оминания о юности, проведенной при самых лучших дворах Европы, - все пущено было в ход, чтобы понравиться мне. Увы! Ему не трудно было добиться этого: при первом же звуке его голоса я почувствовала, как дорог мне этот голос; при первом же взгляде его глаз я почувствовала, что взгляд этот глубоко проник в мое сердце. В течение трех месяцев Костаки сто раз повторял, что любит меня, а я его ненавидела; в течение трех месяцев Грегориска не промолвил мне еще ни одного слова любви, а я чувствовала, что когда он потребует, я вся буду принадлежать ему. Костаки бросил свои набеги. Он никуда не уезжал из замка. Он назначил вместо себя какого-то лейтенанта, который время от времени являлся за приказаниями и исчезал. Смеранда также проявляла по отношению ко мне дружеские чувства, и это меня пугало. Она, видимо, покровительствовала Костаки и ревновала меня больше, чем он. Но так как она не понимала ни по-польски, ни по-французски, а я не знала молдавского языка, то она не могла много говорить в пользу своего сына. Она выучила по-французски три слова и повторяла их каждый раз, когда целовала меня в лоб: - Костаки любит Ядвигу. Однажды я узнала страшную весть, умножившую все мои несчастья. Четыре человека, оставшиеся в живых после схватки, получили свободу. Они отправились в Польшу и дали слово, что один из них вернется раньше, чем через три месяца, и доставит мне известия о моем отце. Однажды утром один из них действительно явился. От него я узнала, что наш замок был взят, сожжен, разрушен, а отец был убит во время его обороны. Отныне я осталась одна на свете. Костаки усилил свои домогания, а Смеранда - свою нежность, но я на этот раз воспользовалась, как предлогом, трауром по отцу. Костаки убеждал, что чем более я одинока, тем более нуждаюсь в покровительстве. Мать его настаивала даже, может быть, больше, чем он. Грегориска мне говорил, что молдаване владеют собой так хорошо, что трудно узнать их чувства. Он сам служил живым примером такой сдержанности. Невозможно было быть уверенным в чьей-то любви больше, чем я была уверена в его любви, и, однако, если бы меня спросили, на чем основана была моя уверенность, я не могла бы этого объяснить: никто в замке не видел, чтобы его рука коснулась моей, чтобы его взор искал моего. Одна лишь ревность могла заставить Костаки видеть в нем соперника, как одна моя любовь могла чувствовать его любовь. Но я должна сознаться, что эта сдержанность Грегориски меня беспокоила. Я верила, конечно, но этого было недостаточно, мне нужно было убедиться в этом. Однажды вечером я вошла в свою комнату и услышала легкий стук в одну из дверей, которые, как я сказала, запирались изнутри. По тому, как стучали, я угадала, что это зов друга. Я подошла и спросила, кто там. - Грегориска, - ответил голос, и по звуку голоса было ясно, что я не ошиблась. - Что вам нужно? - спросила я дрожащим голосом. - Если вы доверяете мне, - сказал Грегориска, - если вы считаете меня честным человеком, исполните мою просьбу. - Какую просьбу? - Погасите свечу, как будто вы уже легли спать, и через полчаса откройте мне вашу дверь. - Приходите через полчаса, - был мой краткий ответ. Я погасила свечу и ждала. Сердце мое сильно стучало, так как я понимала, что случилось что-нибудь важное. Прошло полчаса. Кто-то еще тише, чем в первый раз, постучал в дверь. Я уже раньше вытащила засов, мне оставалось только открыть дверь. Грегориска вошел, и хотя он ничего не сказал, я заперла за ним дверь и задвинула засов. Некоторое время он молчал, стоял неподвижно и сделал мне знак молчать. Затем, когда он убедился, что нам никакая опасность не угрожает, он провел меня на середину громадной комнаты и, почувствовав, что мне трудно стоять на ногах, принес мне стул. Я села или, вернее, упала на стул. - О, Боже мой, - сказала ему я, - что же такое случилось, и почему вы принимаете такие предосторожности? - Потому что моя жизнь (что не важно), потому что, может быть, и ваша жизнь зависит от нашего разговора. Вся перепуганная, я схватила его за руку. Он поднес мою руку к своим глазам, взглядом своим как бы испрашивая прощения за такую смелость. Я опустила глаза в знак согласия. - Я люблю вас, - сказал он своим мелодичным певучим голосом. - Любите ли вы меня? - Да, - ответила я. - Согласились ли вы быть моей женой? - Да. Он провел рукой по лбу с выражением глубокого счастья. - В таком случае, вы не откажетесь следовать за мной? Я последую всюду за вами! - Вы понимаете, что мы будем счастливы только тогда, когда мы убежим отсюда. - О да! - вскричала я. - Бежим. - Тише, - сказал он, вздрогнув, - тише! - Вы правы. И я, вся дрожа, прижалась к нему. - Вот что я сделаю, - сказал он, - вот почему я так долго не объяснялся вам в своей любви. Я хотел устроить прежде всего так, чтобы, когда я приобрел уверенность в вашей любви, ничто не мешало нашему браку. Я богат, Ядвига, я колоссально богат, но богатство мое, как и всех молдавских господарей - земля, стада и деревни, - на миллион. Монахи дали мне на триста тысяч франков драгоценных камней, на сто тысяч франков золота, а на остальное - векселя на Вену. Довольно ли для вас миллиона? Я пожала его руку. - Мне достаточно и вашей любви, Грегориска! - Хорошо, слушайте. Завтра я отправляюсь в монастырь Ганго, чтобы покончить с настоятелем все дела. У него заготовлены для меня лошади, они будут нас ждать с девяти часов, спрятанные в ста шагах от замка. После ужина вы уйдете в свою комнату, как сегодня, и, как сегодня, вы потушите свечу. Затем, как и сегодня, я войду к вам. Но завтра я выйду отсюда уже не один, а вы последуете за мной. Мы дойдем до ворот, выходящих в поле, мы найдем там своих лошадей, мы сядем на них, и послезавтра утром за нами позади будет уже тридцать миль. - Как жаль, что сегодня не послезавтра! - Дорогая Ядвига! Грегориска прижал меня к сердцу, наши губы слились в поцелуе. О, он сказал правду! Я открыла дверь моей комнаты честному человеку. Но он отлично понял, что если я не принадлежу ему телом, то принадлежу душой. Ни на минуту я не сомкнула глаз в эту ночь. Я видела себя убегающей с Грегориской, я чувствовала себя в его объятиях, как была в объятиях Костаки. Но какая разница! На этот раз страшная, мрачная, похоронная поездка сменилась нежным, восхитительным объятием, которому быстрая езда придавала особенное наслаждение, так как быстрая езда сама по себе наслаждение. Настал день. Я спустилась в столовую. Мне показалось, что Костаки поклонился мне с еще более мрачным видом, чем обыкновенно. В его улыбке сквозила уже не ирония, а угроза. Что же касается Смеранды, то она показалась мне такой же, как всегда. Во время завтрака Грегориска распорядился подать лошадей. Костаки, по-видимому, не обратил никакого внимания на это распоряжение. В одиннадцать часов Грегориска отвесил нам поклон, сказал, что вернется только к вечеру, и просил мать, чтобы она не ждала его к обеду. Затем он обратился ко мне и попросил извинить его. Он вышел. Глаза брата следили за ним, пока он не вышел из комнаты, и тогда я подметила в них столько ненависти, что я вздрогнула. Вы можете себе представить, в каком страхе я провела этот день. Я никому не обмолвилась о наших планах; едва ли я даже в своих молитвах осмелилась признаться в них Богу, а между тем, мне казалось, что планы наши уже всем известны; мне казалось, что каждый устремленный на меня взгляд может прочесть их в моем сердце. Обед прошел для меня как пытка. Костаки, мрачный и угрюмый, говорил мало. На этот раз он ограничился двумя-тремя словами на молдавском языке по адресу матери, и каждый звук его голоса заставлял меня вздрагивать. Когда я встала, чтобы отправиться в свою комнату, Смеранда, по обыкновению, обняла меня и произнесла ту фразу, которой я уже целую неделю не слышала от нее: - Костаки любит Ядвигу! Фраза эта преследовала меня как угроза. Когда я уже очутилась в своей комнате, мне казалось, что роковой голос продолжал нашептывать мне на ухо: Костаки любит Ядвигу! Ибо любовь Костаки, как сказал Грегориска, была для меня смертью. В семь часов вечера, когда стало темнеть, я увидела, что Костаки прошел через двор. Он обернулся, чтобы посмотреть в мою сторону, но я быстро отодвинулась назад, чтобы он не мог меня видеть. Меня охватило беспокойство, так как, насколько я могла видеть из окна, он направился в конюшню. Я поспешно отперла свою дверь и бросилась в соседнюю комнату, откуда могла видеть все, что он делал. Он действительно отправился в конюшню. Он вывел оттуда самую свою любимую лошадь, оседлал ее собственными руками с тщательностью человека, придающего значение малейшей мелочи. Он был в том же костюме, в каком я увидела его в первый раз. Но только вместо всякого оружия на нем была одна сабля. Оседлав лошадь, он еще раз взглянул на окно моей комнаты. Не видя меня, он вскочил в седло, сам открыл ворота, через которые отправился и должен был вернуться его брат, и поехал галопом по направлению к монастырю Ганго. Тогда сердце мое страшно сжалось, роковое предчувствие говорило мне, что он отправился навстречу своему брату. Я оставалась у окна, пока могла различать дорогу, которая в четверти мили от замка делала поворот и терялась в лесу. Но ночь с каждой минутой все больше сгущалась, и дорога совсем исчезла из виду. Я все еще стояла у окна. Наконец, тревога моя, дойдя до крайней степени, придала мне силы, и так как ясно было, что получить вести об обоих братьях можно было только в зале, то я спустилась вниз. Прежде всего я взглянула на Смеранду. По спокойному выражению ее лица видно было, что она не чувствовала никаких опасений. Она отдавала обычные приказания относительно ужина, и приборы обоих братьев стояли на их обычных местах. Я не могла обратиться к кому-либо с расспросами. К тому же, кого бы я могла спросить? Кроме Костаки и Грегориски в замке никто не говорил на тех двух языках, на которых говорила я. При малейшем шуме я вздрагивала. Обыкновенно садились ужинать в девять часов. Я спустилась в половине девятого. Я не спускала глаз с минутной стрелки на большом циферблате часов. Стрелка прошла расстояние четверти часа. Раздался мрачный и печальный звон часов, и стрелка снова тихо задвигалась, и я опять видела, как она с точностью и медленностью компаса проходила свой путь. За несколько минут до девяти часов мне показалось, что я слышу топот лошадей на дворе. Смеранда также его услыхала, потому что она повернула голову к окну, но ночь была слишком темна, чтобы можно было что-нибудь разглядеть. О, если бы она взглянула на меня в эту минуту, то она могла бы отгадать, что происходит в моем сердце! Слышен был топот только одной лошади. Я хорошо знала, что вернется только один всадник. Но кто именно? Шаги раздались в передней. Шаги эти были медленные, они словно давили мое сердце. Дверь открылась, в темноте возникла тень. Тень эта остановилась на минуту на пороге двери. Сердце мое перестало биться. Тень приблизилась, и по мере того как она все больше вступала в круг света, дыхание мое восстанавливалось. Я узнала Грегориску. Еще мгновение, и мое сердце разорвалось бы. Я узнала его, но он был бледен, как смерть. По его виду можно было догадаться, что случилось что-то ужасное. - Это ты, Костаки? - спросила Смеранда. - Нет, мать, - ответил Грегориска сухим голосом. - А, это вы, - сказала она. - И вы заставляете ждать вашу мать? - Мать, - сказал Грегориска, взглянув на часы, - только девять часов. И действительно, в эту минуту часы пробили девять. - Это правда, - сказала Смеранда. - А где же ваш брат? Я невольно подумала, что это тот самый вопрос, который Господь Бог задал Каину. Грегориска ничего не ответил. - Никто не видел Костаки? - спросила Смеранда. Ватарь, то есть дворецкий, осведомлялся о нем. - В семь часов, - сказал он, - князь был в конюшне. Сам оседлал свою лошадь и отправился по дороге в Ганго. В эту минуту глаза мои встретились с глазами Грегориски. Не знаю, было ли так в действительности, или то была галлюцинация, но мне показалось, что у него на лбу была капля крови. Я медленно поднесла палец к моему лбу, показывая место, где, мне казалось, было пятно. Грегориска понял меня. Он вынул платок и вытерся. - Да, да, прошептала Смеранда, - он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся преследованием. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили? - Матушка, - ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, - мы с братом выехали не вместе. - Хорошо, - сказала Смеранда. - Пусть подают ужин, садитесь за стол, заприте ворота. Те, кто вне дома, пусть там и ночуют. Два первых приказа исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую ее руку, а я по левую. Слуги вышли, чтобы исполнить третье указание, то есть закрыть ворота замка. В эту минуту все услыхали шум во дворе. Испуганный слуга вошел в залу и сказал: - Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала во двор одна и в крови. - О, - прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, - таким же образом однажды вечером прискакала лошадь его отца. Я посмотрела на Грегориску. Он не только был бледен, он был как мертвец. Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала во двор замка вся залитая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все покрытое ранами. Смеранда взяла факел из рук одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор. Трое или четверо служителей едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями успокаивали ее. Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и нашла рану на его лбу. - Костаки дрался на дуэли с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу. Так как лошадь прискакала через ворота, за которыми начиналась дорога в Ганго, слуги бросились туда, и факелы их замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам в хороший летний вечер. Смеранда, словно уверенная в том, что поиски не будут продолжительными, оставалась у ворот. Из глаз удрученной матери не скатилось ни одной слезы, хотя очевидно было, что она в отчаянии. Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он хотел предложить мне свою руку, но не посмел. По прошествии четверти часа на дороге замелькал один факел, затем два, а потом и все остальные. Только на этот раз они не мелькали по полю, а сосредоточились у общего центра. Тотчас стало ясно, что этим общим центром были носилки и человек, лежавший на носилках. Похоронный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидя живую мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор. Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там положили тело. Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к трупу, стала перед ним на колени, устранила волосы, закрывавшие его лицо, долго смотрела на него сухими глазами и затем, расстегнув молдавскую одежду, раскрыла окровавленную рубашку. Рана оказалась с правой стороны груди: она могла быть нанесена прямым клинком, отточенным с двух сторон. Я вспомнила, что в тот же день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший штыком для его винтовки. Я искала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло. Смеранда потребовала воды, намочила свой платок в этой воде и обмыла рану. Свежая и чистая кровь окрасила края раны. Зрелище, представшее перед моими глазами, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, сверкающие жестокостью, эти странные одежды, эта мать, высчитывающая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушавшаяся только рыданиями разбойников, предводителем которых был Костаки, все это, повторяю, было ужасно и величественно. Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отбросила растрепавшиеся седые волосы и проговорила: - Грегориска. Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил: - Что, моя мать? - Идите, мой сын, и выслушайте, что я скажу. Грегориска вздрогнул, но повиновался. По мере того как он приближался к телу, кровь все более обильная и более алая, сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что если бы она видела эту кровь, ей уже нечего было бы разыскивать убийцу. - Грегориска, - сказала она, - я знаю, что Костаки и ты не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он - дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одной утробы, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы схороним моего сына около его отца, не произнеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на вас, как на мужчину, что вы воздадите должное возмездие убийце? - Назовите мне, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте. Клянусь вам, что раньше чем через час он умрет. - Поклянитесь же, Грегориска, под страхом моего проклятия, слышите, мой сын? Поклянитесь, что убийца умрет, что вы не оставите камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста - все погибнут от вашей руки. Поклянитесь и, произнося клятву, призывайте на себя небесный гнев, если вы нарушите ее. Если вы не сдержите этого обета, пусть вас постигнет нищета, пусть отрекутся от вас друзья, пусть проклянет вас ваша мать! Грегориска протянул руку над трупом. - Клянусь, убийца умрет! - сказал он. Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой был понятен, быть может, только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что я вижу, страшное чудо. Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо. Это было уже свыше моих сил, я лишилась чувств. Глава пятнадцатая МОНАСТЫРЬ ГАНГО Когда я очнулась, то увидела себя в своей комнате. Я лежала на кровати, одна из двух женщин бодрствовала около меня. Я спросила, где Смеранда, мне ответили, что она у тела своего сына. Я спросила, где Грегориска, мне ответили, что он в монастыре Ганго. О побеге уже не было речи. Разве Костаки не умер? О браке тоже не могло быть и речи. Разве я могла выйти замуж за братоубийцу? Три дня и три ночи прошли, таким образом, среди странных грез. Бодрствовала ли я, спала ли, меня никогда не оставлял взгляд этих двух жгучих глаз на этом мертвом лице. Это было страшное видение. На третий день должны были совершиться похороны Костаки. В этот день утром мне принесли от Смеранды полный вдовий костюм. Я оделась и спустилась вниз. Дом казался совершенно пустым - все были в часовне. Я отправилась туда же, где были все. Когда я переступила через порог, Смеранда, с которой я не виделась три дня, двинулась мне навстречу и подошла ко мне. Она казалась статуей горя. Медленным движением, движением статуи, она ледяными губами прикоснулась к моему лбу и замогильным голосом произнесла свои обычные слова: "Костаки любит". Вы не можете себе представить, какое впечатление произвели на меня эти слова. Это уверение в любви в настоящем, вместо прошедшего: это "любит вас" вместо "любил вас", эта замогильная любовь ко мне, живой, все это произвело на меня потрясающее впечатление. В то же время мною овладело странное чувство, как будто бы я была, действительно, женой того, кто умер, а не невестой того, кто был жив. Этот гроб привлекал меня к себе, привлекал мучительно, как змея привлекает очарованную ею птицу. Я глазами искала Грегориску. Я увидела его, он стоял бледный у колонны; глаза были подняты к небу. Не знаю, видел ли он меня. Монахи монастыря Ганго окружили тело, пели псалмы греческого обряда, иногда благозвучные, иногда монотонные. Я также хотела молиться, но молитва замирала на моих устах. Я была так расстроена, что мне казалось, будто я присутствую на каком-то сборище демонов, а не на священном обряде. Когда подняли тело, я хотела идти за ним, но силы меня оставили. Я чувствовала, как ноги подкосились, я оперлась о дверь. Тогда Смеранда подошла ко мне и знаком подозвала к себе Грегориску. Он повиновался и подошел. Смеранда обратилась ко мне со словами на молдавском языке. - Моя мать приказывает мне повторить вам слово в слово то, что она скажет - сказал Грегориска. Тогда Смеранда опять заговорила. Когда она окончила, Грегориска сказал: - Вот что моя мать говорит: Вы оплакиваете моего сына, Ядвига, вы его любили, не правда ли? Я благодарю вас за ваши слезы и за вашу любовь, отныне вы моя дочь так же, как если бы Костаки был вашим супругом, отныне у вас есть родина, мать, семья. Прольем слезы над умершим и станем достойными того, кого нет в живых: я - его мать, а вы - жена! Прощайте, идите к себе. Я провожу моего сына до его последнего жилища; по возвращении я запрусь с моим горем, и вы не увидите меня раньше, чем оно не будет мною побеждено. Не беспокойтесь, я убью свое горе, ибо я не хочу, чтобы оно меня убило. Лишь вздохом я могла ответить на эти слова Смеранды, переведенные мне Грегориской. Я вернулась в мою комнату, похоронная процессия удалилась. Я видела, как она исчезла за поворотом дороги. Монастырь Ганго находился лишь в полумиле от замка по прямой линии, но многочисленные препятствия заставляли сворачивать похоронную процессию, и дорога затянулась на два часа времени. Стоял ноябрь месяц. Дни были холодные и короткие. В пять часов вечера было уже совершенно темно. Около семи часов я опять увидела факелы. Это возвращался похоронный кортеж. Труп покоился в склепе предков. Все было кончено. Я уже говорила вам о том странном состоянии, которое овладело мной со времени рокового события, погрузившего нас всех в траур, и особенно с тех пор, когда я увидела, как открылись и напряженно уставились на меня глаза, которые закрыла сама смерть. В этот вечер я была подавлена волнениями пережитого дня и находилась в еще более грустном настроении. Я слышала, как били разные часы в замке, и мною все сильнее и сильнее овладевала печаль по мере того, как летело время и приближался тот час, в который умер Костаки. Я слышала, как пробило три четверти девятого. Тогда меня охватило странное волнение. Дикий ужас насквозь пронзил меня, тело мое все застыло; вместе с ужасом охватил меня непреодолимый сон, который притупил все мои чувства; дыхание затруднилось, глаза мои заволокло пеленой. Я протянула руки, попятилась назад и упала на кровать. В то же время, однако, чувства мои не настолько притупились, чтобы я не могла расслышать шагов, приближавшихся к моей двери, затем мне показалось, что моя дверь открылась, а затем я уже больше ничего не видела и не слышала. Я почувствовала только сильную боль на шее. Затем я впала в глубокий сон. В полночь я проснулась. Лампа моя еще горела. Я хотела подняться, но была так слаба, что пришлось сделать две попытки. Однако же я пересилила слабость и так как, проснувшись, продолжала чувствовать на шее ту же боль, которую испытывала во сне, то дотащилась, держась за стену, до зеркала и осмотрела себя. На моем горле остался след чего-то вроде укола булавки. Я подумала, что какое-нибудь насекомое укусило меня во время сна, и поскольку чувствовала себя утомленной, то легла и уснула. На другой день я проснулась в обычное время. В обычное же время я хотела встать, как только открыла глаза, но испытала такую слабость, какую испытывала только один раз в моей жизни, в тот день, когда мне пустили кровь. Я подошла к зеркалу и была поражена бледностью своего лица. День прошел печально и мрачно. Я чувствовала нечто странное. У меня явилась потребность оставаться там, где я сидела. Всякое перемещение было для меня утомительно. Наступила ночь. Мне принесли лампу. Мои женщины, насколько я поняла по их жестам, предлагали остаться со мной. Я поблагодарила их, и они ушли. В тот же час, как и накануне, я испытывала те же симптомы. У меня явилось желание встать и позвать на помощь, но я не могла дойти до дверей. Я смутно слышала звон часов, пробило три четверти девятого. Раздались шаги, открылась дверь, но я ничего не видела и ничего не слышала. Как и накануне, я упала навзничь на кровать. Как и накануне, я чувствовала острую боль на шее в том же месте. Как и накануне, я проснулась в полночь, только еще более слабая, бледная, чем раньше. На другой день ужасное состояние возобновилось. Я решила спуститься к Смеранде, невзирая на свою слабость, когда одна из моих женщин вошла в мою комнату и произнесла имя Грегориски. Грегориска шел за ней. Я хотела встать, чтобы встретить его, но упала в кресло. Он вскрикнул, увидя меня, и хотел броситься ко мне, но у меня хватило силы протянуть ему руку. - Зачем вы пришли? - спросила я. - Увы, - сказал он, - я пришел проститься с вами! Я пришел сказать вам, что покидаю этот мир, который стал невыносим для меня без вашей любви и вашего присутствия; я пришел сказать вам, что удаляюсь в монастырь Ганго. - Вы лишились моего присутствия, Грегориска, - ответила я, - но не моей любви. Увы, я продолжаю любить вас, и мое великое горе заключается в том, что отныне любовь эта является преступлением. - В таком случае, я могу надеяться, что вы будете молиться за меня, Ядвига? - Конечно. Только недолго придется мне молиться за вас, - прибавила я с улыбкой. - Что с вами, в самом деле, отчего вы так бледны? - Я... Да сжалится надо мной Господь и возьмет меня к себе! Грегориска подошел, взял меня за руку, которую у меня не хватило сил отнять у него, и, пристально смотря на меня, сказал: - Эта бледность, Ядвига, неестественна, чем она вызвана? - Если я скажу, Григориска, вы сочтете меня сумасшедшей. - Нет, нет, скажите, Ядвига, умоляю вас. Мы здесь находимся в стране, не похожей ни на какую другую страну, в семье, не похожей ни на какую другую семью. Скажите, все скажите, умоляю вас. Я все ему рассказала: о странной галлюцинации, овладевавшей мной в час смерти Костаки, о том ужасе, о том оцепенении, о том ледяном холоде, о той слабости, от которой я падала на кровать, о том шуме шагов, который, мне казалось, я слышала, о той двери, которая, мне казалось, открывалась; наконец, о той острой боли, спутником которой являлась бледность, и о беспрестанно возрастающей слабости. Я думала, что Грегориска примет мой рассказ за начало сумасшествия, и заканчивала его с некоторым боязливым замешательством, но увидела, что он, напротив, следил за этим рассказом с глубоким вниманием. Когда я окончила, он на минуту задумался. - Итак, - спросил он, - вы засыпаете каждый вечер в три четверти девятого? - Да, несмотря на все мои усилия преодолеть сон. - Вам кажется, что ваша дверь открывается? - Да, хотя я запираю ее на засов. - Вы чувствуете острую боль на шее? - Да, хотя не заметно почти ничего, никакой раны. - Не позволите ли вы мне посмотреть? Я запрокинула голову. Он осмотрел мою шею. - Ядвига, - сказал он через некоторое время, - доверяете ли вы мне? - И вы еще спрашиваете! - ответила я. - Верите ли вы моему слову? - Как святому Евангелию. - Хорошо, Ядвига, я дам вам клятву. Клянусь вам, что вы не проживете и неделю, если вы не согласитесь сегодня же сделать то, что я вам скажу... - И если я соглашусь? - Если вы на это согласитесь, то, может быть, будете спасены. - Может быть? Он молчал. - Что бы ни случилось, Грегориска, - ответила я, - я сделаю все, что вы прикажете мне сделать. - Хорошо! Слушайте же, - сказал он, - а главное, не пугайтесь. В вашей стране, как и в Венгрии, как и в Румынии, существует предание... Я вздрогнула, так как вспомнила это предание. - А, - сказал он, - вы знаете, что я хочу сказать. - Да, - ответила я, - я видела в Польше лиц, страдавших от этого ужасного недуга. - Вы говорите о вампирах, не правда ли? - Да, в детстве моем я видела, как на кладбище деревни моего отца выкопали сорок лиц; все они умерли в течение двух недель, и никто не мог определить причину их смерти. Семнадцать из них носили все признаки вампиризма, то есть трупы их были свежи, и они походили на живых людей, другие были их жертвами. - А как же освободили от них народ? - Им вбили в сердце кол, и затем их сожгли. - Да, так обычно поступают, но для вас этого недостаточно. Чтобы вас освободить от привидения, я должен знать, что это за привидение, и я с божьей помощью узнаю его. Если нужно будет, я буду бороться один на один с этим привидением, кто бы им ни был. - О, Грегориска! - воскликнула я в ужасе. - Я сказал: "Кто бы ни был" и повторяю это. Но для того, чтобы я мог успешно выполнить мое страшное намерение, вы должны согласиться на все, чего я от вас потребую. - Говорите. - Будьте готовы к семи часам. Отправьтесь в часовню, пойдите туда одна. Вам нужно, Ядвига, преодолеть свою слабость. Так нужно. Там нас обвенчают. Согласитесь, дорогая: для того, чтобы я мог защищать вас, я должен иметь на это право перед Богом и людьми. Оттуда мы вернемся сюда, и тогда мы увидим, что дальше делать. - О, Грегориска, - воскликнула я, - если это он, то он вас убьет! - Не бойтесь ничего, моя дорогая Ядвига. Только согласитесь. - Вы хорошо знаете, Грегориска, что я сделаю все, чего вы пожелаете. - В таком случае до вечера! - Хорошо, делайте все, что вы находите нужным, а я буду помогать вам по мере моих сил. Он вышел. Через четверть часа я видела всадника, мчавшегося по дороге к монастырю - это был он! Как только я потеряла его из вида, то упала на колени и молилась так, как уже больше не молятся в вашей стране без веры, я ждала семи часов и возносила к Богу и святым мои мысли. Я поднялась с колен лишь тогда, когда пробило семь часов. Я была слаба, как умирающая, и бледна, как мертвец. Я набросила на голову большую черную вуаль, держась за стенку, спустилась по лестнице и отправилась в часовню, не встретив никого по дороге. Грегориска ждал меня с отцом Василием, настоятелем монастыря Ганго. За поясом у него был святой меч, реликвия одного древнего крестоносца, участвовавшего во взятии Константинополя Виллардуином и Балдуином Фландрским. - Ядвига, - сказал он, положа руку на меч, - с помощью Бога я этим разрушу чары, угрожающие вашей жизни. Итак, подойдите смело. Вот святой отец, который, выслушав мою исповедь, примет наши клятвы. Начался обряд. Быть может, никогда еще он не был так прост и, вместе с тем, так торжествен. Никто не помогал монаху, он сам возложил венцы на наши головы. Оба в трауре, мы обошли его во свечой в руке. Затем монах, произнося святые слова, прибавил: - Идите теперь, дети мои, и да даст вам Господь силу и мужество бороться с врагом рода человеческого. Вы вооружены невинностью и ее правдой: вы победите беса. Идите, и да будет над вами мое благословение! Мы приложились к священным книгам и вышли из часовни. Тогда я впервые оперлась на руку Грегориски и мне казалось, что при прикосновении к этой храброй руке, при приближении к этому благородному сердцу жизнь вернулась в мои жилы. Я уверена была в победе, раз со мной Грегориска. Мы вернулись в мою комнату. Пробило восемь с половиной часов. - Ядвига, - сказал мне тогда Грегориска, - нам нельзя терять ни минуты. Хочешь ли ты заснуть, как всегда, и чтобы все прошло во сне? Или ты хочешь остаться одетой и видеть все? - С тобой я ничего не боюсь, я не буду спать и хочу все видеть. Грегориска вынул из-под одежды освященную ветку вербы, влажную еще от святой воды, и подал ее мне. - Возьми эту вербу, - сказал он, - ложись на твою постель, твори молитвы Богородице и жди без страха. Бог с нами. Особенно старайся не уронить ветку, с нею ты будешь повелевать и самим адом. Не зови меня, не кричи; молись, надейся и жди. Я легла на кровать, скрестив руки на груди и положила на грудь освященную вербу. Грегориска спрятался под балдахином, о котором я упоминала и который находился в углу моей комнаты. Я считала минуты, и Грегориска, со своей стороны, считал их. Пробило три четверти. Еще звучал звон часов, как я почувствовала то же оцепенение, тот же ужас, тот же ледяной холод, но поднесла освященную вербу к моим губам, и это первое ощущение исчезло. Тогда я ясно услышала шум этих медленных, размеренных шагов на лестнице, шаги приближались к двери. Затем дверь моя медленно открылась без шума, как бы сверхъестественной силой, и тогда... У рассказчицы словно сдавило горло, она задыхалась. - И тогда, - продолжала она с усилием, - я увидела Костаки, такого же бледного, каким он лежал на носилках. С рассыпавшихся по плечам черных длинных его волос капала кровь, он был в обычном своем костюме, только ворот был расстегнут, и виднелась его кровавая рана. Все было мертво, все было трупом - тело, одежда, походка... И одни глаза, эти страшные глаза блестели, как живые. Странно, что при виде трупа страх мой не усилился. Напротив, я почувствовала, что мужество мое возрастает. Без сомнения, бог послал мне это мужество, чтобы я могла осознать свое положение и защищать себя от ада. Как только привидение сделало первый шаг к кровати, я смело встретила его свинцовый взгляд и протянула к нему ветку вербы. Привидение попробовало идти дальше, но сила более могущественная, чем его сила, удержала его на месте. Оно остановилось. - О, - прошептало привидение, - она не спит, она все знает. Привидение говорило на молдавском языке, а я, однако же, поняла его, как будто слова были произнесены на понятном мне языке. Так мы находились друг против друга, я и привидение, я не сводила с него глаз и увидела, не поворачивая головы, что Грегориска, подобно ангелу-хранителю с саблей в руке, вышел из-под балдахина. Он перекрестился и медленно подошел, протягивая клинок к привидению. Оно же, в свою очередь, при виде брата вытащило свою саблю с диким хохотом, но едва его сабля коснулась священного лезвия, как рука привидения беспомощно опустилась. Костаки испустил стон, полный отчаяния и злобы. - Что тебе нужно? - спросил он своего брата. - Во имя живого Бога, - сказал Грегориска, - я заклинаю тебя, отвечай! - Говори, - сказало привидение, скрежеща зубами. - Это я тебя ждал? - Нет. - Я на тебя нападал? - Нет. - Я тебя убил? - Нет. - Ты сам наткнулся на мой меч! Я пред Богом и людьми невиновен в преступлении братоубийства; стало быть, ты исполняешь не божественную, а адскую волю. Стало быть, ты вышел из могилы не как святой, а как проклятое привидение, и ты вернешься в свою могилу. - С ней вместе - да! - воскликнул Костаки и сделал отчаянное усилие, чтобы овладеть мной. - Ты уйдешь один! - воскликнул в свою очередь Грегориска. - Эта женщина принадлежит мне. И, произнося эти слова, он кончиком меча притронулся к незажившей ране. Костаки испустил крик, как будто его коснулся огненный меч, и, поднеся левую руку к груди, попятился назад. В это самое время Грегориска двинулся одновременно с ним и сделал шаг вперед, устремив взор на глаза мертвеца и упирая меч в грудь брата. Грегориска шел медленно, торжественно; то было шествие Дон Жуана и Командора. Под давлением священного меча, подчиняясь непоколебимой воле божьего борца, привидение отступило назад, а Грегориска шел молча, не произнося ни слова. Оба задыхались и были мертвенно бледны. Живой выталкивал перед собой мертвого, выгонял его из того замка, который был прежде его жилищем, и гнал его в могилу, в его будущее жилище. Клянусь вам, это было ужасное зрелище. Между тем под влиянием сверхъестественной, невидимой, неизвестной силы я, не отдавая себе отчета, встала и пошла за ними. Мы спустились с лестницы, освещаемой в темноте одними сверкавшими зрачками Костаки. Мы прошли галерею и двор. Тем же мерным шагом мы дошли до ворот: привидение пятилось назад, Грегориска протягивал руку вперед, я шла за ними. Это фантастическое шествие длилось час. Надо было вернуть мертвеца в могилу, но вместо того, чтобы идти по дороге, Костаки и Грегориска шли по прямой линии, не взирая на препятствия. Почва выравнивалась под их ногами, потоки высыхали, деревья отклонялись в сторону, скалы отступали. То же чудо, которое совершалось для них, совершалось и для меня, но мне казалось, что небо подернуло черным крепом. Луна и звезды исчезли, только огненные глаза вампира сверкали во мраке ночи. Так мы дошли до монастыря Ганго. Мы пробрались через изгородь кустарников, составлявшую ограду кладбища. Как только мы вошли сюда, я увидела в темноте могилу Костаки около могилы его отца. Я не знала, где могила, а между тем теперь узнала ее. В эту ночь я все знала. Перед открытой могилой Грегориска остановился. - Костаки, - сказал он, - еще не все погибло для тебя, и голос неба говорит мне, что ты будешь прощен, если раскаешься. Обещаешь ли ты уйти в свою могилу? Обещаешь ли ты больше оттуда не выходить? Обещаешь ли служить Богу, как ты теперь служишь аду? - Нет! - ответил Костаки. - Ты раскаиваешься? - спросил Грегориска. - Нет! - В последний раз, Костаки! - Нет! - Ну хорошо! Зови же на помощь сатану, а я призываю Бога и посмотрим, за кем останется победа. Одновременно раздались два возгласа, мечи скрестились, и засверкали искры. Борьба длилась одну минуту, которая показалась мне целой вечностью. Костаки упал. Я увидела, как поднят был страшный меч, как он вонзился в тело и пригвоздил его к свежей, вскопанной земле. В воздухе раздался восторженный, почти сверхчеловеческий крик. Я подбежала. Грегориска стоял, но шатался. Я бросилась к нему и подхватила его в свои объятия. - Вы ранены? - спросила я с тревогой. - Нет, - сказал он. - Вот, Ядвига, моя могила, но не будем терять времени. Возьми немного земли, пропитанной его кровью, и приложи к нанесенной им ране; это - единственное средство предохранить тебя в будущем от ужасной любви. Я повиновалась, вся дрожа. Я нагнулась и взяла окровавленную землю. Нагибаясь, я видела пригвожденный к земле труп; освященный меч пронзил его сердце, и обильная черная кровь сочилась из раны, как будто Костаки только теперь умер. Я размяла комок окровавленной земли и приложила ужасный талисман к моей ране. - Теперь, моя обожаемая Ядвига, - сказал Грегориска слабеющим голосом, - выслушай мои последние наставления. Уезжай из этой страны как можно скорее. Одно лишь расстояние даст тебе безопасность. Отец Василий выслушал сегодня мою последню