жизнь и все-таки не догадаюсь; так проканителишься до страшного суда. Хозяин. Мне показалось, Жак, что, пока я читал, ты внимательно меня слушал. Жак. Все смехотворное обычно привлекает внимание. Хозяин. Вот и прекрасно, Жак. Жак. Я чуть было не расхохотался, когда вы упомянули о строгой благопристойности, которая стесняла меня при жизни капитана и от которой я избавился после его смерти. Хозяин. Вот и прекрасно, Жак. Этого я и добивался. Скажи сам, можно ли было найти лучший способ для твоего утешения? Ты плакал; заговори я о причине твоей печали - что бы из этого вышло? Ты бы еще больше расплакался, и я тебя окончательно расстроил бы. Но я отвлек твое внимание смехотворным надгробным словом и маленькой ссорой, последовавшей после этого между нами. Признайся, что в данный момент мысль о твоем капитане так же далека от тебя, как катафалк, который его везет в последнее обиталище. А потому я думаю, что ты можешь продолжать рассказ о своих любовных похождениях. Жак. Я тоже так думаю. "Доктор, - сказал я костоправу, - далеко ли отсюда до вашего дома?" "С добрую четверть мили, не меньше". "Вы живете с удобствами?" "Да, неплохо". "Найдется ли у вас свободная кровать?" "Нет". "Как! А если заплатить, и хорошо заплатить?" "О, если заплатить, и хорошо заплатить, то другое дело. Но, дружище, у вас не такой вид, чтоб вы могли платить, и притом еще хорошо". "Это мое дело. А найду ли я у вас уход?" "Наилучший. Моя жена все время ухаживала за больными; а старшая дочь бреет встречного и поперечного и снимает повязки не хуже меня самого". "Сколько же вы возьмете с меня за постой, харчи и уход?" Лекарь почесал за ухом: "За постой... за харчи... за уход... А кто за вас поручится?" "Я буду платить поденно". "Вот золотые слова!.." Кажется, сударь, вы меня не слушаете? Хозяин. Да, Жак, свыше было предначертано, что ты на сей раз - и, вероятно, не в последний - будешь говорить, а тебя не будут слушать. Жак. Когда не слушают собеседника, то либо вовсе не думают, либо думают не о том, о чем он говорит; что из двух вы делали? Хозяин. Последнее. Я размышлял о словах слуги в трауре, сопровождавшего колымагу; он сказал тебе, что вследствие смерти приятеля твой капитан лишился удовольствия драться хотя бы раз в неделю. Тебе это понятно? Жак. Конечно. Хозяин. А мне представляется загадкой, и ты меня обяжешь, если объяснишь. Жак. А какое вам до всего этого дело? Хозяин. Никакого; но когда ты разговариваешь, то, вероятно, хочешь, чтоб тебя слушали. Жак. Разумеется. Хозяин. Так вот: скажу тебе по совести, что не могу за себя поручиться, пока эти непонятные слова сверлят мне мозг. Избавь меня, пожалуйста, от этого. Жак. Хорошо. Но поклянитесь, по крайней мере, что вы больше не будете меня перебивать. Хозяин. Клянусь на всякий случай. Жак. Дело в том, что мой капитан, славный человек, честный человек, достойный человек, один из лучших офицеров корпуса, но человек несколько чудаковатый, познакомился и сдружился с другим офицером, таким же славным, честным, достойным человеком, тоже хорошим офицером, но таким же чудаковатым, как он сам... Жак собрался было приступить к рассказу о своем капитане, как вдруг они услыхали, что их нагоняет множество людей и лошадей. Это оказалась та же похоронная процессия, возвращавшаяся по собственным следам. Ее окружали... Стражники откупного ведомства? - Нет. - Верховые объездной команды? - Возможно. Но как бы то ни было, а впереди процессии шли: священник в сутане и стихаре со связанными за спиной руками, черный кучер со связанными за спиной руками и два черных лакея со связанными за спиной руками. Если кто был поражен, то это Жак. "Мой капитан, - воскликнул он, - мой бедный капитан жив! Слава тебе, господи!.." Вслед за тем Жак повернул лошадь, пришпорил ее и поскакал во весь опор навстречу мнимым похоронам. Он был уже в тридцати шагах от процессии, когда стражники откупного ведомства или верховые объездной команды прицелились в него из ружей, крича: "Стой! Поворачивай - или смерть!.." Жак тотчас же остановился, мысленно вопросил судьбу, и ему показалось, что она ответила: "Поезжай назад". Он так и сделал. А его Хозяин сказал: - Ну, Жак, что там такое? Жак. Право, не знаю. Хозяин. Но что за причина? Жак. Тоже не знаю. Хозяин. Вот увидишь, что это контрабандисты, набившие гроб запрещенными товарами, и что их предали откупному ведомству те же самые мерзавцы, у которых они купили товар. Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана? Хозяин. А может быть, это похищение. Возможно, что в гробу спрятана женщина, или девушка, или монахиня: не саван делает мертвеца. Жак. Но при чем тут колымага с гербом моего капитана? Хозяин. Пусть это будет все, что тебе угодно, только кончай историю о капитане. Жак. Вы все еще интересуетесь этой историей? Но мой капитан, быть может, еще жив. Хозяин. Какое это имеет отношение к делу? Жак. Я не люблю говорить о живых, так как сплошь и рядом приходится краснеть за то хорошее или дурное, что о них было сказано: за хорошее, которое они портят, и за дурное, которое они исправляют. Хозяин. Не подражай ни тусклому панегиристу, ни едкому хулителю; говори так, как оно есть. Жак. Легко ли! Ведь у всякого свой характер, своя корысть, свой вкус, свои страсти, побуждающие его преувеличивать или смягчать. "Говори так, как оно есть!.." Да этого, быть может, не случится и двух раз на день во всем большом городе! Разве тот, кто вас слушает, обладает лучшими данными, чем тот, кто говорит? Отнюдь нет. А потому едва ли и два раза на день во всем большом городе вас понимают так, как вы говорите. Хозяин. Какого черта, Жак! Твои правила запрещают пользоваться языком и ушами, говорить что бы то ни было, слушать что бы то ни было и верить чему бы то ни было! Тем не менее говори по-своему, я буду слушать по-своему и поверю, насколько удастся. Жак. Дорогой Хозяин, жизнь состоит из недоразумений. Бывают недоразумения в любви, недоразумения в дружбе, недоразумения в политике, в денежных делах, в религии, в литературе, в коммерции, недоразумения с женами, с мужьями... Хозяин. Брось свои недоразумения и пойми, что величайшее недоразумение - это вдаваться в мораль, когда дело касается исторических фактов. Валяй историю капитана. Жак. Если в этом мире не говорится почти ничего, что было бы понято так, как оно сказано, то и не делается (а это еще хуже!) почти ничего, что было бы воспринято так, как оно сделано. Хозяин. Весьма возможно, что на всей земле не найдется головы, наполненной столькими парадоксами, как твоя. Жак. Что же тут дурного? Парадоксы не всегда лживы. Хозяин. Конечно. Жак. Мы с капитаном приехали в Орлеан. Во всем городе только и было разговоров что о происшествии, недавно случившемся с одним горожанином по имени Лепелетье, человеком, настолько проникнутым жалостью к несчастным, что в результате его чрезмерных пожертвований у него от довольно большого состояния остались только крохи на жизнь, и он переходил из дома в дом, стараясь раздобыть в суме ближнего ту милостыню, которую уже не мог добывать из своей. Хозяин. И ты полагаешь, что относительно поступков этого человека существовало два мнения? Жак. Нет, среди бедных не существовало; но богачи почти без исключения считали его чем-то вроде сумасшедшего, а родные чуть было не отдали под опеку за мотовство. В то время как мы подкреплялись в харчевне, толпа праздных людей окружила брадобрея с той же улицы, разыгрывавшего из себя оратора, и кричала ему: "Вы же там были, расскажите, как все произошло". "Охотно, - сказал местный оратор, только и ждавший случая, чтоб развязать язык. - Мой клиент, господин Оберто, стоял на пороге своего дома, что против церкви Капуцинов. Господин Лепелетье подходит к нему и говорит: "Господин Оберто, не пожертвуете ли что-нибудь моим друзьям?" - ибо, как вам известно, он так называет бедных. "Нет, господин Лепелетье". Тот продолжает настаивать: "Если б только вы знали, в чью пользу я ходатайствую о вашем милосердии! Это бедная женщина: она только что родила, и у нее нет тряпки, чтоб завернуть ребенка". - "Не могу". - "Это молодая и красивая девушка, которая лишилась работы и куска хлеба: ваша щедрость, быть может, спасет ее от распутной жизни". - "Не могу". - "Это ремесленник, живший только собственным трудом; он намедни сломал ногу, сорвавшись с лесов". - "Не могу, говорю вам". - "Проникнитесь сожалением, господин Оберто, и будьте уверены, что вам никогда не представится случая совершить более достойный поступок". - "Не могу, никак не могу". - "Мой добрый, мой милосердный господин Оберто..." - "Господин Лепелетье, оставьте меня в покое; когда я хочу жертвовать, то не заставляю себя просить". С этими словами господин Оберто поворачивается к нему спиной и входит в свою лавку, куда господин Лепелетье следует за ним; из лавки они идут в закрытое помещение, а оттуда в квартиру; и там господин Оберто, которому надоел господин Лепелетье, дает ему пощечину..." Мой капитан порывисто вскакивает с возгласом: "И тот его не убил?" "Что вы, сударь! Разве ни с того ни с сего убивают человека?" "Но пощечина, черт возьми! Пощечина! А он как поступил?" "Как он поступил? Он принял веселый вид и сказал господину Оберто: "Это - мне, а что же моим бедным?.." Ответ Лепелетье привел в восторг всех слушателей, за исключением моего капитана, который заявил: "Ваш Лепелетье, господа, просто прохвост, низкая личность, трус, подлец, за которого, впрочем, заступилась бы вот эта шпага, если б я оказался там; а ваш Оберто был бы рад, если бы отделался только потерей ушей". Оратор возразил: "Вижу, сударь, что вы не дали бы этому наглецу времени раскаяться в своей ошибке, броситься к ногам господина Лепелетье и предложить ему свой кошелек". "Конечно, нет". "Вы - воин, а господин Лепелетье - христианин; у вас разные взгляды на пощечину". "Щеки у всех людей, дорожащих честью, одинаковы". "Евангелие держится несколько иных воззрений". "Мое евангелие находится в сердце и в ножнах; другого я не знаю..." Где ваше евангелие, Хозяин, мне неизвестно; мое начертано свыше; каждый расценивает обиду и благодеяние по-своему; и, может статься, у нас самих меняются взгляды в течение нескольких мгновений нашей жизни. Хозяин. Дальше, проклятый болтун, дальше... Когда Хозяин сердился, Жак умолкал, погружаясь в раздумье, и нередко прерывал молчание только каким-нибудь словом, связанным с его мыслями, но имевшим такое же отношение к их беседе, какое имеют между собой отдельные выхваченные из книги отрывки. Это самое и случилось, когда он сказал: - Дорогой Хозяин... Хозяин. Ага, заговорил наконец! Радуюсь за нас обоих, ибо мы уже начали скучать: я - оттого, что тебя не слушаю, а ты - оттого, что не говоришь. Рассказывай дальше... Жак приготовился было начать историю капитана, как вдруг лошадь его во второй раз метнулась вправо от проезжей дороги и, проскакав с добрую четверть мили по длинной равнине, остановилась посреди виселиц... Посреди виселиц!.. Странные повадки у этой лошади: возить своего всадника к эшафоту!.. - Что бы это значило? - спросил Жак. - Не предостережение ли судьбы? Хозяин. Не иначе, друг мой. Твоя лошадь обладает даром предвидения, и самое худшее - это то, что все предвещания, внушения, предупреждения свыше при помощи снов и видений ни к чему не ведут: событие все равно совершается. Советую тебе, друг мой, очистить свою совесть, привести в порядок делишки и как можно скорее досказать мне историю своего капитана и своих любовных приключений, так как я был бы крайне огорчен, если бы потерял тебя, не дослушав их до конца. Терзайся хотя бы еще больше, чем сейчас, к чему это приведет? Ровно ни к чему. Приговор судьбы, дважды произнесенный твоей лошадью, будет приведен в исполнение. Вспомни, не должен ли ты кому-нибудь. Сообщи мне свою последнюю волю, и будь покоен, - она будет свято выполнена. Если ты что-нибудь похитил у меня, то я тебе это дарю; испроси только прощения у господа и не обкрадывай меня больше в течение того более или менее короткого срока, который нам остается прожить вместе. Жак. Сколько я ни роюсь в своем прошлом, не вижу, чем бы я мог провиниться перед мирским правосудием. Я не крал, не убивал, не насиловал. Хозяин. Тем хуже; по зрелом размышлении я предпочел бы - и не без основания, - чтобы преступление уже было совершено, а не чтоб тебе предстояло его совершить. Жак. Помилуйте, сударь, может быть, меня повесят не за свою, а за чужую вину. Хозяин. Весьма вероятно. Жак. Возможно также, что меня повесят только после моей смерти. Хозяин. И это допустимо. Жак. Возможно также, что меня вовсе не повесят. Хозяин. Сомневаюсь. Жак. Возможно, впрочем, что мне предначертано свыше только присутствовать при повешении кого-нибудь другого, и почем знать - кого именно? Может статься, он близко, а может статься, и далеко. Хозяин. Пусть тебя повесят, голубчик Жак, раз того хочет судьба и твоя лошадь это подтверждает; но не будь нахалом: брось свои наглые предположения и закончи историю своего капитана. Жак. Не сердитесь, сударь: бывали случаи, что вешали вполне порядочных людей; это называется судебной ошибкой. Хозяин. Это огорчительные ошибки. Поговорим о чем-нибудь другом. Жак, несколько утешенный разнообразными толкованиями, которые придумал для пророчеств лошади, продолжал: - Когда я поступил в полк, то застал там двух офицеров примерно одинакового возраста, происхождения, ранга и родовитости. Одним из них был мой капитан. Отличались они друг от друга только тем, что один был богачом, а другой нет. Богачом был мой капитан. Такое сходство обычно порождает сильнейшую симпатию или антипатию; в данном случае оно вызвало и то и другое... Тут Жак остановился, и это происходило с ним во время повествования всякий раз, когда его лошадь поворачивала голову направо или налево. Затем для продолжения рассказа он повторял свою последнюю фразу, словно после икоты. - ...Оно вызвало и то и другое. Порою они были лучшими друзьями в мире, а иногда - смертельными врагами. В дни дружбы они стремились быть вместе, угощали друг друга, обнимали, делились своими горестями, радостями, заботились друг о друге, советовались по поводу секретнейших дел, домашних обстоятельств, мечтаний, страхов, надежд на продвижение по службе. Но случись им встретиться на другой день, они, не глядя друг на друга, проходили мимо, гордо скрещивали взгляды, называли друг друга "милостивый государь", обменивались резкими словами, хватались за шпаги и затевали поединок. Стоило, однако, кому-нибудь из них быть раненным, как другой кидался к приятелю, плакал, впадал в отчаяние, провожая его до дома и дежуря у его постели до полного его выздоровления. Через некоторое время - неделю, две или месяц - все начиналось снова, и с минуты на минуту этим милым людям... этим милым людям грозила гибель от дружеской руки, причем убитого едва ли пришлось бы жалеть больше, чем оставшегося в живых. Им не раз указывали на нелепость такого поведения; да и сам я, получив на то разрешение от своего капитана, говорил ему: "А что будет, сударь, если вас угораздит убить его?" При этих словах он начинал плакать, закрывая глаза платком, а затем метался по комнате, как сумасшедший. Два часа спустя либо приятель приводил его домой раненным, либо он оказывал ту же услугу приятелю. Увы, ни мои уговоры... ни мои уговоры, ни увещания других не приводили ни к чему; и не нашлось другого средства, как их разлучить. Военный министр узнал об удивительном упорстве, с каким они переходили от одной крайности к другой, и мой капитан был назначен комендантом крепости со строгим приказом немедленно отправиться на место службы и с запрещением его покидать; другой приказ прикреплял его приятеля к полку... Кажется, эта проклятая лошадь сведет меня с ума... Не успели эти предписания дойти до моего капитана, как он, сославшись на желание поблагодарить министра за оказанную ему честь, отправился ко двору и заявил, что он достаточно состоятелен и что его лучший друг имеет такие же права на королевские милости, что полученный им пост вознаградил бы его друга за службу, поправил бы его дела и что он лично был бы этому очень рад. Поскольку у министра не было других намерений, как разлучить этих странных людей, а великодушные поступки к тому же всегда вызывают умиление, то было решено... Перестанешь ли ты вертеть головой, проклятая скотина?.. Было решено, что капитан останется в полку, а его приятель займет должность коменданта крепости. Как только их разлучили, они почувствовали неодолимую потребность видеть друг друга и оба впали в мрачную меланхолию. Мой капитан выхлопотал себе полугодичный отпуск, чтобы нюхнуть воздуха родины; но в двух милях от гарнизона он продал свою лошадь, нарядился крестьянином и отправился пешком в крепость, где комендантом был его друг. Видимо, они уже раньше сговорились насчет этой затеи. Он приходит... Вот проклятая скотина! Ступай куда хочешь! Опять, что ли, нашлась поблизости виселица, которую тебе желательно навестить?.. Смейтесь, смейтесь, сударь; это действительно очень забавно... Так вот, он приходит; но свыше было предначертано, что, какие бы меры предосторожности приятели наши ни принимали, чтобы скрыть радость своей встречи и соблюсти все же внешние формы почтения, какие крестьянину подобает оказывать коменданту, солдаты и несколько офицеров, которые случайно оказались при этом свидании, будучи в курсе их отношений, что-то заподозрили и поспешили предупредить плац-майора. Плац-майор, человек осторожный, улыбнулся при этом сообщении, но тем не менее отнесся к нему с должным вниманием. Он окружил коменданта шпионами. Их первое донесение гласило, что комендант редко выходит из дому, а крестьянин вовсе не выходит. Было совершенно невероятно, чтобы эти два человека жили неделю вместе и не поддались своей странной мании; это могло случиться. Видите, читатель, как я предупредителен? От меня одною зависело стегнуть лошадей, тащивших задрапированную черным колымагу, у ближайшего жилища собрать Жака, его Хозяина, стражников откупного ведомства или верховых объездной команды вместе с прочей процессией, прервать историю капитана и изводить вас сколько захочется; но для этого пришлось бы солгать, а я не признаю лжи, разве только когда она полезна или вынужденна. Между тем остается фактом, что ни Жак, ни его Хозяин не встретили больше задрапированной колымаги и что Жак, по-прежнему беспокоясь о странных повадках своей лошади, продолжал рассказ: - Однажды шпионы донесли майору, что комендант и крестьянин сильно между собой повздорили, что затем они вышли вместе, причем крестьянин шел первым, а комендант с видимым сожалением следовал за ним, и что оба они зашли к местному банкиру, где до сих пор еще находятся. Впоследствии выяснилось, что, не надеясь больше увидеться, они решили драться до смертельного исхода и что в самый разгар этой неслыханно жестокой затеи верный долгу нежнейшей дружбы капитан, который был богат, потребовал, чтоб приятель принял у него вексель на двадцать четыре тысячи ливров: этот вексель должен был обеспечить ему жизнь за границей в случае смерти капитана. Капитан не соглашался драться без этого условия; приятель же отвечал на это предложение: "Неужели, друг мой, ты думаешь, что, убив тебя, я смогу еще жить?"... Надеюсь, Хозяин, вы не заставите меня закончить наше путешествие на этой вздорной скотине?.. Они вместе вышли от банкира и направились к городским воротам, но тут их окружили майор и несколько офицеров. Хотя эта встреча носила словно бы случайный характер, тем не менее наши два друга, или, если хотите, недруга, не поддались на обман. Крестьянин не стал скрывать, кто он такой. Эту ночь они провели в уединенном доме. На другой день, чуть занялась заря, мой капитан, несколько раз обняв приятеля, расстался с ним, чтобы никогда больше не увидеться. Не успел он прибыть на родину, как скончался. Хозяин. Откуда ты взял, что он умер? Жак. А гроб? А колымага с его гербом? Мой бедный капитан умер, - я в этом уверен. Хозяин. А священник со связанными за спиной руками? А эти люди со связанными за спиной руками? А стражники откупного ведомства или верховые объездной команды? А возвращение процессии в город? Нет, твой капитан жив, - я в этом уверен. Но не знаешь ли ты, что сталось с его приятелем? Жак. История его приятеля - это дивная строка великого свитка, или того, что предначертано свыше. Хозяин. Надеюсь... Лошадь Жака не позволила Хозяину продолжать; она понеслась с быстротой молнии прямо по проезжей дороге, не сворачивая ни вправо, ни влево. Жак исчез; Хозяин же его, убежденный, что дорога ведет к виселицам, держался за бока от смеха. А поскольку Жак и его Хозяин хороши только вместе и ничего не стоят порознь, как Дон Кихот без Санчо или Ричардетто без Феррагюса (чего недооценили ни продолжатели Сервантеса{334}, ни подражатель Ариосто - монсеньер Фортигверра{334}), то давайте, читатель, побеседуем между собой, покамест они снова не встретятся. Вы намерены принять историю капитана за басню, но вы не правы. Уверяю вас, что в том самом виде, в каком Жак рассказывал ее своему хозяину, я слышал ее в Доме Инвалидов, уж не помню в каком году, в день святого Людовика за столом у господина Сент-Этьена, тамошнего майора; а рассказчик, который говорил в присутствии нескольких других офицеров из того же полка, знавших это дело, был человек степенный и вовсе не похожий на шутника. А посему повторяю вам, как применительно к данному случаю, так и на будущее: будьте осмотрительны, если не хотите в разговоре Жака с его Хозяином принять правду за ложь, а ложь за правду. Я вас должным образом предупредил, а дальше умываю руки. - Какая странная пара, скажете вы. - Так вот что вызывает в вас недоверие! Во-первых, природа столь разнообразна, особенно в отношении инстинктов и характеров, что даже воображение поэта не в состоянии создать такой диковины, образчика которой вы не нашли бы в природе с помощью опыта и наблюдения. Я сам, говорящий с вами, встретил двойника "Лекаря поневоле"{335}, которого считал до тех пор сумасброднейшим и забавнейшим измышлением. - Как! Двойника того мужа, которому жена говорит: "У меня трое детей на руках" и который отвечает ей: "Поставь их на землю..." - "Они просят хлеба..." - "Накорми их березовой кашей"? - Именно так. Вот его беседа с моей женой. "Это вы, господин Гусс?" "Да, сударыня, я, а не кто-нибудь другой". "Откуда вы идете?" "Оттуда, куда ходил". "Что вы там делали?" "Чинил испортившуюся мельницу". "Чью мельницу?" "Не знаю; я не подрядился чинить мельника". "Вы отлично одеты вопреки своему обыкновению; отчего же под столь опрятным платьем вы носите такую грязную рубашку?" "У меня только одна рубашка". "Почему же у вас только одна?" "Потому что у меня одновременно бывает только одно тело". "Мужа нет дома, но надеюсь, это не помешает вам у нас пообедать?" "Нисколько: я ведь не одалживал ему ни своего желудка, ни своего аппетита". "Как поживает ваша супруга?" "Как ей угодно; это не мое дело". "А дети?" "Превосходно". "А тот, что с такими красивыми глазками, такой пухленький, такой гладенький?" "Лучше других: он умер". "Учите вы их чему-нибудь?" "Нет, сударыня". "Как! Ни читать, ни писать, ни закону божьему?" "Ни читать, ни писать, ни закону божьему". "Почему же?" "Потому что меня самого ничему не учили, и я не стал от этого глупее. Если у них есть смекалка, они поступят как я; если они дураки, то от моего учения они еще больше поглупеют..." Повстречайся он вам, вы можете заговорить с ним, не будучи знакомы. Затащите его в кабачок, изложите ему свое дело, предложите отправиться с вами за двадцать миль, - он отправится; используйте его и отошлите, не "платив ни гроша, - он уйдет вполне довольный. Слыхали ли вы о некоем Премонвале{336}, дававшем в Париже публичные уроки математики? Он был его другом... Но, может быть, Жак и его Хозяин уже встретились; хотите вернуться к ним или предпочитаете остаться со мной? Гусс и Премонваль вместе содержали школу. Среди учеников, толпами посещавших их заведение, была молодая девушка, мадемуазель Пижон{336}, дочь искусного мастера, изготовившего те две великолепные планисферы, которые перенесли из Королевского сада в залы Академии наук. Каждое утро мадемуазель Пижон отправлялась в школу с папкой под мышкой и готовальней в муфте. Один из профессоров, Премонваль, влюбился в свою ученицу, и в промежутки между теоремами о телах, вписанных в сферу, поспел ребенок. Папаша Пижон был не такой человек, чтоб терпеливо выслушать правильность этого короллария. Положение любовников становится затруднительным, они держат совет; но поскольку у них нет ни гроша, то какой же толк может быть от такого совещания? Они призывают на помощь своего приятеля Гусса. Тот, не говоря ни слова, продает все, что имеет, - белье, платье, машины, мебель, книги; сколачивает некоторую сумму, впихивает влюбленных в почтовую карету, верхом сопровождает их до Альп; там он высыпает из кошелька оставшуюся мелочь, передает ее друзьям, обнимает их, желает им счастливого пути, а сам, прося милостыню, идет пешком в Лион, где расписывает внутренние стены мужского монастыря и на заработанные деньги, уже без попрошайничества, возвращается в Париж. Это просто прекрасно. - Безусловно! И, судя по этому героическому поступку, вы полагаете, что Гусс был образцом нравственности? Так разуверьтесь: он имел о ней не больше понятия, чем щука. - Быть не может! - А между тем это так. Я беру его к себе в дело; даю ему ассигновку в восемьдесят ливров на своих доверителей; сумма проставлена цифрами; как же он поступает? Приписывает нуль и получает с них восемьсот ливров. - Что за гнусность! - Гусс в такой же мере бесчестен, когда меня обкрадывает, в какой честен, когда отдает все ради друга; это беспринципный оригинал. Восьмидесяти ливров ему было недостаточно, он росчерком пера добыл восемьсот, в которых нуждался. А ценные книги, которые он мне преподнес! - Что еще за книги? - Но как быть с Жаком и его Хозяином? Как быть с любовными похождениями Жака? Ах, читатель, терпение, с которым вы меня слушаете, доказывает, как мало вы интересуетесь моими героями, и я испытываю искушение оставить их там, где они находятся... Мне нужна была ценная книга, он мне ее приносит; спустя несколько времени мне нужна другая ценная книга; и он снова мне ее приносит; я хочу заплатить, но он не берет денег. Мне нужна третья ценная книга... "Этой я вам не достану, - говорит он. - Вы слишком поздно сказали: мой сорбоннский доктор умер". "Что общего между вашим сорбоннским доктором и книгой, которая мне нужна? Разве вы первые две книги взяли в его библиотеке?" "Разумеется". "Без его согласия?" "А зачем мне нужно было его согласие, чтобы совершить акт справедливого распределения? Я только переместил книги, перенося их оттуда, где они были бесполезны, туда, где им найдут достойное применение..." Вот и судите после этого о человеческих поступках! Но что замечательно, так это история Гусса и его жены... Понимаю вас, вам наскучило, и вы бы не прочь были вернуться к нашим двум путешественникам. Читатель, вы обращаетесь со мной как с автоматом, это невежливо: "Рассказывайте любовные похождения Жака, - не рассказывайте любовных похождений Жака... Выкладывайте историю Гусса, - мне наскучила ис..." Я, конечно, иногда должен следовать вашим прихотям, но необходимо также, чтоб иногда я следовал и своим, не говоря уж о том, что всякий слушатель, позволивший мне начать рассказ, тем самым обязывается дослушать его до конца. Я сказал вам: "во-первых", а сказать "во-первых" - значит обещать, что вы скажете по меньшей мере "во-вторых". Итак, во-вторых... Послушайте меня!.. Нет, не слушайте, я буду говорить для себя... Быть может, капитана и его приятеля терзала слепая и скрытая ревность: дружба не всегда в силах подавить это чувство. Труднее всего простить другому его достоинства. Не опасались ли они какой-нибудь несправедливости по службе, которая одинаково оскорбила бы их обоих? Сами того не подозревая, они старались заранее отделаться от опасного соперника, испытать его на предстоящий случай. Но как можно подумать это о человеке, который великодушно уступает комендантскую должность неимущему приятелю! Да, уступает; но если б его лишили этой должности, он, быть может, потребовал бы ее с обнаженной шпагой. Когда среди военных кого-нибудь обходят чином, это не приносит никакой чести счастливцу, но бесчестит его соперника. Однако оставим все это и скажем, что уж таков был их заскок. Разве не у всякого человека бывает свой заскок? Заскок наших двух офицеров был в течение нескольких веков манией всей Европы, его называли "рыцарским духом". Все эти блестящие витязи, вооруженные с головы до ног, носившие цвета своих дам, восседавшие на парадных конях, с копьем в руке, с поднятым или опущенным забралом, обменивавшиеся гордыми и вызывающими взглядами, угрожавшие, опрокидывавшие друг друга в пыль, усеивавшие обширное турнирное поле обломками оружия, были лишь друзьями, завидовавшими чьей-либо доблести. В тот момент, когда эти друзья на противоположных концах ристалища держали копья наперевес и всаживали шпоры в бока своих боевых коней, они превращались в смертельных врагов и нападали друг на друга с таким же бешенством, как на поле битвы. Как видите, эти два офицера были лишь паладинами, родившимися в наши дни, но верными старинным нравам. Всякая добродетель и всякий порок на время расцветают, а потом выходят из моды. Было время грубой силы, было время физической ловкости. Храбрость пользуется то большим, то меньшим почетом; чем она становится обыденней, тем меньше ею хвастаются, тем меньше ее восхваляют. Последите за склонностями людей - и вы найдете таких, которые как будто родились слишком поздно: они принадлежат другому веку. И почему бы нашим двум воинам не затевать ежедневные и опасные поединки исключительно из желания нащупать слабую сторону противника и одержать над ним верх? Дуэли повторяются во всяких видах в обществе: среди священников, судейских, литераторов, философов; у каждого звания свои копья и свои рыцари, и самые почтенные, самые занимательные из наших ассамблей суть только маленькие турниры, где иногда носят цвета своей дамы - если не на плече, то в глубине сердца. Чем больше зрителей, тем жарче схватка; присутствие женщин доводит пыл и упорство до крайних пределов, и стыд перенесенного на их глазах поражения никогда не забывается. А Жак?.. Жак въехал в городские ворота, проскакал по улицам под крики детей и достиг противоположного предместья, где лошадь его ринулась в маленькие низкие ворота, причем между перекладиной этих ворот и головой Жака произошло ужасное столкновение, от которого либо перекладина должна была треснуть, либо Жак упасть навзничь; как передают, случилось последнее. Жак упал с проломленным черепом и потерял сознание. Его подняли и привели в чувство с помощью ароматического спирта; мне даже кажется, что владелец дома пустил ему кровь. - Он был лекарем? - Нет. Между тем подоспел Хозяин Жака, спрашивавший о нем у всех встречных: - Не видели ли вы высокого, худого человека на пегой лошади? - Он только что промчался, и с такой быстротой, словно его нес сам черт; вероятно, он уже прикатил к своему хозяину. - А кто же его хозяин? - Палач. - Палач? - Да; ведь это его лошадь. - А где живет палач? - Довольно далеко, но не трудитесь туда ходить; вот, кажется, слуги тащат того самого человека, о котором вы спрашивали и которого мы приняли за одного из лакеев. Но кто же разговаривал так с Хозяином Жака? Без сомнения - трактирщик, у дверей которого тот остановился; это был низенький человечек, пузатый как бочка; рукава его рубашки были засучены до локтей, на голове миткалевый колпак, живот повязан кухонным фартуком, а на боку большой нож. - Скорей, скорей кровать для этого несчастного! Костоправа, врача, аптекаря! - крикнул ему Хозяин Жака. Тем временем Жака положили перед ним на землю; на лбу у него был большой толстый компресс, веки опущены. - Жак, Жак! - Это вы, сударь? - Да, я; взгляни на меня. - Не могу. - Что случилось? - Да все эта лошадь! Проклятая лошадь! Завтра вам расскажу, если только не умру за ночь. В то время как его вносили и поднимали по лестнице, Хозяин Жака командовал шествием, прикрикивая: - Осторожно! Тише! Тише, черт побери! Вы его ушибете! Эй ты, что держишь ноги, поворачивай направо, а ты, что держишь голову, сворачивай налево! Между тем Жак шептал: - Значит, свыше было предначертано... Не успели Жака уложить, как он крепко заснул. Хозяин провел ночь у его изголовья, щупал ему пульс и беспрестанно смачивал компресс примочкой от ран. Жак застал его за этим занятием при своем пробуждении и спросил: - Что вы тут делаете? Хозяин. Ухаживаю за тобой. Ты мне слуга, когда я болен или здоров; но я твой слуга, когда ты заболеваешь. Жак. Очень рад узнать, что вы так человеколюбивы; это свойство в отношении слуг присуще далеко не всем господам. Хозяин. Как поживает твоя голова? Жак. Не хуже перекладины, против которой она устояла. Хозяин. Возьми простыню в зубы и тереби покрепче... Что ты чувствуешь? Жак. Ничего; кувшин как будто цел. Хозяин. Тем лучше. Ты, кажется, хочешь встать? Жак. А как же, по-вашему? Хозяин. По-моему, тебе следует лежать. Жак. А я думаю, что нам следует позавтракать и ехать дальше. Хозяин. Где твоя лошадь? Жак. Я оставил ее у прежнего владельца, честного человека, порядочного человека, который взял ее назад за ту же цену, за какую нам ее продал. Хозяин. А знаешь ли ты, кто этот честный, этот порядочный человек? Жак. Нет. Хозяин. Я скажу тебе по дороге. Жак. Почему же не сейчас? Что за тайна? Хозяин. Тайна или не тайна, а не все ли равно, узнаешь ли ты сейчас или позже? Жак. Да, все равно. Хозяин. Но тебе нужна лошадь. Жак. Трактирщик, вероятно, с охотой уступит одну из своих. Хозяин. Поспи еще немного, а я об этом позабочусь. Хозяин спускается вниз, заказывает завтрак, покупает лошадь, возвращается к Жаку и застает его одетым. Вот они подкрепились и пускаются в путь: Жак - утверждая, что неприлично уезжать, не отдав ответного визита горожанину, у ворот которого он чуть было не лишился жизни и который так любезно оказал ему помощь; Хозяин - успокаивая его по поводу такой щепетильности заверением, что он хорошо вознаградил служителей горожанина, донесших раненого до трактира. Жак же, в свою очередь, возражал, что деньги, данные слугам, не снимают с него обязательств перед их господином, что таким поведением вызывают в людях сожаление о совершенном благодеянии и отвращение к нему, а на себя накликают славу неблагодарного человека. - Я слышу, сударь, все, что этот горожанин говорит обо мне, ибо он сам сказал бы то же, будь он на моем месте, а я на его... Они выезжали из города, когда им повстречался высокий, крепкий мужчина в отороченной тесьмой шляпе, в платье с галуном на любой рост; он шел один, если не считать двух бежавших впереди него собак. Не успел Жак его заметить, как мгновенно соскочил с лошади, воскликнул: "Это он!" - и бросился ему на шею. Ласки Жака, казалось, очень смущали хозяина собак; он тихонько его отпихивал и говорил: - Сударь, вы оказываете мне слишком много чести. - Нисколько; я обязан вам жизнью и, право, не знаю, как вас отблагодарить. - Вы не знаете, кто я. - Разве вы не тот предупредительный горожанин, который оказал мне помощь, пустил кровь и сделал перевязку, когда моя лошадь... - Да, это так. - Разве вы не тот честный горожанин, что купили у меня назад лошадь за ту же цену, по которой мне ее продали? - Тот самый. И Жак снова принялся целовать его то в одну, то в другую щеку; Хозяин улыбался, а собаки, задрав морды, стояли, как бы застыв в изумлении от сцены, которую видели впервые. Жак, добавив к выражениям благодарности множество поклонов, на которые его благодетель не отвечал, и множество пожеланий, принятых весьма холодно, снова сел на лошадь, сказав своему Хозяину: - Я питаю глубочайшее почтение к этому человеку, но вы должны мне подробнее рассказать о нем. Хозяин. А почему он представляется вам таким почтенным? Жак. Потому, что человек, не придающий значения своим услугам, должен быть обязательным от природы и обладать укоренившейся привычкой к благотворительности. Хозяин. По каким признакам вы судите об этом? Жак. По безразличному и холодному виду, с которым он отнесся к моей благодарности; он мне не поклонился, не сказал ни слова - казалось, не узнал меня и теперь, быть может, думает с презрением: "Вероятно, этому путешественнику чужды благодеяния и стоит больших усилий совершить справедливый поступок, раз он так расчувствовался..." Что же такого нелепого в моих речах, заставляющего вас покатываться со смеху? Во всяком случае, вы должны сказать мне имя этого человека, чтобы я занес его в свои таблички. Хозяин. Охотно; пишите. Жак. Я вас слушаю. Хозяин. Пишите: человек, к которому я питаю глубочайшее почтение... Жак. Глубочайшее почтение... Хозяин. Это... Жак. Это... Хозяин. Палач из ***. Жак. Палач? Хозяин. Да, да, палач. Жак. Можете ли вы объяснить мне значение этой шутки? Хозяин. Я не шучу. Последи за звеньями этого происшествия. Тебе нужна лошадь: судьба направляет тебя к прохожему, а прохожий оказался палачом. Его лошадь дважды тащит тебя к виселицам; в третий раз она везет тебя к палачу; там ты падаешь, лишившись чувств; тебя несут - и куда же? - в трактир, в убежище, во всеобщее пристанище. Слышал ли ты, Жак, рассказ о смерти Сократа? Жак. Нет. Хозяин. Это был афинский мудрец. А быть мудрецом всегда было опасно. Сограждане Сократа приговорили его выпить цикуту. И вот Сократ поступил как ты: он обошелся весьма любезно с палачом, предложившим ему этот яд. Признайся, Жак, ведь ты своего рода философ. Я знаю, что эта порода людей ненавистна сильным мира сего, перед которыми они не преклоняют колен; ненавистна судейским, являющимся в силу своей должности защитниками предрассудков, против которых философы борются; ненавистна священникам, которые редко видят философов у своих алтарей; ненавистна поэтам, людям беспринципным и по глупости смотрящим на философию как на топор для изящных искусств, не считаясь с тем, что даже те из них, кто подвизался на гнусном поприще сатиры, были только льстецами; ненавистна народам, бывшим во все времена рабами тиранов, которые их угнетали, мошенников, которые их надували, и шутов, которые их потешали. Таким образом, я, как видишь, сознаю, как опасно быть философом и как важно то признание, которого я от тебя требую, но я не стану злоупотреблять твоей тайной. Жак, друг мой, ты - философ; я скорблю о тебе; и если только возможно прочесть в настоящем то, чему предстоит когда-нибудь случиться, и если то, что предначертано свыше, иногда может быть предвидено людьми задолго до его свершения, то смерть твоя будет философской и ты позволишь накинуть на себя петлю столь же охотно, как Сократ принял чашу с