думать было нечего. Старая ведьма, которую я видела, мадам Уолревенс, противилась их союзу с той лютостью нрава, которою судьба часто награждает калек. Бедной Мари недостало ни хитрости водить жениха за нос, ни сил остаться ему верной. Она отказала первому искателю, но, отказавши и второму, с тугим кошельком, ушла в монастырь и там, послушницей, умерла. Преданное сердце, ее обожавшее, кажется, до сих пор терпело муки, и история этой любви и страданий была преподнесена мне в таких словах, что даже я, ее слушая, растрогалась. Вскоре после смерти Жюстин Мари ее семья тоже разорилась; отец, известный как ювелир, на самом деле участвовал в биржевых операциях, его втянули в какое-то мошенничество, и оно окончилось разоблачением и крахом. Тоска по упущенным барышам и стыд от бесчестья свели его в могилу. Горбунья-мать и горькая вдова остались без всяких средств, и голодная смерть их ожидала. Однако отвергнутый жених покойной дочери, прослышав об их бедственном положении, с удивительной преданностью поспешил им на выручку. За гордыню и заносчивость он отплатил чистейшей добротой - призрел их, накормил и обласкал, словом, позаботился о них так, как редкий сын мог бы позаботиться. Мать - женщина, в сущности, добрая - умерла, благословляя его; самодурная, безбожная, злая старуха бабка еще живет на его самоотверженном попечении. Ее, сгубившую его надежды, разбившую ему жизнь, одарившую его вечной тоской и унылым одиночеством взамен любви и семейного счастья, он нежит и холит с почтительностью примерного сына к преданной матери. "Он поместил ее в этом доме и, - продолжал священник с неподдельными слезами на глазах, - здесь же дал кров и мне, старому своему наставнику, и Агнессе, престарелой служанке, ухаживавшей за ним еще в детстве. На наше содержание и на другие добрые дела, я знаю, он тратит три четверти своего жалованья, оставляя лишь четверть на хлеб и прочие скромные нужды. Из-за этого он и жениться не может, он посвятил себя господу и ангелу-невесте, будто он сам священник, вроде меня". Перед тем как заключить свою речь, святой отец утер слезы и, произнося последние слова, на миг украдкой взглянул на меня. Я успела перехватить его взгляд, и значение его меня поразило. Престранные существа эти католики! Вот вы встречаете одного из них и знаете о нем не более, нежели о последнем перуанском инке или о первом китайском императоре, а он, оказывается, видит вас насквозь; и, оказывается, говорит он вам то или другое неспроста, а вы-то думали, что он невесть почему вдруг пустился в откровенности. И встречаете-то вы его, оказывается, оттого, что так ему нужно, а вовсе не по прихоти случая или по воле неуклонных обстоятельств. Вдруг осенившая мадам Бек мысль о подарке, и поручение к старухе на улицу Волхвов, нежданное явление священника на пороге, вмешательство его в намерения желавшей меня прогнать горничной, второй его приход и столь услужливо навязанный мне рассказ по поводу портрета - все эти мелкие происшествия казались случайными и несвязанными; всего лишь рассыпанные, разрозненные бусины. Но вот острый взор иезуитского ока пронзил их все и нанизал, как те лежавшие на налойчике четки. Где же таится запорчик, где замок этой монашеской снизки? Я чуяла связь, но не могла нащупать, в каком она месте. Раздумья мои не укрылись от подозрительного старца, и он нарушил их ход вежливым вопросом. - Мадемуазель, - сказал он, - надеюсь, вам недалеко придется идти по этим затопленным улицам. - Около мили. - Вы живете, стало быть?.. - На улице Фоссет. - Но ведь (встрепенувшись) не в пансионе же у мадам Бек? - Именно там. - Donc (всплеснув руками) donc vous devez connaitre mon noble eleve, mon Paul?* ______________ * Значит, вы знаете, наверное, моего благородного ученика, моего Поля? (фр.) - Мосье Поля Эманюеля, преподавателя литературы, профессора? - Именно его. Мы оба умолкли. Я вдруг нащупала среди бусин замок. Он уже поддавался под моими пальцами. - Так вы, значит, говорили про мосье Поля? - тотчас спросила я. - Это он ваш ученик и благодетель мадам Уолревенс? - Да, и Агнессы, старухи служанки; и сверх того (с явственным нажимом) он был и остается истинным, преданным, постоянным и вечным другом этого небесного ангела - Жюстин Мари! - Но кто же вы сами, отец мой? - спросила я, и, несмотря на мое нетерпенье, вопрос мой прозвучал почти непринужденно. Я заранее знала, что он ответит. - Я, дочь моя, отец Силас; тот недостойный сын святой церкви, кого почтили вы некогда трогательной и высокой доверенностью, открыв святыню сердца и глубины духа, который я столь пламенно желал бы наставить на путь истины. С тех пор я ни на день не упускал вас из виду и ни на единый час не терял к вам глубокого интереса. Прошедший выучку в лоне веры католической, взращенный ею, вдохновленный живительными ее догматами, согретый лишь ею даваемым жаром ревностного служения - уж я-то знаю, чего вы стоите, какой участи достойны, и скорблю, что вы соделались добычею ереси. "Ах, вот оно как, - подумалось мне, - неужто и со мной хотят осуществить такое: подвергнуть выучке, взрастить, вдохновить и согреть жаром. Только не это!" Однако вслух я ничего подобного не сказала и произнесла совсем другое. - Но ведь мосье Поль, кажется, здесь не живет? - только и спросила я, не почтя уместным вступать с ним в богословские прения. - Нет, он лишь иногда приходит поклониться своему ангелу, исповедаться мне и отдать дань уваженья той, кого он называет своей матерью. Сам он занимает две тесные комнатенки, обходится без прислуги, но не допускает того, чтобы мадам Уолревенс рассталась со своими бесценными украшениями, какие вы на ней видели и какими она тешится с младенческой гордостью, ибо это уборы ее юности и последние остатки былого богатства сына ее - ювелира. - Сколько раз, - тихонько пробормотала я, - этот человек, мосье Эманюель, по пустякам не проявлял должного великодушия и как велика его душа в делах существенных! Правда, признаюсь, меня пленили великодушием вовсе не исповеди его и не поклоненье "ангелу". - А когда она умерла? - спросила я, снова окидывая взглядом портрет Жюстин Мари. - Двадцать лет назад. Она была немного старше мосье Эманюеля, ему ведь совсем недавно минуло сорок. - И он все еще ее оплакивает? - Сердце его будет вечно горевать по ней. Главное в натуре Эманюеля - постоянство. Он проговорил это, нажимая на каждый слог. Но вот сквозь облака прорвалось бледное, жидкое солнце; дождь еще лил, но гроза улеглась; проблистали последние молнии; день клонился к закату, и, чтобы поспеть домой засветло, мне не следовало более задерживаться, а потому я встала, поблагодарила святого отца за его гостеприимство и рассказ и получила в ответ "pax vobiscum"*, произнесенное, к моей радости, с истинным благоволением; зато последовавшая затем загадочная фраза куда менее мне понравилась. ______________ * Мир вам (лат.). - Дочь моя, вы будете тем, чем вам должно быть. Это прорицание заставило меня пожать плечами, как только я очутилась за дверью. Немногие знают, наверное, что с ними станется, но, судя по всему уже случившемуся со мною, я предполагала жить далее и умереть трезвой протестанткой; пустота внутри и шумиха вокруг "святой церкви" весьма умеренно меня привлекали. Я шла домой, погрузясь в глубокие раздумья. Каково бы ни было само католичество, есть добрые католики. Эманюель, кажется, среди них из лучших; затронутый предрассудками и зараженный иезуитством, он способен, однако, к глубокой вере, самоотречению и подвигам благотворительности. Остается только убедиться в том, как обращается Рим с этими качествами: сберегает ли во имя их самих и во имя господне, либо обращается с ними как ростовщик, используя для наживы. Домой я добралась на закате. Я не на шутку проголодалась, а Готонша оставила для меня порцию ужина. Она заманила меня поесть в маленькую комнатушку, куда скоро явилась и сама мадам Бек со стаканом вина. - Ну как? - начала она, усмехаясь. - Как встретила вас мадам Уолревенс? Elle est drole, n'est-ce pas?* ______________ * Чудная она, правда? (фр.) Я рассказала ей о том, как та меня встретила, и дословно передала ее любезное поручение. - Oh la singuliere petite bossue! - расхохоталась она. - Et figurez-vous qu'elle me deteste, parcequ'elle me croit amoureuse de mon cousin Paul; ce petit devot qui n'ose pas bouger, a moins que son confesseur ne lui donne la permission! Au reste* (продолжала она), если б он уж так хотел жениться, хоть на мне, хоть на ком-то еще - он бы все равно не смог. У него уже и так на руках огромное семейство - матушка Уолревенс, отец Силас, почтенная Агнес и еще без числа всяких оборванцев. Виданное ли дело - вечно взваливать на себя непосильный груз, какие-то нелепые обязанности. Нет, другого такого поискать! А к тому же он носится с романтической идеей о бледной Жюстин Мари, personnage assez niaise a ce que je pense** (так непочтительно высказалась мадам), которая якобы все эти годы пребывает средь ангелов небесных и к которой он намеревается отправиться, освободясь от грешной плоти, pure comme un lis a ce qu'il dit***. Ох, вы бы умерли со смеху, узнай вы хоть десятую долю всех его выходок! Но я мешаю вам подкрепляться, моя милочка, кушайте на здоровье, ешьте ужин, пейте вино, oubliez les anges, les bossues, et surtout, les professeurs - et bon soir!**** ______________ * Вот смешная горбунья! И вообразите - она ненавидит меня, потому что думает, будто я влюблена в своего кузена Поля, в этого святошу, который шелохнуться не смеет без разрешения духовника! Впрочем... (фр.) ** Дура она, каких мало (фр.). *** Чистый, как лилия, как он говорит (фр.). **** Забудьте ангелов, горбуний и особенно профессоров - и спокойной ночи! (фр.) Глава XXXV БРАТСТВО "Oubliez les professeurs". Так сказала мадам Бек. Мадам Бек, женщине мудрой, лучше б не произносить этих слов. Напрасно дала она мне такой совет. Добро бы ей оставить меня в покое, и я предавалась бы своим мыслям, мирным, безразличным, равнодушным и не связанным с тем лицом, какое она предписывала мне забыть. Забыть его? Ах! Хитрый же сочинили они способ, как заставить меня забыть его, - умные головы! Они открыли мне, до чего он добр; они сделали моего милого чудака в глазах моих безупречным героем. И еще распространялись о его любви! А я до того дня и не знала, умеет ли он вообще любить! Я знала его ревность, подозрительность; видела в нем проявления нежности, порывы чувства, мягкость, находившую на него теплой волной, и состраданье, проступавшее в душе его ранней росой и иссушаемое гневливым жаром, - вот и все, что я видела. А эти двое, преподобный отец Силас и мадам Бек (я не сомневалась, что они сговорились), приоткрыли мне святыню его сердца, показали детище его юности, великую любовь, столь крепкую и безграничную, что она насмеялась над самой Смертью, презрела похищение плоти, прикрепилась к бестелесному духу и победно и верно бдит над гробом вот уже двадцать лет. И то была не праздная, пустая потачка чувствам; он доказал свою преданность, посвятив лучшие порывы души цели самоотреченного служения и жертвуя собою безмерно; он лелеял тех, кем некогда она дорожила, он забыл о мести и взвалил на себя крест. Что же до Жюстин Мари, я представила ее себе так живо, как если бы видела ее воочию. Я поняла, что она очень мила; таких девушек я то и дело встречала в школе у мадам Бек - флегматических, бледных, тихих, бездейственных и мягкосердечных; глухих ко злу и не согретых огнем добра. Если она парила на ангельских крылах, я-то знаю, чья поэтическая фантазия ими ее наделила. Если на чело ее падал отблеск божественного нимба, я-то знаю, чей мечтательный взор первым различил над нею это сиянье. И мне ее бояться? Неужто в портрете бледной мертвой монахини таится для меня вечная угроза? Но как же быть с благотворительностью, поглощавшею все средства? Как же быть с сердцем, клятвой обреченным на ненарушимую верность усопшей? Мадам Бек и отец Силас - зачем вы заставили меня биться над этими вопросами? Они обескуражили, озадачили и неотвязно мучили меня. Целую неделю я засыпала по ночам и просыпалась по утрам с этими вопросами. И они смутно тревожили меня даже во сне. И решительно никто не мог мне на них ответить, кроме маленького смуглого человечка в бандитской феске и ветхом и пыльном, выпачканном чернилами сюртучке. После своего визита на улицу Волхвов я очень хотела его увидеть. Мне сдавалось, что теперь, когда я все знаю, лицо его тотчас приоткроет предо мной новую, интересную и ясную страницу; я мечтала по нему удостовериться в странной его приверженности, отыскать следы полурыцарственного, полумолитвенного поклонения, о котором толковал отец Силас. Он стал святым мучеником в моих глазах, и таким мне хотелось теперь его встретить. Случай не замедлил представиться. На другой же день мне пришлось проверить свои новые впечатления. Да. Я удостоилась свидания со "святым мучеником" - свидания не торжественного, не чувствительного, отнюдь не библейски-возвышенного и весьма оживленного. Часа в три пополудни мир старшего класса, благополучно водворенный под безмятежным правлением мадам Бек, каковая in propria persona* давала один из безупречных своих и весьма поучительных уроков, - этот мир, говорю я, был нежданно нарушен безумным вторжением сюртучка. ______________ * Собственной персоной (лат.). Я сама сохраняла совершенное спокойствие духа. Избавленная от ответственности присутствием мадам Бек, убаюканная мерными переливами ее голоса, наставляемая и услаждаемая ясностью ее объяснений (преподавала она и впрямь хорошо), я рисовала, склонясь над своим бюро, точнее, копировала затейливую гравированную надпись, уныло доводя мою копию до полной неотличимости от образца, в чем я и полагала задачи искусства. И - странное дело - я извлекала из этих трудов высшее наслаждение и научилась воспроизводить витиеватые китайские письмена на стали или меццотинтовых пластинах, создавая произведения, приблизительно столь же ценные, как вязанье, хоть в те времена я очень с ним носилась. И вдруг - о боже! Рисунки, карандаш - все разом скомкала беспощадная, сокрушающая рука. Самое меня согнали, стряхнули со стула - так раздраженная кухарка выбрасывает из коробочки для специй завалявшийся на дне одинокий и сморщенный миндальный орешек. Бюро и стул разъехались в разные стороны. Я поспешила на выручку своим мебелям. Но вот уже и бюро, и меня, и стул водрузили в центре залы - просторного помещения, соседствующего с классом и используемого обыкновенно только для уроков пения и танцев, - и водрузили столь непререкаемо, что и отдаленной надежды не осталось у нас вернуться восвояси. Едва овладев собой после потрясения, я обнаружила против себя двоих, видимо, я должна сказать - джентльменов, - первого черноволосого, другого светлого; первый был вида сурового, как бы военного, и в сюртуке с галунами, второй небрежной одеждой и развязностью манер скорее походил на поклонника изящных искусств. Оба блистали великолепием усов, бакенбард и эспаньолок. Мосье Эманюель держался от них в некотором отдалении. Лицо его пылало гневом; жестом трибуна он выбросил руку вперед. - Мадемуазель, - сказал он, - вам должно доказать этим господам, что я не лжец. Соблаговолите ответить, в полную меру способностей ваших на вопросы, какие они вам предложат. Вам придется написать и композицию на ими выбранную тему. Они считают меня бесчестным обманщиком. Якобы я сам пишу эссеи и собственные работы подписываю именами своих воспитанниц и похваляюсь их успехами. Вам должно снять с меня это обвинение. Grand ciel!* Тщетно избегала я столько времени этого судилища! Оказалось, что двое холеных, усатых, язвительных господ не кто иные, как профессора колледжа, мосье Буассек и Рошморт, педанты, снобы, скептики и насмешники. Мосье Поль опрометчиво показал им один из моих опусов, которого самой мне вовсе не хвалил и вообще не упоминал. Я думала, он про него и забыл. Тот эссей ничем не был примечателен, он казался примечательным лишь в сопоставлении с обычными изделиями иностранных учениц, в английском заведении его бы и не заметили. Мосье Буассек и Рошморт сочли за нужное подвергнуть сомнению его подлинность и заподозрить подлог. Мне предстояло доказать свое авторство и подвергнуться экзаменационной пытке. ______________ * О небо! (фр.) Произошла памятная сцена. Начали с классиков. Полное неведение. Перешли к французской истории. Я едва сумела отличить Меровея{391} от Фарамона. Меня пытали множеством "измов", а я в ответ лишь трясла головой либо произносила неизменное "Je n'en sais rien"*. ______________ * Я об этом ничего не знаю (фр.). После красноречивой паузы стали проверять общее мое развитие, затронув одну-две темы, очень мне знакомые, над которыми мне случалось часто размышлять. Мосье Эманюель, дотоле мрачный, как зимнее солнцестояние, слегка повеселел, решив, что наконец-то я покажу себя хотя бы не дурой. Он скоро убедился в своей ошибке. Мысли меня переполняли, но мне не хватало слов. Я не могла или не хотела говорить - сама не пойму, что со мною сделалось, отчасти я разобиделась, отчасти разволновалась. Я расслышала, как экзаменатор мой - тот, что был в сюртуке с галунами, - обратился к собрату, шепнув ему на ухо: - Est-elle donc idiote?* ______________ * Идиотка она, что ли? (фр.) "Да, - подумала я, - она, и точно идиотка и всегда будет идиоткой для таких, как вы". Но я страдала, страдала жестоко. Я видела, как нахмурился мосье Поль, а в глазах его затаился страстный и горький упрек. Он не поверил в то, что я совершенно лишена здравого смысла, и думал, что я просто заупрямилась. Наконец, чтобы облегчить душу ему, профессорам и себе самой, я выдавила: - Господа, лучше вы отпустите меня; проку от меня мало; как вы верно заметили, я идиотка. Лучше бы мне говорить со спокойным достоинством, а еще бы лучше держать язык за зубами; язык мой - враг мой. Увидев, как судьи победно переглядываются, а потом казнят взорами мосье Поля, услышав предательскую дрожь в собственном голосе, я бросилась к дверям и разразилась слезами. Я испытывала не столько горечь, сколько гнев. Будь я мужчиной, я тотчас вызвала бы этих двоих! Таковы были мои чувства, но я ни за что бы их не выдала! Невежды! Неужто они сразу не распознали в моем опусе робкую руку ученицы! Тема была классическая. Трактат, который диктовал мосье Поль и который следовало использовать для рассуждений, я услышала впервые. В нем все было для меня ново, и я не сразу поняла, как подступиться к работе. Но потом я обложилась книгами, набралась оттуда фактов, кропотливо собрала скелет из их сухих костей, а потом уж одела их плотью и постаралась вдохнуть жизнь в образовавшееся тело и в этой последней задаче нашла удовлетворение. Выискивая, отбирая и сочленяя факты, я совсем измучилась. Я не находила отдыха, пока не убедилась в правильности этой анатомии. Отвращение мое к подтасовкам и натяжкам уберегло меня от грубых огрехов; но знания мои не были прочными, заботливо собранными и сохраняемыми - лишь к случаю схваченные сведения. Господа Буассек и Рошморт этого не раскусили. И приняли мою работу за труд зрелого ученого. Но они не захотели меня отпустить, заставили сесть и писать тут же, при них. Дрожащей рукой я обмакнула перо в чернильницу и взглянула на расплывающийся перед глазами белый лист, а один из судий принялся лицемерно извиняться. - Nous agissons dans l'interet de la verite. Nous ne voulons pas vous blesser*, - сказал он. ______________ * Мы действуем в интересах истины. Мы не хотим вас оскорбить (фр.). Презрение придало мне смелости. Я ответила только: - Диктуйте, мосье. И Рошморт объявил тему: "Человеческая справедливость". Справедливость! Что тут было делать? Холодная, голая отвлеченность не вызывала в уме моем никаких идей, а рядом стоял мосье Эманюель, печальный, как Саул, и неумолимый, как Иоав{392}, и гонители его торжествовали. Я посмотрела на этих двоих. Я собиралась с духом сказать им, что ни говорить, ни писать на такую тему я не стану, что тема мне не подходит, а присутствие их меня не вдохновляет, что, однако, всякий, кто усомнится в чести мосье Эманюеля, оскорбляет ту самую истину, поборниками которой они оба только что назвались. Я собиралась все это им выложить, как вдруг внезапное воспоминание меня осенило. Два лица, выглядывавшие из густых зарослей волос, усов и бакенбард, два лица, холодных и наглых, сомнительных и самонадеянных, - были те самые лица, которые в смутном свете газовых фонарей чуть не до смерти меня напугали в ночь моего невеселого прибытия в Виллет. Я готова была поклясться, что эти самые два героя прогнали тогда через целый квартал несчастную бездомную иностранку. "Благостные наставники! - подумала я. - Чистые учители юности! Если б подлинная "Человеческая справедливость" распорядилась вами, вряд ли вам удалось бы занять нынешние ваши места и пользоваться доверием сограждан". Осененная этой мыслью, я взялась за работу. "Человеческая справедливость" предстала предо мной краснорожей, подбоченившейся каргою. Я увидела ее у нее в доме, пристанище беспорядка: слуги ждали ее указаний или помощи, она же молчала; нищие стояли при дверях, она их не замечала; множество детей, больных и плачущих, ползали у ее ног и просили накормить их, обогреть и утешить. Добрая женщина не замечала ничего. Она уютно сидела у камелька, с удовольствием потягивала трубочку и живительную влагу из бутылки. Пила, курила и пребывала в раю. А если кто-нибудь из несчастных уж очень назойливо надсаживался в крике, милая дама хваталась за кочергу. Если оплошавший проситель оказывался слабым, больным, убогим, она быстро с ним управлялась. Если же он был сильный, дерзкий, настойчивый, она только грозила кочергой, а потом запускала руку в карман и щедро осыпала невежд леденцами. Такой набросок "Человеческой справедливости" я наскоро составила и отдала на суд мосье Буассека и мосье Рошморта. Мосье Эманюель прочел сочинение из-за моего плеча. Не ожидая отзывов, я поклонилась всем троим и вышла за дверь. После занятий мы снова встретились с мосье Полем. Разговор сперва был не из приятных, пришлось выяснять отношения, не очень-то легко сразу выбросить из головы такой насильственный экзамен. Перепалка кончилась тем, что он назвал меня "une petite moqueuse et sans-coeur"* и удалился. ______________ * Насмешницей и бессердечной (фр.). Я не хотела, чтоб он уходил совсем, я желала только, чтобы он почувствовал, что происшествия, подобные сегодняшнему, не вызывают во мне живой благодарности, а потому я обрадовалась, увидев, как он возится в саду. Вот он подошел к стеклянной двери. Я тоже подошла. Поговорили о растущих вблизи цветах. Наконец, мосье отложил лопату. Потом возобновил беседу, поговорил о том о сем и перешел к вещам, для меня интересным. Понимая, что нынче он заслужил обвинения в несдержанности, мосье Поль чуть ли не извинялся. Он чуть ли не раскаивался во всегдашней своей вспыльчивости, но намекнул на то, что заслуживает снисхождения. - Правда, - сказал он, - от вас я вряд ли могу его ожидать, мисс Люси. Вы не знаете ни меня, ни положения моего, ни моей истории. Его история. Я тотчас ухватилась за это слово и принялась развивать идею. - Нет, мосье, - возразила я. - Разумеется, как говорите вы, я не знаю ни истории вашей, ни ваших жертв, ни ваших печалей, испытаний и привязанностей. Ах нет! Я ничего о вас не знаю. Вы для меня совершенный незнакомец. - Nein?* - пробормотал он, удивленно подняв брови. ______________ * Что? (фр.) - Знаете, мосье, я ведь вижу вас только в классе - строгим, требовательным, придирчивым, повелительным. В городе я слышу о вас, как о человеке решительном и своевольном, скором на выдумку, склонном руководить, недоступном убежденью. Вы ничем не связаны, значит, и душа ваша свободна. На шее у вас нет никакой обузы, стало быть, и обязанности вас не тяготят. Мы все, с кем вы сталкиваетесь, для вас лишь машины, и вы швыряете нас туда-сюда, не спрашивая наших пожеланий. Отдыхать вы любите на людях, в ярком свете свечей. Эта школа и тот колледж - фабрика для вас, где вы обрабатываете сырье, называемое учениками. Я не знаю даже, где вы живете. Можно легко предположить, что у вас вовсе нет дома и вы в нем не нуждаетесь. - Таков ваш приговор, - сказал он. - Я не ожидал иного. Я для вас и не христианин и не мужчина. Вы полагаете меня лишенным религии и привязанностей, свободным от семьи и от друзей, не руководимым ни верой, ни правилами. Что ж, хорошо, мадемуазель. Такова наша награда на земле. - Вы философ, мосье, и притом из циников (тут я бросила взгляд на его сюртучок, и он тотчас принялся отряхивать ветхий рукав), ибо презираете слабости человечества, особенно стремление к роскоши, и обходитесь без ее утех. - Et vous, Mademoiselle? Vous etes proprette et douillette, et affreusement insensible, par-dessus le marche*. ______________ * А вы, мадемуазель? Вы чистюля и неженка, и чудовищно бесчувственны к тому же (фр.). - Но ведь должны же вы где-нибудь жить, мосье? Скажите мне, где вы живете? И какой содержите вы штат прислуги? Отчаянно выпятив нижнюю губу и тем выражая наивысшее презрение к моему вопросу, он выпалил: - Je vis dans un trou!* Я живу в берлоге, мисс, в пещере, куда вы и носика своего не сунете. Однажды, позорно постыдясь истины, я говорил вам о каком-то своем "кабинете". Так знайте же, у меня нет иного обиталища, кроме этого кабинета. Там и гостиная моя и спальня. Что же касаемо до "штата прислуги" (подражая моему голосу), слуг у меня числом десять. Les voila**. ______________ * Я живу в норе! (фр.) ** Вот они (фр.). И он, поднеся их к самым моим глазам, мрачно расправил обе свои пятерни. - Я сам чищу себе башмаки, - продолжал он свирепо. - Я сам чищу сюртук... - Нет, мосье, чего вы не делаете, того не делаете, - в скобках заметила я. - Это слишком очевидно. - Je fais mon lit et mon menage*; я добываю себе обед в ресторане; ужин мой сам о себе печется; дни мои полны трудов и не согреты любовью, длинны и одиноки мои ночи. Я свиреп, бородат, я монах. И ни одна живая душа на всем белом свете не любит меня, разве старые сердца, усталые, подобно моему собственному, да еще несколько существ, бедных, страждущих, нищих и духом и кошельком, не принадлежащих миру сему, но которым, не будем спорить с Писанием, завещано царствие небесное{395}. ______________ * Я стелю постель и веду хозяйство (фр.). - Ах, мосье, я же знаю! - Что знаете вы? Многое, истинно верю, но только не меня, Люси! - Я знаю, что в Нижнем городе у вас есть милый старый дом подле милого старого сквера - отчего вам там не жить? - Nein? - пробормотал он снова. - Мне там очень понравилось, мосье. Крылечко, серые плиты перед ним и позади деревья - настоящие, не кустики какие-то - темные, высокие, старые. Будуар один чего стоит! Эту комнату вам следует сделать своим кабинетом. Там так торжественно и покойно. Он возвел на меня взгляд, слегка покраснел и усмехнулся. - Откуда вы знаете? Кто вам рассказал? - спросил он. - Никто не рассказывал. Как вы думаете, мосье, быть может, мне это приснилось? - Откуда же мне догадаться? Разве могу я проникнуть в сны женщины, а тем паче в грезы наяву? - Пусть это мне приснилось, но тогда мне приснились и люди, не только дом. Я видела священника, старого, согбенного, седого, и служанку - тоже старую и нарядную, и даму, великолепную, но странную, ростом она мне едва ли по плечо, а роскоши ее достало бы выкупить князя. Платье на ней сверкало лазурью, шаль стоила тысячу франков, я сроду не видывала эдаких узоров; зато самое ее будто сломали надвое и снова сложили. Она будто давно пережила отпущенный ей срок, и ей остались одни лишь труды и скорби. Она стала неприветливой, почти злобной. И кто-то, кажется, взялся покоить ее старость, кто-то отпустил ей долги ее, яко же и ему отпустятся долги его{395}. Эти трое поселились вместе, госпожа, священник и служанка, - все старые, все слабые, все они пригрелись под одним теплым крылышком. Он прикрыл рукой глаза и лоб, но губы были видны, и на них играло то выражение, которое я любила. - Я вижу, вы выведали мои секреты, - сказал он. - Но каким же образом? И я ему про все рассказала - про поручение мадам Бек, про задержавшую меня грозу, неприветливость хозяйки и любезность священника. - Покуда я пережидала дождь, отец Силас помог мне коротать время своей повестью, - сказала я. - Повестью? О чем вы? Отец Силас вовсе не сочинитель. - Вам ее пересказать? - Да. Начинайте с самого начала. Дайте-ка я послушаю французскую речь мисс Люси - можете стараться, можете и не очень, мне не важно, - все равно вы не скупясь уснастите ее варварскими оборотами и щедро приправите островными интонациями. - Вам не придется насладиться всей пространной повестью и зрелищем рассказчика, увязнувшего на полуслове. Но извольте название - "Ученик священника". - Ба! - воскликнул он, и смуглый румянец снова залил его щеки. - Худшей темы добрый старик подыскать не мог. Это его слабое место. Так что же "ученик священника"? - О! Чего я только про него не услышала! - Хотелось бы знать, что именно. - Ну, про юность ученика и зрелые годы, про скупость его, неблагодарность, черствость, непостоянство. Ох, мосье, какой он скверный, плохой, этот ученик! Жестокий, злопамятный, мстительный, себялюбивый! - Et puis?* - спросил он, берясь за сигару. ______________ * А еще? (фр.) - Et puis, - подхватила я, - претерпел бедствия, которым никто не сочувствовал, сносил их так, что ни в ком не вызывал уважения, страдал от обид так, что никто его не жалел, и, наконец, осыпал своего врага горящими угольями. - Вы не все мне передали, - сказал он. - Почти все, кажется. Я назвала вам главы повести. - Одну вы забыли - ту, где шла речь об отсутствии в нем нежных привязанностей, о его черством, холодном, иноческом сердце. - Верно. Теперь припоминаю. Отец Силас, и точно, сказал, что призвание его почти духовное, что жизнь его посвящена служению. - Каким богам? - Узам прошедшего и добрым делам в настоящем. - Значит, вы знаете все? - Вот я и рассказала вам все, что было мне рассказано. Несколько минут мы оба молчали. - А теперь, мадемуазель Люси, посмотрите на меня и отвечайте по правде, от которой вы никогда, я знаю, нарочно не отступите, на один вопрос. Поднимите-ка глаза, смотрите мне в зрачки. Не смущайтесь. Не бойтесь довериться мне, мне можно верить. Я подняла взгляд. - Теперь вы знаете меня всего, все мое прошлое, все мои обязанности - а слабости мои вы знали и раньше. Так можем ли мы остаться друзьями? - Если мосье угодно иметь во мне друга, и я буду рада приобрести друга в нем. - Нет, но друга близкого, истинного, преданного, человека родного, разве не по крови. Угодно ли мисс Люси быть сестрою бедняка, скованного, спутанного по рукам и ногам? Я не нашла слов для ответа, но он понял меня и без слов и укрыл мою руку в своих. Его дружба не была тем сомнительным, неверным благом, смутной, шаткой надеждой, призрачным чувством, которое рассыпается от легкого дуновения. Я тотчас ощутила (или это мне только показалось) опору ее, твердую, как скала. - Когда я говорю о дружбе, я имею в виду дружбу настоящую, - повторил он убежденно; и я едва поверила, что столь серьезные речи коснулись моего слуха; я едва поверила, что мне не снится этот нежный, встревоженный взор. Если и впрямь он ищет во мне доверенности и внимания и в ответ предлагает мне то же, мне не надо от жизни больших и лучших даров. Стало быть, я сделалась богатой и сильной; меня осчастливили. Чтобы в том удостовериться, утвердиться, я спросила: - Серьезно ли вы говорите, мосье? Серьезно ли вы полагаете, что нуждаетесь во мне и хотите видеть во мне сестру? - Разумеется, - сказал он. - Почему бы одиночке, вроде меня, не радоваться, если он найдет, наконец, в сердце женщины чистую сестринскую привязанность? - И я могу рассчитывать на ваше внимание? Могу говорить с вами, когда мне вздумается? - Попробуйте сами в этом убедиться, сестричка. Я не даю никаких обещаний. Наставляйте, муштруйте своего несносного братца, пока не добьетесь от него всего, чего хотите. Кое-кому удавалось с ним сладить. Покуда он говорил, звук его голоса и его ласковый взгляд доставляли мне такую радость, какой я прежде не испытывала. Я не завидовала ни одной девушке, счастливой в своем возлюбленном, ни одной невесте, счастливой в женихе, ни жене, счастливой в муже. Мне довольно было его добровольной, щедро предлагаемой дружбы. Если только на него можно положиться (а мне так казалось), чего мне еще желать? Но если все развеется, как сон и как уже было однажды?.. - Qu'est-ce donc? Что с вами? - спросил он, прочтя на лице моем отражение этой тайной заботы. Я ему в ней призналась. И после минутного молчания он задумчиво улыбнулся и открыл мне, что подобный же страх - как бы я не наскучила им из-за вспыльчивого, несносного его нрава - преследовал его не один день и даже не один месяц. От этих слов я совсем приободрилась. Я осмелилась его успокоить. Он не только допустил эти уверения, но попросил их повторить. Я испытывала радость, странную радость, видя его утешенным, довольным, спокойным. Вчера еще я не поверила бы, что жизнь может подарить мне такие мгновения. Сколько раз судьба судила мне видеть исполнение самых печальных моих ожиданий. Но наблюдать, как нежданная, нечаянная радость близится, воплощается, сбывается в мгновение ока, мне не приходилось еще никогда. - Люси, - спросил мосье Поль тихим голосом, не выпуская моей руки, - видели вы портрет в будуаре старого дома? - Да. Писанный прямо на стене. - Портрет монахини? - Да. - Слышали вы ее историю? - Да. - А помните, что мы с вами видели тогда вместе в саду? - Никогда этого не забуду. - А вы не находите между ними связи? Или это, по-вашему, безумие? - Я вспомнила привидение, взглянув на портрет, - сказала я. И не солгала. - И вы не вообразили, надеюсь, - продолжал он, - будто святая на небесах тревожит себя земным соперничеством? Протестанты редко бывают суеверны; вы-то не станете предаваться столь мрачным фантазиям? - Я уж и не знаю, что думать; но, полагаю, в один прекрасный день этим чудесам сыщется вполне естественное объяснение. - Истинно так. К тому же зачем доброй женщине, а тем более чистому, блаженному духу мешать дружбе, подобной нашей? Не успела я еще найтись с ответом, к нам влетела розовая и стремительная Фифина Бек, возгласив, что меня зовут. Мать ее собралась навестить некое английское семейство и нуждалась в моих услугах переводчицы. Вторжение оказалось ко времени. "Довлеет дневи злоба его"{398}. Этому дню довлело добро. Жаль только, я не успела спросить мосье Поля, родились ли те "мрачные фантазии", против которых он меня предостерегал, в собственной его голове. Глава XXXVI ЯБЛОКО РАЗДОРА Не одно только вторжение Фифины Бек мешало нам тотчас скрепить дружеский договор. За нами надзирало недреманное око: католическая церковь ревниво следила за своим сыном сквозь оконце, подле которого я однажды преклоняла колени и к которому все более тянуло мосье Эманюеля - сквозь оконце исповедальни. "Отчего тебе так захотелось подружиться с мосье Полем? - спросит читатель. - Разве не стал он уже давно твоим другом? И разве не доказывал он уже столько раз своего к тебе пристрастия?" Да, он давно стал моим другом; и однако ж, как отрадно мне было слышать серьезные его заверения, что он друг мой, близкий и истинный; как отрадно мне было, когда он открыл мне робкие свои сомнения, нежную преданность и надежды своей души. Он назвал меня "сестрой". Что же, пусть зовет меня, как ему вздумается, лишь бы он мне доверял. Я готова была стать ему сестрой, но с условием, чтобы он не связывал меня этим родством еще и с будущей своей женою; правда, благодаря его тайному обету безбрачия, такая опасность едва ли мне угрожала. Всю ночь я раздумывала о вечернем разговоре. Я не сомкнула глаз до рассвета. А потом с трудом дождалась звонка; утренние молитвы и завтрак показались мне томительно долгими, и часы уныло влеклись, покуда не пробил тот, что возвестил об уроке литературы. Мне не терпелось убедиться в том, насколько крепки узы нового братского союза; узнать, по-братски ли станет он теперь со мной обращаться; проверить, сестринское ли у меня у самой к нему отношение, удостовериться, сумеем ли мы с ним теперь беседовать открыто и свободно, как подобает брату с сестрой. Он явился. Так уж устроена жизнь, что ничего в ней заранее не предскажешь. Во весь день он ни разу ко мне не обратился. Урок он вел спокойней, уверенней, но и мягче обычного. Он был отечески добр к ученицам, но он не был братски добр ко мне. Когда он выходил из класса, я ждала хоть прощальной улыбки, если не слова, но и той не дождалась - на мою долю достался лишь поклон - робкий, поспешный. Это случайность, он не нарочно от меня отдалился, - уговаривала я себя; терпение - и это пройдет. Но ничего не проходило, дни шли, а он держался со мною все отчужденней. Я боролась с недоумением и другими обуревавшими меня чувствами. Да, я спрашивала его, смогу ли я на него положиться, да, он, разумеется, зная себя, удержался от обещаний, но что из того? Правда, он предлагал мне мучить его, испытывать его терпение. Совет невыполнимый! Пустая, ненужная честь! Пусть другие пользуются подобными приемами! Я к ним не прибегну, они мне не по нутру. Когда меня отталкивают, я отдаляюсь, когда меня забывают, я ни взглядом, ни словом не стану о себе напоминать. Верно, я сама что-то неправильно поняла, и мне требовалось время, чтобы во всем разобраться. Но вот настал день, когда ему предстояло, как обычно, заниматься со мною. Один из семи вечеров он великодушно пожаловал мне, и мы с ним всегда разбирали все уроки прошедшей недели и готовились к занятиям на будущую. Занимались мы где придется, либо в том же помещении, где случались ученицы и классные дамы, либо рядом, и чаще всего отыскивали во втором отделении уютный уголок, где наставницы, распрощавшись до утра с шумливыми приходящими, беседовали с пансионерками. В назначенный вечер пробил назначенный час, и я собрала тетради, книжки, чернильницу и отправилась в просторный класс. В классе не было ни души и царила прохладная тень; но через отворенную дверь видно было carre, полное света и оживления; всех и вся заливало красное закатное солнце. Оно так ярко алело, что разноцветные стены и оттенки платьев слились в одно теплое сияние. Девочки сидели кто над книжкой, кто над шитьем; посреди их кружка стоял мосье Эманюель и добродушно разговаривал с классной дамой. Темный сюртучок и черные волосы словно подпалил багряный луч; на испанском лице его, повернутом к солнцу, в ответ на нежный поцелуй светила отобразилась нежная улыбка. Я села за стол. Апельсинные деревья и прочая изобильная растительность, вся в цвету,