озяин; а так как слуга все еще к нам не идет, то не отправиться ли нам самим к нему? Бедный Жак! В ту минуту, когда мы о нем говорим, он скорбно восклицает: "Значит, свыше было предначертано, что в тот же день я буду задержан как разбойник на большой дороге, что будут грозить меня отправить в тюрьму, обвинят в обольщении служанки!" Подъезжая шажком к замку... то есть не к замку, а к последнему месту ночлега, он поравнялся с одним из странствующих разносчиков, именуемых коробейниками, и тот крикнул: - Господин кавалер! Подвязки, пояса, шнурки для часов, табакерки по последней моде, настоящие жабаки{303}, кольца, брелоки, печатки! Часы, сударь, часы, прекрасные золотые часы, чеканные, с двойной крышкой, совсем как новые... Жак отвечал: - Я именно ищу часы, но только не твои... - и по-прежнему, не торопясь, продолжал свой путь. Не успел он отъехать, как ему почудилось, будто свыше предначертано, что этот человек должен предложить ему часы Хозяина. Он поворачивает назад и говорит коробейнику: - Эй, приятель, покажи-ка мне свои золотые часы; сдается мне, что они в моем вкусе. - Честное слово, - возразил коробейник, - тут не будет ничего удивительного: это прекрасные, первосортные часы, работы Жюльена Леруа{303}. Нет и минуты, как они у меня; достались мне задешево, и я не стану дорожиться. По-моему, лучше наживать по грошам, да зато часто. Плохие нынче пришли времена: мне теперь такой оказии в три месяца не представится. Вы смахиваете на честного человека, и лучше уж вам, нежели кому-либо другому, воспользоваться этим случаем... Тем временем разносчик поставил свой короб на землю, раскрыл его и вынул часы, которые Жак тут же признал - без всякого удивления, ибо как он никогда не торопился, так он почти никогда и не удивлялся. Внимательно рассмотрев часы, он сказал про себя: "Да, они самые..." - а затем обратился к коробейнику: - Вы правы: прекрасные, первосортные часы и, насколько мне известно, отлично ходят... - Он сунул часы в кармашек и добавил: - Большое спасибо, приятель! - Как большое спасибо? - Да-с, это часы моего хозяина. - Я не знаю вашего хозяина. Это мои часы; я их честно купил и честно за них заплатил... Схватив Жака за шиворот, он принялся вырывать у него часы. Жак подходит к своей лошади, достает пистолет и приставляет его к груди нападающего. - Прочь, или ты покойник! - говорит он ему. Испуганный коробейник выпускает врага. Жак снова садится на лошадь и неторопливо направляется к городу, думая про себя: "Часы найдены, поищем теперь наш кошелек". Разносчик поспешно закрывает короб, вскидывает его на плечи и кричит, преследуя Жака: - Вор! Вор! Убийца! Помогите! Сюда! Ко мне!.. Пора была страдная, и поля были усеяны хлебопашцами. Все побросали серпы, столпились вокруг этого человека и спрашивали, где же вор, где же убийца. - Вот он! Вот он! - Как! Вон тот, что не торопясь едет к городским воротам? - Он самый. - Бросьте, вы с ума сошли; разве воры так ездят? - Вор, вор, говорю я вам; он силой отнял у меня золотые часы... Хлебопашцы не знали, как им согласовать крики торговца со спокойным аллюром Жака. - Ах, дорогие мои, - восклицал тем временем коробейник, - я разорен, если вы мне не поможете; они стоят тридцать луидоров и ни одного лиара меньше. Помогите, он увозит мои часы, и если удерет, то часы пропали... За дальностью расстояния Жаку не слышны были эти крики, но зато он мог легко разглядеть скопление народа; тем не менее это не побудило его прибавить шагу. Наконец, посулив крестьянам награду, коробейник уговорил их пуститься вдогонку за Жаком. И вот толпа мужчин, женщин и детей рванулась вперед с криками: "Вор! Вор! Убийца!" - а следом за ними и коробейник (насколько позволяла ему ноша) с теми же криками: "Вор! Вор! Убийца!" Они входят в город, ибо Жак и его Хозяин ночевали накануне в городе; я только что об этом вспомнил. Жители покидают дома, присоединяются к крестьянам и коробейнику и бегут, крича: "Вор! Вор! Убийца!.." Все они одновременно настигают Жака. Коробейник бросается на него. Жак ударом сапога сваливает его наземь, а тот тем не менее орет: - Мошенник! Жулик! Мерзавец! Отдай часы! Ты мне их отдашь, но тебя все равно повесят... Жак, сохраняя хладнокровие, обращается к ежеминутно растущей толпе и говорит: - Здесь есть полицейский чиновник; пусть меня отведут к нему: там я докажу, что мошенник не я, а, быть может, этот человек. Правда, я отнял у него часы, но это часы моего Хозяина. Меня знают в этом городе: позавчера вечером мы с Хозяином приезжали сюда и гостили у окружного судьи, его старого друга. Если я не сказал вам, что Жак и его Хозяин проезжали через Консиз и останавливались у тамошнего окружного судьи, то лишь потому, что это не пришло мне в голову раньше. - Пусть отведут меня к господину окружному судье, - сказал Жак и тут же спешился. Он находился в центре шествия: он, лошадь и коробейник. Они идут и приходят к воротам окружного судьи. Жак, лошадь и коробейник входят внутрь, причем Жак и коробейник держат друг друга за петли камзолов. Толпа остается снаружи. Что же тем временем делал Хозяин Жака? Он дремал на краю проезжей дороги, надев повод на руку, а лошадь паслась вокруг спящего, насколько позволяла длина привязи. Не успел окружной судья увидать Жака, как он воскликнул: - Ах, это ты, мой бедный Жак! Что привело тебя сюда одного? - Часы моего Хозяина, забытые им на камине и обнаруженные мною в котомке этого человека, а заодно и наш кошелек, который я оставил под подушкой: он найдется, если вы прикажете. - И если это предначертано свыше... - добавил судья. Тут же он приказал позвать своих слуг, и тут же коробейник, указав на рослого малого с подозрительной физиономией, недавно поступившего на службу к судье, воскликнул: - Вот этот продал мне часы! Судья, приняв строгий вид, обратился к коробейнику и своему слуге: - Оба вы заслуживаете галер: ты - за то, что продал часы, а ты - за то, что купил... Затем он сказал слуге: - Верни купцу деньги и сейчас же снимай ливрею! И коробейнику: - Поторопись выбраться из этого края, если не хочешь повиснуть здесь навсегда. У вас обоих такое ремесло, которое не может кончиться добром... А теперь, Жак, займемся твоим кошельком. Тогда выступила без всякого зова особа, присвоившая себе кошелек: она оказалась высокой, стройной девицей. - Кошелек, сударь, у меня, - сказала она хозяину, - но я не крала, а он сам дал мне его. - Я дал вам кошелек? - Да. - Это возможно, но черт меня возьми, если я помню... Судья сказал Жаку: - Знаешь, Жак, не будем распространяться дальше. - Сударь... - Я вижу, что она хорошенькая и покладистая. - Сударь, клянусь вам... - Сколько денег было в кошельке? - Около девятисот семнадцати ливров. - Ах, Жавота! Девятьсот семнадцать ливров за одну ночь - это слишком много и для вас и для него. Дайте-ка сюда кошелек! Девица отдала кошелек судье, который вынул оттуда экю и шесть франков. - Вот вам за труды, - сказал он, бросая ей экю. - Вы стоите дороже для всякого другого, кроме Жака. Желаю вам ежедневно получать вдвое, но вне моего дома; вы меня поняли?.. А ты, Жак, поторопись сесть на лошадь и вернуться к своему хозяину. Жак отвесил судье поклон и удалился без возражений, говоря самому себе: "Плутовка, бесстыдница! Видно, свыше было предначертано, что поспит с ней другой, а платить буду я... Ну, Жак, утешься: разве с тебя не достаточно и того, что ты нашел кошелек и часы и что это так дешево тебе обошлось?" Жак садится на лошадь и расталкивает народ, скопившийся у дома судьи; но так как ему было обидно, что столько людей принимают его за вора, то он вынул часы из кармана и на глазах у всех проверил время; затем он пришпорил лошадь, не привыкшую к этому, а потому помчавшуюся во весь опор. Жак имел обыкновение предоставлять ей полную свободу, ибо находил в равной степени неудобным как удерживать ее, когда она скакала, так и подгонять, когда она плелась шагом. Мы думаем, что управляем судьбой, а на самом деле она всегда управляет нами; судьбой же для Жака было все, что его касалось или с ним сталкивалось: его лошадь, его Хозяин, монах, собака, женщина, мул, ворона. Итак, лошадь понесла его полным ходом к Хозяину, который дремал на краю дороги, надев повод на руку, как я вам уже говорил. В то время повод сдерживал лошадь; однако когда Жак подъехал, повод был на месте, а лошади уже и след простыл. Видно, какой-то жулик подкрался к спящему, тихонько перерезал повод и увел лошадь. Топот коня, на котором подъехал Жак, разбудил Хозяина, и первым его словом было: - Вернись только, вернись только, бездельник! Я тебя!.. Тут он принялся зевать во весь рот. - Зевайте, сударь, зевайте, - заметил Жак, - а где ваша лошадь? - Моя лошадь? - Да, ваша лошадь... Хозяин, тут же сообразив, что у него украли лошадь, вздумал было оттузить Жака поводом, но тот сказал: - Потише, сударь, я сегодня не в настроении терпеть удары; один - куда ни шло, но после второго я удеру и оставлю вас здесь... Эта угроза сразу смягчила гнев Хозяина, и он спросил более мягким тоном: - Мои часы? - Вот они. - А кошелек? - Вот он. - Ты долго провозился. - Не слишком для всего того, что проделал. Выслушайте меня. Я отправился туда, дрался, взбудоражил всех крестьян, взбудоражил всех горожан, меня сочли за грабителя с большой дороги, отвели к судье, подвергли двум допросам, я чуть было не подвел под виселицу двух молодцов, заставил прогнать лакея, выставить из дому служанку, подвергся обвинению в том, что переночевал с особой, которой никогда не видал, но которой мне тем не менее пришлось заплатить, и вот я здесь. - Пока я тебя дожидался... - Пока вы меня дожидались, свыше было предначертано, что вы заснете и что у вас уведут лошадь. Ну что же, забудем об этом. Лошадь потеряна, но, быть может, свыше было предначертано также и то, что вы ее найдете. - Ах, лошадь! Бедная моя лошадь! - Скулите хоть до утра, этим делу не поможешь. - Как же нам быть? - Садитесь позади меня, или если предпочитаете, то давайте оба снимем сапоги, привяжем их к седлу моей лошади и будем продолжать путь пешком. - Ах, лошадь, бедная моя лошадь! Они порешили идти пешком, причем Хозяин время от времени восклицал: "Ах, лошадь, бедная моя лошадь!" - а Жак вкратце излагал свои приключения. Когда он дошел до обвинения, предъявленного ему девицей, Хозяин спросил: - И ты действительно с ней не ночевал? Жак. Нет, сударь. Хозяин. Но заплатил? Жак. Именно так. Хозяин. Со мной однажды был худший случай. Жак. Вы заплатили после того, как переночевали? Хозяин. Угадал. Жак. Не расскажете ли вы мне об этом? Хозяин. Прежде чем перейти к моим любовным похождениям, покончим сперва с твоими. Ну-с, Жак, рассказывай про свою любовь, которую я согласен считать первой и единственной в твоей жизни, несмотря на приключение со служанкой консизского окружного судьи, ибо если ты и ночевал с ней, то это еще не значит, что ты в нее влюблен. Мы ежедневно ночуем с женщинами, которых не любим, и не ночуем с женщинами, которых любим. Но, ах!.. Жак. Что еще за "ах"?.. В чем дело? Хозяин. Ах, моя лошадь!.. Не сердись, друг мой Жак; стань на место моей лошади, представь себе, что я тебя потерял, и скажи, разве не стал бы ты ценить меня больше, если б я восклицал: "Ах, Жак, бедный мой Жак!"? Жак улыбнулся и сказал: - Я остановился, если не ошибаюсь, на беседе крестьянина с женой в ночь после перевязки. Я немного поспал. Супруги встали позднее обыкновенного. Хозяин. Надо думать. Жак. Проснувшись, я тихонько раздвинул полог и увидал у дверей крестьянина, его жену и лекаря, устроивших там тайное совещание. После того, что я подслушал ночью, мне нетрудно было угадать, о чем шла речь. Я кашлянул. Лекарь сказал мужу: "Он проснулся. Сходите-ка, кум, в погреб; хлебнем по глотку: это придаст руке твердость; затем я сниму повязки, и мы позаботимся об остальном". Вино принесли и распили, ибо на профессиональном наречии хлебнуть по глотку значит осушить по меньшей мере бутылку; после чего лекарь подошел к моей постели и спросил: "Как провели ночь?" "Недурно". "Дайте руку... Так, так, пульс неплохой, лихорадка почти прошла. Посмотрим колено... Помогите-ка нам, кума", - добавил он, обращаясь к хозяйке, стоявшей за пологом у постели. Она позвала одного из ребятишек. "Нам не ребенок нужен, а вы: одно неверное движение причинит лишнюю возню на целый месяц. Подойдите ближе". Хозяйка подошла, опустив глаза. "Держите вот эту ногу, здоровую, а я займусь другой. Тише, тише... Ко мне, еще немного... Теперь слегка направо, голубчик... направо, говорю я тебе... вот так..." Я вцепился обеими руками в простыню, скрежетал зубами, а пот катился с моего лица. "Не сладко, приятель?" "Совсем не сладко". "Вот так. Отпустите ногу, кума, возьмите подушку; пододвиньте стул и положите ее туда... Слишком близко... Немножко подальше... Дайте руку, приятель, жмите крепче. Ступайте за кровать, кума, и возьмите его под мышки... Превосходно!.. Как, кум, осталось там еще что-нибудь в бутылке?" "Нет". "Станьте на место жены, и пусть она сбегает за другой. Так, так, лейте полней... Кума, оставьте своего мужа там, где он находится, и подойдите ко мне..." Хозяйка снова позвала ребенка. "Ах, черта с два, я же вам говорил, что ребенок здесь не годится. Опуститесь на колени, подсуньте руку под икру... Вы дрожите, кума, словно совершили преступление; ну-с, смелее!.. Поддержите левой ляжку повыше перевязки... Отлично!" И вот швы разрезаны, повязка разбинтована, корпия снята, и рана моя обнажена. Лекарь щупает сверху, снизу, с боков и при каждом прикосновении повторяет: "Невежда! Осел! Олух! Тоже - сует свой нос в хирургию! Отрезать ногу, такую ногу! Да она проживет столько же, сколько и другая: я вам за это отвечаю". "Значит, я выздоровею?" "И не такие у меня выздоравливают". "И буду ходить?" "Будете". "Не хромая?" "Это, приятель, другое дело; ишь чего захотели! Мало того, что я спас вам ногу? Впрочем, если будете хромать, то не слишком. Вы плясать любите?" "Очень". "Если и будете немного хуже ходить, то плясать будете лучше... Принесите-ка, кума, подогретое вино... Нет, сперва дайте обыкновенного... Еще стаканчик: это помогает при перевязке". Он пьет; приносят подогретое вино, делают мне припарку, накладывают корпию, кладут меня в постель, уговаривают, если удастся, вздремнуть, затягивают полог; допивают начатую бутылку, достают из погреба вторую, и опять начинается совещание между лекарем, крестьянином и его женой. Крестьянин: "Это надолго, кум?" Лекарь: "Очень надолго... Ваше здоровье!" Крестьянин: "На сколько? На месяц?" Лекарь: "На месяц! Кладите два, три, четыре, - трудно сказать. Задеты коленная чашка, бедренная кость, берцовая... Ваше здоровье, кума!" Крестьянин: "Господи помилуй - четыре месяца! Зачем его сюда пустили? Какого черта понесло ее к дверям?" Лекарь: "А теперь за мое здоровье: я хорошо поработал". Крестьянка: "Ты опять за свое, друг мой. А что ты мне обещал сегодня ночью? Ну погоди, ты еще пожалеешь!" Крестьянин: "Но посуди сама: как нам быть с этим человеком? Будь хоть год-то не такой плохой..." Крестьянка: "Позволь мне сходить к священнику". Крестьянин: "Посмей только, я обломаю тебе бока". Лекарь: "Почему, кум? Моя к нему ходит". Крестьянин: "Это ваше дело". Лекарь: "За здоровье моей крестницы! Как она поживает?" Крестьянка: "Спасибо, хорошо". Лекарь: "Ну, кум, за здоровье вашей жены и моей! Обе они - прекрасные жены". Крестьянин: "Ваша поумней, она не сделала бы такой глупости и не..." Крестьянка: "Послушай, кум, его можно отвезти к серым сестрам?" Лекарь: "Что вы, кума! Мужчину - мужчину к монахиням! Тут есть маленькое препятствие, так, чуть-чуть побольше мизинца... Выпьем за монахинь, они славные девушки". Крестьянка: "Какое же препятствие?" Лекарь: "А вот какое: ваш муж не хочет, чтоб вы ходили к священнику, а моя жена не хочет, чтоб я ходил к монахиням... Еще глоточек, куманек! Может быть, винцо нас надоумит. Вы не расспрашивали этого человека? Возможно, что он не без средств". Крестьянин: "Это солдат-то!" Лекарь: "У солдата бывают отец, мать, братья, сестры, родные, друзья - словом, кто-нибудь под солнцем... Хлебнем еще по глоточку, а теперь удалитесь и не мешайте мне орудовать". Я передал вам слово в слово беседу лекаря, крестьянина и крестьянки; но разве не в моей власти было присоединить к этим добрым людям какого-нибудь негодяя? Жак увидел бы, как его - или вы увидели бы, как Жака - стаскивают с постели, оставляют на большой дороге или кидают в яму. - И, наверно, убивают? - Нет, не убивают. Я сумел бы позвать кого-нибудь на помощь - скажем, солдата из того же отряда; но это так пахло бы "Кливлендом"{312}, что хоть нос зажимай. Правдивость! Прежде всего правдивость! - Правдивость, скажете вы, зачастую бывает холодна, обыденна и плоска; например, ваш рассказ о перевязке Жака правдив, но что в нем интересного? Ничего! - Согласен. - Если уж быть правдивым, то как Мольер, Реньяр{312}, Ричардсон{312}, Седен{312}: правдивость не лишена пикантных черт, которые можно уловить, если обладаешь гениальностью. - Да, если обладаешь гениальностью; а если не обладаешь? - Тогда не надо писать. - А если, на беду, ты похож на того поэта, которого я отправил в Пондишери{312}? - Что это за поэт? - Этот поэт... Но если вы будете меня перебивать, читатель, или если я буду перебивать себя сам, то что же станется с любовными похождениями Жака? Поверьте мне, оставим в покое поэта... Крестьянин и крестьянка удалились... - Нет, нет, историю про пондишерийского поэта. - Лекарь приблизился к постели Жака... - Историю поэта из Пондишери! Поэта из Пондишери! - Как-то раз пришел ко мне молодой поэт; такие навещают меня ежедневно... Но послушайте, читатель, какое это имеет отношение к путешествию Жака-фаталиста и его Хозяина?.. - Историю поэта из Пондишери! - После обычных комплиментов по адресу моего ума, таланта, вкуса, доброжелательства и прочих любезностей, которым я не верю, хотя мне их повторяют уже свыше двадцати лет, и, быть может, искренне, молодой поэт вытащил из кармана бумажку. "Это стихи", - сказал он. "Стихи?" - "Да, сударь, и я надеюсь, что вы будете так добры высказать свое мнение". - "Любите ли вы правду?" - "Да, сударь, и жду ее от вас". - "Вы ее услышите..." Тут читатель спросит: Как! Неужели вы так глупы и полагаете, что поэты ходят к вам за правдой? - Да. - И у вас хватит глупости ее высказывать? - Безусловно. - Не прибегая ни к каким околичностям? - Разумеется; всякие околичности, даже хорошо замаскированные, - не что иное как грубое оскорбление; при точном истолковании они означают, что вы скверный поэт, а раз у вас не хватает силы духа, чтоб выслушать правду, то вы всего-навсего пошляк. - Ваша откровенность всегда приводила к успешным результатам? - Почти всегда... Читаю стихи молодого поэта и говорю ему: "Ваши стихи плохи, и, кроме того, я убежден, что вы никогда не сочините лучших". - "В таком случае мне придется писать дрянь, так как я не в силах от этого отказаться". - "Какое ужасное проклятье! Поймите, сударь, как низко вы падете! Ни боги, ни люди, ни лавки не прощают поэтам посредственности{313}: так говорил Гораций". - "Знаю". - "Вы богаты?" - "Нет". - "Бедны?" - "Очень беден". - "И вы собираетесь присоединить к бедности смехотворное ремесло бездарного поэта? Вы испортите свою жизнь, наступит старость: старый, нищий и скверный поэт, - ах, сударь, какая роль!" - "Сознаю, но ничего не могу с собой поделать..." (Тут Жак сказал бы: "Так предначертано свыше"). - "Есть ли у вас родные?" - "Есть". - "Чем они занимаются?" - "Они ювелиры". - "Сделают ли они что-нибудь для вас?" - "Возможно". - "В таком случае ступайте к вашим родным и попросите их одолжить вам несколько драгоценностей. Затем садитесь на корабль и отправляйтесь в Пондишери; воспойте дорогу в скверных стихах, а по прибытии составьте себе состояние. Составив состояние, возвращайтесь обратно и сочините столько скверных стихов, сколько вам заблагорассудится, но только не печатайте их, ибо нехорошо разорять ближнего..." Прошло около двенадцати лет после этого совета, и молодой человек снова явился ко мне; я его не узнал. "Сударь, - сказал он мне, - вы послали меня в Пондишери. Я побывал там, скопил тысяч сто франков. Вернулся обратно; снова пишу стихи и принес вам показать... Они все еще плохи?" - "Все еще; но ваша судьба устроена, а потому я согласен, чтоб вы продолжали писать плохие стихи". - "Я так и собираюсь сделать..." Лекарь приблизился к постели Жака, но тот не дал ему рта раскрыть. "Я все слышал", - сказал он... Затем, обращаясь к своему Хозяину, Жак добавил... вернее, собирался добавить, ибо тот прервал его. Хозяин устал от ходьбы; он уселся на краю дороги и вглядывался в путешественника, который направлялся в их сторону, надев на руку повод лошади, следовавшей за ним. Вы, вероятно, подумаете, читатель, что это та самая лошадь, которую украли у Хозяина, но вы ошибетесь. Так должно было бы случиться в романе немного раньше или немного позже, тем или иным манером; но это не роман; я, кажется, уже говорил вам об этом и повторяю еще раз. Хозяин сказал Жаку: - Видишь ли ты вон того человека? Жак. Вижу. Хозяин. У него, по-моему, отличная лошадь. Жак. Я служил в инфантерии и ничего не смыслю в лошадях. Хозяин. А я командовал в кавалерии и смыслю. Жак. А дальше что? Хозяин. А вот что. Я хочу, чтоб ты отправился к этому человеку и предложил ему уступить нам лошадь, разумеется - за деньги. Жак. Это безумие, но я все-таки пойду. Сколько вы намерены дать за нее? Хозяин. До ста экю... Посоветовав своему Хозяину не засыпать, Жак направляется навстречу путешественнику, просит продать ему лошадь, расплачивается и уводит ее. - Ты видишь, Жак, - сказал ему Хозяин, - что если у тебя есть свои предчувствия, то у меня свои. Хороша лошадка. Наверно, продавец клялся, что она безукоризненна, но в отношении лошадей все люди - барышники. Жак. А в каком же отношении они не барышники? Хозяин. Ты сядешь на нее и уступишь мне свою. Жак. Пусть так. Вот они оба верхами, и Жак добавляет: - Когда я покидал родительский дом, отец, мать, крестный подарили мне каждый что-нибудь в меру своих скромных средств; кроме того, у меня было отложено пять луидоров, которые Жан, мой старший брат, дал мне перед своей злополучной поездкой в Лиссабон... (Тут Жак принялся плакать, а Хозяин стал уверять его, что так было предначертано свыше.) Я и сам сотни раз говорил себе это, и тем не менее не могу удержаться от слез... И вот Жак всхлипывает, а затем начинает рыдать вовсю. Его Хозяин берет понюшку табаку и смотрит на часы. Наконец, зажав повод в зубах и вытерев глаза обеими руками, Жак продолжал: - Пять луидоров Жана, рекрутский задаток да подарки родных и друзей составили сумму, из которой я не тронул еще ни гроша. Эти сбережения оказались весьма кстати; не находите ли вы, сударь? Хозяин. Тебе невозможно было дольше оставаться в хижине? Жак. Даже за деньги. Хозяин. А что понесло твоего брата в Лиссабон? Жак. Вы, кажется, нарочно меня сбиваете. Ведь с вашими вопросами мы скорее объедем вокруг света, чем я успею до конца вам рассказать свои любовные похождения. Хозяин. Не все ли равно, лишь бы ты говорил, а я тебя слушал! Разве это не два основных пункта? Чего ты сердишься; ты бы лучше меня поблагодарил. Жак. Брат отправился в Лиссабон искать вечного покоя. Жан, брат мой, был парень со смекалкой, это принесло ему несчастье; родись он таким же дураком, как я, ему пришлось бы лучше; но так было предначертано свыше. Было предначертано, что нищенствующий кармелит, каждый сезон приходивший в нашу деревню выпрашивать яйца, шерсть, коноплю, фрукты, вино, остановится у моего отца, собьет с толку Жана, брата моего, и что Жан, брат мой, примет постриг. Хозяин. Жан, брат твой, был кармелитом? Жак. Да, сударь, и даже босоногим кармелитом{315}. Жан был делец, умница, сутяга; его почитали за стряпчего нашей деревни. Он знал грамоте и смолоду занимался расшифровкой и перепиской старинных грамот. Он прошел через все должности ордена, будучи поочередно привратником, келарем, садовником, ризничим, помощником эконома и казначеем; он так успешно продвигался вперед, что не преминул бы составить благосостояние всей нашей семьи. Он выдал замуж - и весьма удачно - двух наших сестер и нескольких деревенских девушек. Когда он шел по улицам, то отцы, матери и дети подходили к нему и кричали: "Добрый день, брат Жан! Как поживаете, брат Жан?" Нет никакого сомнения, что когда он входил в какой-нибудь дом, то вместе с ним входила небесная благодать; а если там была дочь, то спустя два месяца после его посещения она шла под венец. Бедный брат Жан! Честолюбие сгубило его. Монастырский эконом, к которому его приставили в качестве помощника, был стар. Монахи передавали, будто Жан, замыслив наследовать ему после его кончины, перевернул вверх дном весь архив, сжег старые записи и изготовил новые, так что по смерти старого эконома сам черт не разобрался бы в грамотах общины. Если нужен был какой-нибудь документ, то приходилось терять месяц на его розыски, да и то он не всегда находился. Отцы раскусили уловку брата Жана и ее цель: они серьезно взялись за дело, и брат Жан, вместо того чтоб, согласно своим расчетам, стать экономом, был посажен на хлеб и на воду и подвергся изрядному бичеванию, пока не сообщил тайну реестров другому брату. Монахи безжалостны. Выведав у брата Жана все нужные им сведения, они заставили его носить уголь в лабораторию, где дистиллируют кармелитскую воду{316}. И вот брат Жан, бывший казначей ордена и помощник эконома, - в должности угольщика! Брат Жан был самолюбив, он не мог вынести потери влияния и величия и только ждал случая избавиться от этого унижения. В ту пору прибыл в обитель молодой монах, прослывший чудом ордена за речи в церковном суде и с амвона; звали его отцом Ангелом. У него были красивые глаза, красивое лицо, а руки и кисти - достойные резца скульптора. И вот он проповедует, проповедует, исповедует, исповедует, старые духовники покинуты святошами; святоши перешли к молодому отцу Ангелу; накануне воскресенья и праздничных дней лавочка отца Ангела облеплена исповедующимися мужчинами и женщинами, а старые духовники тщетно поджидают клиентов в своих опустелых исповедальнях; особенно огорчило их... Но не оставить ли мне, сударь, историю брата Жана и не вернуться ли к своим любовным похождениям: это, быть может, будет повеселее. Хозяин. Нет, нет; понюхаем табачку, посмотрим на часы и будем продолжать. Жак. Пусть так, если вам хочется... Но лошадь Жака была другого мнения: она ни с того ни с сего закусывает удила и несется в овраг. Как Жак ни сжимает колени, как ни осаживает ее, а упрямая скотина выскакивает из оврага и карабкается во всю прыть по пригорку, где внезапно останавливается, и Жак, оглянувшись во все стороны, видит себя окруженным виселицами. Всякий на моем месте, любезный читатель, не преминул бы снабдить эти виселицы их жертвами и уготовить Жаку печальную "сцену узнания". Поступи я так, вы, может статься, мне бы и поверили, ибо бывают и более удивительные случайности; но это не приблизило бы нас к истине: виселицы были пусты. Жак дал лошади отдышаться, и она по своей воле спустилась с пригорка, выкарабкалась из оврага и подвезла Жака к его Хозяину, который воскликнул: - Ах, мой бедный друг, как ты меня напугал! Я уже считал тебя мертвым... Но ты задумался; о чем ты задумался? Жак. О том, на что я там наткнулся. Хозяин. На что же ты наткнулся? Жак. На виселицы, на эшафот. Хозяин. Черт подери! Дурная примета. Но не забывай своей доктрины. Если свыше так предначертано, то как ни вертись, любезный друг, а ты будешь повешен; если же это свыше не предначертано, то лошадь соврала. Либо она вдохновлена свыше, либо она с норовом; будь осторожен!.. После короткого молчания Жак потер лоб, словно отмахиваясь от неприятной мысли, а затем неожиданно продолжал: - Старые монахи держали совет и порешили какой бы то ни было ценой и каким бы то ни было способом отделаться от посрамлявшего их молокососа. Знаете ли, что они предприняли?.. Да вы меня, сударь, не слушаете. Хозяин. Слушаю, слушаю; продолжай. Жак. Они подкупили привратника, такого же старого негодяя, как они сами. И этот старый негодяй обвинил молодого монаха в вольностях с одной из святош в монастырской приемной и клятвенно подтвердил, что все сам видел своими глазами. Может быть, это была правда, а может, и нет, - как знать? Самое забавное заключается в том, что на другой день после этого обвинения приора обители вызвали в суд по иску некоего лекаря, который требовал платы за лечение от дурной болезни того самого мерзавца-привратника, а также за отпущенные ему лекарства... Сударь, вы меня не слушаете, и я угадываю причину вашей рассеянности: бьюсь об заклад, что это - виселицы. Хозяин. Не стану отрицать. Жак. Вы не спускаете глаз с моего лица; разве у меня зловещий вид? Хозяин. Нет, нет. Жак. Это значит: "Да, да". Ну что ж, если я вас пугаю, мы можем расстаться. Хозяин. Вы начинаете сходить с ума, Жак; разве вы не уверены в себе? Жак. Нет, сударь; а кто уверен в себе? Хозяин. Всякий порядочный человек. Неужели Жак, честный Жак не испытывает отвращения к преступлению?.. Однако, милый друг, бросим спорить и продолжайте ваш рассказ. Жак. Воспользовавшись клеветой или злословием привратника, монахи сочли себя вправе устраивать тысячи дьявольских шуток, тысячи каверз отцу Ангелу, рассудок которого, по-видимому, помутился. Они вызвали врача, подкупили его, и тот удостоверил, что монах рехнулся и что ему необходимо подышать воздухом родины. Если бы вопрос шел о том, чтоб удалить или запереть отца Ангела, то это было бы делом одной минуты; но среди носившихся с ним святош были важные дамы, с которыми приходилось считаться. "Увы, бедный отец Ангел! Какая жалость!.. А был цветом нашей обители!" - "Что же с ним такое случилось?" На этот вопрос отвечали не иначе как со вздохом и воздев очи к небу; если же вопрошавшая настаивала, то опускали взоры и умолкали. Иногда после этих кривляний добавляли: "О господи! Что станет с нами!.. У него еще бывают временами ясные мысли... проблески гения... Быть может, это вернется, но надежды мало... Какая потеря для обители!.." Тем временем обращение с отцом Ангелом все ухудшалось; монахи всячески старались довести его до того состояния, которое ему приписывали, и им бы это удалось, если бы над ним не сжалился брат Жан. Да что вам долго рассказывать! Однажды вечером, когда все улеглись спать, раздался стук в дверь; мы встаем, отпираем: перед нами отец Ангел и мой брат в переодетом виде. Они провели у нас весь следующий день, а на другое утро спозаранку дали стрекача. Уезжали они не с пустыми руками, ибо Жан, обнимая меня, сказал: "Я выдал замуж твоих сестер; если б я остался в монастыре еще два года тем, кем был, то ты стал бы самым богатым мызником в нашей округе; но все перевернулось, и вот лишь это я могу для тебя сделать. Прощай, Жак; если мне и отцу Ангелу повезет, ты получишь свою долю..." Затем он сунул мне в руку пять луидоров, о коих я вам говорил, и другие пять для той девушки, которую он последней выдал замуж и которая перед тем произвела на свет толстого мальчишку, как две капли воды похожего на брата Жана. Хозяин (раскрывая табакерку и кладя часы в карман). А зачем они отправились в Лиссабон? Жак. Чтоб поспеть к землетрясению, которое не могло случиться без них; чтоб оказаться раздавленными, поглощенными землей, сожженными, как было предначертано свыше. Хозяин. Ах, монахи, монахи! Жак. Лучший из них не стоит медного гроша. Хозяин. Я знаю это не хуже тебя. Жак. Разве вы побывали в их руках? Хозяин. Я отвечу тебе в другой раз. Жак. Но почему они такие злые? Хозяин. Вероятно, потому, что они монахи... А теперь вернемся к твоим любовным похождениям. Жак. Нет, сударь, не стоит. Хозяин. Разве ты не желаешь, чтоб я их знал? Жак. Я-то желаю, а вот судьба не желает. Неужели вы не замечаете, что всякий раз, как я открываю рот, черт впутывается в это дело и случается какое-нибудь происшествие, которое затыкает мне глотку? Я не кончу, говорю вам; это предначертано свыше. Хозяин. Попытайся, дружок. Жак. А не лучше ли вам начать свои? Может быть, это прогнало бы наваждение, и тогда мой рассказ пошел бы глаже. Я думаю, что вся причина в этом; знаете, сударь, иногда мне кажется, что со мной говорит судьба. Хозяин. И тебе помогает, когда ты ее слушаешься? Жак. Ну да; помните день, когда она мне сказала, что ваши часы находятся на спине коробейника?.. Хозяин стал зевать; зевая, он ударял пальцем по табакерке, и, ударяя пальцем по табакерке, глядел вдаль, и, глядя вдаль, сказал Жаку: - Что там налево от тебя? Ты не видишь? Жак. Вижу и бьюсь об заклад, что это помешает мне продолжать, а вам начать свой рассказ... Жак был прав. Так как то, что они заметили, двигалось к ним, а они двигались к нему, то вследствие такого встречного движения расстояние быстро сократилось, и они увидели колымагу, затянутую черной материей и запряженную четверкой черных лошадей в черных попонах, которые покрывали им головы и ниспадали до подков; на запятках двое лакеев в черном, за колымагой двое других, тоже в черном, верхом на черных опять-таки конях с черными чепраками; на козлах черный кучер в шляпе с опущенными полями, повязанной черным крепом, который свисал вдоль его левого плеча; кучер этот опустил голову на грудь и еле держал вожжи, а потому не столько он управлял лошадьми, сколько они управляли им. Вот оба наши путешественника поравнялись с похоронными дрогами. Тотчас же Жак испускает крик, скорее падает, нежели сходит с лошади, рвет на себе волосы, катается по земле и кричит: "Капитан! Мой бедный капитан! Это он! Он, вне всякого сомнения! Вот его герб!.." Действительно, на колымаге находился гроб, прикрытый покровом, на покрове шпага с перевязью, а подле гроба священник, с молитвенником в руках, распевающий псалмы. Колымага продолжала двигаться. Жак следовал за ней с сетованиями, Хозяин следовал за Жаком с проклятиями, а слуги подтвердили Жаку, что это похоронная процессия его капитана, скончавшегося в соседнем городе, откуда его везли в усыпальницу предков. С тех пор как этот офицер вследствие смерти другого офицера, своего друга, капитана того же полка, лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю, он впал в меланхолию, от которой угас в несколько месяцев. Жак, отдав капитану должную дань в форме похвал, сожалений и слез, извинился перед своим Хозяином, сел на лошадь, и они поехали дальше. Но, ради господа, автор, скажете вы, куда же они направлялись?.. - Но, ради господа, читатель, отвечу я вам, разве кто-нибудь знает, куда он направляется? А вы сами - куда вы направляетесь? Не напомнить ли мне вам приключения Эзопа? Однажды вечером, летом или зимой - ибо греки купаются во все времена года, - его хозяин Ксантипп сказал ему: "Эзоп, наведайся в баню; если там мало народу, мы пойдем и выкупаемся..." Эзоп уходит. По дороге он встречает афинский дозор. "Куда ты идешь?" - "Куда иду? - отвечает Эзоп. - Не знаю". - "Не знаешь? Ступай в тюрьму!" - "Значит, я прав, - возразил Эзоп. - Ведь я же говорил вам, что не знаю, куда иду; я хотел пойти в баню, а вот иду в тюрьму..." Жак следовал за своим Хозяином, как вы за вашим; Хозяин Жака следовал за своим хозяином, как Жак - за ним. - Кто же был хозяином Хозяина Жака? - Послушайте, разве в мире мало хозяев? У Хозяина Жака приходилось сто на одного, как и у вас. Но среди стольких хозяев Хозяина Жака, видимо, не было ни одного хорошего, так как он менял их изо дня в день. - Ведь он человек. - Такой же страстный человек, как вы, читатель; такой же любопытный человек, как вы, читатель; такой же назойливый человек, как вы, читатель. - А зачем же он задавал вопросы? - Странный вопрос! Он задавал их, чтоб узнавать и пересказывать, как вы, читатель... Хозяин Жака сказал: - Ты, по-видимому, не расположен продолжать рассказ о своих похождениях. Жак. Ах, бедный капитан! Он отправился туда, куда мы все отправимся и куда лишь по странной случайности не отправились раньше. Ой-ой-ой!.. Хозяин. Ты, кажется, плачешь, Жак?.. "Плачь без стеснения, ибо ты вправе плакать, не стыдясь; смерть освободила тебя от чопорности, связывавшей тебя при жизни покойного. У тебя нет тех оснований скрывать свое горе, какие были бы, чтоб скрывать свое счастье: никто не сделает из твоих слез выводов, какие сделали бы из твоей радости. К несчастным бывают снисходительны. А к тому же в подобных случаях надлежит выказывать себя либо сострадательным, либо бесчувственным, и, рассуждая здраво, лучше обнаружить сердечную склонность, нежели навлечь на себя подозрение в черствости. Плачь безудержно, чтобы меньше терзаться; плачь сильнее, дабы скорее выплакаться. Вспоминай о нем, преувеличивай его достоинства: его проницательность при исследовании глубочайших материй, его ловкость при обсуждении наиболее тонких из них, его безупречный вкус при выборе особенно важных, его способность вкладывать содержание в самые сухие. А с каким искусством он защищал обвиняемых! Его снисходительность внушала ему в тысячу раз больше мыслей, нежели обвиняемому - шкурный интерес и самолюбие; он был строг лишь к себе самому: не только не искал оправданий для легких оплошностей, случайно им совершенных, но старался раздуть их со злобностью врага, старался с придирчивостью ревнивца принизить ценность своих достоинств, строго расследуя мотивы, побудившие его к этому поступку, быть может, против воли. Не предписывай своим сожалениям другого срока помимо того, какой предпишет им время. Подчинимся же мировому порядку, когда мы теряем своих друзей, как подчиняемся ему, когда он располагает нами; примиримся без отчаяния с приговором судьбы, их осудившим, как мы примиримся без сопротивления с тем, который она произнесет над нами. Долг погребения - не последний долг души. Земля, которую разгребают в данную минуту, закроется над могилой твоего любимого; но твоя душа сохранит все свои чувства". Жак. Все это прекрасно, сударь, но какое мне до этого дело? Я потерял моего капитана, я в отчаянии, а вы, как попугай, повторяете мне обрывок утешения, сказанного каким-то мужчиной или какой-нибудь женщиной другой женщине, которая потеряла любовника. Хозяин. Думается, что это говорила женщина. Жак. А я полагаю, что мужчина. Но все равно, мужчина или женщина, а я вторично спрашиваю вас, какое мне до этого дело? Что я, по-вашему, - возлюбленная моего капитана? Мой капитан, сударь, был порядочным человеком, а я всегда был честным малым. Хозяин. Кто же это оспаривает, Жак? Жак. Так на кой черт мне ваше утешение, выраженное мужчиной или женщиной другой женщине? Может быть, в сотый раз вы мне ответите. Хозяин. Нет, Жак, ты должен сам догадаться. Жак. Я могу ломать себе голову всю свою