дезидерием прекратил распри лангобардов, город, с благословения патрициев, был возведен в третий раз; и населенный ими вместе с фьезоланцами с тех пор и поныне прозывается своим настоящим именем. И хотя его благополучие не раз пытались разрушить Вулкан ужасным огнем, Фетида - бурными водами, не чтимый более Марс - грозным оружием, Тисифона - раздорами, Юнона - иными напастями, и не раз он стоял на краю гибели, владения его все разрастались, и, преодолевая невзгоды, он день ото дня становился прекраснее; стены его раздвинулись, и, многолюдный, он перебросился на другой берег враждебной реки. А в наши дни, достигнув могущества, какого прежде не знал, занял обширнейшее пространство; управляемый народом, он обуздал спесивую знать и соседние города, чем стяжал себе славу; он и большее совершит, если не помешают тому царящие в нем безмерная зависть, хищная алчность и нестерпимейшая гордыня. В этом городе, в заречной его части, и родились мои предки, а за ними отец мой и я, носящие имя, уменьшительное от слова "подарки". Мой отец, которого нарекли по имени небесных посланцев с алыми и золотыми крыльями, на берегах той же реки женился на моей матери и породил меня, исполненную благости. В должный срок отдал и меня супругу, но век его был недолог, отчего мне пришлось теми же узами связаться с другим, а как мне с ним живется, здесь не место рассказывать. С самого детства я всей душой предалась Кибеле и по ее наставленьям с луком и стрелами обошла горы и долы, а недавно, сама не ведаю как, возгорелась огнем Венеры. И хотя лицом я не выдала любовного пламени, голос мой бессилен был его скрыть; распевая часто на берегу ближней реки, я полюбила Амето, а он меня, как вы можете видеть. Он невежественный охотник и родился от простолюдина-отца неподалеку от моих родных мест; предки его, может быть, за добродетели, носили имя "лучший", а мать его - благородная нимфа. Родители его матери, люди почтенного и старинного рода, проживают на берегах Сарно в нижнем конце города на противоположной отсюда стороне; и если бы у первой буквы его имени была еще одна черточка, то он прозывался бы как зубцы на городских стенах. Но, служа мне, он прозрел от умственной слепоты; я даровала ему свет и обратила к высоким помыслам, к которым он охотно устремился по моим наставленьям; теперь из грубого и неотесанного он стал способен к совершенствованию, кроток и благороден. Вот почему я не меньше вашего благодарна Венере и, подобно вам, чту ее приношеньями и всегда буду чтить. И, соблюдая заведенный порядок, она запела такие стихи: XXXIX О вы, чей разум прозорлив и ясен, душа чиста, желания скромны, и грудь тверда, и пыл в ней неугасен, достигнуть жаждущие той страны, в которой средоточие желаний и вне которой - цели не важны, послушайтесь моих увещеваний и приобщитесь к истине одной, достойной неустанных познавании. Кибела то открыла предо мной, что заслоняют ложные личины от слабых взоров мудрости земной; но ум в божественные те глубины проникнет, если верой утвержден и не взыскует видимой причины. И в них я пребываю испокон и то, во что я верю без зазренья, воочью созерцаю без препон. Я знаю, что двоичность появленья и низких и высоких дел земных являлась целью божьего творенья, я верую, что предваряло их единосущно и треипостасно иное благо в вечностях иных, и что дитя - природе несогласно - во чрево девственное снизошло, - и племя Прометея неподвластно Плутону стало, победивши зло; и таково на свет дитя явилось, что девственности вред не нанесло, и в Иордане в свой черед крестилось, принявши омовенье от того, к кому всех боле сердцем обратилось, явив начало таинства сего, в котором, возрождаясь, мы смываем грех первородный предка своего; и крестник сей был мучим и терзаем и смерть на древе тяжком восприял за нас, и мы о том не забываем. Я верю, что из мертвых он восстал, Дит посрамил - и в небо возвратиться к отцу решил в венце земных похвал, о том рекли и лев, и вол, и птица, и тот, кем благовещена засим без кривословья каждая страница, и много прочих сообразно им повествовали о Его державе и кистью верной, и пером благим. Я верую - вернется Он во славе, и мы ему предстанем все, дабы то получить, что присудить он вправе; пророки - небу вознося мольбы, - Святого Духа силой вдохновенны, предуказали ход его судьбы, и Дух, Отцу и Сыну равноценный, равно от них обоих исходя, сияет вечный, вечно совершенный. Я верю - церковь, верных ей ведя, их непременно выведет из мрака, и вне ее нет правого вождя, я подтверждаю также святость брака, и - что причастье грешников целит, а исповедь им помогает всяко, и - что Церера с Бахусом таит высокий смысл причастия святого, и этот смысл от слабых глаз сокрыт; и быть достойным таинства такого обязан совершающий его, и звания он должен быть благого. Так в проповедях звучных ничего не утаила от меня Кибела, уча меня для блага моего. И если б знали суть господня дела и Аристотель и ученики, притом чтоб вера в их душе созрела, - кому-кому, а им весьма легки пути бы оказались в царство света, коль в знанье прочем были высоки. Как Моисей для божьего обета приверженцев от мира отвратил, дабы не знали ложного завета, - вот так и я, поверив в бога сил, устремлена душой к его пределам, храня в груди неистощимый пыл, и полагаю это главным делом, и прославляю господа везде, горда и польщена таким уделом, и, следуя ведущей мир звезде, душой благой, уверенной и ясной я счастья не смогу найти нигде, как только в нем, и чистой и прекрасной ему я вверю душу, - тем скорей с Кибелой повстречаюсь сладкогласной, всевечно в небесах ликуя с ней. ХL Покуда нимфы рассказывали, Лия молча внимала. Теперь наступил ее черед, и, любуясь ею, Амето справедливо хвалил ее повесть; но о том, что будет дальше, боялся и думать, каждый миг со страхом в груди, ожидая, услышать: "Пойдемте". Зной уже спал, и все дамы, раздумывая, что делать дальше, выжидательно смотрели на Лию, распорядится она продолжать или скажет, что время прощаться. Но тут их взгляды были привлечены другим: по небу, поднявшись, должно быть, с ближнего берега, летело семь белоснежных лебедей и столько же журавлей; с великим шумом, застилая крыльями небо, они вдруг остановили полет. Вглядевшись, нимфы и Амето увидели, что птицы разделились на две стаи и жестоко бьются, сшибаясь грудью, клювами и когтистыми лапами; воздух казался полон перьев, как хлопьев снега в ту пору, когда Аполлон входит в созвездие Юпитеровой кормилицы; но после долгой битвы побежденные журавли улетели. Амето зрением не умел еще постигать божественный замысел и, удивленный, гадал, что знаменует собой эта битва, любопытствуя, куда повернут победившие лебеди; но вдруг неведомый свет излился с неба. И как пред израильским народом в пустыне, так пред ними вслед за дивным мерцанием опустился столп света, за которым остался след, видом точь-в-точь как дочь Фавманта. Едва столп опустился, как Амето отвел взгляд от семи лебедей, не в силах вынести блеска, подобно Фаэтону, когда тот, явившись впервые пред очи отца, оглушенный и чуть не ослепший от грома и блеска, перепугался и прянул назад; что означал этот слепящий столп света, Амето был не в силах уразуметь. Но недолго он ждал, ибо его ушей вдруг достиг нежный голос, промолвивший: XLI Я - свет небес, единый и тройчатный. я семь начало и конец всему, и все постиг мой разум необъятный. Я - истина и благо; посему за мною поспешающий избудет и путь печальный, и стези во тьму, и к ангельским урочищам прибудет, где, вечные сокровища храня, я их тому отдам, кто стоек будет. Кто обо мне речет и для меня, стремясь умом и сердцем к высшей цели, презрев мирской соблазн и злобу дня, которые от века власть имели над душами, того я в свой черед в моей очищу пламенной купели. Живите с миром, и пускай цветет надежда в вашем благородном круге, не грозен многозвучный мой приход и свет высокий в темной сей округе. XLII Ободренный речью, Амето постиг, что Венера не та богиня, которую глупцы призывают в разнузданном любострастии, а та, что одаряет смертных истинной, праведной и святой любовью. И нимфы показались ему еще прекрасней, чем прежде, их проясненные лики обращены были к свету и озарялись им так, что порой он опасался, как бы они не воспламенились, особенно Агапея и его Лия. Но радость на их лицах прогнала от него спасенья, и, напрягая взор, он вместе с ними силился проникнуть зреньем столп света. Но как ни трудно ему было, все же, подобно тому как в пламени вдруг удается различить горящие уголья, так он увидел наконец светящееся тело, затмевающее разлитый кругом блеск. Как раскаленное железо, выхваченное из горнила, оно рассыпало вокруг себя множество искр, и от них вся окрестность сияла светом. Но сам божественный образ ее и очи он так и не мог разглядеть; и вдруг, покуда он напрягал зренье, богиня возговорила: ХLIII О сестры драгоценные, вестимы немногим в царствие мое врата, чтоб их достичь - крыла необходимы. Усердность ваша явственна, чиста, добра, свята, пряма, полна привета, похвальна, добродетельна, проста, от слепоты уберегла Амето, и созерцать обрел способность он мои красоты - средоточье света; и для того был в тайны посвящен, чтобы друзьям с пристрастьем и стараньем смог описать столь сладостный полон. Глядите ж на него - ведь он желаньем постичь меня воспламенен стократ, но не умеет совладать с пыланьем, земною дрожью будучи объят. ХLIV Едва смолкли божественные слова, нимфы поднялись и подбежали к Амето; он же, ошеломленный явленьем Венеры, и не почувствовал, как его схватила за руку Лия; в тот же миг она совлекла с него убогое платье и окунула в прозрачный источник, в котором он весь омылся. А когда скверна сошла с него, Лия чистым передала его в рули Агапеи, и та вернула его на место, где он стоял пред очами богини; там Мопса краем одежды отерла ему глаза и сняла с них пелену, скрывавшую Венеру от его зренья. А Эмилия радостно и заботливо доброй рукой обратила его взгляд к лику богини; тотчас Акримония наделила силой проясненное зрение; Адиона набросила сверху драгоценные покровы; Агапея дохнула ему в уста и зажгла неизведанной силы огонь. Убранный, прекрасный, сияющий ясным светом, он радостно обратил взор к священному лику и, дивясь несказанной его красоте, испытал то, что ахейцы при виде волопаса, обернувшегося Язоном. Созерцая богиню, он говорил про себя: "О богиня Пегасова, о высокие Музы, укрепите мой слабый ум, изощрите меня в лицезренье богини так, чтоб я мог выразить словами эту божественную красоту, если смертному языку дано об этом поведать, хоть и боюсь я, что напрасно тщусь удержать в душе зримый образ". Долго взирал он на богиню, и чем дольше вглядывался в ее облик, прекраснее которого не видел, тем более прозревал; но какой срок отпущен ему для блаженства, он не ведал, хотя желал бы, чтобы оно длилось вечность, и потому взмолился: - О священное божество, единый свет небес и земли, если ты доступно мольбам, взгляни на меня и ради твоего святого и невыразимого тройственного имени не откажи мне в помощи: бессмертной рукой даруй то, о чем я молю. Вот пред тобой душа, которая великодушно с горних высот сведена тобой в эту бренную оболочку, откуда она пламенно желает к тебе вернуться; до этого самого дня, памятного навеки, душа моя вся пылала огнем, превыше всего радуя и услаждая Лию, а сегодня, предвестьем сего благого мгновенья, семь раз душа моя была охвачена пламенем так, как вяз охвачен цепким плющом. Но это пламя не сушит жизненных соков и не лишает силы, поэтому я не чувствую боли и не хотел бы его погасить водой; напротив, оно нудит меня раствориться в тебе и быть вечно с тобой. Дай же мне силу выдержать это пламя; пусть любовь моя станет неотделимой от меня и долговечной, пусть пощадят ее судьба и небо, и пусть их лики всегда предстают мне такими, какими они сегодня меня пленили, чтобы я, угождая прекрасным, мог в остаток дней моих помечать каждый белым камешком; а когда Атропос, по общему закону, отторгнет меня от них, пусть моей душе беспрепятственно будет указан путь в горние выси, откуда она сошла, дабы за все тяготы я удостоился чаемой награды в твоих вышних владеньях. А когда смолк, в ответ услышал такую речь: - Веруй в нас - и познаешь благо, и да исполнятся твои упованья. - И с этими словами богиня исчезла в небе, и сиянье померкло. А блистающий новым убранством Амето, обретя признание покоривших его красавиц, увидел себя сидящим в их кругу и, принимая от них почести, гордился собой. Только богиня пропала, как все, радостно окружив Амето, ангельскими голосами запели: ХLV О ты, душа счастливая, благая, средь сущих и рожденных в добрый час блаженней ты, чем всякая другая; и здесь ты видишь каждую из нас, стократ затмившую красой прекрасной всех в мире проживающих сейчас; так в небесах сверкающей и ясной звезда любая мнится в дни весны, с Титаном схожа чистотой алмазной. В дин первые мы были рождены любовью той божественного лона, чьи силы высочайших благ полны; мы призваны затем, чтоб без урона доставить благо это в мир слепой, не знающий порядка и закона. И каждая, воспламенясь тобой, душою влюблена в твои услады (а Цитерея - светоч для любой), И ты нас не лишай своей награды, и мысли добронравные нам внуши, и разума открой благие клады, и скольким же возлюбленным - реши - мы дать могли б любви взаимной сладость, сумей они коснуться струн души; в груди своей ты ликов наших младость запечатлей и ощути до дна их вечную пленительность и радость; и в них ты силу обретешь сполна перебороть любовные напасти, и твердость будет в том тебе дана. И той любовью - коль постыдной страсти не покоришься - вечно будешь пьян, с годами множа меру пылкой сласти, тебя минует всяческий обман (житейской суеты обременитель), тебе же уготовивший капкан. Однако нам пора в свою обитель, вот-вот сюда придет ночная тень; но мы вернемся, если вседержитель опять вернет на землю божий день; и лицезреть тебе позволим снова себя - очам желанную мишень. Хоть мы под сень уйдем ночного крова, однако же не разлучим сердец - и в том союза нашего основа; и ты дождись, когда мы наконец, к тебе благоволя, тебя доставим туда, где всякой радости венец, где будешь ты пред божьим ликом славим. ХLVI Украшенный, Амето с радостной душой слушал пение нимф и постигал куда больше, чем прежде, слухом внимая пению, а сердцем погрузившись в отрадные мысли. Он сравнивал свою прежнюю простую жизнь с нынешней и со смехом вспоминал, каким был; как праздно растрачивал время в охоте среди дриад и фавнов, как испугался собак, потом посмеялся над пылким своим желанием узнать, что такое хвалимая всеми любовь; и ясным умом проник в истинный смысл той первой песни, что услыхал от Лии. Ощутил, какая великая польза сердцу в тех пастушеских песнях, которые прежде только тешили его слух. По-иному он увидел и нимф, которые прежде радовали ему зренье больше, чем душу, а теперь душу больше, чем зренье; понял, какие храмы и каких богинь они воспевали и о чем были их речи; а припомнив все это, немало устыдился сладостных мыслей, обуревавших его, покуда текла их повесть; он понял и какими были те юноши, которых они любили, и какими стали благодаря любви. Только теперь он должным образом разглядел одежды и нравы нимф. Но больше всего возрадовало его то, что они открыли ему на все это глаза и позволили увидеть святую богиню, узнать Лию и в новом убранстве обрести способность любить стольких прекрасных и стать достойным их любви: из дикого зверя они обратили его в человека. От всех этих мыслей он почувствовал столь несравненную радость, что, любуясь то одной, то другой нимфой, едва они кончили песнь, сам запел: XLVII О триединый свет единосущный, земли и неба разум и оплот, дарящий нам любовь и хлеб насущный, дающий звездам сообразный ход, а государю их - круговращенье: заход к ночи, а поутру восход, горячее прими благодаренье, - тебя и милых нимф боготворю и посвящаю вам души горенье. Я пылко так за то благодарю, что ты пришел, не погнушавшись мною, и я тебя, непосвященный, зрю, что, пренебрегши мерзостью земною, явил мне волю в надлежащий срок, грозящую мирскому злу войною; пускай туман мне душу заволок, пускай сиял ты в дальнем эмпирее, но Мопса прорекла мне твой урок. Эмилия затем, чтоб я быстрее пришел в святому лику твоему, держала речь, подъемля меч Астреи. И много помогла еще тому та, что хвалила доблести Помоны, и я к прозренью ближе потому; затем преподала твои законы мне Акримония, и я обрел, тебя познав, мирской тщете заслоны. И Агапеи пламенный глагол меня сподобил огненного света, и я узрел, пылая, твой престол. А та, что всех прелестнее - Фьяметта - велела мне, тобой вдохновлена, во всех делах в тебе искать совета. Со мною схожа, ласкова, ясна, мне Лия указала смысл подспудный - и я в него уверовал сполна. И ты, всевиденьем и силой чудный, направь мой ум с собою заодно, чтоб среди лучших был я к вехе судной; да будет навсегда утверждено в моей душе твое святое имя, и пусть в веках прославится оно. Такая ж слава да пребудет с ними, которых за любовь и доброту превознесу я песнями своими. И коль необходимым я сочту потомкам песни жаркие оставить и юных нимф прославить красоту, ты сделай так, чтоб злоба строк ославить не смела бы, не переврал бы лжец и чтоб невежда не дерзнул исправить (переплети их в шелк или багрец, дабы - красиво скатанные в свитки - в чужой стране их не разъял глупец), не дай в них женкам завернуть пожитки, которые на грош приобретут, полученный за проданные нитки, пусть на припарки их не раздерут целители, не знающие дела, не тем здоровье хворому вернут, не допусти, чтоб зло и закоснело была твоя краса искажена, когда перекроят их неумело. И если жизнь им злая суждена, то лучше пусть избегнут горькой доли, в веселые попавши пламена. Вручаю их твоей небесной воле, душа пылает - но кончаю речь; от милых донн бреду к своей юдоли, дабы желать и жаждать новых встреч. ХLVIII Умолк Амето; потянулись по домам со своими овечками пастухи, резвые птицы укрылись на ночь в густых ветвях, уступив место нетопырям, рассекающим туманный вечерний воздух; не слышно было цикад, но пронзительно верещали кузнечики из трещин сухой земли, уже виднелся Геспер в теплых лучах закатного Феба, и вслед за ним возжелал покоя ленивый Зефир. Посвежело, и нимфы, подхватив одежды, венки, луки и стрелы, любезно простились с Амето и отправились по домам. А он, навеки запечатлев в груди их облик, все узнанное твердил про себя и сетовал на скорую разлуку, но, в надежде на новую встречу, радостный расстался с ними и вернулся домой, пылая любовью. ХLIХ Среди весенней пышности и пыла, в лугах благоуханных и густых, в тенистой сени явлено мне было увидеть нимф прелестных и младых и слушать песни дивные украдкой и про любовь, и про любимых их. И трепетно внимая речи сладкой и нежным херувимским голосам, звучащим слуху нашему загадкой, и восхитительным дивясь глазам, сиявшим столь же дивно и лучисто, как звезды с поднебесья до утрам, я ощутил, что запылал пречисто Амур в груди взволнованной моей (его доселе я не знал почти что); неудержимый в дерзости своей, он душу мне наполнил красотою, и песнями, и музыкой речей, и тотчас я охвачен был мечтою, стремительным волнением в крови и нежностью сладчайшей и святою. И вот, для новой возродясь любви, которая раздула жар дремавший, годами ждавший - только растрави,