мелькавший по пустой зале в глубине анфилады. Мосье Эманюель был тут знаком со многими господами, но не знал никого из дам, исключая меня; бросив взгляд в сторону камина, он не мог меня не заметить и уже сделал шаг, намереваясь ко мне подойти; но, увидев доктора Бреттона, передумал и отступил. Если бы тем и кончилось, не было бы причин ссориться; но он не довольствовался своим отступленьем, от досады наморщил лоб, выпятил губу и стал так безобразен, что я отвела взор от неприятного зрелища. Вместе со строгим братом явился и мосье Жозеф Эманюель и тотчас заменил Джиневру за фортепьянами. Какая мастерская игра сменила ее ученическое бренчанье! Какими великолепными, благодарными звуками отозвался инструмент на прикосновенья истинного артиста! - Люси, - начал доктор Бреттон, нарушая молчание и улыбаясь Джиневре, на ходу окинувшей его взглядом. - Мисс Фэншо, безусловно, прелестная девушка. Я, разумеется, согласилась. - Может ли здесь кто соперничать с ней обаянием? - Вероятно, она красивее прочих. - Я того же мнения, Люси: мы часто сходимся во мнениях, вкусах или, во всяком случае, в суждениях. - Вы полагаете? - возразила я не без сомненья. - Мне кажется, будь вы мужчина, Люси, а не девушка - не крестница мамина, но крестник, - мы бы очень подружились; меж нашими суждениями просто нельзя бы было провести границу. Он давно усвоил себе шутливый этот тон; во взгляде его мелькали ласковые, озорные искорки. Ах, Грэм! Сколько раз гадала я в тишине о том, как вы относитесь к Люси Сноу - всегда ли снисходительно и справедливо? Будь Люси такой как есть, но вдобавок обладай она преимуществами, которые доставляют богатство и положение, - разве так обходились бы вы с нею, разве не изменили бы вы своего суждения? И все же я не очень вас виню. Да, не раз вы огорчали и удручали меня, но ведь я сама легко предаюсь унынию - мне мало надобно, чтобы огорчиться. Быть может, перед лицом строгой справедливости моя вина окажется даже больше вашей. И вот, унимая неразумную боль, пронзившую мне сердце, когда я сравнила серьезность, искренность и пыл мужской души, какие Грэм дарит другим, с тем легким тоном, какого удостаивается у него Люси, товарищ юных дней, я спокойно спросила: - В чем же, по-вашему, мы так сходимся? - Мы оба наблюдательны. Вы, может быть, отказываете мне в этом даре, но напрасно. - Но вы говорили о вкусах: можно замечать одно и то же, но различно оценивать, не так ли? - Сейчас мы это проверим. Вы, без сомнения, не можете не воздать должного достоинствам мисс Фэншо; но что думаете вы об остальных присутствующих? Например, о моей матери, или вон о тех львах, господах N и NN, или, скажем, о бледной маленькой леди, мисс де Бассомпьер? - Что думаю я о вашей матушке, вам известно. О господах же N и NN я вовсе ничего не думаю. - Ну, а о ней? - По-моему, она, и точно, бледная маленькая леди - бледная она, правда, только теперь, от усталости и волнения. - Помните вы ее ребенком? - Иногда мне хочется знать, помните ли ее вы. - Я забыл ее; но замечательно, что обстоятельства, люди, даже слова и взгляды, стершиеся в памяти, могут ожить в известных обстоятельствах усилием твоего или чужого ума. - Вполне вероятно. - Все же, - продолжал он, - оживают они не совсем, но нуждаются в подтверждении; тусклые, как сновиденья, и немыслимые, как мечты, они требуют еще свидетельских показаний о своей подлинности. Кажется, вы гостили в Бреттоне десять лет тому, когда мистер Хоум привез и оставил у мамы свою дочку, которую мы тогда звали "Полли"? - Я была там в тот вечер, когда она появилась, и в то утро, когда она уехала. - Она была странный ребенок, не правда ли? Интересно, как я с нею обходился? Любил ли я тогда детей? Довольно ли было снисходительности и доброты у тогдашнего беспечного, долговязого школьника? Но вы, конечно, не помните меня? - Вы знаете ваш портрет на "Террасе". Он на редкость похож. Внешне вы мало переменились. - Но, Люси, как это возможно? Такие истины всегда разжигают мое любопытство. Каков же я теперь? И каков я был тогда, десять лет назад? - Вы были милы ко всем, кто вам нравился, и совсем не были злым и жестоким. - Тут вы ошибаетесь: с вами, по-моему, я был едва ли не груб. - Грубы! Нет, Грэм: грубости я бы не стерпела. - Ну, уж я-то помню: тихоня Люси Сноу не пользовалась моим расположением. - Но и не страдала от вашей жестокости. - Еще бы, и сам Нерон не стал бы мучить существо, скромное как тень. Я улыбнулась; но подавила стон. Ах, только бы он оставил меня в покое, перестал говорить обо мне. Я не желала слышать этих эпитетов, этих характеристик. Я оставляла на его совести "тихоню Люси Сноу" и "скромную тень"; я не оскорбилась, я только ужасно устала; его слова давили меня свинцовой холодностью; не смеет он так меня обременять. К счастью, скоро он переменил разговор. - А в каких отношениях были мы с "Полли"? Если память мне не изменяет, мы не враждовали... - Вы выражаетесь слишком туманно. Не думаете ли вы, что у "Полли" такая же слабая память? - О, к чему теперь толковать про "Полли"; скажите лучше - мисс де Бассомпьер; и уж, конечно, сия важная особа не помнит Бреттон. Взгляните в эти глазищи, Люси: могут ли они прочесть хоть слово на странице памяти? Неужто их заставлял я глядеть в букварь? Она и не подозревает, что я учил ее чтенью. - По Библии воскресными вечерами? - Теперь у ней безмятежный, тонкий, милый профиль, а тогда какое у нее бывало беспокойное, встревоженное личико? Что за блажь - детская привязанность! Верите ли? эта дама была в меня влюблена! - Да, она была к вам привязана, - отвечала я сдержанно. - О, так вы, значит, помните? Я и сам забыл, но теперь вспомнил. Я больше всего в Бреттоне ей нравился. - Так вам казалось. - Я прекрасно все помню. Мне бы хотелось рассказать ей об этом; или лучше бы кто-нибудь, хоть вы, например, нашептывал все это ей на ушко, а я бы следил - вот с этого самого места - за выражением ее лица. Послушайте, Люси, не согласитесь ли вы разодолжить меня по гроб жизни? - Разодолжить вас по гроб жизни? Нет, не могу. - Я крепко сжала дрожащие пальцы и вдруг осмелела. Я вовсе не собиралась доставлять доктору Джону такое удовольствие. Я уже не без торжества поняла, как ошибается он на мой счет. Он всегда отводил мне роль, мне несвойственную. Сама природа моя ему воспротивилась. Он не подозревал моих чувств; он не умел читать в моих глазах, лице, жестах, хотя, уж верно, они были красноречивы. Просительно склонившись ко мне, он вкрадчиво проговорил: "Ну, я прошу вас, Люси". Еще немного, и я просветила бы его, я научила бы его не ждать от меня вперед услуг расторопной субретки из любовной драмы; но тут, почти одновременно с его нежным, настойчивым, умоляющим "Ну, прошу вас, Люси!" другого моего уха коснулся резкий шепот. - Ptite chatte, doucerette, coquette, - зашипел подкравшийся боа-констриктор. - Vous avez l'air bien triste, soumis, reveur, mais vous ne l'etes pas: c'est moi qui vous le dis: sauvage. La flamme a l'ame, l'eclair aux yuex!* ______________ * Кошечка, кокетка, вид задумчивый, печальный, но вы вовсе не такая, нет уж, я вам говорю, душа горит и взор сверкает! - Oui, j'ai la flamme a l'ame, et je dois l'avoir!* - отвечала я и обернулась в совершенной ярости, но профессор Эманюель, прошипев свою дерзость, был таков. ______________ * Да, у меня горит душа, и должна гореть! (фр.) Всего хуже то, что доктор Бреттон, обладавший, как я сказала, тонким и острым слухом, расслышал каждое слово этой тирады; он прижал к лицу платок и затрясся от смеха. - Грандиозно, Люси, - восклицал он, - бесподобно! Petite chatte, petite coquette!* Ох, надо рассказать маме! А это правда, Люси, хотя бы отчасти? Думаю, правда: вы красны, как платье мисс Фэншо. Позвольте - теперь я вижу: ведь он же еще так свирепо обошелся с вами в концерте: ну да, он самый, и сейчас он в бешенстве оттого, что видит, как я смеюсь. О, надо его подразнить. ______________ * Кошечка, кокетка! (фр.) И Грэм, уступая своей любви к озорству, хохотал, острил и шептал, пока я не выдержала и на глаза не навернулись слезы. Вдруг он пришел в себя; около мисс де Бассомпьер освободилось место; толпа, ее окружавшая, несколько поредела. Его взгляд, бдительный, даже в смехе, тотчас все подметил; он встал, собрался с духом, пересек комнату и воспользовался случаем. Доктор Джон во всю свою жизнь был счастлив - и удачлив. А отчего? Оттого, что зоркие глаза его высматривали благоприятную возможность, оттого, что сердце в нужную минуту побуждало его к действию и у него были крепкие нервы. Его ничем было не сбить с пути; не мешали ни восторги, ни слабости. Как хорош был он в ту минуту! Вот Полина подняла голову, и взор ее тотчас встретился с его взором - взволнованным, но скромным; вот он заговорил с нею, и лицо его залилось краской. Он стоял перед нею, отважный и робкий, смиренный и ненавязчивый, но полный решимости и поглощенный единой целью. Я поняла это тотчас и не стала смотреть дальше - если б мне и хотелось смотреть, то просто времени не оставалось; уж было поздно; мы с Джиневрой собрались на улицу Фоссет. Я поднялась и распрощалась с крестной и с мосье де Бассомпьером. То ли профессор Эманюель заметил, что я не поощряла веселости доктора Бреттона, то ли догадался, что мне горько и что вообще для легкомысленной мадемуазель Люси, охотницы до развлечений, вечер оказался не таким уж праздником, но когда я покидала залу, он встал и спросил, провожает ли меня кто-нибудь до улицы Фоссет. Теперь-то профессор говорил вежливо и даже почтительно и смотрел виновато; но я не могла сразу поверить его любезности и, не задумываясь, принять его раскаянье. Никогда прежде не случалось мне серьезно обижаться на его дерзости или леденеть от его горячности; нынешняя выходка его показалась мне непростительной. Я решила показать, что очень им недовольна, и произнесла только: "Меня проводят". Нас с Джиневрой, и точно, отвозили домой в карете; и я прошла мимо него, поклонившись бочком, как обыкновенно кланялись ему воспитанницы, выходя на эстраду. Я вышла в прихожую за накидкой. Мосье Эманюель, кажется, меня поджидал. Он заметил, что погода прекрасная. - Да? - сказала я, сама довольная сухостью и холодностью своего тона. Мне так редко удается оставаться спокойной и холодной, когда мне горько и досадно, что в ту минуту я почти гордилась собой. Это "да?" прозвучало у меня именно так, как его произносят иные. Сколько раз слышала я, как это словцо, жеманное, кургузое, сухое, слетает с поджатых коралловых уст холодных, самонадеянных мисс и мадемуазелей. Я знала, что мосье Поль долго не вынесет подобного диалога; но он, конечно, заслужил мою сухость. Наверное, он и сам так думал, ибо покорно проглотил пилюлю. Он посмотрел на мою накидку и заметил, что она слишком легка. Я решительно отвечала, что она вполне соответствует моим требованьям. Немного отступив, я прислонилась к перилам лестницы, закуталась в накидку и принялась разглядывать мрачную религиозную живопись, темневшую на стене. Джиневра все не шла; я досадовала, что она мешкает. Мосье Поль не уходил; я ожидала, что он вот-вот рассердится. Он приблизился. "Сейчас опять зашипит!" - подумала я; я бы просто зажала уши, если бы не боялась показаться чересчур невежливой. Ожидания наши никогда не сбываются: ждешь шепота и воркованья, а слышишь мучительный вопль; ждешь пронзительного крика - к тебе обратятся тихим, приветливым, добрым голосом. Мосье Поль заговорил мягко: "Друзья, - сказал он, - не ссорятся из-за пустяков. Скажите, кто из нас - я или ce grand fat d'Anglais* (так скромно означил он доктора Бреттона) - виноват в том, что еще теперь у вас мокрые глаза и горят щеки?" ______________ * Верзила, английский фат (фр.). - Не думаю, мосье, чтобы из-за вас или кого бы то ни было другого со мной могло произойти нечто подобное, - отвечала я, и я опять превзошла себя, намеренно и холодно солгав. - Ну что я такого сказал? - продолжал он. - Скажите мне; я вспылил; я все позабыл - напомните мне мои слова. - Нет уж, лучше их забыть! - сказала я, по-прежнему спокойно и холодно. - Значит, все-таки мои слова вас ранили? Забудьте их; с вашего позволения, я беру их обратно; примите мои извинения. - Я не сержусь, мосье. - Тогда еще хуже - вы огорчены. Простите мне мои слова, мисс Люси. - Я вас прощаю, мосье Эманюель. - Нет, скажите обычным вашим, а не этим чужим тоном - "Mon ami, je vous pardonne"*. ______________ * Друг мой, я вам прощаю (фр.). Я не могла сдержать улыбки. Кто бы не улыбнулся при виде этой печали, этого простодушия, этой серьезности? - Bon! - вскричал он. - Voila que le jour va poindre! Dites donc - "mon ami"*. ______________ * Ну вот, наконец-то! Скажите же "мой друг" (фр.). - Monsieur Paul, je vous pardonne*. ______________ * Мосье Поль, я вам прощаю (фр.). - Никакого "мосье": скажите по-другому, иначе я не поверю в вашу искренность; ну, пожалуйста, - "mon ami", или, если хотите, по-вашему: "друг мой"! Что же, "друг мой" звучит не так, как "mon ami", и значит другое; "друг мой" не выражает тесной, домашней привязанности; я не могла сказать мосье Полю "mon ami", а "друг мой" сказала без колебаний. Он же не ощутил разницы и вполне удовлетворился моим английским обращеньем. Он улыбнулся. Если бы только вы увидели его улыбку, мой читатель, вы бы тотчас заметили разницу между теперешней его наружностью и тем, как он выглядел полчаса назад. Не помню, случалось ли мне прежде видеть на устах и в глазах мосье Поля улыбку радостную, довольную или нежную. Сотни раз наблюдала я у него ироническое, язвительное, презрительное, торжествующее выражение, которое сам он, верно, считал улыбкой, но внезапное проявление чувств более теплых и нежных совершенно меня поразило. Лицо преобразилось так как будто с него сняли маску, глубокие борозды разгладились; даже цвет кожи стал светлей; южную желтоватую смуглость, говорившую об испанской крови, вытеснил более свежий оттенок. Кажется, никогда еще я не видела, чтобы человеческое лицо так менялось. Он проводил меня до кареты, тут же вышел и мосье де Бассомпьер с племянницей. Мисс Фэншо была вне себя; она считала, что вечер совершенно не удался; едва мы уселись и за нами затворились дверцы кареты, она дала волю своему раздраженью. С горечью нападала она на доктора Бреттона. Она была не в силах ни очаровать его, ни уязвить, ей осталась одна ненависть, и эту ненависть она изливала так преувеличенно и неудержимо, что сперва я стоически ее слушала, но, наконец, оскорбилась несправедливостью и вдруг вспылила. Меня взорвало, ведь я тоже иногда бушую, а общество моей красивой, но несовершенной спутницы всегда трогало во мне все самые худшие струнки. Хорошо еще, колеса кареты страшно грохотали по шозвилльской мостовой, ибо, могу заверить читателя, в экипаже нашем не водворилось ни мертвой тишины, ни покойной беседы. Отчасти искренно, отчасти играя я стала усмирять Джиневру. Она бесилась от самой улицы Креси; следовало укротить ее прежде, чем мы окажемся на улице Фоссет: пора было показать ей самой ее неоценимые качества и высокие достоинства; и сделать это надлежало в тех выраженьях, которые доходчивостью и любезностью могли соперничать с комплиментами, какие Джон Нокс{321} расточал Марии Стюарт. Джиневра получила хороший урок; и он пошел ей на пользу. Я совершенно уверена, что после моей трепки она легла спать, вполне отрезвев, и спала еще слаще обычного. Глава XXVIII ЦЕПОЧКА ДЛЯ ЧАСОВ Мосье Поль Эманюель совершенно не выносил, чтобы в продолжение занятий его прерывали; поэтому преподаватели и воспитанницы школы, все вместе и каждая порознь, считали, что пройти мимо него в то время, когда он ведет урок, - значит рисковать жизнью. Сама мадам Бек, в случае необходимости, семенила, подхватив юбки, и с опаскою огибала эстраду, как корабль огибает рифы. Что же до привратницы Розины, на которой лежала опасная обязанность каждые полчаса извлекать учениц прямо из класса и тащить их на урок музыки в часовню, в большую или малую залу, в salle a manger, словом, туда, где стояли фортепьяна, то после второй-третьей попытки она от ужаса теряла дар речи, ибо всякий раз ей метали неописуемый взгляд сквозь смертоносные очки. Как-то раз утром я сидела в carre за вышиваньем, начатым и брошенным одной из учениц, и покуда руки мои трудились над пяльцами, слух упивался раскатами голоса, бушевавшего в соседнем классе и каждую минуту становившегося все беспокойней и грозней. Прочная стена защищала меня от надвигавшегося шторма, а если б не помогла и она, можно было легко спастись бегством во двор через стеклянные двери; поэтому, признаюсь, нараставшие признаки бури скорее забавляли, чем тревожили меня. Но бедная Розина подвергалась опасности: тем незабвенным утром она четырежды совершала свой рискованный поход - и вот теперь ей предстояло в пятый раз выхватывать, так сказать, головню из пламени - ученицу из-под носа у мосье Поля. - Mon Dieu! Mon Dieu! - воскликнула она. - Que vais-je devenir? Monsieur va me tuer, je suis sure, car il est d'une colere!* ______________ * Господи, господи! Что со мною будет? Мосье убьет меня, он так гневается! (фр.) Движимая мужеством отчаяния, она открыла дверь. - Mademoiselle La Malle au piano!* - крикнула она. ______________ * Мадемуазель Ла Маль - к пианино! (фр.) И не успела она отбежать или хоть прикрыть дверь, как оттуда донеслось: - Des ce moment! La classe est defendue. La premiere qui ouvrira cette porte, ou passera par cette division, sera pendue - fut-ce Madame Beck elle-meme!* ______________ * С этой минуты! Входить в класс запрещается. Первого, кто откроет дверь иди пройдет по отделению, я повешу, будь то хоть сама мадам Бек! (фр.) Не прошло и десяти минут после обнародования этого указа, как в коридоре снова послышалось шарканье Розининых пан-туфель. - Мадемуазель, - сказала она, - я теперь и за пять франков туда не войду, жуть, как я боюсь его очков. А тут пришел нарочный из Атенея. Я сказала мадам Бек, что не смею ему передать, а она говорит, чтобы я вас попросила. - Меня? Нет, мне это вовсе не улыбается. Это не входит в круг моих обязанностей. Полно, Розина! Несите свой крест. Смелей - рискните еще разок! - Я, мадемуазель? - ни за что! Я сегодня пять раз проходила мимо него. Пусть мадам нанимает для такой службы жандарма. Ouf! Je n'en puis plus!* ______________ * Уф! Больше не могу! (фр.) - Э, да вы просто трусиха. Ну, что надо передать? - Как раз то, чего он больше всего не любит; дескать, просят не мешкая идти в Атеней, потому что туда пожаловал официальный гость - инспектор, что ли, и мосье должен с ним повидаться: сами знаете, как он ненавидит такое. Да, это я знала. Упрямец и причудник, он не выносил шпор и узды; он восставал против всякой повинности и неизбежности. Я, однако, решилась - не без страха, конечно, но страх мой мешался с другими чувствами, и, между прочим, с любопытством. Я отворила дверь, вошла, закрыла ее так быстро и тихо, как только позволяла не слушавшаяся меня рука; промешкать или засуетиться, загреметь задвижкой или оставить дверь неприкрытой значило усугубить вину и навлечь еще более страшные громы. Итак, я стояла, а он сидел; его дурное (если не ужасное) расположение духа было заметно; он давал урок из арифметики (он мог преподавать все, что ему вздумается), арифметика же своею сухостью неизменно его раздражала; ученицы трепетали, когда он говорил о числах. Он сидел, склонясь над столом; с минуту он крепился, чтобы не замечать шороха у дверей в нарушение его воли и закона. Мне того и надо было: я выиграла время и успела пересечь залу; легче отражать взрыв ярости с близкого расстояния, чем подвергаться угрозе издалека. У эстрады я остановилась, прямо напротив него; конечно, я не заслуживала внимания; он продолжал урок. Но презрением он не отделается - ему придется выслушать меня и ответить. У меня не хватало росту дотянуться до его стола, вознесенного на эстраду, и я неловко пыталась сбоку заглянуть ему в лицо, которое еще от дверей поразило меня близким и ярким сходством с черно-желтой физиономией тигра. Дважды выглядывая из укрытия, я безнаказанно пользовалась тем, что меня не видят; но на третий раз его lunettes* перехватили и насквозь пронзили мой взгляд. Розина оказалась права: сами стекла наводили ужас, независимо от яростного гнева прикрываемых ими глаз. ______________ * Очки (фр.). Но я верно рассчитала преимущество близкого расположения: близорукие эти "lunettes" не могли изучать преступника под самым носом у мосье; потому он сбросил их, и вот мы были в равном положении. К счастью, я не очень его боялась - стоя совсем рядом, я даже вообще не испытывала страха; и тогда как он требовал веревку и виселицу во исполнение только что объявленного приказа, я предлагала взамен нитки для вышивания с такой любезной готовностью, которая хоть отчасти укротила его гнев. Разумеется, я не стала перед всеми демонстрировать свою учтивость; я просто завела нитку за край стола и прикрепила ее к решетчатой спинке профессорского стула. - Que me voulez-vous?* - зарычал он, и вся эта музыка осталась в недрах груди и глотки, ибо он тесно стиснул зубы и, казалось, поклялся ничему на свете уже не улыбаться. ______________ * Чего вам от меня надо? (фр.) Я отвечала не колеблясь: "Monsieur, - сказала я, - je veux l'impossible, des choses inouies"*, - и решив, что всего лучше говорить напрямик, сразу окатив его душем, я передала тихо и скоро просьбу из Атенея, всячески преувеличив неотложность дела. ______________ * Мосье, я хочу невозможного, вещей неслыханных (фр.). Конечно, он и слышать ни о чем не хотел. Он не пойдет; он не уйдет с занятий, даже если за ним пошлют всех чиновников Виллета. Он не сдвинется с места, даже если его призовут король, кабинет и парламент вместе взятые. Но я знала, что ему надобно идти; что бы он ни говорил, интересы его и долг призывали его немедля и буквально исполнить то, чего от него хотели; поэтому я молча выжидала, не обращая никакого внимания на его слова. Он спросил, что еще мне нужно. - Только чтобы мосье ответил нарочному. Он раздраженно тряхнул головой в знак отрицанья. Я осмелилась протянуть руку к его феске, мрачно покоившейся на подоконнике. Он проводил это дерзкое поползновение взглядом, безусловно, удивленный и опечаленный моей наглостью. - А, - пробормотал он, - ну, если так, - если мисс Люси смеет касаться до его фески - пусть сама ее и надевает, превращаясь для такого случая в garcon'a, и смело идет вместо него в Атеней. Я с великим почтением положила шапку на стол, и она величаво кивнула мне кисточкой. - Я пошлю извинительную записку, и довольно! - сказал он, все еще уклоняясь от неизбежного. Сознавая тщетность своего маневра, я мягко подтолкнула шапку к его руке. Она скользнула по гладкой наклонной крышке полированного, не покрытого сукном стола, увлекла за собою легкие, в стальной оправе "lunettes", и - страшно сказать - они упали на эстраду. Сколько раз видела я, как они падали благополучно - но теперь, на беду злополучной Люси Сноу, они упали так, что каждая ясная линза превратилась в дрожащую бесформенную звезду. Тут уж я не на шутку испугалась - испугалась и огорчилась. Я знала цену этим "lunettes"; у мосье Поля был особый трудноисправимый недостаток зрения, а эти очки выручали его. Я слышала, как он называл их своим сокровищем; рука моя дрожала, подбирая бесполезные осколки. Я ужаснулась того, что наделала, но раскаяние мое, кажется, было еще сильнее испуга. Несколько секунд я не решалась взглянуть в лицо обездоленному профессору; он заговорил первый. - La! - сказал он. - Me voila veuf de mes lunettes!* Я полагаю, теперь мадемуазель Люси признает, что вполне заслужила веревки и виселицы; и трепещет в ожидании своей участи. Какое коварство! Вы решили воспользоваться моей слепотой и беспомощностью! ______________ * Так! Я остался вдовцом, оплакивающим мои очки! (фр.) Я подняла взор: вместо гневного, мрачного и свирепого лица я увидела расплывшуюся улыбку, светившую, как в тот вечер на улице Креси. Он не рассердился - даже не опечалился. На настоящую обиду он отвечал терпимостью; действительный вызов он принял кротко, как святой. Происшествие, которое меня так напугало и лишило было всякой надежды его уговорить, вдруг как нельзя лучше помогло мне. Непреклонный, когда за мной не было никакой вины, он вдруг чудесно преобразился, когда я стояла перед ним, сокрушаясь и раскаиваясь. Продолжая ворчать: "Une forte femme - une Anglaise terrible - une petite cassetout"*, - он объявил, что не смеет ослушаться той, которая явила образец столь опасной доблести; так же точно "великий император" разбивал вазу, чтобы внушить страх. Наконец, он водрузил на голову феску, взял у меня разбитые "lunettes", примирительно пожал мне руку, поклонился и в самом лучшем расположении отправился в Атеней. ______________ * Вот какая ужасная англичанка, маленькая разрушительница (фр.). После всей этой приятности читателю грустно будет узнать, что в тот же день я снова поссорилась с мосье Полем; но делать нечего, это правда. Он имел обыкновение - впрочем, весьма похвальное - врываться по вечерам, всегда a l'improviste*, без предупреждения, в часы, когда мы тихо готовили уроки, и тотчас брался распоряжаться нами и нашими занятиями: заставлял отложить книги, достать рукоделие и, вытащив толстенный фолиант или стопку брошюр, заменял сонную воспитанницу, уныло произносившую "lecture pieuse"**, и читал нам трагедию, прекрасную, благодаря прекрасному чтению, либо огненную, благодаря огненности исполнителя, драму, в которой я, признаться, чаще всего не видела прочих достоинств, но для мосье Эманюеля то был лишь сосуд, и он наполнял его, как живой водой, собственной энергией и страстью. Или, бывало, он заносил в наш монастырский мрак луч иного яркого мира, знакомя нас с современной словесностью; читал отрывки чудесной повести либо свежую остроумную статью, смешившую парижские салоны, всегда безжалостно выбрасывая из трагедии, мелодрамы, повести или эссе всякий пассаж, выражение или слово, по его мнению, неподходящее для ушей "jeunes filles"***. Не раз замечала я, что если сокращение вело к бессмысленным зияниям или портило текст, он мог выдумать, да и выдумывал на ходу целые куски, силою не уступавшие их целомудренности; диалог или описание, привитые им к старой лозе, часто оказывались куда лучше срезанных. ______________ * Экспромтом (фр.). ** Нравоучительное чтение (фр.). *** Молодых девушек (фр.) Итак, в тот самый вечер мы сидели тихо, как монахини после "отбоя", - ученицы за книгами, учительницы за работой. Помню, что я работала; одна причуда занимала меня; я кое-что задумала; я не просто коротала время: я собиралась подарить свою работу, а случай приближался, надо было торопиться, и пальцы мои трудились без устали. Мы услышали резкий звонок, который все знали, потом быстрые, привычные слуху шаги; едва раздалось хором: "Voila Monsieur!"* - как двустворчатые двери распахнулись (они всегда распахивались при его появлении: неторопливое "отворились" здесь не годится), и вот он уже стоял среди нас. ______________ * Вот и мосье! (фр.) Вокруг двух письменных столов были длинные лавки; посередине над каждым столом висела лампа; ближе к лампе друг против друга сидели учительницы; девушки устраивались по правую и по левую руку от них; кто постарше и поприлежней - ближе к лампе, к тропикам; ленивицы же и те, кто поменьше, располагались у северного и южного полюсов. Обыкновенно мосье вежливо подвигал стул одной из учительниц, чаще всего Зели Сен-Пьер, старшей наставнице; потом он садился на освободившееся место, пользуясь, таким образом, ярким светом Рака или Козерога, в котором нуждался вследствие своей близорукости. Вот Зели, как всегда проворно, вскочила и улыбнулась своей странной улыбкой до ушей, обнажающей и верхние и нижние зубы, но не порождающей ни ямочек на щеках, ни света в глазах. Мосье не то не обратил на нее внимания, не то просто решил ее не замечать, ибо он был капризен, как, по общему мнению, бывают капризны одни женщины; вдобавок "lunettes" (он раздобыл новые) служили ему оправданием мелких оплошностей. Как бы то ни было, он прошел мимо Зели, обогнул стол и, не успела я вскочить и посторониться, пробормотал: "Ne bougez pas"*, - и водворился между мною и мисс Фэншо, вечной моей соседкой, чей локоть я чувствовала постоянно, как ни упрашивала я ее то и дело "убраться от меня подальше". ______________ * Не двигайтесь (фр.). Легко сказать "Ne bougez pas"; но как это сделать? Я должна была освободить ему место и еще просить подвинуться учениц. Джиневра "грелась", как она выражалась, возле меня в зимние вечера, докучала мне вознею и вынуждала меня порой закалывать в пояс булавку для защиты от ее локтя; но, очевидно, с мосье Эманюелем так обращаться не следовало, и потому я отложила работу, очищая место для его книги, и отодвинулась сама - не более, однако, чем на метр: всякий разумный человек счел бы такое расстояние достаточным и приличным. Но мосье Эманюель вовсе не был благоразумен: трут и огниво, вот что он был такое! - и он тотчас высек пламя. - Vous ne voulez pas de moi pour voisin, - зарычал он, - vous donnez des airs de caste; vous me traitez en paria, - сказал он мрачно. - Soit, je vais arranger la chose*. - И он принялся за дело. - Levez-vous toutes, Mesdemoiselles**, - возгласил он. ______________ * Вы не желаете сидеть со мною рядом, вы делаете вид, что принадлежите особой касте, а я пария для вас. Что ж, посмотрим (фр.). ** Встаньте все, сударыни (фр.). Девушки встали. Он заставил их перейти за другой стол. Затем он усадил меня на краю лавки и, аккуратно передав мне мою корзинку, шелк, ножницы - все мое имущество, - уселся на противоположном конце. При полной нелепости этой сцены никто не посмел засмеяться: шутнице бы дорого обошелся этот смех. Что же до меня, я отнеслась ко всему совершенно хладнокровно. Я сидела в одиночестве, лишенная возможности общения, занималась своим делом, была покойна и ничуть не печалилась. - Est-ce assez de distance?* - спросил он строго. ______________ * Теперь места хватит? (фр.) - Monsieur en est l'arbitre*, - сказала я. ______________ * Мосье сам так решил (фр.). - Vous savez bien que non. C'est vous qui avez cree ce vide immense; moi je n'y ai pas mis la main*. ______________ * Сами знаете, что нет. Это вы устроили. Я тут ни при чем (фр.). И он приступил к чтению. На свою беду, он выбрал французский перевод того, что он назвал "un drame de William Shakespeare; le faux dieu, - продолжал он, - de ces sots paiens, les Anglais"*. Едва ли мне следует объяснять, как изменилась бы его оценка, будь он в духе. ______________ * Драмой Вильяма Шекспира, ложного кумира глупых язычников, англичан (фр.). Разумеется, французский перевод никуда не годился, а я и не пыталась скрыть презрения, которое вызывали иные жалкие пассажи. Я не собиралась высказываться, но ведь можно выразить отношение и без слов. Навострив свои "lunettes", мосье ловил каждый мой взгляд; кажется, он ни одного не прозевал; в конце концов глаза его отбросили свое укрытие, чтобы ничто не мешало им метать молнии, и уже он распалялся в добровольном изгнании на северном полюсе, горячей - судя по атмосфере в комнате, - чем уместно б распаляться под прямыми лучами Рака. Когда чтение окончилось, трудно было предсказать, даст ли он выход своему раздражению или уйдет сдержавшись. Сдержанность была ему несвойственна; но какой же дала я ему повод для прямого неудовольствия? Я не произнесла ни звука и, по справедливости, не заслуживала осуждения или кары за то одно, что дала мускулам у глаз и рта несколько больше вольности, чем обыкновенно. Внесли ужин, состоявший из хлеба и молока, разбавленного теплой водичкой. Булочки и стаканы стояли на столе, и из уважения к профессору их не раздавали. - Ужинайте, сударыни, - сказал он, будто бы поглощенный пометами на своем Шекспире. Все повиновались. Я тоже взяла стакан и булку, но тут мне сильнее прежнего захотелось кончить работу, и я принялась за нее, не покидая места ссылки, жуя хлеб и отхлебывая из стакана с совершенным sangfroid*, с несвойственным мне самообладанием, самое меня приятно удивлявшим. Верно, беспокойный, раздражительный, колючий мосье Поль как магнит собирал вокруг себя все возбуждение и напряжение, и мне не оставалось ничего, кроме безмятежности. ______________ * Хладнокровием (фр.). Он поднялся. Неужто так и уйдет, не произнеся ни слова? Да, вот уж он поворотился к дверям. Нет: возвращается; но, быть может, затем лишь, чтобы взять карандашный футляр, забытый на столе? Взял - вложил карандаш, выхватил, сломал грифель, очинил, сунул в карман и... быстро подошел ко мне. Девушки и наставницы, сидевшие за другим столом, разговаривали без стесненья; они всегда беседовали за едой и, привыкши говорить быстро и громко, теперь не церемонились. Мосье Поль подошел и стал позади меня. Он спросил, чем я занята, и я отвечала, что делаю цепочку для часов. Он спросил, для кого, и я сказала, что "для одного моего друга". Мосье Поль наклонился и (как пишут в романах, но сейчас эта метафора буквально соответствовала истине) "прошипел" мне на ухо несколько колкостей. Он говорил, что из всех известных ему женщин я самая неприятная; что со мною немыслимо быть в дружеских отношениях. Что у меня "caractere intraitable"* и упрямый до невозможности. Он сам не знает, что на меня находит; но с какими бы мирными и дружественными намерениями ко мне ни подойти, глядь - и я обращаю согласие в раздор, а доброжелательство во враждебность. Он смеет заверить меня, что он, мосье Поль, желает мне добра; он никогда умышленно не огорчал меня и мог бы, кажется, по крайней мере рассчитывать на то, что к нему станут относиться хотя бы как к доброму знакомому; и что же? как я с ним обращаюсь! Сколько язвительной бойкости, что за страсть перечить и "fougue"** несправедливости! ______________ * Характер невыносимый (фр.). ** Жар (фр.). - Бойкость? Страсть? Fougue? я и не знала... - Chut! a l'instant!* Вот, вот вы опять за свое! - vive comme la poudre**. - Жаль, очень жаль; он сожалеет об этой моей несчастной особенности. "Emportement"*** и "chaleur"****, быть может, и великодушные, и все же он боится, как бы они мне не повредили. А жаль: в глубине души он полагает, что я не вовсе лишена добродетелей, и если бы только я прислушалась к доводам рассудка и держалась бы сдержанней, скромней, не была бы "en l'air", такой "coquette"*****, не рисовалась бы, не придавала бы такого значения наружному блеску, который и нужен-то лишь затем, чтобы привлекать внимание людей, замечательных главным образом своим ростом, "des couleurs de poupee", "un nez plus ou moins bien fait"****** и неслыханной глупостью, - мой характер можно бы еще назвать сносным, а то и образцовым. Но так... И здесь он запнулся. ______________ * Замолчите! Сейчас же! (фр.) ** Настоящий порох (фр.). *** Вспыльчивость (фр.). **** Горячность (фр.). ***** Суетной, кокеткой (фр.). ****** Кукольной окраской и более или менее изящным носом (фр.). Мне стоило только посмотреть на него, или протянуть руку, или сказать что-нибудь примирительное; но я испугалась, а когда я пугаюсь, я либо смеюсь, либо плачу; во всем этом трогательное как-то странно мешалось со вздором. Я думала, он кончил, но нет: он сел, чтобы продолжать со всем удобством. Раз уж он, мосье Поль, коснулся этого болезненного предмета, то он осмелится ради моего же блага навлечь на себя мой гнев и остановиться на перемене, которую он заметил в моем наряде. Он без колебаний признает, что, когда он впервые меня заметил - или, вернее, стал время от времени мимоходом меня замечать, - он был доволен мною: основательность, строгая простота, в этих стенах особенно приятная, внушали ему на мой счет лучшие надежды. Чье роковое влияние заставило меня вдруг прикалывать к шляпе цветы, надевать "des cols brodes"*, a однажды даже появиться в алом платье? Он, конечно, догадывается, но не скажет этого вслух. ______________ * Вышитые воротнички (фр.). Я снова прервала его, но на сей раз с возмущением. - Алое, мосье Поль? Вовсе оно не алое. Розовое, и притом бледно-розовое, да еще с черными кружевами. - Розовое или алое, барежевое или желтое, палевое или лазоревое - мне все равно: щегольские, легкомысленные цвета; что же до кружев, то это просто "colifichet de plus"*. - И он вздохнул, сожалея о моем падении. Он вынужден с грустью признать, что не может рассмотреть эту тему подробно, как ему бы того хотелось: не зная в точности названий этих "babioles"**, он рискует напутать и неизбежно стать мишенью моих насмешек и раздражить мой неуравновешенный и порывистый нрав. Он только хочет сказать - и уж здесь-то не боится ошибиться, - что в последнее время мои наряды приобрели "des facons mondaines"***, и ему больно это видеть. ______________ * Лишние безделки (фр.). ** Глупостей (фр.). *** Легкомысленный вид (фр.). Признаюсь, мне трудно было понять, что за "facons mondaines" усмотрел он в моем зимнем мериносе с простым белым воротником: когда я задала ему этот вопрос, он сказал, что все вместе выглядит вызывающе - и вдобавок "шейный бант"... - Но если вы не позволяете носить ленты женщине, мосье, то вы уж, верно, и у мужчин не одобряете ничего такого? - и я показала ему свою цепочку из шелка и золота. В ответ он только застонал - очевидно, из-за моего легкомыслия. Он помолчал немного, наблюдая за моей как никогда усердной работой, потом спросил, стану ли я ненавидеть его после того, что он сейчас наговорил. Не помню в точности, что я ему отвечала; кажется, промолчала вообще; знаю только, что мы сумели расстаться дружески и уже от дверей мосье Поль вернулся объяснить, что не следует думать, будто он решительно против моего алого платья ("Розового! Розового!" - не утерпела я); он не станет отрицать, что оно, вообще говоря, выглядит красиво (на самом-то деле, мосье Эманюель определенно предпочитал яркие цвета); он только хотел посоветовать мне, надевая его, держаться так, словно оно шито из "bure" цвета "gris de poussiere"*. ______________ * Грубой шерсти, серой, как пыль (фр.). - А как же цветы на шляпе, мосье? - осведомилась я. - Они ведь такие маленькие... - Бог с ними, - сказал он. - Только не давайте им распускаться. - А бант, мосье, хотя бы ленточка?.. - Va pour le ruban!* - был милостивый ответ. ______________ * Ленточка - пусть! (фр.) На том мы и порешили. "Браво, Люси Сноу! - сказала я себе. - Ну и выслушала ты лекцию, получила "rude savon"*, и все из-за несчастной привязанности к светской суете! Кто бы мог подумать? А ты-то считала себя унылой и благонравной особой! Мисс Фэншо полагает, что ты второй Диоген. На днях мосье де Бассомпьер деликатно переменил разговор, когда речь зашла о бурных дарованиях актрисы Вашти, о