ей его не прерывал. Не опасаешься ли ты, читатель, что здесь повторится сцена, имевшая место в трактире, когда один кричал: "Ты спустишься вниз!", а другой: "Нет!" Отчего бы мне не прожужжать вам уши: "Буду перебивать!.." - "Не будешь перебивать!"? Несомненно, если я немного раззадорю Жака или его Хозяина, то начнется ссора; а если она начнется, то бог весть чем кончится. Правда, однако, заключается в том, что Жак скромно отвечал Хозяину: - Я вас не перебиваю, я только пользуюсь вашим разрешением и беседую с вами. Хозяин. Пусть так; но это еще не все. Жак. Какую же еще непристойность мог я совершить? Хозяин. Ты опережаешь рассказчика и лишаешь его предвкушаемого им удовольствия удивить тебя; ты упорствуешь в своей неуместной прозорливости, угадываешь то, что ему хотелось тебе сказать, и вот - ему остается только умолкнуть, и я умолкаю. Жак. Ах, сударь! Хозяин. Черт бы побрал умных людей! Жак. Согласен; но у вас не хватит жестокости... Хозяин. Признай, по крайней мере, что ты этого заслуживаешь. Жак. Признаю; но после этого вы посмотрите на часы, возьмете понюшку табаку, гнев ваш утихнет, и вы будете продолжать свою историю. Хозяин. Этот чудак делает со мной что хочет... Спустя несколько дней после моей беседы с шевалье он снова явился ко мне; у него был вид триумфатора. "Ну как, приятель? - сказал он. - В другой раз будете верить моим предсказаниям? Я же говорил вам, что сила на вашей стороне; вот вам письмо от крошки; да, письмо, письмо от нее..." Письмо это было очень ласковым: упреки, жалобы и прочее; и вот я снова водворился у них. Ты бросаешь мою книгу, читатель. Что случилось? Ах, кажется, я угадал: тебе хочется заглянуть в письмо? Г-жа Риккобони{489} не преминула бы тебе его показать. А письмо, которое г-жа де Ла Помере продиктовала своим ханжам? Я уверен, что ты жалеешь и о нем. Хотя его было бы труднее составить, чем письмо Агаты, и я не приписываю себе особого таланта, я все же полагаю, что справился бы с ним; однако все это не было бы чем-то новым: с ним случилось бы то же, что с великолепными речами Тита Ливия{489} в его "Истории Рима" и кардинала Бентивольо{489} в его "Фландрских войнах". Их читаешь с удовольствием, но они разрушают иллюзию. Историк, приписывающий своим героям речи, которых они не говорили, способен приписать им поступки, которых они не совершали. Вот почему умоляю тебя обойтись без этих двух писем и продолжить чтение. Хозяин. У меня спросили о причине моего бегства; я сказал первое, что взбрело на ум, и все пошло по-прежнему. Жак. Иначе говоря, вы продолжали тратить деньги, а ваши любовные дела не подвигались ни на шаг. Хозяин. Шевалье расспрашивал о моих успехах и, казалось, терял терпение. Жак. Он, может быть, действительно терял терпение. Хозяин. Почему? Жак. Почему? Потому, что... Хозяин. Договаривай же. Жак. Ни в коем случае; надо предоставить рассказчику... Хозяин. Мои уроки идут тебе на пользу; это меня радует... Однажды шевалье предложил мне совершить с ним прогулку. Мы отправились на день за город. Выехали рано утром. Пообедали в трактире и поужинали там же; вино оказалось превосходным; мы много выпили, беседуя о правительстве, религии и любовных делах. Никогда шевалье не выказывал мне еще такого доверия, такой дружбы; он рассказал все приключения своей жизни с самой невероятной откровенностью, не скрывая от меня ни хорошего, ни плохого. Он упрекал себя только за один поступок из своего прошлого и не надеялся простить себе его до гроба. "Признайтесь в нем своему другу, шевалье: вам станет легче. Ну что? О чем идет речь? Вероятно, какой-нибудь пустяк, который ваша щепетильность преувеличила?" "Нет, нет! - возгласил кавалер, опуская голову на ладони и стыдливо закрывая ими лицо. - Это гнусность, непростительная гнусность. Поверите ли? Я, шевалье де Сент-Уэн, однажды обманул - да, обманул своего друга". "А как это случилось?" "Увы! Мы с ним были приняты в одном доме, - вот как теперь мы с вами. Там была девушка вроде мадемуазель Агаты; он был влюблен в нее, а она - в меня; он разорялся на нее, а я пользовался ее милостями. У меня никогда не хватало смелости признаться в этом, но, если мы с ним встретимся, я открою ему все. Эта ужасная тайна, которую я ношу в своем сердце, давит меня; я должен во что бы то ни стало избавиться от этого бремени". "И отлично сделаете, шевалье". "Вы советуете?" "Безусловно, советую". "А как, вы думаете, мой приятель отнесется к этому сообщению?" "Если он вам друг, если он справедлив, он найдет для вас извинение в своем сердце; он будет тронут вашей прямотой и раскаянием; он бросится вам на шею и поступит так, как я поступил бы на его месте". "Вы полагаете?" "Полагаю". "И вы бы так поступили?" "Без всякого сомнения..." Шевалье тотчас встает, со слезами на глазах подходит ко мне и, раскрыв объятия, говорит: "Друг мой, поцелуйте же меня!" "Как, шевалье! - восклицаю я. - Так это вы? Так это я? Так это мерзавка Агата?" "Да, друг мой. Все же возвращаю вам слово; вы можете поступить со мной, как вам будет угодно. Если вы полагаете, как и я, что сия обида не заслуживает прощения, то не прощайте меня; встаньте, уходите, при встрече бросайте на меня презрительные взгляды и предоставьте мне терзаться и мучиться. Ах, друг мой, если бы вы знали, какую власть приобрела над моим сердцем маленькая негодница! Я родился с честными наклонностями; судите сами, как я страдал из-за недостойной роли, до которой унизился. Сколько раз я отворачивал от нее взгляд, чтобы перевести его на вас, мучась предательством ее и своим! Непонятно, как вы этого никогда не замечали..." Между тем я был неподвижен, как каменный Термин{491}; слов шевалье я почти не слыхал. "Ах, презренный! - воскликнул я. - Как, шевалье! Вы! Вы! Мой друг!" "Да, я был им и продолжаю быть, так как располагаю секретом не столько своим, сколько ее, который может высвободить вас из пут этой твари. Меня приводит в отчаяние, что вы ничего от нее не добились в возмещение за все свои благодеяния". (Тут Жак принялся хохотать и свистеть.) Да это же комедия Коле{491} "Истина в вине"... - Читатель, ты не знаешь, что говоришь, ты стараешься разыграть умника, а на самом деле ты - глупец. Это вовсе не истина в вине, а как раз наоборот: это ложь в вине. Я сказал вам грубость; очень сожалею и прошу прощения. Хозяин. Гнев мой постепенно остыл. Я обнял шевалье; он снова сел на стул, облокотился о стол и прижал к глазам сжатые кулаки, не осмеливаясь взглянуть на меня. Жак. Он был так огорчен! А вы оказались настолько добры, что бросились его утешать? (И Жак снова свистнул.) Хозяин. Я счел наиболее уместным превратить все это в шутку. При каждом веселом замечании смущенный шевалье повторял: "Нет на свете другого такого человека, как вы; вы единственный в своем роде, я вас не стою. Не думаю, чтобы у меня хватило великодушия и силы простить такую обиду, а вы шутите; это беспримерно. Друг мой, как мне загладить свою вину?.. О нет, это загладить нельзя! Никогда, никогда не забуду я своего поступка и вашего великодушия; эти две черты глубоко запечатлены вот здесь. Одну я буду вспоминать, чтобы презирать себя, другую - чтобы вами восхищаться и усиливать свою привязанность к вам". "Что вы, что вы, шевалье! Вы преувеличиваете и свой поступок и мой. Выпьем за ваше здоровье... Ну так за мое, шевалье, если вы не хотите, чтобы за ваше". Шевалье мало-помалу набрался смелости. Он рассказал мне все подробности своего вероломства, осыпая себя самыми жестокими эпитетами, и разнес на все корки и дочь, и мать, и отца, и теток, и всю семью, которую изобразил в виде сборища каналий, не достойных меня, но вполне достойных его; это его собственные слова. Жак. И вот почему я никогда не советую женщинам иметь дело с людьми, которые пьют. Я не меньше презираю вашего шевалье за нескромность в любви, чем за вероломство в дружбе. Черт побери! Он мог поступить как порядочный человек и предупредить вас... Но нет, сударь, я настаиваю на своем: это мазурик, прожженный мазурик. Не знаю, чем все это кончится; боюсь, что он снова обманывает нас, разоблачая свой обман. Вырвитесь, вырвитесь как можно скорее сами из этого трактира и избавьтесь от общества этого человека. Тут Жак схватился за кубышку, забыв, что там не было ни отвара, ни вина. Хозяин расхохотался. Жак кашлял с добрую четверть часа. Хозяин вынул часы и табакерку и продолжал свою историю, которую я прерву, если позволите, хотя бы только для того, чтоб побесить Жака, доказав ему, что он ошибся и что свыше вовсе не предначертано, чтоб его всегда прерывали, а Хозяина никогда. Хозяин (к шевалье): "После всех ваших рассказов я надеюсь, что вы перестанете с ними встречаться". "Встречаться с ними!.. Конечно; но как досадно уйти, не отомстив! Они предавали, обманывали, осмеивали, обирали порядочного человека; они злоупотребили страстью и слабостью другого порядочного человека (ибо я все же осмеливаюсь считать себя таковым) и впутали его в целый ряд мерзостей; они чуть было не подстрекнули двух друзей к взаимной ненависти и кровопролитию, ибо признайтесь, дорогой мой, что, обнаружив мои недостойные происки, вы, как человек храбрый, быть может, могли бы испытать желание мести..." "Нет, дело не дошло бы до того. Да и почему бы? Из-за чего? Из-за оплошности, от которой никто не в силах уберечься? Разве она мне жена? Да и то... Разве она мне дочь? Нет, это просто шлюха; и вы думаете, что из-за какой-то шлюхи... Оставим это, друг мой, и выпьем. Агата молодая, резвая, беленькая, пышная, пухленькая. У нее крепкое тело, не правда ли? У нее очень нежная кожа. Насладиться ими - блаженство, и вы были, наверно, достаточно счастливы в ее объятиях, чтобы еще думать о своих друзьях". "Если чары какой-нибудь особы и наслаждения могут уменьшить вину, то нет под небесами менее преступного человека, чем я". "Ах, шевалье, я беру назад свое слово, отказываюсь от снисходительности и хочу поставить одно условие, при котором согласен забыть ваше предательство". "Говорите, друг мой, приказывайте, не скрывайте; должен ли я броситься из окна, повеситься, утопиться, пронзить грудь ножом..." И шевалье тут же хватает лежавший на столе нож, расстегивает воротник, распахивает сорочку и с блуждающим взором приставляет правой рукой острие ножа к впадине левой ключицы, словно приготовившись по первому моему приказанию покончить с собой по обычаю древних. "Дело идет не об этом, шевалье; бросьте ваш дрянной нож". "Я его не брошу, я этого заслуживаю; подайте только знак". "Бросьте ваш дрянной нож, говорю я вам; я вовсе не требую такой высокой платы за ваш проступок". Между тем он все еще держал острие ножа у ключицы; я схватил его за руку, вырвал нож, отбросил его подальше и, поднеся бутылку к его стакану, наполнил его до краев и сказал: "Сперва выпьем, а затем вы узнаете страшное условие, при котором я согласен вас простить. Итак, Агата - очень сочная, очень страстная особа?" "Ах, друг мой, как жаль, что вам тоже не удалось это изведать!" "Постой; пусть нам принесут бутылку шампанского, а затем ты опишешь мне одну из ваших ночей... Любезный предатель, твое прощение последует за окончанием этого рассказа. Итак, начинай. Разве ты меня не слышишь?" "Слышу". "Мое решение кажется тебе слишком жестоким?" "Нет". "Ты замечтался? Что я от тебя потребовал?" "Рассказа об одной из моих ночей с Агатой". "Именно так". Тем временем шевалье мерил меня взглядом с головы до пят и говорил сам себе: "Такая же фигура; почти тот же возраст; а если б и была какая-нибудь разница, то отсутствие света, воображение, рисующее ей меня, рассеют ее подозрения..." "О чем ты думаешь, шевалье? Твой стакан полон, и ты не приступаешь к рассказу". "Я думал, друг мой; я уже обдумал, этим все сказано. Обними меня, мы будем отомщены, - да, будем. Это подлость с моей стороны; она не достойна меня, но она достойна маленькой мерзавки. Ты требовал от меня рассказа об одной из моих ночей?" "Да; разве это чрезмерное требование?" "Нет; но если я вместо рассказа предоставлю тебе такую же ночь?" "Это, пожалуй, будет еще лучше". (Жак засвистал.) Тотчас же шевалье вынимает из кармана два ключа: один маленький, другой большой. "Маленький - от наружной двери, - говорит он, - большой - от прихожей Агаты; оба они к твоим услугам. Вот путь, который я ежедневно проделываю уже около шести месяцев; ты пойдешь по моим стопам. Ее окна, как тебе известно, расположены по фасаду. Я прогуливаюсь вдоль улицы, пока они освещены. Условный сигнал - горшок с васильками, стоящий на окне; если я его вижу, я подкрадываюсь к входной двери, отпираю, вхожу, запираю, поднимаюсь наверх возможно бесшумнее, сворачиваю в маленький коридор, что направо; первая дверь налево по этому коридору ведет, как вы знаете, к ней. Отпираю дверь вот этим большим ключом, прохожу в ее гардеробную, находящуюся направо; там стоит маленький ночник, при свете которого раздеваюсь со всеми удобствами. Дверь комнаты Агаты отворена; вхожу и ложусь рядом с ней на постель. Поняли?" "Отлично понял". "Так как поблизости есть люди, то мы молчим". "А кроме того, полагаю, у вас найдется дело получше, чем болтать". "В случае тревоги я могу соскочить с постели и запереться в гардеробной; но этого еще ни разу не было. Обычно мы расстаемся около четырех часов утра. Если удовольствия или сон заставят нас задержаться, то мы встаем вместе; она сходит вниз, а я остаюсь в гардеробной, одеваюсь, читаю, отдыхаю, дожидаюсь часа, чтобы можно было явиться. Затем тоже спускаюсь, здороваюсь, обнимаю всех, как будто я только что пришел". "Тебя ждут этой ночью?" "Меня ждут каждую ночь". "И ты готов уступить мне свое место?" "От всего сердца. Я нисколько не досадую на то, что ты предпочел ночь рассказу о ней; но я хотел бы..." "Договаривай; чтобы тебе услужить, я готов почти на все". "Я хотел бы, чтобы ты остался в ее объятиях до утра; я явлюсь, застану вас вместе..." "Ах нет, шевалье, ты слишком зол!" "Слишком зол? Не в такой мере, как ты думаешь. Сперва я разденусь в гардеробной". "Ты чертовски изобретателен, шевалье. Но это неосуществимо: если ты отдашь мне ключи, то их у тебя не будет". "Ах, друг мой, как ты глуп!" "Не слишком, как мне кажется". "А почему бы нам не войти обоим вместе? Ты отправишься к Агате, а я останусь в гардеробной, пока ты не дашь мне знак, о котором мы условимся". "Честное слово, это так забавно, так сумасбродно, что меня подмывает согласиться. Но, рассуждая здраво, я предпочитаю отложить этот фарс до какой-нибудь из следующих ночей". "Ага, понимаю: твое намерение - отомстить за нас несколько раз". "Если ты согласен?" "Вполне". Жак. Ваш шевалье совершенно сбил меня с толку. Я предполагал... Хозяин. Ты предполагал... Жак. Нет, сударь, можете продолжать. Хозяин. Мы пили за предстоящую ночь, за последующие, за ту, когда Агата очутится между мной и шевалье, и наговорили по этому поводу тысячу абсурдов. К шевалье вернулась приятная веселость, и тема нашей беседы была не из грустных. Он снабдил меня предписаниями относительно ночного поведения, из которых далеко не все были одинаково исполнимы; но после длинного ряда благоразумно проведенных ночей я, пожалуй, мог поддержать честь шевалье в первую из них, какие бы чудеса он про себя ни рассказывал; и тут посыпались нескончаемые подробности об умелости, сговорчивости, совершенствах Агаты. К опьянению вином шевалье с бесподобным искусством прибавлял опьянение страстью. Время до любовного свидания или до мести тянулось для нас долго; наконец мы встали из-за стола. Шевалье заплатил; это случилось с ним впервые. Мы уселись в наш экипаж; мы были пьяны, а наш кучер и лакеи - еще больше нас. Читатель, кто может помешать мне скинуть здесь в овраг кучера, лошадей, господ и слуг? Если овраг тебя пугает, то кто помешает мне доставить их здравыми и невредимыми в город, где их экипаж зацепится за другой, в котором я помещу каких-нибудь молодых пьяниц? Произойдет перебранка, ссора, засверкают шпаги, начнется побоище по всем правилам. Что мешает мне, если вы не любите побоищ, заменить молодых людей мадемуазель Агатой и какой-нибудь из ее теток? Но ничего подобного не случилось. Шевалье и Хозяин Жака прибыли в Париж. Последний надел платье шевалье. Полночь; они под окнами Агаты; свет гаснет, горшок с васильками - на условленном месте. Они еще раз проходят от одного конца улицы до другого; шевалье напоминает приятелю свои наставления. Они подходят к дверям; шевалье отпирает, впускает приятеля, оставляет себе ключ от входной двери, передает ему коридорный ключ, запирает за ним, удаляется... И после лаконичного описания этих подробностей Хозяин Жака продолжал свое повествование: - Помещение было мне знакомо. Поднимаюсь по лестнице на цыпочках, отпираю коридорную дверь, закрываю ее, вхожу в гардеробную, освещенную ночником; раздеваюсь; дверь в спальню открыта, вхожу и направляюсь к алькову, где бодрствует Агата. Откидываю полог, и в то же мгновение две обнаженные руки обхватывают меня и влекут к себе; я не сопротивляюсь, ложусь, меня осыпают ласками, я отвечаю тем же. И вот я счастливейший из смертных, и это длится до тех пор, пока... Пока Хозяин Жака не заметил, что его слуга спит или притворяется спящим. - Ты заснул! - воскликнул он. - Ты заснул, шельма, в самый интересный момент моей истории!.. Жак только и подкарауливал этот момент. - Проснешься ли ты? - Не думаю. - Почему? - Если я проснусь, то может проснуться и боль в горле; и мне кажется, что лучше нам обоим отдохнуть... И голова Жака падает на грудь. - Ты свернешь себе шею. - Безусловно, если так предначертано свыше. Разве вы не в объятиях мадемуазель Агаты? - Да. - Не чувствуете ли вы себя там хорошо? - Очень хорошо. - Ну и оставайтесь! - Чтоб я остался! Легко сказать! - По крайней мере, пока я не узнаю историю с пластырем Деглана. Хозяин. Ты мстишь мне, злодей. Жак. Хоть бы и так, сударь. После того как вы прерывали историю моих любовных похождений тысячами вопросов, столькими же причудами без малейшего протеста с моей стороны, разве я не вправе просить вас, чтобы вы оборвали свою и сообщили мне историю с пластырем добряка Деглана, которому я столь многим обязан, который увез меня от лекаря в тот момент, когда я, без гроша в кармане, не знал, куда деваться, и у которого я познакомился с Денизой. А не будь Денизы, я бы не сказал вам ни слова обо всем этом путешествии. Хозяин, дорогой Хозяин, расскажите историю с пластырем Деглана; вы можете сокращать ее как хотите, но дремота, которая меня охватила и с которой я не в силах совладать, безусловно, пройдет, и вы сможете рассчитывать на все мое внимание. Хозяин (пожав плечами). По соседству с Дегланом жила прелестная вдова, которая обладала некоторыми свойствами, общими с одной куртизанкой прошлого века. Добродетельная по рассудительности, развратная по темпераменту, жалеющая на другой день о глупости, совершенной накануне, она провела жизнь, переходя от наслаждения к раскаянию и от раскаяния к наслаждению, причем ни привычка к наслаждению не убила в ней раскаяния, ни привычка к раскаянию не убила охоты к наслаждению. Я видел ее в последние минуты; она говорила, что наконец избавляется от двух злейших врагов. Муж, снисходительно относившийся к единственному недостатку, в котором мог ее упрекнуть, жалел ее, пока она жила, и долго оплакивал после смерти. По его мнению, было бы столь же неестественно запретить его жене любить, как запретить ей утолять жажду. Он прощал ее многочисленные победы ради щепетильной разборчивости, с которой она к ним относилась. Никогда не принимала она ухаживаний дурака или каверзника; свои милости она дарила только в награду за талант или честность. Сказать про человека, что он был ее любовником, - значило признать его достойной личностью. Зная свое легкомыслие, она никому не обещала верности. "Я дала в жизни, - говорила она, - только одну ложную клятву, и это - моя брачная клятва". Испарялось ли чувство, которое к ней питали, улетучивалось ли чувство, которое питала она, - все оставались ее друзьями. Не было на свете более разительного примера расхождения между порядочностью и добрыми нравами. Нельзя было никак сказать, что она отличается добрыми нравами; но все признавали, что трудно найти более честное создание. Ее духовник редко видел ее у подножия алтаря, но во всякое время он мог располагать ее кошельком для бедных. Она в шутку говорила, что религия и законы - два костыля, которые не следует отнимать у тех, у кого слабые ноги. Женщины опасались ее общества для своих мужей, но мечтали о нем для своих детей. Жак, процедив сквозь зубы: "Погоди, я отплачу тебе за этот скучнейший портрет", - добавил: - Вы, по-видимому, влюбились в эту женщину до безумия? Хозяин. Это непременно бы случилось, если бы Деглан не опередил меня. Деглан влюбился в нее... Жак. Сударь, разве история с пластырем Деглана и история с его любовью так тесно связаны между собой, что их нельзя разделить? Хозяин. Можно; пластырь - просто случай, а остальное - рассказ о том, что произошло, пока они любили друг друга. Жак. А произошло много событий? Хозяин. Много. Жак. В таком случае, если вы будете растягивать их так же, как словесный портрет, то мы не вылезем из них до самой троицы, и тогда - прощай и ваши и мои любовные похождения. Хозяин. А зачем же ты меня сбивал?.. Видел ли ты у Деглана ребенка? Жак. Злого, упрямого, дерзкого и хилого? Видел. Хозяин. Это незаконный сын Деглана и прекрасной вдовы. Жак. Много горя принесет ему этот ребенок! Он - единственный сын: это первое основание, чтобы стать негодяем; он знает, что будет богат: это второе основание, чтобы стать негодяем. Хозяин. А так как он хил, его ничему не учат; его не стесняют, ни в чем ему не препятствуют: третье основание, чтобы стать негодяем. Жак. Однажды ночью этот маленький сумасброд принялся испускать нечеловеческие крики. И вот весь дом перепуган; прибегают к нему. Он хочет, чтобы к нему пришел отец. "Твой отец спит". "Все равно я хочу, чтоб он встал; хочу, хочу, хочу..." "Он нездоров". "Все равно пусть встанет; хочу, хочу..." Будят Деглана; он накидывает халат на плечи, идет. "Вот и я, милый; что тебе"? "Я хочу, чтоб они все пришли". "Кто?" "Все, кто в замке". Их приводят - господ, слуг, приезжих, сотрапезников, Жанну, Денизу, меня с моим больным коленом - словом, всех, кроме одной расслабленной привратницы, которой дали убежище в хибарке, отстоявшей на четверть мили от замка. Он требовал, чтобы сходили за ней. "Да ведь теперь полночь, дитя мое". "Я хочу, я хочу". "Ты знаешь, что она живет очень далеко". "Хочу, хочу". "Она стара и не может ходить". "Хочу, хочу". Пришлось послать за несчастной привратницей; ее приносят, так как прийти ей было бы не легче, чем прибежать вприпрыжку. Когда все собрались, он хочет, чтоб его подняли с кровати и одели. Его поднимают и одевают. Он хочет, чтобы мы перешли в парадный салон и чтобы его посадили посредине зала в большое отцовское кресло. Это исполняют. Он хочет, чтобы мы взялись за руки. Он хочет, чтобы мы танцевали вокруг него, и мы принимаемся танцевать вокруг него. Но самое лучшее - это конец... Хозяин. Я надеюсь, что ты избавишь меня от конца. Жак. Нет, нет, сударь, вы дослушаете до конца... Он думал, что может безнаказанно рисовать портрет матери размерами в добрые четыре локтя... Хозяин. Жак, я тебя избаловал. Жак. Тем хуже для вас. Хозяин. Ты не можешь простить мне длинного и скучного портрета вдовы; но, кажется, ты мне с избытком отплатил за эту неприятность своей длинной и скучной историей о капризах ребенка. Жак. Если вы так думаете, то возвращайтесь к истории отца; но довольно портретов, сударь; я смертельно ненавижу портреты. Хозяин. А почему ты ненавидишь портреты? Жак. Они всегда так непохожи, что если случайно встретишь оригинал, его никак не узнаешь. Расскажите мне факты, передайте дословно речи, и я сразу увижу, с каким человеком имею дело. Одно слово, один жест иной раз сообщали мне больше, чем болтовня целого города. Хозяин. Однажды Деглан... Жак. Когда вы не бываете дома, я иногда захожу в вашу библиотеку, беру книгу, и обычно это - историческое сочинение. Хозяин. Однажды Деглан... Жак. Проглядываю описание портретов. Хозяин. Однажды Деглан... Жак. Простите, сударь, машина была заведена и должна была довертеться до конца. Хозяин. Довертелась? Жак. Довертелась. Хозяин. Однажды Деглан пригласил к обеду прекрасную вдову и нескольких соседей-дворян. Царство Деглана приходило к концу, а среди приглашенных был человек, к которому уже влекло эту непостоянную особу. Сели за стол; Деглан и его соперник разместились рядом с прекрасной вдовой. Деглан изощрял свой ум, чтобы оживить разговор; он обращался к вдове с галантнейшими речами; но она была рассеянна, вовсе его не слушала и не отрывала глаз от соперника. Деглан держал в руках сырое яйцо; конвульсивно, в порыве ревности, он сжал кулак, и яйцо, выдавленное из скорлупы, растеклось по лицу соседа. Тот взмахнул рукой. Деглан схватил его за руку и шепнул на ухо: "Будем считать, сударь, что я получил ее..." Воцарилось глубокое молчание; прекрасной вдове сделалось дурно. Обед был невеселый и быстро окончился. Выходя из-за стола, вдова попросила Деглана и его соперника зайти к ней; все, что женщина, соблюдая скромность, могла сделать, чтобы их помирить, она сделала; она молила, плакала, падала в обморок, сжимала руки Деглану, обращала взоры, увлажненные слезами, на его соперника. Одному она говорила: "И вы говорите, что любите меня...", другому: "И вы уверяете, что меня любили...", а обоим: "Но вы хотите меня погубить, хотите сделать меня притчей во языцех, предметом ненависти и презрения всей округи. Кто бы из вас двоих ни отнял жизнь у другого, я отказываюсь впредь встречаться с ним; он не может быть ни моим другом, ни любовником; я проникнусь к нему ненавистью, которая прекратится только с моею жизнью..." Затем, теряя силы, она сказала: "Бессердечные люди, обнажите шпаги и проткните мне грудь; если, умирая, я увижу вас обнимающимися, я умру без сожаления!.." Деглан и его соперник стояли неподвижно или пытались оказать ей помощь; иногда глаза их наполнялись слезами. Наконец пришло время расставаться. Прекрасную вдову доставили домой ни живой ни мертвой. Жак. Ну и что же? К чему было рисовать портрет этой женщины? Разве я теперь не знал бы всего того, что вы о ней сказали? Хозяин. На другой день Деглан навестил свою очаровательную изменницу; он застал у нее своего соперника. Но каково было удивление его соперника и красавицы, когда они заметили на правой щеке Деглана черный пластырь. "Что это такое?" - спросила вдова. Деглан: "Ничего". Соперник: "Небольшой флюс?" Деглан: "Это пройдет". Побеседовав несколько минут, Деглан ушел и, выходя, сделал сопернику знак, который был отлично им понят. Соперник спустился следом за ним вниз; они пошли по разным сторонам улицы, встретились за садом прекрасной вдовы, скрестили шпаги, и соперник Деглана упал на землю, раненный хоть и тяжело, но не смертельно. Пока его уносили домой, Деглан возвратился к вдове, сел возле нее, и они беседовали еще некоторое время о случившемся накануне. Вдова спросила, что означает эта огромная нелепая мушка на его щеке. Он встал и взглянул на себя в зеркало. "Действительно, - сказал он, - она слишком велика..." Он взял у вдовы ножницы, снял пластырь, урезал его на самую малость, затем приклеил к прежнему месту и спросил: "Как вы теперь меня находите?" "Чуточку менее смешным, чем раньше". "Это уже кое-что значит". Соперник Деглана выздоровел. Новая дуэль, в которой победа осталась за Дегланом; и так пять или шесть раз подряд: и после каждого поединка Деглан уменьшал свой пластырь на полоску и снова приклеивал его к щеке. Жак. Чем же кончилась эта история? Мне кажется, что, когда меня принесли в замок, он не носил своего черного кружка. Хозяин. Нет, не носил. Все закончилось с жизнью прекрасной вдовы. Глубокое огорчение, которое она испытала, окончательно расстроило ее и без того слабое здоровье. Жак. А Деглан? Хозяин. Однажды, когда мы прогуливались вместе, ему подали записку; он прочел ее и сказал: "Да, это был славный человек, но смерть его меня не печалит..." Тотчас же он сорвал со щеки остаток своего черного кружка, превратившегося благодаря частому подрезыванию в обыкновенную мушку. Вот история Деглана. Ну как? Жак удовлетворен, и я могу рассчитывать на то, что он выслушает историю моих любовных похождений или вернется к своей? Жак. Ни на то, ни на другое. Хозяин. Почему? Жак. Потому что жарко, потому что я устал, потому что это - очаровательное место, потому что нам будет приятно под тенью деревьев и потому что, наслаждаясь прохладой на берегу ручья, мы сможем отдохнуть. Хозяин. Согласен; но твоя простуда? Жак. Она произошла от жары, а врачи говорят, что против всякого яда есть противоядие. Хозяин. Это верно как в моральном смысле, так и в физическом. Я заметил одно странное явление: нет такого правила морали, из которого не сделали бы медицинского афоризма, и наоборот: редко попадается такой медицинский афоризм, из которого не сделали бы правила морали. Жак. Так и должно быть. Они спешились и растянулись на траве. Жак спросил своего Хозяина: - Вы спите или бодрствуете? Если бодрствуете, я сплю; если спите, я бодрствую. Хозяин ответил: - Спи, спи! - Значит, я могу рассчитывать на то, что вы бодрствуете? Ибо на сей раз мы рискуем лишиться обеих лошадей. Хозяин вынул часы и табакерку; Жак задремал, но поминутно вскакивал и спросонья размахивал руками. Хозяин спросил: - Какой дьявол вселился в тебя? Жак. Меня донимают мухи и комары. Хотел бы я узнать от кого-нибудь, на что нужны эти бесполезные твари? Хозяин. А если ты этого не знаешь, то неужели они ни на что уж не нужны? Природа не создает ничего бесполезного и лишнего. Жак. Конечно; раз какой-нибудь предмет существует, то он должен существовать. Хозяин. Когда у тебя избыток крови, особенно дурной крови, как ты поступаешь? Зовешь лекаря, и он выпускает тебе два-три тазика. Так вот комары, на которых ты жалуешься, - это туча маленьких крылатых лекарей, прилетающих, чтоб колоть тебя своими маленькими ланцетами и вытягивать кровь каплю за каплей. Жак. Да, но без разбора, не справляясь с тем, слишком ли много ее у меня или слишком мало. Приведите сюда чахоточного и увидите, что ваши маленькие крылатые лекари будут жалить и его. Они думают о себе, и все живое думает о себе, и только о себе. Если это вредит другому - наплевать, лишь бы себе не в обиду... Затем он похлопал руками в воздухе, приговаривая: - К черту маленьких крылатых лекарей! Хозяин. Жак, знаешь ли ты басню о Гаро{504}? Жак. Знаю. Хозяин. Что ты о ней думаешь? Жак. Дрянная басня. Хозяин. Легко сказать! Жак. И доказать нетрудно. Если бы вместо желудей на дубе росли тыквы, разве этот дурак Гаро заснул бы под дубом? А если б он не заснул под дубом, то не все ли равно было бы его носу, падают ли оттуда тыквы или желуди? Читайте эту басню своим детям. Хозяин. Один философ, твой тезка{504}, запрещает читать ее. Жак. У всякого свои взгляды, и Жан-Жак не Жак. Хозяин. Тем хуже для Жака. Жак. Кто может быть в этом уверен, пока мы еще не дошли до последнего слова последней строки той страницы, которую мы заполняем в великом свитке! Хозяин. О чем ты думаешь? Жак. Я думаю о том, что, пока вы говорили, а я отвечал, вы говорили независимо от своей воли, а я отвечал независимо от своей. Хозяин. А еще о чем? Жак. Еще? Что мы с вами две живые и мыслящие машины. Хозяин. А на что же теперь направлена твоя воля? Жак. Да все осталось по-прежнему. Только в обеих машинах действует еще одна пружина. Хозяин. И эта пружина... Жак. Черт меня побери, если я думаю, что она может действовать без причины. Мой капитан говорил: "Дайте причину, и от нее произойдет действие: от слабой причины - слабое действие; от мгновенной причины - мгновенное действие; от перемежающейся причины - перемежающееся действие; от временной причины - временное действие; от прекращенной причины - никакого действия". Хозяин. Но я чувствую, - по крайней мере мне так кажется, - будто внутри себя я свободен, точно так же, как я чувствую, что думаю. Жак. Мой капитан говорил: "Да, вы чувствуете это теперь, когда ничего не хотите; но захотите ли вы свалиться с лошади?" Хозяин. Так что же, и свалюсь! Жак. Радостно, без отвращения, без усилия, как тогда, когда вам заблагорассудится слезть у ворот постоялого двора? Хозяин. Не совсем; но не все ли мне равно, лишь бы я свалился и доказал себе, что я свободен. Жак. Мой капитан говорил: "Как! Неужели вы не видите, что без моего возражения вам никогда не пришла бы в голову фантазия сломать себе шею? Выходит, что я беру вас за ногу и выбрасываю из седла. Если ваше падение что-либо доказывает, то не то, что вы свободны, а лишь то, что вы спятили". Мой капитан говорил еще, что пользование свободой, осуществляемое без основания, является типичным свойством маньяка. Хозяин. Это для меня слишком мудрено; но, в отличие от тебя и твоего капитана, я верю, что хочу, когда хочу. Жак. Но если вы и сейчас и всегда были хозяином своей воли, то почему бы вам не захотеть и не влюбиться в мартышку? Почему не перестали вы любить Агату, когда вам этого хотелось? Три четверти нашей жизни, сударь, мы проводим в том, что хотим чего-либо и не делаем этого. Хозяин. Да, это так. Жак. И делаем, когда не хотим. Хозяин. Докажи-ка это. Жак. Если вам угодно. Хозяин. Угодно. Жак. Будет сделано, а теперь поговорим о другом... После этих шуток и нескольких других речей в том же духе собеседники умолкли. Жак приподнял поля своей огромной шляпы: она же - дождевой зонтик в дурную погоду, солнечный зонтик в хорошую, головной убор во всякую погоду, темный склеп, в котором один из лучших умов, когда-либо существовавших, вопрошал судьбу в важных случаях. Когда поля шляпы были подняты, лицо находилось приблизительно в середине всей фигуры; когда они были спущены, Жак не видел перед собой и на расстоянии десяти шагов, отчего у него создалась привычка держать нос по ветру, так что о его шляпе можно было по справедливости сказать: Os illi sublime dedit, coelumque tueri Jussit, et erectos ad sidera tollere vultus*.{506} ______________ * Высокое дал он лицо человеку и в небо прямо глядеть повелел, подымая к созвездиям очи (лат.). Итак, Жак, приподняв свою огромную шляпу и блуждая взором по полям, заметил землепашца, который тщетно колотил одну из двух лошадей, впряженных в плуг. Лошадь эта, молодая и сильная, легла в борозду, и сколько землепашец ни дергал ее за повод, сколько ни просил, ни ласкал, ни угрожал, ни ругался, ни бил, - животное лежало неподвижно и упорно отказывалось подняться. Жак, поразмыслив некоторое время над этой сценой, сказал своему Хозяину, который также обратил на нее внимание: - Знаете ли, сударь, что там происходит? Хозяин. А что же, по-твоему, там происходит, кроме того, что я вижу? Жак. Не угадываете? Хозяин. Нет. А ты угадал? Жак. Угадал, что это глупое, заносчивое, ленивое животное - городской житель, который, гордясь прежним своим званием верховой лошади, презирает плуг; словом, эта лошадь олицетворяет Жака, которого вы видите перед собой, и других таких же подлых негодяев, бросивших деревню, чтоб носить ливрею в городе, и предпочитающих выпрашивать кусок хлеба на улицах или умирать с голоду, вместо того чтобы вернуться к земледелию - самому полезному и почетному из ремесел. Хозяин расхохотался, а Жак, обращаясь к землепашцу, до которого не долетали его слова, сказал: - Бедный малый, бей, бей, сколько влезет: у нее уже выработался характер, и ты оборвешь еще не один ремешок у своего кнута, прежде чем внушишь этой гнусной твари хоть сколько-нибудь подлинного достоинства и малейшую охоту к труду... Хозяин продолжал смеяться. Жак, наполовину от нетерпения, наполовину из жалости, встал, направился к землепашцу и, не пройдя и двухсот шагов, повернулся к своему Хозяину и закричал: - Сударь, сюда, сюда! Это ваша лошадь, ваша лошадь! Действительно, это была она. Не успело животное узнать Жака и его Хозяина, как оно поднялось по своей воле, встряхнуло гривой, задрожало, встало на дыбы и с нежностью приблизило морду к морде своего сотоварища. Тем временем Жак с возмущением цедил сквозь зубы: - Мерзавка, гадина, лентяйка! Закатить бы тебе двадцать пинков!.. Хозяин, напротив, целовал лошадь, одной рукой гладил ей бок, другой похлопывал по спине и, чуть не плача от радости, восклицал: - Моя лошадь! Моя бедная лошадь! Наконец-то я тебя нашел! Землепашец недоумевал. - Я вижу, господа, - сказал он, - что эта лошадь принадлежала вам; тем не менее я владею ею вполне законно: я купил ее на последней ярмарке. Если бы вы, однако, пожелали взять ее назад за две трети той цены, которую я уплатил за нее, то вы оказали бы мне большую услугу, ибо я не знаю, что с ней делать. Когда выводишь ее из конюшни, она сам дьявол; когда хочешь запрячь - еще того хуже; когда она попадает на поле, она ложится и скорее позволит себя убить, нежели потерпит, чтобы на нее надели хомут или навьючили на спину мешок. Не смилуетесь ли вы, господа, надо мной и не избавите ли меня от этого проклятого животного? Красавец конь, но годится только, чтоб приплясывать под всадником; а мне это ни к чему... Ему предложили в обмен любую из двух других лошадей на выбор; он согласился, и оба наши путешественника не спеша вернулись к тому месту, где отдыхали, и оттуда, к своему удовлетворению, увидели, что лошадь, уступленная ими землепашцу, безропотно примирилась со своим новым положением. Жак. Что скажете, сударь? Хозяин. Что скажу? Скажу, что тебя вдохновляет либо бог, либо дьявол, хоть и не знаю, кто именно. Жак, друг мой, боюсь, что в тебя вселился дьявол. Жак. Почему дьявол? Хозяин. Потому, что ты творишь чудеса, и твои поучения крайне подозрительны. Жак. А что общего между поучениями, которые читаешь, и чудесами, которые творишь? Хозяин. Вижу, что ты не знаком с доном Ла Тастом.{508} Жак. А что говорит этот дон Ла Таст, с которым я не знаком? Хозяин. Он говорит, что и бог и дьявол одинаково творят чудеса. Жак. А как же он отличает божьи чудеса от дьявольских? Хозяин. На основании поучений. Если поучения хороши, то чудеса - от бога, а если плохи, то - от дьявола. Здесь Жак засвистал, а затем добавил: - А кто скажет мне, темному невежде, относительно того, хороши ли или плохи поучения творящего чудеса? Эх, сударь, сядем на наших кляч! Какое нам дело, с помощью бога или Вельзевула нашлась ваша лошадь? Разве поступь у нее станет хуже от этого? Хозяин. Нет. Однако, Жак, если ты одержим... Жак. А есть какое-нибудь средство от этого? Хозяин. Средство? Только одно - заклинание бесов, а до тех пор... пить одну только освященную воду. Жак. Мне, сударь, пить воду! Чтобы Жак пил