оказалась легкой, выстрел был единичный, потому на него решили не отвечать. Нечто подобное произошло и у заставы Гро-Кайу. Туда прибыл Лафайет с трехтысячным отрядом и пушкой. Но там находился Фурнье во главе банды негодяев, возможно, даже тех, что убили куафера и инвалида. Они выстроили баррикаду. Баррикада тут же была взята и разрушена. Фурнье сквозь колесо телеги выстрелил в упор в Лафайета; к счастью, ружье дало осечку. Фурнье схватили. Его привели к Лафайету. - Это кто таков? - спросил Лафайет. - Тот, кто стрелял в вас, но ружье у него дало осечку. - Отпустите его. Пусть он пойдет и повесится. Но Фурнье не повесился. Он скрылся и появился только во время сентябрьских убийств. Лафайет прибыл на Марсово поле, там подписывали петицию, причем происходило это вполне спокойно и мирно. Настолько спокойно, что г-жа Кондорсе гуляла там с годовалым ребенком. Лафайет прошел к Алтарю отечества, осведомился, что тут происходит; ему продемонстрировали петицию. После подписания петиции люди обещали разойтись. Ничего предосудительного Лафайет в их поведении не увидел и ушел вместе со своим отрядом. Но если выстрел, ранивший адъютанта Лафайета, и осечка ружья Фурнье на Марсовом поле никак не отозвались, но в Национальном собрании они произвели сильнейшее впечатление. Не будем забывать, что Собрание хотело произвести роялистский переворот и пыталось использовать для этого все возможные поводы. - Лафайет ранен! Его адъютант убит! На Марсовом поле резня! Такие сведения циркулировали в Париже, и Национальное собрание официально передало их в ратушу. В ратуше уже тоже забеспокоились из-за событий на Марсовом поле; туда были направлены три муниципальных советника - гг. Жак, Рено и Арди. Люди, подписывавшие петицию, увидели с высоты Алтаря отечества, как к ним уже со стороны реки направляется новая процессия. Встречать ее они направили депутацию. Трое муниципальных советников - те, что прошли только что на Марсово поле, - двинулись прямиком к Алтарю отечества, но вместо толпы мятежников, которых они думали найти, толпы возбужденной и грозной, увидели добропорядочных граждан; одни прохаживались группами, другие подписывали петицию, некоторые, распевая "Пойдет! Пойдет!", танцевали фарандолу. Толпа была совершенно спокойна, но, быть может, петиция призывала к мятежу? Посланцы муниципалитета потребовали, чтобы им прочитали ее. Она была им прочитана с первого до последнего слова, и чтение ее, как прежде, сопровождалось одобрительными возгласами и единодушными рукоплесканиями. - Господа, - объявили муниципальные советники, - мы рады узнать ваши намерения, нам сказали, что здесь беспорядки, но, оказывается, нас ввели в заблуждение. Мы немедленно доложим, что видели здесь, расскажем, что на Марсовом поле царит спокойствие. Мы не собираемся мешать вам собирать подписи и окажем вам помощь силами охраны общественного порядка, если кто-то попытается побеспокоить вас. Не будь мы должностными лицами, мы сами подписали бы эту петицию, а если вы сомневаетесь в наших намерениях, мы останемся с вами как заложники до тех пор, пока не будет закончен сбор подписей. Таким образом, дух петиции соответствовал общему настроению, раз уж члены муниципалитета, будь они простыми гражданами, подписали бы ее, что не позволяла им сделать лишь принадлежность к муниципальному совету. Петиционеров ободрило это заявление трех представителей власти, которых они подозревали во враждебности и которые шли к ним, исполненные недоверия. Во время небольшого столкновения между народом и национальной гвардией два человека были арестованы, и, как обыкновенно случается в подобных обстоятельствах, арестовали совершенно ни в чем не повинных людей; наиболее видные из петиционеров потребовали их освобождения. - Мы не можем взять это на себя, - ответили им представители муниципалитета. - Выберите делегатов, они отправятся с нами в ратушу, и справедливость будет восстановлена. Выбрали двенадцать делегатов; единодушно избранный Бийо вошел в их число, и все они вместе с представителями муниципалитета направились в ратушу. Прибыв на Гревскую площадь, делегаты были крайне удивлены, увидев, что вся она заполнена солдатами; они с трудом проложили себе дорогу сквозь этот лес штыков. Предводительствовал делегатами Бийо; он вспомнил, что знает ратушу, и мы были свидетелями, как он не раз входил туда с Анжем Питу. Перед дверью зала заседаний трое представителей муниципалитета попросили делегатов секунду подождать, прошли в зал, но больше не появились. Делегаты прождали целый час. Ничего и никого! Раздраженный Бийо нахмурился, топнул ногой. Вдруг отворились двери. Вышел муниципальный совет во главе с Байи. Байи был бледен; он был прежде всего математик, и ему было присуще точное сознание, что справедливо, а что нет; он чувствовал: его толкают на скверное дело, но у неге был приказ Национального собрания, и Байи его полностью и в точности выполнит. Бийо направился прямиком к нему. - Господин мэр, мы ждем вас уже больше часу, - обратился он к Байи решительным тоном, знакомым читателю. - Кто вы и что хотите мне сказать? - спросил Байи. - Кто я? - промолвил Бийо. - Меня удивляет, господин Байи, что вы спрашиваете, кто я. Правда, те, кто ходит кривыми путями, не желают узнавать идущих прямой дорогой. Я - Бийо. Байи кивнул; услышав фамилию, он вспомнил человека, который одним из первых ворвался в Бастилию, защищал ратушу в страшные дни, когда были убиты Фулон и Бертье, шел у двери королевской кареты, когда король переезжал из Версаля в Париж, и нацепил трехцветную кокарду на шляпу Людовика XVI; он же разбудил Лафайета в ночь с пятого на шестое октября и, наконец, привез Людовика XVI из Варенна. - Ну, а сказать я вам хочу вот что, - продолжал Бийо, - мы посланцы народа, собравшегося на Марсовом поле. - И чего же требует народ? - Он требует, чтобы исполнили обещание, данное тремя вашими представителями, и освободили двух несправедливо обвиненных граждан, за невиновность которых мы можем поручиться. - А разве мы несем ответственность за подобные обещания? - бросил Байи, пытаясь пройти. - Но почему же не несете? - Потому что они были даны мятежникам! Изумленные делегаты переглянулись. Бийо нахмурился. - Мятежникам? - протянул он. - Ах вот как! Значит, мы теперь стали мятежниками? - Да, мятежниками, - подтвердил Байи. - И я направляюсь на Марсово поле, чтобы восстановить там спокойствие. Бийо пожал плечами и рассмеялся тем громовым смехом, что в некоторых устах производит угрожающее впечатление. - Восстановить спокойствие на Марсовом поле? - переспросил он. - Но там побывал ваш друг Лафайет, побывали трое ваших посланцев, и они подтвердят вам, что на Марсовом поле куда спокойней, чем на Гревской площади. В этот момент с испуганным видом вбежал капитан одной из рот батальона квартала Бон-Нувель. - Где господин мэр? - крикнул он. Бийо посторонился, чтобы капитан увидел Байи. - Я здесь, - ответил мэр. - К оружию, господин мэр! К оружию! - закричал капитан. - На Марсовом поле драка. Там собрались пятьдесят тысяч разбойников, и они намерены идти к Национальному собранию. Едва капитан закончил, тяжелая рука Бийо опустилась ему на плечо. - Кто сказал это? - спросил фермер. - Кто сказал? Национальное собрание. - Национальное собрание лжет! - отрезал Бийо. - Сударь! - воскликнул капитан, выхватывая саблю. - Собрание лжет! - повторил Бийо и вырвал саблю у капитана из рук. - Прекратите, прекратите, господа! - обратился к ним Байи. - Мы сейчас пойдем сами поглядим, как там обстоят дела. Господин Бийо, прошу вас, верните саблю. Если вы имеете влияние на тех, кто прислал вас, возвратитесь к ним и уговорите разойтись. Бийо швырнул саблю под ноги капитану. - Разойтись? - переспросил он. - Имейте в виду, право подавать петиции признано за нами законом, и до тех пор, пока закон не отнимет его у нас, никому - ни мэру, ни командующему национальной гвардией - не будет позволено препятствовать гражданам в выражении их пожеланий. Вы на Марсово поле? Мы опередим вас, господин мэр! Те, кто окружал участников этой сцены, ждали только приказания, слова мэра, чтобы арестовать Бийо, но Байи почувствовал, что этот человек, говорящий с ним столь непреклонно и сурово, является выразителем мнения народа. Он дал знак пропустить Бийо и делегатов. Когда те вышли на площадь, то увидели в одном из окон мэрии огромное красное знамя, и порывы ветра, предвестники собиравшейся на небе грозы, трепали его кровавое полотнище. К несчастью, гроза рассеялась; несколько раз громыхнуло, но дождь не пошел, только стало еще душнее да воздух напитался электричеством. Когда Бийо и остальные одиннадцать депутатов вернулись на Марсово поле, толпа увеличилась по крайней мере еще на треть. По самым приблизительным подсчетам, в этой огромной впадине собралось около шестидесяти тысяч человек. Эти шестьдесят тысяч граждан и гражданок разместились на откосе, а также вокруг Алтаря отечества, на самом помосте и на ступенях. Пришли Бийо и одиннадцать делегатов. Со всех сторон люди потянулись к ним, окружили, сгрудились вокруг. Освобождены ли двое арестованных? Что велел ответить мэр? - Двое граждан не освобождены, и мэр ничего не велел ответить; он ответил сам, объявив петиционеров мятежниками. Мятежники со смехом приняли звание, каким их наградили, и вернулись к своим прогулкам, беседам, занятиям. Все это время люди продолжали подписывать петицию. Уже собрали около пяти тысяч подписей, к вечеру надеялись иметь все пятьдесят. Национальное собрание вынуждено будет покориться столь единодушно выраженному мнению. Тут прибежал запыхавшийся гражданин. Он не только видел, как и делегаты, красное знамя в окне ратуши, но еще был свидетелем, как при известии о выступлении к Марсову полю национальные гвардейцы разразились радостными криками, как они заряжали ружья и как после этого муниципальный чиновник прошел вдоль рядов и что-то шептал командирам. Затем национальная гвардия, предводительствуемая Байи и муниципалитетом, направилась к Марсову полю. Этот гражданин бежал бегом, чтобы опередить их и сообщить патриотам зловещую весть. Однако такое спокойствие, такое согласие, такое братство царили на этом огромном пространстве, освященном прошлогодним праздником федерации, что граждане, действовавшие в соответствии с правом, дарованным им Конституцией, не могли поверить, будто их собрание может для кого-то представлять угрозу. Они решили, что вестник ошибается. Продолжался сбор подписей, рядом танцевали и пели. И вдруг донесся барабанный бой. Он приближался. Люди стали встревоженно переглядываться. Смятение началось с откоса: над ним, словно стальные всходы, вдруг засверкали штыки. Члены различных патриотических обществ стали собираться кучками, совещаться и предложили разойтись. Но Бийо закричал с помоста Алтаря отечества: - Братья! Что противозаконного мы делаем? Чего нам бояться? Либо закон о военном положении направлен против нас, либо нет. Но если он не направлен против нас, зачем нам бежать отсюда? А если да, его нам объявят, предупредят, и тогда у нас будет время разойтись. - Да! Да! - закричали со всех сторон. - Мы действуем в рамках закона! Подождем объявления! Должно быть троекратное объявление. Остаемся! Остаемся! И все остались. В ту же секунду барабанный бой прозвучал уже совсем рядом, и национальная гвардия вступила на Марсово поле через три входа. Треть национальной гвардии вошла через проход, соседствующий с Военной школой. Вторая треть-через проход, расположенный чуть ниже. Еще одна треть - через проход, что расположен напротив Шайо. Этот отряд прошел под красным знаменем по деревянному мосту. В его рядах находился Байи. Но красное знамя было не слишком велико и потому осталось незамеченным, так что этот отряд привлек ничуть не больше внимания, чем два остальных. Это то, что видели петиционеры, собравшиеся на Марсовом поле. А что же увидели прибывшие войска? Огромное поле, по которому прохаживались люди в самом миролюбивом настроении, а в центре его Алтарь отечества, гигантское сооружение на помосте, куда, как мы уже рассказывали, поднимались по четырем гигантским лестницам, по каждой из которых мог пройти целый батальон. На помосте возвышалась ступенчатая пирамида, на верхней площадке которой находился Алтарь отечества, осененный изящной пальмой. На каждой ступени сверху донизу сидели люди - столько, сколько могло поместиться. Это была шумная, оживленная человеческая пирамида. Национальная гвардия квартала Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья, примерно четыре тысячи человек с артиллерией, вошла через проход рядом с южным углом Военной школы. Она выстроилась перед зданием школы. Лафайет не особенно доверял людям из предместья, составлявшим демократическое крыло его армии, поэтому он поставил рядом с ними батальон наемной гвардии. Это были современные преторианцы. Она состояла, как мы уже говорили, из бывших военных, из уволенных французских гвардейцев, из разъяренных лафайетистов, которые, узнав, что в их идола стреляли, пришли отомстить за это преступление, равнявшееся, на их взгляд, тому, какое совершил король против народа. Наемная гвардия вошла со стороны Гро-Кайу и с угрожающим видом промаршировала до центра Марсова поля, остановившись напротив Алтаря отечества. Третий же отряд, прошедший по деревянному мосту и предшествуемый жалким красным знаменем, представлял собой резерв национальной гвардии, в который были собраны сотня драгунов и шайка парикмахеров со шпагами на боку, поскольку право носить шпагу было их привилегией, но, впрочем, вооруженных до зубов. Через те же проходы, в которые вошла пешая национальная гвардия, въехали несколько эскадронов кавалерии, подняв пыль, взметенную к тому же еще недолгим предгрозовым вихрем, который можно рассматривать как предвестие, и пыль скрыла от зрителей трагедию, что вот-вот должна была разыграться, или в лучшем случае позволила им видеть ее сквозь пелену либо разрывы в ней. И то, что можно было разглядеть сквозь пыльную пелену или разрывы в ней, мы и попытаемся описать. Первым делом была видна толпа, теснившаяся перед кавалеристами, что, отпустив поводья, скакали галопом по широкому кругу; толпа, которая, оказавшись замкнута в стальное кольцо, отступила к подножию Алтаря отечества, словно к порогу неприкосновенной святыни. Затем со стороны реки раздался ружейный выстрел, а следом за ним залп, дым которого поднялся к небу. Байи был встречен улюлюканьем уличных мальчишек, обсевших откос со стороны улицы Гренель; они продолжали улюлюкать, и вдруг прозвучал выстрел; пуля пролетела мимо мэра Парижа и легко ранила одного драгуна. Тогда Байи приказал открыть огонь, но стрелять в воздух, только чтобы попугать. Но первому залпу, словно эхо, ответил второй. Это стреляла наемная гвардия. В кого? Почему? В мирную толпу, окружавшую Алтарь отечества! После залпа раздался страшный многоголосый крик, и взорам предстала картина, какую до той поры редко случалось видеть, но потом приходилось видеть неоднократно. Бегущая толпа, оставляющая позади себя неподвижные трупы и раненых, корчащихся в лужах крови. А среди дыма и пыли кавалерия, яростно преследующая убегающих. Марсово поле являло собой прискорбное зрелище. Застрелены были преимущественно женщины и дети. И тут произошло то, что и происходит в подобных обстоятельствах: солдаты ощутили безумную жажду крови, почувствовали сладострастную безнаказанность резни. Орудийная прислуга кинулась к пушкам, готовая открыть огонь. Лафайет едва успел подскакать к батарее и встать между пушками и толпой. После секундного замешательства обезумевшая толпа инстинктивно ринулась в сторону позиций национальной гвардии квартала Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья. Национальная гвардия разомкнула ряды и пропустила беглецов; ветер гнал дым в ее сторону, так что она ничего не видела и думала, что людей гонит один только страх. Но когда дым рассеялся, она с ужасом увидела землю, залитую кровью и усеянную трупами. В этот момент к национальной гвардии Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья подскакал галопом адъютант и приказал двигаться вперед и совместно с другими отрядами очистить поле. Но национальные гвардейцы, напротив, взяли на прицел адъютанта и кавалерию, преследующую толпу. Адъютант и кавалеристы отступили перед штыками патриотов. Все, кто бежал в эту сторону, нашли несокрушимых защитников. Буквально в несколько минут Марсово поле опустело, на нем остались только тела мужчин, женщин и детей, убитых или раненных залпом наемной гвардии да порубленных саблями или растоптанных конями драгун. И все-таки во время этой резни, не испугавшись вида падающих людей, криков раненых, грохота выстрелов, патриоты собрали листы с петицией и подписями, которые так же, как люди, нашли убежище сперва в рядах национальной гвардии Сен-Клод и Сент-Антуанского предместья, а затем, вероятнее всего, в доме Сантера. Кто отдал приказ стрелять? Неизвестно. Это одна из тех исторических тайн, что остаются невыясненными, невзирая на самые дотошные расследования. Ни рыцарственный Лафайет, ни честнейший Байи не хотели крови, но все равно эта кровь преследовала их до самой смерти. В этот день рухнула их популярность. Сколько жертв осталось на поле после резни? Опять же неизвестно, так как одни занижали их число, чтобы уменьшить ответственность мэра и командующего национальной гвардией, другие же завышали, чтобы усилить народную ярость. Настала ночь, трупы бросили в Сену, и Сена, безмолвная сообщница, понесла их к океану; океан поглотил их. Тщетно Национальное собрание не только признало невинными Байи и Лафайета, но и поздравило их, тщетно конституционалистские газеты именовали эту акцию триумфом закона; это был позорный триумф, как позорны все подобные же дни, когда власть убивает безвинных людей. Народ, который всему дает истинное имя, назвал этот якобы триумф побоищем на Марсовом поле. XX. ПОСЛЕ ПОБОИЩА Вернемся в Париж и посмотрим, что же происходило там. Париж услыхал грохот выстрелов и содрогнулся. Париж еще точно не знал, кто прав, а кто нет, но почувствовал, что ему нанесли рану и из этой раны струится кровь. Робеспьер находился все время в Якобинском клубе, словно комендант в своей крепости, тут он был по-настоящему всемогущ. Но в тот миг в стенах крепости народа была проломлена брешь, проломлена при уходе Барнавом, Дюпором и Ламетом, и теперь всякий мог войти в нее. Якобинцы выслали одного из членов клуба на разведку. А вот их соседям фейанам не было нужды высылать разведчиков: они час за часом, минута за минутой имели самые точные сведения. Именно они начали эту партию и только что выиграли ее. Посланец якобинцев возвратился минут через десять. Он встретил беглецов, и те сообщили ему страшное известие: - Лафайет и Байи убивают народ! Что поделать! Не все могли слышать отчаянные крики Байи, не все могли видеть, как Лафайет кинулся на пушки. Посланец в свой черед бросил этот вопль ужаса собравшимся, не слишком, правда, многочисленным: в старом монастыре находилось человек тридцать, от силы сорок. Они понимали, что это на них фейаны возложат ответственность за подстрекательство. Ведь первая петиция вышла из их клуба. Правда, они отозвали ее, но вторая явно была дочерью первой. Якобинцы перетрусили. И без того бледный Робеспьер, это, как его именовали, олицетворение добродетели, воплощение философии Руссо, стал мертвенно-зеленым. Осторожный аррасский депутат попытался улизнуть, но не сумел: его силой заставили остаться и разделить общую участь. А участь эта ужасала его. Якобинское общество заявило, что оно не имеет касательства к поддельным и фальсифицированным печатным произведениям, приписываемым ему, что оно вновь поклянется в верности Конституции и обязуется подчиняться декретам Национального собрания. Едва успели сделать это заявление, с улицы по старинному монастырскому коридору донесся сильный шум. Слышался смех, крики, возгласы, угрозы, пение. Якобинцы испуганно слушали, надеясь, что толпа эта следует к Пале-Роялю и пройдет мимо. Увы! Шумная толпа остановилась у низкой темной двери, выходящей на улицу Сент-Оноре, и некоторые из якобинцев, усугубляя страх, царивший в собрании, закричали: - Это наемные гвардейцы, вернувшиеся с Марсова поля! Они требуют разнести здание из пушек! К счастью, у всех входов были предусмотрительно поставлены солдатские караулы. Они не позволили разъяренному, опьяневшему от пролитой крови отряду совершить новое кровопролитие. Якобинцы и зрители потихоньку выбрались из монастыря, причем исход этот занял не слишком много времени: якобинцев, как мы уже упоминали, было не больше сорока, а зрителей около сотни. Г-жа Ролан, побывавшая в тот день всюду, находилась среди зрителей. Она рассказала, как один из якобинцев при вести, что наемные гвардейцы вот-вот ворвутся в зал, до того перепугался, что вскочил на трибуну для женщин. Г-жа Ролан пристыдила его за трусость, и он вернулся в зал. Тем временем актеры и зрители потихоньку выскальзывали через приоткрытую дверь. Ушел и Робеспьер. С секунду он пребывал в нерешительности. Направо повернуть или налево? Идти к себе - значит, налево; Робеспьер, как известно, жил в Сен-Клод, но тогда придется пройти через ряды наемной гвардии. Поэтому он предпочел отправиться в предместье Сент-Оноре и попросить приюта у жившего там Петиона. Он повернул направо. Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как это было сделать в его оливковом фраке, воплощении гражданской безупречности, - полосатый фрак он надел гораздо позже - с очками, свидетельствующими, что сей доблестный патриот до срока испортил себе зрение в ночных бодрствованиях, с его крадущейся походкой то ли лисицы, то ли хорька? Не успел он пройти по улице и двух десятков шагов, как прохожие заметили его и стали показывать друг другу: - Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера!.. Вон Робеспьер!.. Женщины останавливались, молитвенно складывая руки: женщины очень любили Робеспьера, который во всех выступлениях старался выказать чувствительность своего сердца. - Как! Неужели это сам господин де Робеспьер? - Он самый! - Где он? - Вон. Видишь этого худого человека в напудренном парике, что из скромности пытается проскользнуть незамеченным? Робеспьер старался проскользнуть незамеченным вовсе не из скромности, а от страха, но кому бы пришло в голову сказать, что добродетельный, неподкупный Робеспьер, народный трибун, струсил? Какой-то человек чуть ли не в лицо ему заглянул, чтобы убедиться, вправду ли это Робеспьер. Не зная, с какой целью этот человек приглядывается к нему, Робеспьер еще глубже надвинул шляпу. А тот убедился, что перед ним действительно вождь якобинцев. - Да здравствует Робеспьер! - завопил он. Робеспьер предпочел бы встретиться с врагом, нежели с таким другом. - Робеспьер! - закричал еще один фанатик. - Да здравствует Робеспьер! Если уж нам так нужен король, пусть он станет им. О бессмертный Шекспир! Цезарь мертв, его убийца "пусть станет Цезарем"! Если кто-то когда и проклинал свою популярность, то это был Робеспьер. Вокруг него собралась большая группа, его уже хотели с триумфом понести на руках. Он бросил испуганный взгляд направо, налево, ища открытую дверь, какой-нибудь темный переулок, чтобы убежать, скрыться. И тут он почувствовал, как его взяли за руку и потащили в сторону, и чей-то дружеский голос тихо произнес: - Идемте! Робеспьер подчинился, позволил увести себя; за ним закрылась дверь, и он увидел, что находится в мастерской столяра. Столяру было от сорока двух до сорока пяти лет. Рядом с ним стояла жена, а в задней комнате две дочери, одна пятнадцатилетняя, другая восемнадцатилетняя, накрывали стол для ужина. Робеспьер был страшно бледен; казалось, он вот-вот лишится чувств. - Леонора, стакан воды! - велел столяр. Леонора, старшая дочка, дрожащей рукой поднесла Робеспьеру стакан. Вполне возможно, что губы сурового трибуна коснулись руки м-ль Дюпле. Дело в том, что Робеспьер оказался в доме столяра Дюпле. Покуда г-жа Ролан, понимающая, какая опасность грозит главе якобинцев, ждет его в Сен-Клод, чтобы предложить убежище у себя, оставим Робеспьера, который пребывает в полной безопасности у семейства Дюпле, ставшего вскорости его семейством, и вернемся в Тюильри. И на этот раз королева ждала, но поскольку ждала она не Барнава, то находилась не в комнатах г-жи Кампан, а в своих покоях, и не стоя, держась за ручку двери, а сидя в кресле и подперев подбородок рукой. Она ждала Вебера, которого послала на Марсово поле и который все видел с холма Шайо. Чтобы отдать справедливость Марии Антуанетте, чтобы сделать понятнее ненависть, которую, как утверждали, она питала к французам и за которую ее так упрекали, мы, рассказав, что она вынесла при возвращении из Варенна, расскажем, что она вынесла после возвращения. Историк может быть пристрастным, мы же являемся всего лишь романистом, и пристрастность для нас недопустима. После ареста короля и королевы весь народ жил одной только мыслью: однажды сбежав, они способны сбежать снова и на сей раз вполне могут оказаться за границей. Королева же вообще в глазах народа выглядела колдуньей, способной, подобно Медее, улететь из окна на колеснице, влекомой парой драконов. Подобные подозрения живы были не только среди народа, к ним склонялись даже офицеры, приставленные охранять Марию Антуанетту. Г-н де Гувьон, который упустил ее, когда она бежала в Варенн, и любовница которого, служительница гардеробной, донесла про поездку к Байи, заявил, что снимает с себя всякую ответственность, если к королеве будет иметь право входить какая-либо другая женщина, кроме г-жи де Рошрель; так звали, как помнит читатель, эту даму из гардеробной. Перед лестницей, ведущей в покои королевы, он велел повесить портрет г-жи де Рошрель, чтобы часовой мог свериться по нему, та или не та женщина направляется наверх, и не пропускал никого другого. Королеве сообщили об этом, она тотчас отправилась с жалобой к королю. Людовик XVI не поверил услышанному и спустился вниз, чтобы убедиться, правда ли это. Оказалось, правда. Король пригласил г-на де Лафайета и потребовал убрать портрет. Портрет убрали, и камеристки королевы вновь получили возможность прислуживать ей. Но взамен этого унижения было придумано другое, не менее уязвляющее королеву: офицеры батальона, который нес караул в салоне, смежном со спальней королевы и именовавшемся большим кабинетом, получили приказ все время держать открытой дверь в спальню, чтобы постоянно иметь королевское семейство под присмотром. Как-то король случайно закрыл дверь. Дежурный офицер тотчас же открыл ее. Король вновь закрыл ее. Офицер же, снова открыв ее, объявил: - Государь, дверь закрывать бесполезно: сколько раз вы ее закроете, столько раз я ее открою. Таков приказ. Дверь осталась открытой. Офицеры позволили закрывать двери, только когда королева одевается или раздевается. Чуть только королева оделась или легла в постель, дверь распахивалась. Это было невыносимо. Королеве пришло в голову поставить кровать горничной рядом со своей, чтобы та находилась между нею и дверями. Полог кровати горничной являл собой заслон, за которым королева могла одеваться и раздеваться. Однажды ночью дежурный офицер, видя, что горничная спит, а королева бодрствует, воспользовался этим и подошел к королевской постели. Королева взглянула на него так, как могла взглянуть лишь дочь Марии Терезии, когда видела, что кто-то недостаточно почтителен с нею, но отважный офицер, которому и в голову не приходило, что он проявляет непочтение к королеве, ничуть не испугался, а, напротив, посмотрел на нее с жалостью, которую королева сумела почувствовать. - Государыня, - обратился он к ней, - раз уж мы с вами сейчас одни, я дам вам несколько советов. И тут же, не интересуясь, желает ли королева слушать его, он объяснил ей, что бы сделал, будь он на ее месте. Королева, которая с гневом смотрела на него, когда он подходил, услышав его вполне добродушный тон, позволила ему говорить, а потом уже слушала с глубокой печалью. Но тут проснулась горничная и, увидев у постели королевы мужчину, вскрикнула и хотела позвать на помощь. Королева остановила ее: - Нет, Кампан, позвольте мне послушать, что говорит этот господин... Он хороший француз, и, хотя заблуждается, как многие другие, относительно наших намерений, его слова свидетельствуют о неподдельной преданности королю. И офицер высказал королеве все, что собирался сказать. До бегства в Варенн у Марии Антуанетты не было ни одного седого волоска. За ночь, что последовала за разговором между нею и де Шарни, ее волосы почти полностью поседели. Увидев эту печальную метаморфозу, она горько усмехнулась, отрезала прядь и послала в Лондон г-же де Ламбаль с такой вот запиской: "Поседели от горя!" Мы были свидетелями, как она ждала Барнава, слышали, какие он выражал надежды, но королеве было крайне трудно разделить их. Мария Антуанетта боялась сцен насилия; до сих пор насилие было обращено против нее, чему свидетельство четырнадцатое июля, пятое и шестое октября, арест в Варенне. Она слышала в Тюильри злосчастный залп на Марсовом поле и была страшно обеспокоена. При всем при том бегство в Варенн стало для нее большим уроком. До той поры революция, по ее мнению, не выходила за рамки козней мистера Питта или интриг герцога Орлеанского; она верила, что Париж мутят несколько заправил, и говорила королю: "Наша добрая провинция." И вот она увидела провинцию: та оказалась еще революционней Парижа. Национальное собрание оказалось слишком старым, слишком болтливым, слишком дряхлым, чтобы мужественно воспринять те меры, которые принял от его имени Барнав; впрочем, оно уже было близко к кончине. Принесет ли кому-нибудь здоровья поцелуй умирающего? Королева с тревогой ожидала Вебера. Дверь отворилась, королева обратила к ней взгляд, но вместо круглой австрийской физиономии своего молочного брата увидела суровое и холодное лицо доктора Жильбера. Мария Антуанетта не любила этого роялиста со столь далеко зашедшими конституционалистскими воззрениями, что она считала его республиканцем, но тем не менее питала к нему известное уважение; она не посылала за ним, когда недужила душевно или физически, но всякий раз, когда он оказывался рядом, испытывала его воздействие. Увидев Жильбера, она вздрогнула. - Это вы, доктор? - бросила она. Жильбер поклонился. - Да, государыня. Я знаю, вы ждете Вебера, но я принес куда более полные известия, нежели принесет он. Он был на том берегу Сены, где не убивали, я же, напротив, на том, где убивали. - Убивали? Что произошло, сударь? - встревожилась королева. - Большое несчастье, государыня: придворная партия победила. - Придворная партия победила! И вы, господин Жильбер, называете это большим несчастьем? - Да, потому что она победила с помощью одного из тех средств, что губят победителя, отчего он зачастую оказывается рядом с побежденным. - Но что произошло? - Лафайет и Байи стреляли в народ. Отныне они больше не смогут быть вам полезны. - Почему? - Потому что они утратили популярность. - А что делал народ, когда в него стреляли? - Подписывал петицию, требующую низложения. - Чьего низложения? - Короля. - И вы полагаете, что в него напрасно стреляли? - вспыхнув, осведомилась королева. - Я полагаю, что лучше было бы его переубедить, чем расстреливать. - Чем переубедить? - Искренностью короля. - Но король же искренен! - Простите, государыня, три дня назад я целый вечер пытался убедить короля, что подлинными его врагами являются его братья, господин де Конде и эмигранты. Я на коленях умолял короля порвать всякие отношения с ними и чистосердечно принять Конституцию, за исключением тех статей, осуществление которых на практике окажется невозможным. Король согласился - по крайней мере мне так показалось - и милостиво пообещал мне, что отныне порвет всякие отношения с эмиграцией, однако за моей спиной подписал и велел подписать вам, государыня, письмо, которым наделял своего брата Месье полномочиями в сношениях с австрийским императором и прусским королем... Королева покраснела, как ребенок, которого поймали на дурном поступке, но ребенок в таких случаях опускает голову, а она, напротив, надменно вскинула ее. - У наших врагов, выходит, имеются соглядатаи даже в кабинете короля? - Да, государыня, - спокойно ответил Жильбер, - и потому так опасен всякий ложный шаг его величества. - Но, сударь, письмо было собственноручно написано королем, и, после того как я его подписала, он сам сложил и запечатал его, после чего вручил курьеру, который должен был его доставить. - Все верно, ваше величество. - Так что же, курьер арестован? - Нет, письмо было прочитано. - Выходит, мы окружены предателями? - Не все люди подобны графу де Шарни! - Что вы хотите этим сказать? - Я хочу сказать, государыня, что, к сожалению, одним из гибельных предзнаменований падения королей оказывается то, что они отдаляют от себя людей, которые связывают с ними свою судьбу стальными узами. - Я не удаляла от себя господина де Шарни, - с горечью возразила королева. - Господин де Шарни сам отдалился от меня. Когда королей преследуют беды, не находится достаточно прочных уз, чтобы удержать друзей. Жильбер взглянул на королеву и укоризненно покачал головой. - Не клевещите на господина де Шарни, государыня, не то кровь обоих его братьев возопит из могил, что королева Франции неблагодарна! - Сударь! - возмутилась Мария Антуанетта. - О, вы сами прекрасно знаете, государыня, что я говорю правду, - ответил Жильбер. -И вы знаете, что в день, когда вам действительно будет угрожать опасность, господин де Шарни окажется на своем посту, и это будет самый опасный пост. Королева опустила голову. - Послушайте, - раздраженно бросила она, - я надеюсь, вы пришли сюда не затем, чтобы говорить со мной о господине де Шарни? - Нет, государыня. Но иногда мысли, подобно событиям, оказываются связаны незримыми нитями друг с другом, и одни вдруг вытягивают на свет другие, которые должны были бы оставаться сокрытыми в самых темных тайниках сердца... Да, я пришел поговорить с королевой и прошу прощения за то, что, сам того не желая, повел разговор с женщиной, но я готов исправить ошибку. - И что же, сударь, вы хотели бы сказать королеве? - Я хотел бы представить ей положение во Франции и в целой Европе, хотел бы сказать ей: "Ваше величество, вы играете судьбой всего мира. Вы проиграли первый тур шестого октября, но сейчас, по крайней мере в глазах ваших придворных, выиграли второй. С завтрашнего дня для вас начнется то, что называется решающей партией. Если вы ее проиграете, вы рискуете троном, свободой и, быть может, даже жизнью." - Уж не думаете ли вы, сударь, - горделиво выпрямившись, поинтересовалась королева, - что мы отступим перед такой угрозой? - Я знаю, что король отважен: он ведь потомок Генриха Четвертого; я знаю, что королева бесстрашна: она дочь Марии Терезии, и потому никогда не посмею запугивать ее, а постараюсь только убеждать. К сожалению, я сомневаюсь, что мне удастся убедить короля и королеву в том, в чем убежден я сам. - Зачем же, сударь, вы тогда предпринимаете труд, который сами считаете бесполезным? - Чтобы исполнить свой долг, государыня. Поверьте мне, в грозные времена вроде нынешних приятно после всякого предпринятого усилия, даже если оно оказалось безрезультатным, сказать себе: "Я исполнил свой долг." Королева пристально посмотрела на Жильбера. - Прежде всего, сударь, скажите: вы полагаете, что еще можно спасти короля? - спросила она. - Уверен. - И королевскую власть? - Надеюсь. - В таком случае, сударь, - грустно вздохнув, промолвила королева, - вы куда оптимистичней меня. Я-то считаю, что и то и другое проиграно, и если борюсь, то лишь для очистки совести. - Это потому, государыня, что, как я понимаю, вы хотите политической королевской власти и короля как абсолютного монарха. Словно скупец, который даже в виду берега, что принесет ему больше, чем он потеряет при кораблекрушении, не способен пожертвовать частью своих богатств и хочет сохранить все свои сокровища, вы утонете вместе с ними, увлеченные на дно их тяжестью. Принесите жертву буре, бросьте, если так надо, в пучину все прошлое и плывите навстречу будущему! - Бросить в пучину прошлое - значит порвать со всеми монархами Европы. - Да, но зато вы заключите союз с французским народом. - Французский народ - наш враг! - отрезала Мария Антуанетта. - Потому что вы научили его не верить вам. - Французский народ не сможет воевать против европейской коалиции. - Поставьте во главе его короля, искреннего стража Конституции, и он завоюет всю Европу. - Для этого потребуется миллионная армия. - Нет, государыня, Европу не завоюешь миллионной армией, ее может завоевать только идея. Водрузите на Рейне или в Альпах трехцветные знамена, на которых будет начертано: "Война тиранам! Свобода народам!" - и Европа будет завоевана. - Поистине, сударь, бывают моменты, когда я склонна поверить, что даже самые мудрые сошли с ума. - Ах, ваше величество, ваше величество, неужели вы не понимаете, чем в глазах европейских наций сейчас является Франция? Пусть даже отдельные люди совершают преступления, пусть даже где-то происходят бесчинства, но это ничуть не пятнает белые одежды и чистые руки Франции, девы свободы. Весь мир влюбленно смотрит на нее. Миллионы голосов из Нидерландов, с Рейна, из Италии взывают к ней! Ей достаточно лишь одной ногой встать за пределы своих границ, и народы коленопреклоненно встретят ее. Франция, несущая свободу, - это не нация, это незыблемая справедливость, это вечный разум! О государыня, воспользуйтесь тем, что она пока еще не вступила в полосу насилия. Если вы слишком долго будете ждать, руки, которые она протягивает миру, обратятся против вас. Но Бельгия, но Германия, но Италия влюбленно и радостно следят за каждым ее действием. Бельгия говорит ей: "Приди!" Германия взывает: "Я жду тебя!" Италия умоляет: "Спаси меня!" Далеко на севере чья-то неведомая рука начертала на бюро Густава: "Нет войне с Францией!" К тому же, государыня, ни один из монархов, у которых вы просите помощи, не готов к войне с нами. Две империи беспредельно ненавидят нас. Говоря .две империи., я имею в виду императрицу и министра: Екатерину Вторую и господина Питта, но по крайней мере сейчас они ничего не могут предпринять против нас. Екатерина Вторая завязла когтями в Турции и в Польше, ей понадобится не меньше двух-трех лет, чтобы победить одну и проглотить вторую. Она подстрекает против нас немцев, обещает им отдать Францию, стыдит вашего брата Леопольда за бездействие, подталкивает короля Пруссии, который