здания, какими бы опасностями это мне ни грозило. К счастью, я вспомнила имя и адрес женщины, о которой как-то раз упоминала Эвфрозина в те времена, когда, увы, я и не думала что придется просить у нее помощи, и через час стояла перед ее дверью. Мадам Дювержье тепло и радушно встретила меня. Ее опытный взгляд обманули чудесные результаты, к которым привели снадобья настоятельницы, и Дювержье пришла к выводу, что таким же образом можно обманывать и многих других. За два или три дня до того, как устроиться в этом доме, я простилась с сестрой, чтобы начать жизнь, совершенно отличную от той, что выбрала она. После многочисленных невзгод мое существование зависело теперь от моей новой хозяйки; я целиком доверилась ей и приняла все ее условия; однако еще до того, как я осталась одна и смогла поразмыслить обо всем случившемся, мои мысли вновь вернулись к предательству мадам Дельбены и к ее неблагодарности. "Увы, - сказала я; обращаясь к самой себе, - почему ее сердце не откликнулось на мое несчастье? Жюльетта нищая и Жюльетта богатая - разве это два разных человека? Откуда эта странная прихоть, заставляющая нас любить роскошь и бежать от нищеты?" Мне еще предстояло понять, что бедность всегда вызывает неприязнь и брезгливость у богатства, а в то время мне было невдомек, как сильно благополучие страшится нищеты, как избегает ее; мне предстояло узнать, что именно боязнь избавить ближнего от страданий порождает отвращение к ним. Еще я удивлялась, как получилось, что эта развратная женщина, эта преступница, как это может быть, что она не боится огласки со стороны тех, с кем она так жестоко обходилась? Это было еще одним признаком моей наивности: я еще ничего не знала о наглости и дерзости, которые отличают порок, когда он основан на богатстве и знатном происхождении. Мадам Дельбена была матерью-настоятельницей одного из самых престижных монастырей Иль де Франса, ее ежегодная рента составляла шестьдесят тысяч ливров {Ливр - старая денежная единица, равнялась 1 фунту серебром, делилась на 20 су, позже была заменена франком.}, она имела самых влиятельных друзей при дворе, и никого так не уважали в столице, как мадам Дельбену - как же ей было не презирать бедную девушку вроде меня, сироту, без единого су в кармане, которая, вздумай она пожаловаться, услышит в ответ смех, если ее вообще соизволят выслушать, или, что вероятнее всего, ее назовут клеветницей, и неосторожная жалобщица, решавшая защитить свои права, может надолго лишиться свободы. Я была уже настолько испорчена, что этот вопиющий пример несправедливости, даже при всем том, что пострадала от нее я сама, пожалуй, скорее мне пришелся по нраву, нежели подтолкнул к другой, праведной жизни. "Ну и ладно, - подумала я. - Мне тоже надо добиться богатства; богатая, я буду такой же наглой и безнаказанной, как эта женщина; я буду иметь такие же права и такие же удовольствия. Надо сторониться добродетельности, это верная погибель, потому что порок побеждает всегда и всюду; надо любой ценой избежать бедности, так как это предмет всеобщего презрения..." Но не имея ничего, как могла я избежать несчастий? Разумеется, преступными делами. Преступления? Ну и что тут такого? Наставления мадам Дельбены уже разъели, как ржавчина, мое сердце и отравили мой мозг; теперь я ни в чем не видела зла, я была убеждена, что преступление так же исправно служит целям Природы, как добронравие и благочестие, поэтому я решила вступить и этот развращенный мир, где успех - единственный признак торжества, и пусть не мешают мне никакие препятствия, никакие сомнения, ибо нищета - удел тех, кто колеблется. Если общество состоит исключительно из дураков и мошенников, будем в числе последних: в тридцать раз приятнее для самолюбия надувать других, чем оказаться в дураках. Утешившись и вдохновившись такими мыслями, которые, быть может, шокируют вас в пятнадцатилетней девочке, но которые, однако, благодаря полученному мною воспитанию, не покажутся вам невероятными, я стала покорно дожидаться, что принесет мне Провидение, твердо решив использовать любую возможность улучшить свое положение, чего бы это ни стоило мне самой и всем остальным. По правде говоря, мне предстояло суровое обучение, и первые, порой болезненные шаги должны были довершить разложение моей нравственности, но чтобы не оскорблять ваши чувства, дорогие читатели, я воздержусь от описания подробностей, потому что я совершала поступки, которые наверняка превосходят по своей чудовищной порочности все, чем вы занимаетесь каждодневно. - Признаться, мадам, я никак не могу до конца поверить в это, - вмешался маркиз. - Зная все, на что вы способны, я заявляю, что просто ошарашен тем, что вы, пусть даже на один миг, позволили себе так растеряться. Ваши поступки и ваше поведение... - Простите меня, - сказала графиня де Лорсанж, - но это всего лишь результат испорченности, которую обнаруживают оба пола... - Хорошо, продолжайте, мадам, продолжайте. - ...потому что Дювержье в равной степени умела угождать прихотям и мужчин и женщин. - Надеюсь, - заметил маркиз, - вы не собираетесь лишить нас подробностей, которые, как бы ни были они эксцентричны и причудливы, еще больше развлекут нас? Мы знакомы практически со всеми экстравагантностями, присущими нашему полу, и вы доставите нам удовольствие, поведав о тех, которым предаются женщины. - Ну хорошо, будь по-вашему, - согласилась графиня. - Я постараюсь описать только самые необычные оргии и, чтобы не впадать в однообразие, пропущу те, что кажутся мне чересчур банальными. - Чудесно, - заявил маркиз, демонстрируя собравшимся свой уже набухший от вожделения орган, - только не забывайте, как действуют на нас подобные рассказы. Взгляните, до чего довело меня даже ваше предисловие. - Хорошо, мой друг, - сказала очаровательная графиня, - разве я не вся в вашем распоряжении? И я получу двойное удовольствие от своих мучительных воспоминаний. А раз самоутверждение так много значит для женщины, позвольте предположить, что если речи мои служат причиной такого повышения температуры, то и моя скромная персона также имеет к этому какое-то отношение. - Вы совершенно правы, и я готов доказать вам это сию же минуту, - сказал маркиз. Он и в самом деле был возбужден до крайности и увел Жюльетту в соседнюю комнату, где они оставались достаточно долго, чтобы вдоволь вкусить все самые сладкие радости необузданного порока. - Со своей стороны, - сказал шевалье, оставшийся после их ухода наедине с Жюстиной, - я должен признать, что пока еще не готов сбросить балласт. Но неважно, поди сюда, дитя мое, стань на колени и пососи меня; только будь добра сначала показать мне твой задик, потому что твои передние прелести интересуют меня меньше. Вот так, очень хорошо, - добавил он, разглядывая Жюстину, которая была достаточно обучена такого рода вещам и умела, хотя и не без неудовольствия и раскаяния, возбудить мужчин. - Да, да, очень хорошо, милочка. И шевалье, чувствуя себя на седьмом небе от неописуемого удовольствия, был уже близок к тому, чтобы отдаться изысканно-сладостным ощущениям вызванного таким путем оргазма, когда вернувшийся вместе с Жюльеттой маркиз начал умолять ее вновь разматывать нить своих воспоминаний, и его приятелю пришлось подавить в себе стремительно приближавшийся пароксизм страсти. Когда присутствующие успокоились, и все внимание вновь обратилось на мадам де Лорсанж, она продолжила свою историю и рассказала следующее. В доме мадам Дювержье жили шестеро женщин, но одним мановением руки она могла вызвать на подмогу еще сотни три; два подтянутых лакея почти двухметрового роста с гигантскими, как у Геркулеса, членами и два юных грума {Молодой слуга.}, четырнадцати и пятнадцати лет, оба неземной красоты, были всегда к услугам развратников, которые любили смешение полов или предпочитали античные гомосексуальные забавы женскому обществу. На тот случай, если этого ограниченного мужского контингента окажется недостаточно, Дювержье могла усилить его за счет резерва из более чем восьмидесяти человек, которые жили вне заведения и которые, в любой час дня и ночи, были готовы предоставить себя в полное распоряжение клиентов. Дом мадам Дювержье был хитроумно устроенным и уютным местом. Он располагался во внутреннем дворе, был окружен садом и имел два выхода с каждой стороны, так что свидания проходили в условиях абсолютной секретности, которую не могла бы обеспечить никакая иная планировка. Внутри дома обстановка отличалась изысканностью, будуары навевали сладострастие, повар был мастером своего дела, вина были высшего качества, а девочки очаровательны. Естественно, пользование этими выдающимися преимуществами было сопряжено с расходами. Ничто в Париже не стоило так дорого, как ночной раут в этом восхитительном месте: Дювержье никогда не требовала меньше десяти луидоров за самое элементарное рандеву "тет-а-тет". Не имея никаких моральных и религиозных принципов, пользуясь неизменным и могучим покровительством полиции, первая сводница самых высокопоставленных лиц королевства, мадам Дювержье, которая ничего и никого не боялась в этом мире, была законодательницей мод в своей области: она делала невероятные открытия, специализировалась на таких вещах, на которые до сих пор никто из ее профессии не осмеливался и которые заставили бы содрогнуться саму Природу, не говоря уже о человечестве. В течение шести недель подряд эта ловкая мошенница сумела продать мою девственность более, чем пятидесяти покупателям, и каждый вечер, используя помаду, во многом напоминавшую мазь мадам Дельбены, она тщательно стирала следы разрушений, причиненных мне безжалостной и безудержной страстью тех, в чьи руки отдавала меня ее жадность. А поскольку у всех, без исключения, любителей первых роз была тяжелая рука и бычий темперамент под стать соответствующей величины члену, я избавлю вас от многих тягостных подробностей и расскажу лишь о герцоге де Стерне, чья эксцентричная мания даже мне показалась необычной. Требовательная похоть этого либертена откликалась лишь на самые нищенские одежды, и я пришла к нему, одетая как бездомная уличная девчонка. Пройдя многочисленные роскошные апартаменты, я оказалась в увешанной зеркалами комнате, где меня ожидал герцог вместе со своим камердинером, высоким юношей лет восемнадцати с красивым и удивительно интересным лицом. Я вошла в роль, которую мне предстояло сыграть, и удачно ответила на все вопросы этой грязной скотины. Я стояла перед ним, а он восседал на диване и поглаживал член своего лакея. Потом герцог заговорил со мной. - Правда ли, что ты находишься в самом плачевном положении и что пришла сюда с единственной целью и надеждой заработать кое-что, чтобы хоть как-то свести концы с концами? - Да, господин, как правда и то, что уже три дня ни я, ни моя матушка ничего не ели. - Ого! Это еще лучше! - сказал герцог и положил руку своего прислужника на свои чресла. - Это очень важно. Я безмерно рад, что твои дела обстоят именно так. Значит, тебя продает твоя мать? - Увы, да. - Великолепно! Гм... а у тебя есть сестры? - Одна, мой господин. - Как же получилось, что она не пришла с тобой? - Она ушла из дома, ее выгнала нищета, и мы не знаем, что с ней стало, - Ах, ты, лопни мои глаза! Ее же надо отыскать! Как ты думаешь, где она может быть? Кстати, сколько ей лет? - Тринадцать. - Тринадцать! Потрясающе, потрясающе! Какого же черта, зная мои вкусы - а они, клянусь Богом, должны их знать! - какого же дьявола они скрывают от меня такое чудное создание? - Но никто не знает, где она, мой господин. - Тринадцать лет! Потрясающе! Ну ладно, я ее разыщу. В любом случае я найду ее. А ну-ка, Любен, сними с нее одежду и приступим к проверке. Пока выполнялся его приказ, герцог, продолжая дело, начатое его ганимедом, {Молодой наперсник, помощник.} с довольным видом яростно трепал темный дряблый орган, настолько крохотный, что его почти не было видно. Когда я обнажилась, Любен осмотрел меня с величайшим вниманием, - потом доложил хозяину, что все в самом отменном состоянии. - Покажи другую сторону, - приказал герцог. И Любен, положив меня на кушетку, раздвинул мне ноги; не знаю, действительно ли он убедился в отсутствии признаков предыдущего вторжения или удовлетворился искусным камуфляжем, но, как бы то ни было, Любен уверил герцога, что и в этой части тела нет никаких подозрительных повреждений. - А с другой стороны? - пробормотал Стерн, раздвигая мои ягодицы и пальцем ощупывая задний проход. - Нет, господин мой, ничего подозрительного. - Хорошо, - удовлетворился распутный аристократ, приподнимая меня и усаживая себе на колени, - но видишь ли, дитя мое, я не способен сделать это дело самостоятельно. Пощупай эту штуку. Мягкая, да? Как тряпка, не правда ли? Будь ты самой что ни на есть настоящей Венерой, ты не смогла бы сделать его тверже. А теперь полюбуйся этим великолепным орудием, - продолжал он, заставив меня взять в руки внушительный член своего камердинера. - Этот не сравнимый ни с чем орган лишит тебя невинности гораздо лучше, чем мой. Ты не против? Тогда прими позу, а я буду тебе помогать. Хоть я и не в силах сам сделать что-нибудь путное, я обожаю наблюдать, как это делают другие. - Ах, господин мой! - сказала я, испугавшись необычайных размеров маячившего передо мной члена. - Это чудовище разорвет меня на куски, я не смогу его выдержать! Я попыталась вырваться, скрыться куда-нибудь, но герцог де Стерн и слышать не хотел об этом. - Давай не балуйся, никаких кошек-мышек! В маленьких девочках я люблю послушание, те же, у кого его недостает, теряют мое доброе расположение... Подойди ближе. Но сначала я хочу, чтобы ты поцеловала зад моему Любеку. И, повернув его ко мне, добавил: - Красивый зад, не так ли? Тогда целуй! Я повиновалась. - А как насчет того, чтобы поцеловать этот источник наслаждений, который торчит с другой стороны? Ну-ка, поцелуй эту штуку! Я опять повиновалась. - А теперь приготовься, ложись сюда... Он крепко обхватил меня руками; его слуга встрепенулся и принялся за дело с такой силой и ловкостью, что за три мощных качка вонзил свой массивный орган до самого дна моего чрева. Ужасный вопль вырвался из моей глотки; герцог, заломив мне руки и не переставая массировать мой задний проход, жадно внимал моим вздохам и крикам. Мускулистый Любен, полностью овладев мною, больше не нуждался в помощи хозяина, поэтому теперь герцог прошел за спину моего партнера и пристроился к нему сзади. Напор, с каким хозяин атаковал холопскую задницу, только увеличивал силу толчков, обрушивающихся на меня; я едва не скончалась под тяжестью двух тел и под напором совместных атак, и только оргазм Любека спас мне жизнь. - Черт возьми! - заорал герцог, который не успел дойти до кульминации. - Сегодня ты что-то поспешил, Любен, что это с тобой? Отчего, сношаясь во влагалище, ты всякий раз теряешь рассудок? Это обстоятельство расстроило план наступления герцога, он вытащил свой маленький разъяренный орган, который, казалось, только и искал какой-нибудь алтарь, чтобы излить на нем свой гнев. - Ко мне, малышка! - скомандовал он, вкладывая свой инструмент в мои руки. - Ты, Любен, ложись лицом вниз на этот диван. Ну а ты, маленькая глупая гусыня, - обратился он ко мне, - засунь эту сердитую штуку в норку, откуда она выскочила, потом зайди сзади и облегчи мою задачу: вставь два или три пальца мне в зад. Все желания распутника были удовлетворены, процедура закончилась, и этот необыкновенный человек заплатил тридцать луидоров за пользование теми частями моего тела, в непорочности коих у него не возникло никаких сомнений. Когда я вернулась домой, Фатима, моя новая подруга шестнадцати лет от роду и красивая как божий день, с которой я успела подружиться, расхохоталась, услышав рассказ о моем приключении. С ней произошло то же самое с той только разницей, что ей повезло больше, чем мне: она получила пятьдесят луидоров, оказавшихся в кошельке, который она стащила с камина. - Как? - удивилась я. - Ты позволяешь себе подобные вещи? - Регулярно или, вернее, всякий раз, когда удается, моя милая, - отвечала Фатима, - и без малейших колебаний и сомнений, поверь мне. Эти негодяи очень богаты, и кому, как не нам, принадлежат их деньги? Почему же мы должны быть так глупы и не брать то, что можно взять? Неужели ты все еще блуждаешь в потемках невежества и считаешь, что в воровстве есть что-то плохое? - Я уверена, что воровать - очень дурно. - Что за чушь! - покачала головой Фатима. - Она тем более неуместна при нашей профессии. Мне будет нетрудно переубедить тебя. Завтра я обедаю со своим любовником и попрошу мадам Дювержье отпустить тебя со мной, тогда ты услышишь, как рассуждает на этот счет Дорваль. - Ах ты, стерва! - воскликнула я в притворном ужасе. - Ты хочешь убить во мне то малое, что осталось; впрочем, если на то пошло, меня очень притягивают такие вещи... Короче, я согласна. И не волнуйся: ты найдешь во мне хорошую ученицу. А Дювержье меня отпустит? - Ты тоже не беспокойся, - ответила Фатима. - - Предоставь это мне. На следующий день, рано утром, за нами заехал экипаж, и мы направились в сторону Ла-Вилетт. Дом, возле которого мы остановились, стоял уединенно, но казался очень респектабельным. Нас встретил слуга и, проводив в богато украшенную комнату, вышел отпустить наш экипаж. Только тогда Фатима начала прояснять ситуацию. - Ты знаешь, где мы находимся? - улыбнулась она. - Не имею никакого понятия. - В доме очень-очень необыкновенного человека, - сказала моя подруга. - Я солгала, когда сказала, что он мой любовник. Я часто бывала здесь, но только по делам. Обо всем этом, о том, как я зарабатываю, Дювержье ничего не знает: все, что я здесь получаю, - мое. Однако работа не лишена риска... - Что ты хочешь сказать? - забеспокоилась я. - Ты возбудила мое... мое любопытство. - Мы в доме одного из самых удачливых воров во всем Париже; этот господин живет воровством, которое приносит ему самые сладкие удовольствия. Он все объяснит сам, и его философия пойдет тебе только на пользу; он даже обратит тебя в свою веру. Дорваль абсолютно безразличен к женщинам до тех пор, пока не сделано дело, и только после этого он возвращается к жизни, только тогда вспыхивают все его страсти; женщины привлекают его, когда совершают кражу, и даже их ласки он старается украсть. Это по-настоящему захватывающая игра, впрочем, ты увидишь сама. Если тебе покажется, что мы ничего не получили за свою работу, имей в виду, что мне уже заплатили заранее. Вот десять луидоров, они твои. Свою долю я оставила себе. - А Дювержье? - Но я же тебе сказала: она здесь не при чем. Да, я обманываю нашу любимую матушку, но разве я не права? - Может быть, права, - согласилась я. - То, что мы заработаем здесь, принадлежит нам, и не стоит делиться с ней добычей, сама мысль об этом, видит Бог, уже поднимает мне настроение. Но продолжай, по крайней мере, объясни мне главное. Кого мы должны обобрать и каким образом? - Слушай внимательно. Шпионы, а они у хозяина повсюду в Париже, сообщают ему о прибытии иностранцев и простаков, которые приезжают к нам сотнями; он с ними знакомится, устраивает для них обеды с женщинами нашего типа, которые воруют у них кошельки, пока удовлетворяют их желания, вся добыча идет ему, и независимо от того, сколько украдено, женщины получают четвертую часть, это не считая того, что им платят клиенты. - Но ведь это опасно, - заметила я. - Как он ухитряется избегать ареста? - Его бы давно арестовали, если бы он не принял меры, чтобы избавить себя от всяких неудобств и случайностей. Будь уверена: никакая опасность нам не грозит. - Это его дом? - И не единственный: у него их штук тридцать. Сейчас мы в одном из них, где он останавливается раз в шесть месяцев, возможно, раз в год. Сыграй получше свою роль; на обед придут два или три иностранца, после обеда мы уйдем развлекать этих господ в отдельные комнаты. Смотри не зевай - не упусти свой кошелек, а я тебе обещаю, что своего не прозеваю. Дорваль будет наблюдать за нами тайком. Когда дело будет сделано, идиотов усыпят порошком, подсыпанным в бокалы, а остаток ночи мы проведем с хозяином, который сразу после нашего ухода исчезнет тоже; уедет куда-нибудь еще и повторит тот же фокус с другими женщинами. А наши богатенькие чурбаны, когда проснутся наутро, будут только счастливы, что легко отделались и сохранили свою шкуру. - Если тебе заплатили заранее, - спросила я, - почему бы нам не сбежать, чтобы не участвовать в этом деле? - Это было бы большой ошибкой: он легко расправится с нами, а если мы все сделаем в лучшем виде, будет приглашать нас почти каждый месяц. Кроме того, если послушаться твоего совета, мы лишимся того, что можем заработать, обобрав этих кретинов. - Ты права. И если бы не твой первый аргумент, я бы, наверное, предпочла украсть без него и не отдавать три четверти добычи. - Хотя я придерживаюсь прежнего своего мнения, мне очень нравится ход твоих рассуждений, - с одобрением заметила Фатима, - это говорит о том, что у тебя есть все, что нужно, чтобы добиться успеха в нашей профессии. Не успели мы закончить разговор, как вошел Дорваль. Это был сорокалетний мужчина очень приятной наружности, и весь его облик и манеры производили впечатление умного и любезного господина; помимо всего прочего у него был несомненный дар очаровывать окружающих, очень важный для его профессии. - Фатима, - обратился он к моей подруге, ласково улыбнувшись мне, - я думаю, ты объяснила этому юному прелестному существу суть нашей предстоящей комбинации? Тогда мне остается только добавить, что сегодня мы будем принимать двоих пожилых немцев. Они недавно в Париже и горят желанием встретиться с привлекательными девочками. Один носит на себе бриллиантов на двадцать тысяч крон, я предоставляю его тебе, Фатима. Другой, по-моему, собирается купить поместье в здешних краях. Я уверил его, что могу подыскать для него что-нибудь не очень дорогое, если он согласен заплатить наличными, поэтому при нем должно быть тысяч сорок франков чистоганом или в кредитных билетах. Он будет твой, Жюльетта. Покажи свои способности, и я обещаю тебе свое сотрудничество в будущем, причем очень часто. - Извините, сударь, - сказала я, - но неужели такие ужасные дела возбуждают вашу чувственность? - Милая девочка, - начал Дорваль, - я вижу, что ты ничего в этем не смыслишь: я имею в виду ту встряску, которую дает нервной системе ощущение преступления. Ты хочешь понять эти сладострастные мгновения - я объясню их тебе в свое время, а пока у нас есть другие дела. Давайте пройдем в ту комнату, наши немцы скоро будут здесь, и, пожалуйста, употребите все свое искусство обольщения, удовлетворите их как следует - это все, о чем я вас прошу, от этого будет зависеть ваша оплата. Гости прибыли. Шеффнер, предназначенный мне, был настоящий барон сорока пяти лет, по-настоящему уродливый, по-настоящему мерзкий тип и по-настоящему глупый, каким и бывает, насколько я знаю, настоящий немец, если исключить знаменитого Гесснера. Гусь, которого должна была обчистить моя подруга, звался Конрад; он и вправду был усыпан бриллиантами; его вид, фигура, лицо и возраст делали его почти полной копией своего соотечественника, а его непроходимая безмозглость, не менее впечатляющая, чем у Шеффнера, гарантировала Фатиме успех не менее легкий и не менее полный, чем, судя по всему, тот, что ожидал меня. Разговор, поначалу общий и довольно нудный, постепенно оживился и стал почти интимным. Фатима была не только прелестна - она была искусной собеседницей и скоро одурманила и ошеломила бедного Конрада, а мой стыдливо невинный вид покорил Шеффнера. Пришло время обедать. Дорваль следил за тем, чтобы рюмки гостей не пустовали, он то и дело подливал им самые крепкие и изысканные вина, и в самом разгаре десерта оба наших тевтонца стали высказывать признаки самого крайнего возбуждения и желания побеседовать с нами наедине. Дорваль, желая проследить за каждой из нас, захотел, чтобы мы уединялись с клиентом по очереди; он объявил, что в доме только один будуар, как мог, успокоил Конрада, разгоряченного до предела, и дал мне знак увести Шеффнера и заняться им. Бедняга немец, казалось, никогда не насытится моими ласками. В будуаре было жарко, мы быстро разделись, и я положила его вещи подле себя с правой стороны. В то время как барон наслаждался мною, пока, чтобы отвлечь его, я страстно прижимала его голову к своей груди, думая больше о своей добыче, нежели о его ощущениях, я незаметно, один за другим, вывернула его карманы. Судя по тощему кошельку, который попался мне под руку и который, как мне вначале показалось, заключал в себе все бывшие при нем деньги, я подумала, что сокровища находятся в бумажнике, ловко вытащила его из правого кармана пальто и сунула под матрац, на котором мы кувыркались. Дождавшись апогея, потеряв всякий интерес ко всему остальному и почувствовав отвращение к противной потной туше, которая лежала на мне, я позвонила; пришла служанка, помогла немцу прийти в себя и подала ему рюмку ликера с подмешанным зельем; он залпом проглотил напиток, и она проводила его в спальню, где он моментально погрузился в такой глубокий сон, что мощный храп слышался еще несколько часов. Через минуту после его ухода вошел Дорваль - Ты просто чудо, мой ангел! - восхитился он, обнимая меня,- Чудо и прелесть! Я видел все. Ах, как умело ты его обработала! Поверь мне, я в восторге от подобных представлений. Посмотри сюда,- продолжал он, показывая мне свой член, твердый как железный прут.- Я дошел до этого состояния благодаря твоему искусству. С этими словами он повалил меня на кровать, и я узнала, в чем заключалась отличительная особенность этого распутника: его возбуждала сперма, извергнутая перед этим в мое влагалище. Он высасывал ее с таким удовольствием, так приятно водил горячим нежным языком по моим нижним губкам, погружая его все глубже и глубже, одним словом, все, что он делал, было настолько восхитительно, что я сама испытала оргазм, заполнив ему рот своим нектаром. Вероятнее всего, это случилось главным образом благодаря необычному, только что совершенному мною поступку и характеру человека, который заставил меня совершить его, и в меньшей мере благодаря полученному физическому удовольствию; больше всего меня восхитило то, с каким непринужденным очарованием Фатима и Дорваль соблазнили меня на столь приятное предприятие. Облизав досуха мое лоно, Дорваль не исторг из себя ни капли. Я отдала ему кошелек и бумажник, он взял их, даже не посмотрев внутрь, и я уступила свое место Фатиме. Дорваль увел меня с собой и, пока прильнув к потайному глазку, наблюдал за тем, как моя подруга добивается того же результата, развратник заставлял меня ласкать его и отвечал мне горячими ласками. При этом он то и дело глубоко погружал язык мне в рот, едва не доставая гортани, и истаивал от блаженства. О, как волшебна эта острая смесь преступления и похоти! Как велика ее власть над нашими чувствами! Умелые действия Фатимы, наконец, выдавили из Дорваля оргазм: как сумасшедший, он бросился на меня, вонзил свою шпагу до самого эфеса и залил мое чрево недвусмысленными доказательствами своего экстаза. После этого неистовый наш хозяин вернулся к моей подруге. Я через смотровое отверстие увидела всю сцену до мельчайших подробностей: точно так же, как это происходило со мной, он уткнулся лицом между бедер Фатимы и со смаком осушил ее влагалище от плоти Конрада, потом забрал трофеи, и, оставив обоих немцев наслаждаться сном, мы удалились в маленький уютный кабинет, где Дорваль, сбросил вторую порцию семени в вагину Фатимы, облизывая в то же время мою промежность, и изложил нам сущность своих оригинальных пристрастий, которую я привожу слово в слово. - Милые мои девочки, только одним-единственным отличались люди друг от друга, когда давным-давно человечество переживало свое детство - я имею в виду грубую физическую силу. Природа выделила всем своим чадам достаточно жизненного пространства, и только физическая сила, распределенная очень неравномерно, определяла способ, каким они должны делить этот мир. Стало быть, вначале было воровство, именно воровство, повторяю, было основой основ, исходным моментом, потому что несправедливый раздел породил обиду, которую сильный причинил слабому, и эта несправедливость, или лучше сказать, кража, была предусмотрена Природой, таким образом, Природа дала человеку право воровать. С другой стороны, слабые мстят за себя, используя при этом свою ловкость и сообразительность, чтобы вернуть то, что было взято у них силой, и здесь появляется обман - родной брат воровства и сын Природы. Если бы воровство было противно Природе, она бы всех наделила равными физическими и умственными способностями; поскольку все люди сотворены равноправными, Природа должна была позаботиться о том, чтобы каждому досталась равная доля в этом мире, и не допустила бы обогащения одного за счет другого. Будь так, воровство было бы невозможным. Но когда из рук своей созидательницы человек получает такие условия для жизни, которые с самого начала предполагают имущественное неравенство и, следовательно, воровство, только невежды продолжают упорствовать, считая, что Природа не хочет, чтобы люди воровали. Напротив, она недвусмысленно говорит, что воровство ее главное установление, что она положила его в основу всех животных инстинктов. Только благодаря бесконечному воровству выживают животные, только постоянное посягательство на чужое обеспечивает их существование. Как и когда пришло в голову человеку, который, в конце концов, тоже есть животное, что надо считать преступлением какое-то свойство, заложенное Природой в душу животных? Когда были приняты первые законы, когда слабый согласился уступить часть своей независимости, чтобы сохранить остальное, главной заботой для него стало, конечно, сохранение своего имущества, поэтому для того, чтобы мирно наслаждаться тем немногим, что у него осталось, основной целью придуманных им законов он сделал защиту своего добра. Сильный принял эти законы, хотя заранее знал, что не станет им подчиняться. Было установлено, что каждый человек имеет право безраздельно владеть наследственным имуществом, и тот, кто посягал на это право, подвергался наказанию. Но в этом не было ничего естественного, ничего, продиктованного Природой или внушенного ею; это была бессовестная выдумка людей, разделенных с тех пор на два класса: те, кто отдает четверть своего каравая, чтобы получить возможность без помех съесть и переварить оставшуюся часть, и те, кто охотно принимает эту четверть и, зная, что можно в любой момент забрать остальное, соглашается со строгим порядком, но не для того, чтобы охранить свой класс от посягательств другого, а для того, чтобы слабые не грабили друг друга и чтобы было сподручнее грабить их. Итак, воровство, освященное Природой, не исчезло с лица земли, перешло в другие формы, когда его узаконили юридически. Судейские чиновники воруют, когда берут взятки за то, что должны делать бесплатно. Священник ворует, взимая плату за посредничество между Богом и человеком. Торговец ворует, продавая свой мешок картошки по цене в три раза выше того, что на самом деле стоит эта картошка. Сиятельные особы воруют, облагая своих подданных произвольными церковными десятинами, пошлинами, штрафами и налогами. Все эти виды грабежа были разрешены и освящены от имени высшего права, и что же мы видим в результате? Мы видим, как люди на законных основаниях выступают против чего бы вы думали? - против самого естественного права всех, то есть против элементарного права каждого человека, который, если у него нет денег, забирает их у того, кого считает богаче себя. Этого человека называют преступником, и никто даже не вспомнит, что единственные виновники его преступления - самые первые на земле грабители, о которых никто не скажет дурного слова, - только они несут ответственность за то, что тот человек был вынужден взять оружие и силой восстановить справедливость, попранную первым узурпатором. Тогда, если приведенные примеры можно назвать узурпацией, которая привела к нищете слабых созданий, вынужденное воровство последних правильнее будет считать не преступлением, а скорее следствием, неизбежно вытекающим из причины; и коль скоро вы согласны с причиной, какое вы имеете право карать следствие? Значит, наказывая воров, вы поступаете несправедливо. Скажем, вы толкнули локтем слугу, у которого в руках драгоценная ваза, ваза падает и разбивается, получается, что вы не можете наказать его за неловкость, потому что ваш гнев должен быть направлен на причину, то есть на самого себя. Когда доведенный до отчаяния крестьянин, обреченный на бродяжничество непомерными налогами, которыми вы же его и обложили, бросает свой плуг, берет в руки пистолет и идет на большую дорогу грабить вас, вы можете наказать его - это ваше право, но в таком случае вы совершаете вопиющее беззаконие, ибо он не виноват, он - такая же жертва, как тот слуга: не подтолкни вы его, и он не разбил бы вазы, а раз вы его толкнули, нечего пенять на следствие. Таким образом, грабя вас, бедняга не совершает никакого преступления - он просто хочет вернуть хотя бы часть того, что вы и вам подобные раньше у него отобрали. Он не делает ничего такого, что можно назвать неестественным, - он пытается восстановить равновесие, которое, как в царстве нравственности и морали, так и в физическом царстве, является высшим законом Природы; поэтому для крестьянина естественно стать головорезом, и в этом его собственная справедливость. Но я хочу доказать совсем не это, впрочем, никаких доказательств здесь не требуется, и не нужны никакие аргументы, чтобы продемонстрировать следующий факт: слабый человек делает не больше и не меньше того, что он должен делать, то есть хочет вернуть вещь, когда-то по праву принадлежавшую ему. Я же хочу убедить вас в том, что сильный человек также не совершает преступления и не поступает несправедливо, когда стремится ограбить слабого. Мне хочется убедить вас именно в этом, потому что в данном случае речь идет обо мне, и я занимаюсь этим каждый день. Так вот, доказать сие довольно просто: воровство, совершаемое представителем сильного класса, гораздо естественнее с точки зрения Природы и ее законов, чем воровство слабого, так как Природа не предусмотрела насилия слабого над сильным; такое насилие может иметь место в рамках морали, но уж никак не в физическом смысле, поскольку, чтобы иметь возможность сделать кому бы , то ни было физическое насилие, слабый должен обладать физической силой, которой у него просто-напросто нет; иными словами, он должен обладать тем, что ему не дано, короче, в некотором смысле он должен плюнуть в лицо Природе. Законы нашей мудрой праматери гласят, что сила давит слабость, иначе на кой черт нужна эта сила? Сильному, в отличие от слабого, нет необходимости маскироваться - он всегда поступает сообразно своему характеру, а характер свой он получил от Природы, и во всех его делах и поступках она отображается как в зеркале: угнетение, насилие, жестокость, тирания, несправедливость - все это проявления характера, вложенного в человека той запретной силой, что дала ему жизнь на этой земле. Стало быть, все это суть простые, непосредственные и потому чистые эманации его сущности, такие же чистые, как та рука, что запечатлела в нем именно эти свойства, а не другие, следовательно, осуществляя свои права подавлять и угнетать слабого, раздевать и разорять его, он делает самое естественное дело на земле. Если бы наша общая прародительница хотела равенства, о котором мечтают слабаки, если бы она хотела справедливого раздела собственности, почему же тогда она поделила людей на два класса: сильных и слабых? Разве, сортируя людей подобным образом, она не предельно ясно выразила свои намерения, не показала, что различия между физическими способностями соответствуют различиям в имущественном смысле? Ведь согласно ее замыслу лев получает целую долю, а мышь не получает ничего, это необходимо для достижения равновесия, которое и есть единственный фундамент всей системы. Чтобы это равновесие имело место в жизни, в естественной природной среде, люди не должны вмешиваться в него; равновесие в Природе мешает людям, по их разумению оно противоречит великому закону жизни, а в глазах Природы является фундаментом, на котором покоится жизнь; причина такого разногласия в следующем: состояние, которое мы принимаем за нарушение мирового порядка, поскольку оно порождает зло, напротив, восстанавливает порядок в универсальной системе. Скажем, сильный теряет все, что имел, и все согласны, что это непорядок. Слабый реагирует на свою обездоленность и грабит сильного - здесь весы уравновешиваются благодаря преступлениям, необходимым для Природы. Поэтому не стоит останавливаться перед тем, чтобы насиловать слабого, и не нам решать, как называется наш поступок - преступлением или благим делом, характеристику ему дает реакция слабого. Обдирая бедняков, лишая наследства сирот и вдов, мы просто законным образом реализуем права, данные нам Природой. Может, кто-то назовет это преступлением? Ха, ха! Единственное преступление заключается в том, чтобы не пользоваться данными человеку правами: нищий, брошенный судьбой нам на растерзание, - такая же пища для хищников, которым Природа покровительствует. Если сильный вносит разлад в общую схему, когда грабит тех, кто лежит у его ног, то этот лежащий восстанавливает порядок тем, что начинает воровать у других: таким образом, и сильный и слабый, оба служат Природе. Если проследить родословную права собственности, мы непременно придем к узурпации. Однако воровство карается только потому, что оно посягает на право собственности, но само по себе это право имеет своим источником также воровство. Стало быть, закон наказывает вора за ограбление других воров, наказывает слабого за попытку вернуть то, что было у него украдено, наказывает сильного за желание либо создать, либо увеличить свое богатство, пользуясь талантами и прерогативами, полученными от Природы. Какая бесконечная серия бессмысленных глупостей! До тех пор, пока не будет законодательно установлен титул собственности - а такого никогда не произойдет, - будет очень затруднительно доказать, что воровство -гпреступление, ибо вызванная воровством потеря тут же оборачивается возвратом, а раз Природе безразлично, что происходит как на той, так и на другой стороне, никому не дано никакого законного права утверждать, что благоволение к одной стороне в ущерб другой - это нарушение ее законов. И слабая сторона совершенно права, когда для возвращения отобранного идет войной на сильную сторону и, если все складывается удачно, вынуждает узурпатора бросить добычу; слабый не прав в одном: он обманывает Природу, потому что она создала его рабом и нищим, а он отвергает и рабство и нищету - в этом его вина; сильный прав в любом случае, так как остается верен своему призванию и действует только в строгом с ним соответствии, другими словами, грабит слабого и получает при этом удовольствие. А теперь заглянем в мысли каждого из них. Прежде чем напасть на сильного, слабый человек, какими бы соображениями он ни оправдывал свое решение, будет сомневаться и колебаться, его