никогда ей этого не простит, если узнает! Бэгшот дал слово не выходить ни на шаг из комнаты; и обе девицы тихо сошли вниз, а затем, разыграв предварительно, будто возвращаются с улицы, зашли в кухню. Но даже появление целомудренной Летиции не восстановило в чертах ее поклонника видимости той гармонии, которая владела им всецело, когда мисс Теодозия оставила его: дело в том, что за время ее отсутствия он обнаружил исчезновение кошелька с банкнотами на девятьсот фунтов стерлингов, который был отобран у мистера Хартфри и который мисс Стрэдл в пылу любовных ласк потихоньку вытащила у него. Но так как он в совершенстве владел собой или, вернее, мускулами своего лица, - условие, столь же необходимое для формирования великого характера, как и для его воплощения на сцене, - он быстро сумел изобразить на лице улыбку и, утаив свое несчастье и свою печаль, обратился к мисс Летти с почтительными излияниями. Эта юная дева при прочих своих приятных свойствах обладала тремя преобладающими страстями, а именно: тщеславием, сластолюбием и корыстью. Для удовлетворения первой ей служили мистер Смэрк и компания; для утоления второй - мистер Бэгшот и компания; а наш герой имел честь и счастье на себе одном сосредоточить третью. С этими тремя видами поклонников она держалась очень разных способов обхождения. С первыми она была вся веселье и кокетство; со вторыми - вся нежность и восторг; а с последним - холод и сдержанность. Итак, она с самым спокойным видом сказала мистеру Уайлду, что ее радует, если он и впрямь раскаялся и отказывается от той манеры обращения с нею, к какой он прибег при последнем их свидании, когда он вел себя так чудовищно, что она решила больше с ним никогда не встречаться; что она чувствует себя непростительно виновной перед всем женским полом, отступая сейчас, по слабости души, от своего решения, но что сам он, конечно, никогда не склонил бы ее к этому, если бы ее сестра, которая для того и зашла, чтоб подтвердить ее слова (мисс Доши тут же подтвердила, не скупясь на клятвы), предательски не заманила ее сюда под ложным предлогом, будто ее хочет видеть совсем другое лицо; однако раз он полагает нужным дать ей более убедительные доказательства своей любви (Уайлд уже держал в руках ларец) и раз она видит, что он не посягает больше на ее добродетель и намерения его таковы, что порядочная женщина может благосклонно выслушать его, то она должна сознаться... Тут она сделала вид, что застыдилась, а Теодозия начала: - Нет, сестра, я не позволю тебе больше притворяться. Уверяю вас, мистер Уайлд, она питает к вам самую пламенную страсть. И, право, Тиши, раз ты идешь на попятный, когда я вижу ясно, что у мистера Уайлда самые честные намерения, я выдам тебя и перескажу ему все, что ты говорила. - Как, сестрица! - воскликнула Летиция. - Ты, значит, хочешь просто выгнать меня отсюда? Не ждала я от тебя такого предательства! Тут Уайлд упал на колени и, овладев ее ручкой, произнес речь, которую я не стану приводить, так как читатель может без труда придумать ее сам. Потом он вручил ей ларец, но она мягко его отклонила, а при повторном подношении скромно и застенчиво спросила, что в нем лежит. Тогда Уайлд открыл его и вынул (я с горечью это пишу, и с горечью это будет прочтено) одно из тех великолепных ожерелий, которые на ярмарке в Варфоломеев день украшают прекрасно набеленные шеи царицы амазонок Фалестриды, Анны Болейн, королевы Елизаветы и некоторых других высоких принцесс в потешных представлениях. Состояло оно из стразов, которые Дердеус Магнус, изобретательный мастер по части всяких безделок, продает второразрядным франтам столицы по очень скромной цене. Здесь мы просим извинения у читателя, что так долго скрывали от него правду, и откроем ее теперь: проницательный граф, справедливо опасаясь, как бы какой-нибудь несчастный случай не помешал Уайлду вернуть в условленный час принесенные ему мистером Хартфри драгоценности, предусмотрительно отправил их в свой собственный карман, а в ларец положил вместо них искусственные камни, которые для философа представили бы равную цену, - а для истинного любителя произведений искусства, может быть, даже и большую, - но не имели никакой прелести в глазах мисс Летти, кое-что понимавшей в драгоценностях, так как мистер Снэп, вполне основательно полагая, что для воспитанной леди очень важно разбираться в них, устроил мисс Летти - в том возрасте, когда девицы только еще учатся, как надо одеваться, - подручной (а на языке черни - горничной) к одному видному ростовщику, ссужавшему деньги под заклад. Поэтому тот огонь, которым должны были бы сверкать бриллианты, вспыхнул в ее глазах, а вслед за молнией грянул и гром: она обозвала нашего несчастного героя и мошенником, и мерзавцем, и жуликом, а тот стоял и молчал, сраженный изумлением, но еще больше стыдом и негодованием, что его так обхитрили и провели, Наконец он овладел собой, бросил в ярости ларчик, схватил ключ со стола и, ничего не ответив дамам, которые уже вдвоем напустились на него, даже не попрощавшись с ними, выбежал на улицу и направился со всей поспешностью к обиталищу графа. Глава IV, в которой Уайлд после долгих бесплодных стараний разыскать друга произносит по поводу своего несчастья нравоучительную речь, каковая (если правильно ее понять) может пригодиться кое-кому из видных ораторов Самый упитанный слуга самой воспитанной дамы не стучит напористей, чем постучал Уайлд в дверь графа, которую незамедлительно открыл перед ним отлично одетый ливрейный лакей, объявивший, что хозяина нет дома. Не успокоившись на этом, Уайлд обошел дом, однако безуспешно; тогда он обыскал все игорные дома в городе, но графа не нашел: джентльмен покинул свой дом в то самое мгновение, когда мистер Уайлд обернулся к нему спиной, и, позаботившись только о сапогах и почтовой лошади, не взяв с собой ни слуги, ни костюмов - ничего из тех принадлежностей, какие необходимы в путешествии важной особе, отбыл с такой поспешностью, что теперь уже проделал двадцать миль по пути к Дувру. Видя, что все напрасно, Уайлд решил оставить на этот вечер поиски; он направился в свой "кабинет для размышлений" - в ночной погребок, где, не имея в кармане ни фартинга, заказал кружку пунша и, сев в одиночестве на скамью, повел про себя такой монолог: "Как тщетно _величие_ человека! Чего стоят высшие дарования и благородное пренебрежение теми стеснительными правилами и оковами, которые покорно принимает чернь, если наши наилучшие, тонко задуманные планы подвержены крушению! В каком бедственном положении пребывает _плутовство_! Как немыслимо для человеческого благоразумия все предусмотреть и оградиться от обмана! Совсем как в шахматах: ладья, или конь, или слон подготовляет великое предприятие, но тут встревает ничтожная пешка и разрушает весь замысел. Лучше бы мне было соблюдать обычные законы дружбы и нравственности, чем так вот губить своего друга на благо другим. Я мог бы располагать в пределах скромности его кошельком; теперь же я отнял у него возможность быть мне полезным. Хорошо! Но ведь это не входило в мои намерения! Если я не могу возложить вину на собственное свое поведение, зачем же мне, как женщине или ребенку, сидеть и сетовать на превратность счастья? Впрочем, могу ли я полагать, что не допустил никакой оплошности? Не сделал ли я промах, дав возможность другим перехитрить меня? Но этого нельзя избежать. Здесь __плут__ несчастней всякого другого: осторожный человек может в толпе обезопасить свои карманы, засунув в них руки; но когда __плут__ запускает руки в чужие карманы, как ему в это же время защитить свои собственные? В самом деле, если посмотреть под таким углом, кто может быть несчастней __плута__"? Как опасен его способ приобретения! Как ненадежно, неспокойно для него обладание! Зачем же тогда человеку стремиться к тому, чтобы стать _плутом_, или в чем же тогда величие __плута__! Я отвечаю: в его духовной силе. Только его тайная слава, сокровенное сознание, что он совершает великие и дивные деяния, одна и может поддержать истинно великого человека, будь то _завоеватель, тиран, государственный деятель_ или же __плут__. Это сознание должно вознести его выше общественного порицания и выше проклятий со стороны отдельных личностей и, ненавидимого, презираемого всем человечеством, преисполнить тайным довольством собою. Ибо что же, кроме подобного внутреннего удовлетворения, может внушить человеку, обладающему властью, здоровьем, всеми в мире благами, каких только может пожелать гордость, жадность или любострастие, вдруг покинуть свой дом, променять удобства и отдых и все богатства свои и удовольствия на труды и лишения, поставить на карту все, что щедро дала ему Фортуна, и, возглавив множество _плутов_, именуемое войском, отправиться уничтожать своих соседей и производить грабежи, насилия, кровопролитие среди себе подобных? Что, кроме такой достославной ненасытности духа, распаляет в государях, увенчанных величайшими почестями, обладающих обширными доходами, злостное желание отбирать вольности у тех самых подданных, которые согласны трудиться в поте лица ради того, чтобы эти государи жили в роскоши, и преклонять колени перед их гордыней? Что, как не она, побуждает их уничтожать одну половину своих подданных, чтобы поставить другую в полную зависимость от произвола самого государя или его жестоких приспешников? Какие другие причины соблазняют подданного, владеющего крупной собственностью в своем обществе, предать интересы прочих своих соотечественников и братьев и своего потомства ради прихоти таких государей? Наконец, какое менее достойное побуждение склоняет __плута__ отступиться от обычных способов приобретения жизненных благ - вполне надежных и почетных - и, рискуя даже головой под угрозой того, что ошибочно зовется позором, открыто и смело попирать законы своей страны ради неверного, непостоянного и небезопасного выигрыша? Итак, позвольте мне удовольствоваться этим рассуждением и сказать самому себе, что я оказался мудр, хотя и неудачлив, и что я _великий_, хоть и несчастный человек". Монолог и пунш вместе пришли к концу, ибо на каждой паузе Уайлд подкреплялся глотком. Только теперь ему пришло на ум, что уплатить за кружку будет труднее, чем опорожнить ее, - когда, к большому своему удовольствию, он увидел в другом углу зала того джентльмена, которого он использовал для нападения на Хартфри и который, как он подумал, конечно, охотно одолжит ему гинею или две. Но, обратившись к нему, Уайлд с огорчением услышал, что игорный стол отнял у него ту долю добычи, которую оставило в его владении Уайлдово великодушие. А потому наш герой вынужден был прибегнуть к своему обычному в таких случаях методу: он грозно заломил шляпу и вышел вон, ни перед кем не извинившись, - и никто не посмел что-либо с него спросить. Глава V, содержащая ряд удивительных похождений, которые с п_р_е_в_е_л_и_к_и_м в_е_л_и_ч_и_е_м совершил наш герой Дадим теперь нашему герою немного соснуть и вернемся в дом мистера Снэпа, где после ухода Уайлда прекрасная Теодозия снова взялась за свой чулок, а мисс Летти поднялась к мистеру Бэгшоту; но джентльмен этот нарушил слово и, притаившись внизу у двери, воспользовался выходом Уайлда, чтобы выйти тоже. Мисс Летти, должны мы сказать, была тем более удивлена, что, вопреки своему обещанию, она все-таки предосторожности ради повернула ключ, однако второпях повернула оплошно. В каком же грустном положении оказалась наша юная дева, утратив возлюбленного, бесконечно дорогого ее нежному сердцу, и опасаясь вдобавок ярости оскорбленного отца, столь ревностно оберегавшего свою честь: он ведь честью поручился шерифу Лондона и Мидлсекса за сохранное содержание под стражей вышеназванного Бэгшота; а за его честь поручились два благонадежных друга не только словом, но и залогом! Но отведем глаза от этого скорбного зрелища и поглядим на нашего героя, который рано утром после безуспешных поисков мисс Стрэдл с поразительным величием духа и невозмутимым выражением лица пошел навестить своего друга Хартфри при таких обстоятельствах, когда пошлая толпа друзей была бы склонна избегать его и покинуть. Он вошел в комнату с веселым видом, который тут же сменил на удивление, как только увидел, что друг сидит в ночном халате, с полотняной повязкой на раненой голове, очень бледный от потери крови. Услышав от Хартфри, что с ним приключилось, Уайлд выразил сперва величайшее сожаление, а потом дал излиться бурной ярости по адресу разбойников, доведшей его до конвульсий. Хартфри из сострадания к другу, так глубоко потрясенному его злоключениями, постарался по возможности ослабить впечатление от своего рассказа, сильно притом преувеличивая свой долг перед Уайлдом, в чем ему вторила и жена, и завтрак прошел у них приятнее, чем можно было ожидать после такого происшествия. Хартфри обмолвился, между прочим, о том, как он рад, мол, что положил вексель графа в другой бумажник: такая потеря, добавил он, оказалась бы для него роковой, "потому что, признаюсь вам по правде, дорогой мой друг, - сказал он, - у меня были недавно изрядные убытки, сильно пошатнувшие мои дела; и хотя мне немало следует самому от разных светских людей, уверяю вас, я нигде не могу твердо рассчитывать хоть на шиллинг". Уайлд сердечно поздравил его со счастливой случайностью, сохранившей ему вексель, а затем с большой язвительностью обрушился на варварство светских людей, по вине которых купцы сидят без денег. Пока они тешились такими речами, а Уайлд еще размышлял про себя, призанять ли ему у друга, или лучше украсть, или же сделать, пожалуй, и то и другое, вошел молодой приказчик и подал своему хозяину кредитный билет на пятьсот фунтов стерлингов, который, сказал он, просит разменять благородная дама, покупающая у них в магазине камни. Хартфри, взглянув на номер, тут же припомнил, что это один из украденных у него билетов. Своим открытием он поделился с Уайлдом, который, не теряя присутствия духа и ничуть не изменившись в лице - существенная черта великого характера, посоветовал ему повести дело осторожно и предложил (так как мистер Хартфри, сказал он, слишком разгорячен, чтобы допросить женщину со всем искусством) пригласить покупательницу в какую-нибудь комнату и оставить ее там одну. А потом-де он сам выйдет к ней под видом владельца магазина, станет показывать драгоценности и постарается вытянуть из нее побольше сведений, чтобы верней захватить разбойников, а может быть, и их добычу. Хартфри с благодарностью принял предложение. Уайлд тотчас же пошел наверх в условленную комнату, куда приказчик, как уговорились, привел даму. Как только дама вошла в комнату, приказчика отозвали вниз, и Уайлд, прикрыв дверь, подступил к покупательнице с грозным видом и стал разъяснять ей сугубую подлость ее преступления. Но, хотя он произнес немало назидательных слов, мы, сомневаясь по некоторым причинам, чтоб они могли оказать сколько-нибудь хорошее воздействие на нашего читателя, опустим его речь и упомянем лишь, что в заключение он спросил у дамы, какого милосердия может она теперь ожидать от него. Мисс Стрэдл (это была она), девица достаточно образованная и не раз побывавшая на приеме у Старого Бейли, самоуверенно отрицала все обвинения, утверждая, что получила билет от одного приятеля. Тогда Уайлд, повысив голос, сказал ей, что она будет сейчас же отдана под суд и, конечно, осуждена, - в этом можно на него положиться. - Но, - добавил он, меняя тон, - так как я питаю к тебе нежную любовь, моя дорогая Стрэдл, то, если ты последуешь моему совету, - честь моя порукой! - я все прощу, и больше тебя никогда не потревожат по этому делу. - И что же я должна сделать для вас, мистер Уайлд? - спросила девица, теперь уже приятно улыбаясь. - А вот послушайте, - начал Уайлд. - Те деньги, которые вы у меня вытащили из кармана (да, черт возьми, вытащили; и если станете юлить, пойдете под суд), я выиграл у одного молодца, который, как видно, получил их, ограбив моего друга; поэтому вы должны под присягой дать показания против некоего Томаса Фирса и сказать, что этот кредитный билет вы получили от него; а прочее предоставьте мне. Я не сомневаюсь, Молли, что вы чувствуете, в каком вы долгу передо мной, когда я таким образом плачу вам добром за зло. Леди с готовностью подтвердила и потянулась было к мистеру Уайлду с поцелуями, но тот отступил на шаг и вскричал: - Постойте, Молли! Вы еще не отчитались в двух других билетах, на двести фунтов каждый, - где они? Леди с самыми торжественными клятвами заявила, что больше ей ничего не известно, а когда Уайлд не успокоился на этом, закричала: - Можете меня обыскать! - И обыщем! - ответил Уайлд. - И поймаем с поличным! Он принялся ощупывать ее и обшаривать, но все было напрасно, пока она, разразившись слезами, не заявила наконец, что скажет правду (и в самом деле не солгала). Один билет она, по ее словам, отдала Джеку Свэггеру, великому баловню дам, ирландскому джентльмену, который состоял когда-то писарем при одном адвокате, потом был выгнан из драгунского полка, а затем стал ходатаем при Ньюгете и привратником при непотребном доме; а второй она весь истратила сегодня утром на парчу и фландрские кружева. С таким отчетом Уайлд, понимая, что он вполне правдоподобен, был вынужден согласиться; и, отбросив все мысли о том, что признал невозвратно потерянным, он дал девице некоторые дополнительные указания, а затем, предложив ей подождать его несколько минут, вернулся к своему другу и объявил ему, что раскрыл все дело с грабежом и что женщина созналась, от кого получила билет, и обещает подтвердить свои показания перед мировым судьей. Он очень сожалеет, добавил Уайлд, что не может отправиться вместе с ним к судье, так как должен идти в другой конец города и там получить тридцать фунтов, чтобы сегодня вечером уплатить свой долг. Хартфри сказал, что не хочет лишаться его общества, а помеху легко устранить - такой пустяк он еще может одолжить ему. Деньги соответственно были даны и приняты, и Уайлд, Хартфри и леди пошли втроем к судье. Когда выписан был ордер на арест и леди, сама получив свои сведения от Уайлда, указала констеблю, по каким притонам искать мистера Фирса, он был без труда арестован и после очной ставки с мисс Стрэдл, опознавшей его под присягой, хотя она никогда его раньше не видела, отправлен в Ньюгет, откуда он тотчас же дал знать Уайлду о случившемся, и вечером тот пришел к нему на свиданье. Уайлд представился сильно опечаленным бедою друга и столь же сильно удивленным тем, какими средствами она была навлечена. Впрочем, сказал он, Фирс, конечно, ошибается: он, вероятно, все-таки знавал мисс Стрэдл; но, добавил Уайлд, он сам ее разыщет и постарается опровергнуть ее показания, которые сами по себе, заметил он, еще ничем не грозят Фирсу; кроме того, он ему достанет свидетелей: одного по части alibi и пять-шесть по части репутации; так что опасаться ему нечего - посидит в заключении до сессии, вот и все наказание. Фирс, утешенный заверениями Уайлда, долго его благодарил, и, крепко пожав друг другу руки и сердечно обнявшись на прощанье, они расстались. Герой между тем раздумывал о том, что показаний одной свидетельницы будет недостаточно для осуждения Фирса, а он решил отправить его на виселицу, так как он был тот самый молодец, который особенно упирался, не желая отдать обусловленную долю добычи; поэтому Уайлд отправился разыскивать мистера Джеймса Слая, джентльмена, сыгравшего подсобную роль в его последнем подвиге, - нашел его и сообщил ему, что Фирс в тюрьме. Затем, поделившись опасениями, как бы Фирс не оговорил Слая, Уайлд посоветовал ему упредить Фирса, самому отдавшись в руки мировому судье и предложив себя в свидетели. Слай принял совет Уайлда, пошел прямо к судье, и тот посадил его в камеру, пообещав допустить свидетелем против товарища. Через несколько дней Фирс предстал перед судом присяжных, где, к своему великому смущению, убедился, что его старый друг Слай показывает против него заодно с мисс Стрэдл. Вся его надежда была теперь на помощь, обещанную нашим героем. К несчастью, она не подоспела; и так как показания были явно против подсудимого, а он воздерживался от защиты, присяжные признали его виновным, суд его приговорил, а мистер Кетч повесил. Так, с непревзойденной ловкостью, наш герой - этот поистине великий человек - умел играть на страстях людей, сеять рознь между ними и в собственных целях использовать зависть и страх, удивительно ловко возбуждаемые им самим при помощи тех искусных намеков, которые толпа называет лицемерием, коварством, обольщением, ложью, предательством и так далее, но которые великими людьми объединяются под общим наименованием "политика" или "политичность", - искусство, которое указует на высшее превосходство человеческой природы и в котором наш герой был самым выдающимся мастером. Глава VI О шляпах Уайлд собрал к этому времени довольно большую шайку, состоявшую из проигравшихся картежников, разорившихся судебных приставов, проторговавшихся купцов, ленивых подмастерьев, адвокатских клерков и бесчинной и распутной молодежи - юношей, которые, не будучи ни рождены для богатства, ни обучены какой-либо профессии или ремеслу, желали, не работая, жить в роскоши. Так как все эти лица придерживались разных принципов, вернее - разных головных уборов, между ними часто возникали разногласия. Среди них главенствовали две партии, а именно: тех, кто носили шляпы, лихо заломив их треуголкой, и тех, кто предпочитали носить "нашлепку" или "тренчер", спуская поля на глаза. Первых называли "кавалерами" или "торироры-горлодеры" и т. д.; вторые ходили под всяческими кличками - "круглоголовых", "фигов", "стариканов", "вытряхаймошну" и разными другими. Между ними постоянно возникали распри, а потому со временем они стали думать, что в их расхождениях есть что-то существенное и что интересы их несовместимы, тогда как в действительности все расхождение сводилось к фасону их шляп. И вот Уайлд, собрав их всех в пивной в ночь после казни Фирса и подметив, по тому, как они держались друг с другом, некоторые признаки несогласия, обратился к ним с такой речью в мягком, но настоятельном тоне: {Эта речь заключает в себе нечто весьма загадочное, на что, однако, глава Аристотеля по этому вопросу, упоминаемая одним французским автором, пожалуй, могла бы пролить некоторый свет, но, к сожалению, она относится к числу утраченных произведений великого философа. Примечательно, что латинское "galerus" ("шляпа") имело еще и другое равноправное значение: "морская собака", подобно тому как греческое "κυγεη" означает еще и "шкура животного". Отсюда я заключаю, что шляпы или шлемы древних делались, как сейчас у нас, из бобра или кролика. Софокл в финале своего "Аякса" упоминает о способе обмана при помощи шляп, а в комментариях к этому месту один толкователь говорит о некоем Крефонте, который был мастером этого искусства. Следует также заметить, что в первой песни Гомеровой "Илиады" Ахилл в гневе говорит Агамемнону, что у него "собачьи глаза". Но, поскольку глаза у собаки красивей, чем у огромного большинства других животных, это никак не может служить выражением упрека. Следовательно, он, очевидно, хотел сказать, что Агамемнон был в шляпе, а это, возможно, считалось признаком бесчестия - по той ли твари, чья шкура шла на выделку шляп, или на каком-то другом основании. Этот предрассудок, возможно, связан с неким обычаем, передававшимся через века от нации к нации, - обычаем выказывать уважение путем снимания головных уборов, так что ни один человек не почел бы возможным разговаривать с высшим, не сняв шляпу с головы. В заключение настоящего ученого примечания добавлю, что эпитет "шляпа" и сейчас применяется в простонародье в не совсем почетном смысле. (Примеч. автора.)} - Джентльмены, мне совестно видеть, как люди, занятые столь великим и достославным делом, как ограбление общества, так глупо и малодушно ссорятся между собой. Неужели вы думаете, что первые изобретатели шляп или по меньшей мере различия между ними в самом деле замыслили так, что шляпы разных фасонов должны преисполнять человека та - благочестия, эта - законопочитания, та - учености, а эта - отваги? Нет, этими чисто внешними признаками они хотели только обмануть жалкую чернь и, не утруждая великих людей приобретением или сохранением сущности, ограничить их только необходимостью носить ее признак или тень. Поэтому с вашей стороны было бы мудро, находясь в толпе, развлекать простаков ссорами по этому поводу, чтобы с большей легкостью и безопасностью, пока они слушают вашу трескотню, залезать в их карманы; но всерьез заводить в собственной среде такую нелепую распрю - до крайности глупо и бессмысленно. Раз вы знаете, что все вы _плуты_, какая разница, носите ли вы узкие или широкие поля? Или _плут_ не тот же _плут_ что в той, что в этой шляпе? Если публика так неумна, что увлекается вашими спорами и отдает предпочтение одной своре перед другой, покуда обе целят на ее карманы, ваше дело смеяться над дурью, а не подражать ей. Что может быть, джентльмены, нелепей, чем ссориться из-за шляп, когда ни у кого из вас шляпа не стоит и фартинга? Что проку в шляпе? Голову греть да прикрывать от людей лысую макушку, - а что еще? Признак джентльмена - снимать то и дело шляпу: да и в суде и в благородных собраниях никто и никогда не сидит в шляпе. А потому, чтоб я больше не слышал об этих ребяческих спорах! Давайте-ка все вместе вскинем дружно шляпы, и отныне лучшей шляпой будем считать ту, в которой упрятана самая большая добыча! Так закончил он свою речь, встреченную шумным одобрением, и тотчас же все присутствующие дружно вскинули шляпы, как он им велел. Глава VII, показывающая, к каким последствиям привели сношения Хартфри с Уайлдом, - вполне естественным и обычным для маленьких людей в общении с в_е_л_и_к_и_м ч_е_л_о_в_е_к_о_м; а также некоторые образцы писем, отражающих несколько способов отвечать заимодавцу Возвратимся теперь к Хартфри, которому вернули индоссированный им вексель графа с сообщением, что должника нет на месте и, по наведенным справкам, он сбежал, а следовательно, за уплату отвечает теперь индоссант. Угроза этой потери встревожила бы каждого дельца, а тем более такого, для которого потеря эта должна была повлечь за собой неизбежное разорение. Мистер Хартфри был так явно опечален и расстроен, что новый владелец векселя испугался и решил не теряя времени обеспечить хоть то, что можно. Поэтому в тот же день к обеденному часу мистер Снэп получил предписание навестить мистера Хартфри и, со своей обычной пунктуальностью исполнив это предписание, отвел должника в свой дом. Миссис Хартфри, как только узнала, что стряслось с ее мужем, совсем обезумела; но, дав излиться в слезах и жалобах первым терзаниям, она обратилась ко всем доступным мерам, чтобы добиться для мужа свободы. Она кинулась просить соседей взять его на поруки. Но так как новость дошла до их порога быстрей, чем она, миссис Хартфри никого из них не застала дома, кроме одного честного квакера, чьи слуги не посмели солгать. Однако и у него она успела не больше, потому что он, к несчастью, как раз накануне дал слово никогда и никого не брать на поруки. После многих бесплодных усилий такого рода она отправилась к мужу, чтобы утешить его хотя бы своим присутствием. Она его застала запечатывающим последнее из писем, которые он решил разослать своим друзьям и должникам. Как только он ее увидел, радость нечаянной встречи зажглась в его взоре, но ненадолго: уныние тотчас заставило его опустить глаза. Не смог сдержать он и страстных выражений скорби за нее и за детей. А она, со своей стороны, старалась всеми силами смягчить его печаль, отвлекая его от мыслей о потере и укрепляя в нем надежду на графа, который, сказала она, может быть, просто уехал в свое поместье. Она утешала его также возможностью помощи от знакомых, особенно от тех, кому Хартфри сам в свое время удружал и услужал. Наконец она заклинала мужа, если он так уважает и ценит ее, как он не раз уверял, не слишком предаваться печали и не расстраивать свое здоровье, от которого только и зависит ее счастье, - потому что, пока она с ним, уверяла миссис Хартфри, она будет счастлива и в бедности, лишь его печаль и недовольство могут отмрачить ей жизнь. Такими словами эта слабая, недалекая женщина пыталась облегчить страдания мужа, которые ей подобало бы скорее отягчать, не только в самых ярких красках расписывая лишения, но еще и попрекая его глупостью и доверчивостью, которыми он навлек на себя это несчастье, и сетуя на выпавшую ей горькую участь делить с мужем нужду. На так называемую доброту своей жены Хартфри откликнулся самой теплой благодарностью, и они потратили еще час на сцену нежности, слишком низменную и презренную, чтобы показывать ее нашим высоким читателям. Мы будем в нашем рассказе опускать такие излияния, потому что они только принижают человеческую природу и делают ее смешной. Некоторые посланцы - те, которым удалось получить ответ на письмо, - уже вернулись. Мы отберем из этих ответов несколько и дословно их перепишем, так как они могут послужить образцами для многих, кому представится случай, не такой уж редкий в светской жизни, отвечать на докучливые напоминания заимодавца. ПИСЬМО I  Мистер Хартфри! По поручению моего господина сообщаю Вам, что он очень удивлен той самоуверенностью, с какой Вы просите денег, которые он Вам задолжал, как Вы знаете, не так давно. Тем не менее, поскольку он после этого не намерен больше обращаться в Ваш магазин, он приказал мне уплатить Вам, как только у меня будут на руках наличные деньги; однако ввиду предстоящих неотложных платежей по более давним счетам и т. д., мне сейчас затруднительно назначить определенный срок для расплаты с Вами. Остаюсь Вашим покорным слугой, Роджер Моркрафт. ПИСЬМО II  Дорогой сэр! Эти деньги, как Вы справедливо отмечаете, я должен Вам уже три года, но, клянусь Вам душой, я сейчас не в состоянии уплатить ни фартинга; однако, поскольку я не сомневаюсь, что в самом коротком времени не только уплачу по этому скромному счету, но еще сделаю в Вашем торговом доме новые покупки на крупную сумму, Вы, надеюсь, не сочтете для себя неудобным предоставить эту небольшую отсрочку, дорогой сэр, искренне преданному Вам Вашему покорному слуге Чарлзу Кортли. ПИСЬМО III  Мистер Хартфри! Прошу Вас, не сообщайте моему мужу об оставшемся за мною пустяковом долге, потому что, зная, какой Вы добрый человек, я доверю Вам маленькую тайну: муж давно дал мне денег, чтобы расплатиться с Вами, а я имела несчастье потерять их за игорным столом. Можете не сомневаться, что я рассчитаюсь с Вами при первой возможности. Остаюсь, сэр, Вашей покорнейшей слугой, Кат. Рабберс. P. S. Пожалуйста, передайте от меня поклон миссис Хартфри. ПИСЬМО IV  Мистер Томас Хартфри, сэр! Письмо Ваше получил. Но что до упомянутой в нем суммы - сейчас ничего не выйдет. Ваш покорный слуга Питер Паунс. ПИСЬМО V  Сэр! Я всей душой сожалею, что в настоящее время не могу исполнить Вашу просьбу, особенно после того, как Вы мне оказали столько одолжений, о чем я буду всегда вспоминать с глубокой признательностью. Я крайне огорчен Вашими несчастьями и навестил бы Вас лично, но сейчас я не совсем здоров, а кроме того, непременно должен пойти сегодня вечером в Воксхолл. Премного Вам обязанный, сэр, покорный Ваш слуга Ч. Изи. P. S. Миссис Хартфри и малютки, надеюсь, в добром здоровье. Были и еще письма, но проку от них было ровно столько же; мы и эти привели читателю только для образца. Из них последнее больнее всех задело бедного Хартфри, потому что прислал его человек, которому он сам когда-то помог в беде, одолжив крупную сумму, и который сейчас, как ему было твердо известно, пребывал в полосе процветания. Глава VIII, в которой наш герой поднимает в_е_л_и_ч_и_е на беспримерную высоту Уберем же поскорее от взоров читателя эту гнусную картину неблагодарности и представим куда более приятное изображение той самоуверенности, которой французы так справедливо присвоили эпитет блаженной. Едва успел Хартфри прочитать письма, как перед его глазами предстал наш герой, - не с таким лицом, с каким сострадательный пастор встретит своего патрона после того, как отдаст свой голос на выборах его конкуренту; и не с таким, какое состроит врач, когда потихоньку выскользнет за дверь, узнав о смерти своего пациента; не с таким подавленным видом, какой принимает человек, когда после упорной борьбы между добродетелью и пороком он склонился перед вторым и был разоблачен в первом же своем предательстве, - нет, лицо нашего героя отражало ту благородную, смелую, великую прямоту, с какой премьер-министр уверяет своего подчиненного, что обещанное ему место еще раньше было предназначено другому. И те же огорчение и неловкость, какие сквозят при этом во взоре премьер-министра, выразил Уайлд при первой встрече с другом. И как премьер-министр распекает вас за то, что вы пренебрегли вашими собственными интересами и не попросили вовремя, - так наш герой напустился на Хартфри за его доверие к графу и, не дав ему ни слова сказать в оправдание, излил на него поток ошеломительной ругани, подсказанной как будто самыми дружескими намерениями, но такой, что и от врага не услышишь хлеще. Этим предупредительным маневром несчастному Хартфри, захоти он слегка укорить друга за неудачную рекомендацию, была отрезана всякая возможность произвести подобную попытку; так государь, вторгшийся к соседям, но атакованный в собственных владениях, вынужден бывает оттянуть все свои силы назад и защищаться на своей земле. Хартфри это и сделал, и небезуспешно, ссылаясь на видное положение графа, на его внешность, на выезд, - так что Уайлд наконец немного смягчился и сказал со вздохом: - Я, признаться, меньше всех на свете имею право осуждать другого за такого рода неразумие, так как меня и самого провести куда как легко! Ведь и я тоже обманулся в графе, за которым, если он неплатежеспособен, у меня пропадают пятьсот фунтов стерлингов. Но лично я, - сказал он, - не собираюсь приходить в отчаянье, да и вам не советую. Многие вот так же находили для себя более удобным удалиться или укрыться на время, а впоследствии выплачивали сполна свои долги или хоть приличным образом возмещали их. В одном я не сомневаюсь: если будет произведена частичная уплата по несостоятельности, - а это, я полагаю, худшее, чего можно опасаться, - то в убытке останусь я один: потому что я почту себя обязанным по долгу чести возместить вам потерю, хотя бы вы и признали, что должны благодарить за нее главным образом собственную дурость. Тьфу! Да если бы я только мог вообразить, что есть в этом надобность, я бы вас, конечно, предостерег. Но я полагал, что та часть города, где проживал граф, уже сама по себе достаточно ясно подсказывала, как мало можно ему доверять. И на такую сумму!.. Черт вас попутал, не иначе! Такое бесстыдство превосходило все, что бедная миссис Хартфри могла себе вообразить. Если раньше она безудержно кляла Уайлда, то сейчас признала полную его невиновность и попросила его прекратить разговор, который, как он видит сам, слишком жестоко сокрушает ее мужа. Торговлю, сказала она, невозможно вести без кредита, а потому нельзя винить его за то, что он открыл кредит такому человеку, каким представлялся граф. К тому же, сказала она, не много проку теперь рассуждать о том, что прошло и чего не вернуть; сейчас надо прежде всего обдумать, как избежать угрожающих дурных последствий, и в первую голову постараться вернуть ее мужу свободу. - Почему не достает он поручительства? - спросил Уайлд. - Увы, сэр, - сказала миссис Хартфри, - мы обращались ко многим нашим знакомым, но напрасно: нам отвечали извинениями даже там, где меньше всего мы этого могли бы ожидать. - Нет поручителя?! - воскликнул Уайлд в негодовании. - Будет у него поручитель, если только не перевелись они на свете! Сейчас поздновато, но положитесь на меня, завтра с утра я ему устрою поручительство. Миссис Хартфри со слезами приняла эти заверения и сказала Уайлду, что он настоящий друг. Затем она предложила мужу провести с ним весь вечер, но он не позволил, так как не хотел, чтобы дети в эту тревожную пору оставались на попечении слуг. Послали за наемной каретой, но напрасно, потому что, подобно друзьям-приятелям, извозчики всегда тут как тут, покуда светит солнце, а когда в них нужда, их не разыщешь. Не нашли и портшеза, так как мистер Снэп жил в той части города, где носильщики с портшезом - редкие гости. Доброй женщине пришлось идти домой пешком, и учтивый Уайлд рыцарственно вызвался ее проводить. Любезность была с благодарностью принята, и когда наша чета нежно распрощалась, мистер Снэп собственноручно запер мужа в комнате, а за женою запер наружную дверь. Так как этот визит Уайлда к Хартфри может показаться одним из тех исторических эпизодов в биографии нашего героя, которые писатели рассказывают, подобно Дрокансеру, "только потому, что смеют", и так как он противоречит как будто величию нашего героя и бросает тень на его репутацию, позволяя приписать ему дружеские чувства, чересчур отдающие слабостью и неразумием, то, пожалуй, следует дать объяснения по поводу этого визита, - в особенности более проницательным нашим читателям, чью благосклонность мы всегда особенно стараемся снискать. Итак, да будет им известно, что с первой же встречи с миссис Хартфри мистер Уайлд воспылал к этому прелестному созданию той страстью (или чувством, или дружбой, или желанием), которую джентльмены нашего века единодушно называют ЛЮБОВЬЮ; на деле же она есть не что иное, как того рода влечение, какое по окончании праведных трудов субботнего дня сластолюбивый служитель церкви способен чувствовать к филе с отменным гарниром или к прельстительной грудинке, которую ставит перед ним сквайр и которую (так горяча его любовь!) он пожирает в своем воображении, едва ее увидев. Не менее пламенна была голодная страсть нашего героя, который, как только взгляд его упал на это прелестное кушанье, стал мысленно примериваться, как бы получше подобраться к нему. Достигнуть этого, подумал он, будет проще всего после того, как свершится разорение Хартфри, намеченное им ради других целей. Поэтому он отложил все хлопоты в этом направлении до тех пор, пока не достигнет сперва того, что должно было предшествовать во времени его новому намерению, - с такой методичностью осуществлял наш герой все свои планы и настолько был он выше всех внушений страсти, которые так часто расстраивают и губят благороднейшие замыслы других людей. Глава IX Все больше в_е_л_и_ч_и_я в Уайлде. Низменная сцена между ми