ак я погляжу, умный и храбрый человек и никому не позволите бить себя, не возбудив против обидчика тяжбы: это истинный позор для человека - мириться с тем, что его колотят, когда закон позволяет ему получить возмещение; к тому же он пустил вам кровь и тем испортил ваш кафтан; за это присяжные тоже присудят вам возмещение убытков. Превосходный новый кафтан, честное слово, а теперь он и шиллинга не стоит! Я не люблю, - продолжал он, - мешаться в такие дела, но вы вправе привлечь меня свидетелем; и, дав присягу, я обязан буду говорить правду. Я видел, как вы лежали на полу, как у вас хлестала из носу кровь. Вы можете поступать по собственному усмотрению, но я, на вашем месте, за каждую каплю своей пролитой крови положил бы в карман унцию золота. Помните: я не даю вам совет подавать в суд, но если судьи у вас добрые христиане, они должны будут вам присудить изрядное возмещение за ущерб. Вот и все. - Сударь, - сказал хозяин, почесав затылок, - благодарю вас, но что-то не по нутру мне суды. Я много такого насмотрелся у себя в приходе; там у нас два моих соседа завели тяжбу из-за дома и дотягались оба до тюрьмы. - С этим словом он отвернулся и опять завел речь о свиных пудингах; и едва ли бы его жене послужило достаточным оправданием то, что она загубила их ради его же защиты, если бы ярость его не сдержало уважение к обществу, особенно к итальянскому путешественнику, человеку внушительной осанки. Покуда один джентльмен хлопотал, как мы видели, в пользу хозяина гостиницы, другой столь же истово ревновал о мистере Адамсе, советуя ему вчинить немедленно иск. Нападение жены, говорил он, по закону равносильно нападению мужа, так как они представляют собой одно юридическое лицо; и муж обязан будет выплатить возмещение убытков, и притом весьма изрядное, раз проявлены были столь кровожадные наклонности. Адамс ответил, что если они вправду одно лицо, то, значит, он совершил нападение на супругу, ибо он с прискорбием должен признаться, что сам нанес мужу первый удар. - Мне также прискорбно, что вы признаетесь в этом, - восклицает джентльмен, - на суде это могло бы и не выявиться, так как не было других свидетелей, кроме хромого человека в кресле, но он, видимо, ваш друг и, следовательно, будет показывать только в вашу пользу. - Как, сэр, - говорит Адамс, - вы принимаете меня за негодяя, который станет хладнокровно искать возмещения через суд и прибегнет для этого к недопустимому беззаконию? Если бы вы знали меня и мой орден, то я подумал бы, что вы оскорбляете и меня и его. При слове "орден" джентльмен широко раскрыл глаза (ибо вид у Адамса был слишком кровавый для рыцаря какого-либо из современных орденов) и поспешил отойти, сказав, что "каждый сам знает, что ему выгодней". Поскольку дело уладилось, постояльцы стали расходиться по своим комнатам, и два джентльмена поздравили друг друга с успехом, увенчавшим их хлопоты по примирению враждующих сторон; а путешественник отправился вкушать свою трапезу, воскликнув: - Как сказал итальянский поэт Je voi {Я вижу (фр.).} превосходно, что lutta e расе {*}. {{Мир водворен (ит.).}} Неси же обед мне, мой друг Бонифаче. Кучер начал теперь не совсем вежливо поторапливать пассажиров, посадка которых в карету задерживалась, так как миссис Грэйв-Эрс твердила, наперекор уговорам всех остальных, что она не допустит лакея в карету; а бедный Джозеф так охромел, что не мог ехать верхом. Одна юная леди, оказавшаяся внучкой графа, молила чуть ли не со слезами на глазах; мистер Адамс убеждал; миссис Слипслоп бранилась, - но все было напрасно. Леди заявила, что не унизится до езды в одной карете с лакеем; что на дороге есть телеги; что если владельцу кареты угодно, то она заплатит за два места, но с таким попутчиком не сядет. - Сударыня, - говорит Слипслоп, - уверяю вас, никто не вправе запретить другому ехать в почтовой карете. - Не знаю, сударыня, - говорит леди, - я не слишком знакома с обычаями почтовых карет, я редко в них езжу. - В них могут ездить, сударыня, - ответила Слипслоп, - очень порядочные люди, порядочнее некоторых, насколько мне известно. Миссис Грэйв-Эрс на это сказала, что "иные прочие дают излишнюю волю своему языку в отношении некоторых лиц, стоящих выше их, что им никак не подобало бы; она же лично не привыкла вступать в разговоры со слугами". Слипслоп возразила, что "некоторые не держат слуг, так что и разговаривать им не с кем; она же лично, слава богу, живет в семье, где слуг очень много, и под ее началом было их больше, чем у любой ничтожной мелкой дворяночки в королевстве". Миссис Грэйв-Эрс вскричала, что едва ли ее госпожа склонна поощрять такую дерзость в отношении высших. - Высших! - говорит Слипслоп. - Кто же это здесь стоит выше меня? - Я выше вас, - ответила миссис Грэйв-Эрс, - и я сообщу вашей госпоже. На это миссис Слипслоп громко рассмеялась и сказала, что ее миледи принадлежит к высокой знати, и "такой мелкой, ничтожной дворяночке, как иные, которые путешествуют в почтовых каретах, не так-то просто до нее дойти. Этот изящный диалог между некоторыми и иными прочими еще велся перед дверцей кареты, когда во двор прискакал важного вида человек и, увидев миссис Грэйв-Эрс, тотчас к ней подъехал, говоря: - Дорогое дитя, как ты поживаешь? Она отозвалась: - Ох, папа, я так рада, что вы меня догнали! - Я и сам рад, - ответил он, - потому что одна из наших карет сейчас будет здесь и там есть для тебя место, так что тебе ни к чему ехать дальше в почтовой, - разве что сама захочешь. - Как вы могли подумать, что я этого захочу? - воскликнула девица, и, предложив миссис Слипслоп ехать, если ей угодно, с ее молодым человеком, она взяла под руку отца, который уже спешился, и прошла с ним в дом. Адамс не преминул шепотом спросить у кучера, знает ли он, кто этот джентльмен. Кучер ответил, что теперь-то он джентльмен, держит лошадь и слугу. - Но времена меняются, сударь, - сказал он, - я помню, как он был мне ровня. - Да ну? - говорит Адамс. - Мой отец был кучером у нашего сквайра, - продолжал тот, - когда этот самый человек ездил почтарем; а теперь он у сквайра за управляющего, стал важным господином. Адамс прищелкнул пальцами и вскричал: - Так я и думал, что девчонка из таких! Он поспешил поделиться с миссис Слипслоп этим добрым, как ему думалось, известием, - но оно встретило иной прием, чем он ожидал. Благоразумная домоправительница, презиравшая злобу миссис Грэйв-Эрс, покуда видела в ней дочку какого-нибудь небогатого дворянина, услышав теперь о ее родственной связи с высшей челядью знатных соседей, начала опасаться ее влияния на свою госпожу. Она пожалела, что зашла так далеко в споре, и стала думать, не попробовать ли ей помириться с этой молодою леди, пока та не уехала из гостиницы, - когда, по счастью, ей вспомнилась сцена в Лондоне, которую читатель едва ли мог забыть, и так ее утешила, что она, уверенная в своей власти над миледи, перестала опасаться каких-либо вражеских происков. Теперь, когда все уладилось, пассажиры сели в карету, и уже она тронулась было, когда одна из дам спохватилась, что забыла в комнате свой веер, другая - перчатки, третья - табакерку, четвертая - флакончик с нюхательной солью, и розыски всех этих предметов вызвали некоторую задержку, а с ней и ругань со стороны кучера. Как только карета отъехала от гостиницы, женщины стали хором обсуждать личность миссис Грэйв-Эрс: одна заявила, что с самого начала пути подозревала в ней особу низкого звания; другая уверяла, что она и с виду-то вовсе не похожа на дворянку; третья утверждала, что она - то самое, что она есть, и ничуть не лучше, - и, обратившись к леди, которая вела в карете рассказ, спросила: - Вы когда-нибудь слышали, сударыня, что-нибудь лицемернее ее замечаний? Ох, избави меня боже от суда таких святош! - О сударыня, - добавила четвертая, - такие особы всегда судят очень строго. Но меня удивляет другое: где эта несчастная девица воспитывалась? Правда, должна признаться, мне редко доводилось общаться с этим мелким людом, так что, может быть, меня это поразило больше, чем других; но отклонить всеобщее пожелание - это до того странно, что лично я, признаюсь, вряд ли бы даже поверила, что такое возможно, если б не свидетельство моих собственных ушей. - Да, и такой красивый молодой человек! - вскричала Слипслоп. - Эта женщина, видно, лишена всех добрых симфоний, она, по-моему, не из христиан, а из турков. Если бы в ее жилах текло хоть две капли крови доброй христианки, вид этого молодого человека должен был бы их распалить. Бывают, правда, такие несчастные, жалкие, старые субъекты, что и смотреть на них тошно; и я б не подивилась, когда бы она отказалась от такого: я такая же приличная дама, как она, и мне так же, как и ей, не понравилось бы общество смердящих стариков. Но выше голову, Джозеф, - ты не из них! И та, в ком нет симфонии к тебе, та мыслиманка, говорю вам и не отступлюсь! От этой речи Джозефу стало не по себе, как и всем дамам, которые, решив, что миссис Слипслоп кое-чем подкрепилась в гостинице (а она и впрямь не отказала себе в лишней чарочке), стали побаиваться последствий; поэтому одна из них обратилась к леди с просьбой довести до конца свой рассказ. - Да, сударыня, - подхватила Слипслоп, - я тоже прошу вашу милость досказать нам конец той истории, которую вы начали утром. И благовоспитанная дама не замедлила согласиться на их просьбу. Глава VI Окончание рассказа о несчастной прелестнице Леонора, порвав однажды узы, налагаемые обычаем и скромностью на ее пол, вскоре дала полную волю своей страсти. Она стала посещать Беллармина чаще и проводить у него больше времени, чем его врач; словом, она совсем превратилась в сиделку при нем, готовила ему отвары, подавала лекарства и, наперекор благоразумному совету тетки, чуть ли не вселилась в комнаты своего раненого поклонника. Дамы из местного общества не преминули обратить внимание на ее поведение, оно сделалось главной темой разговоров за чайным столом; и почти все сурово осуждали Леонору, в особенности Линдамира - дама, о чью чопорную, сдержанную осанку и неизменное посещение церкви по три раза в день разбились все злобные нападки на ее собственную репутацию, ибо добродетель Линдамиры вызывала к себе столько зависти, что эта леди, невзирая на строгое свое поведение и строгий суд о жизни других, не могла и сама не сделаться мишенью для кое-каких стрел, которые, однако же, не причиняли ей вреда; последним она, возможно, была обязана тому обстоятельству, что большинство знакомых ей мужчин были из духовного звания, хотя и это не помешало ей два или три раза стать предметом ядовитой и незаслуженной клеветы. - А может быть, не такой уж незаслуженной, - говорит Слипслоп, - священники тоже мужчины, такие же, как и все. Крайняя щепетильность добродетельной Линдамиры была жестоко оскорблена теми вольностями, какие позволяла себе Леонора: она говорила, что это поношение ее пола, что ни одна женщина не почтет сообразным со своею честью разговаривать с такой особой или появляться в ее обществе и что она никогда не будет танцевать на одном с нею балу из страха схватить заразу, коснувшись ее руки. Но вернусь к моей истории. Как только Беллармин поправился, то есть приблизительно через месяц со дня, когда был он ранен, он поехал, как было условлено, к отцу Леоноры - просить у него руки его дочери и уладить с ним все насчет приданого, дарственных записей и прочего. Незадолго до его прибытия старого джентльмена осведомили о положении дел следующим письмом, которое я могу повторить verbatim {Дословно (лат.).} и которое, говорят, написано было не Леонорой и не ее теткой, но женской все же рукой. Письмо это гласило: "Сэр! С прискорбием вам сообщаю, что ваша дочь Леонора разыграла самую низкую и самую неумную шутку с одним молодым человеком, с которым связала себя словом и которому (извините за выражение) натянула нос ради другого, менее состоятельного, хотя он и строит из себя более важную персону. Вы можете принять по этому случаю те меры, какие вам покажутся уместными; я же настоящим исполняю то, что почитаю своим долгом, так как я, хоть вы меня и не знаете, отношусь с глубоким уважением к вашей семье". Старый джентльмен не стал утруждать себя ответом на это любезное послание, он и не вспомнил о нем, после того как прочел, - покуда не увидел самого Беллармина. Сказать по правде, это был один из тех отцов, которые видят в детях лишь несчастное последствие утех своей молодости, он предпочел бы никогда и не иметь этой обузы и тем более радовался всякой возможности сбыть ее с рук. Он слыл в свете превосходнейшим отцом, будучи столь жаден, что не только в меру своих сил обирал и грабил всех вокруг, но еще и отказывал себе во всех удобствах, вплоть до самого почти необходимого, - что его ближние приписывали желанию скопить огромное богатство для детей; но на деле это было не так: он копил деньги только ради самих денег, а на детей смотрел как на соперников, которые будут услаждаться с его возлюбленной, когда он сам уже не сможет ею обладать, - и он был бы счастлив, если б мог захватить ее с собой в могилу; у детей его не было даже уверенности в получении после него наследства, разве что закон и без завещания утвердит их в правах, поскольку отец ни к одному существу на земле не питает такой нежности, чтобы ради него утруждать себя составлением завещания. К этому-то джентльмену и является Беллармин по указанному мною делу. Его особа, его выезд, его родственные связи и его поместья - все это, как показалось старику, обещало выгодную партию для его дочери. Поэтому он с большой готовностью принял его предложение, но когда Беллармин вообразил, что с главным покончено, и приступил к второстепенному вопросу о приданом, тогда старый джентльмен переменил тон и сказал, что он решил "ни в коем случае не превращать брак своей дочери в торговую сделку: кто так ее любит, что готов на ней жениться, тот после его смерти найдет ее долю наследства в его сундуках; но он-де видел такие примеры нарушения дочернего долга в оплату за преждевременную щедрость родителей, что дал зарок никогда, покуда жив, не расставаться ни с единым шиллингом". Он похвалил изречение Соломона: "Кто жалеет розги своей, тот ненавидит дитя", - но присовокупил, что тот мог бы равно сказать: "Кто жалеет кошелек свой, тот спасает дитя". Потом он пустился в рассуждение о невоздержанности современной молодежи, затем повернул речь на лошадей и, наконец, стал расхваливать выезд Беллармина. Сей утонченный джентльмен в другое время был бы рад немного задержаться на этом предмете, но на сей раз он жаждал поскорей вернуться к вопросу о приданом. Он сказал, что необычайно высоко ценит молодую леди и взял бы ее с меньшим приданым, чем всякую другую, но что именно из любви к ней он вынужден проявлять некоторую заботу о мирских благах, ибо он, когда удостоится чести стать ее супругом, будет просто в отчаянии, если не сможет возить ее в карете, запряженной по меньшей мере шестью лошадьми. Старый джентльмен ответил: "Довольно и четырех, и четырех довольно!" - и перешел от лошадей к невоздержанности, от невоздержанности к лошадям, пока, завершив круг, не заговорил опять о выезде Беллармина; но не успел он коснуться этой темы, как Беллармин вернул его снова к вопросу о приданом, однако без успеха, - тот мгновенно ускользнул от неприятного предмета. Наконец влюбленный объявил, что при нынешнем состоянии своих дел, хоть он и любит Леонору превыше tout le monde {Всего на свете (фр.).}, ему невозможно жениться на ней без приданого. На это отец выразил свое сожаление, что дочь его должна потерять столь ценную партию; впрочем, добавил он, если б и было у него такое желание, сейчас он не в состоянии дать ей ни шиллинга: он потерпел крупные убытки и вложил крупные суммы в некоторые начинания, на которые он, правда, возлагает большие надежды, но пока что они не приносят ничего; может быть, позже - например, после рождения внука или иного какого-нибудь события; он, однако, не дает никаких обещаний и не заключит контракта, так как не нарушил бы своей клятвы ни для каких дочерей на свете. Словом, милые леди, чтобы долго вас не томить, скажу вам, что Беллармин, тщетно испробовав все доводы и убеждения, какие только мог придумать, в конце концов откланялся, но не затем, чтобы вернуться к Леоноре: он поехал прямо в свое собственное именьице, а затем, не прожив там и недели, направился снова в Париж - к великому восторгу французов и к чести для английской нации. Но из своего родового имения он сразу по приезде отправил к Леоноре посланца со следующим письмом: "Adorable et charmante! {Обожаемая и прелестная! (фр.).} С прискорбием имею честь сказать вам, что я не являюсь тем heureux {Счастливцем (фр.).}, которого судьба предназначила для ваших божественных объятий. Ваш papa {Папаша (фр.).} объяснил мне это с такою politesse {Учтивостью (фр.).}, какую не часто встретишь по сю сторону Ла-Манша. Вы, может быть, угадываете, каким образом он отказал мне... Ah, mon Dieu! {О боже! (фр.).} Вы, несомненно, поверите, сударыня, что я не в состоянии передать вам лично эту столь для меня печальную новость, последствия которой я попытаюсь излечить воздухом Франции... A jamais! Coeur! Ange!.. Au diable!.. {Навеки! Сердце! Ангел!.. К черту!.. (фр.).} Если ваш papa обяжет вас вступить в брак, мы, я надеюсь, увидимся с вами a Paris {В Париже (фр.).}, а до той поры ветер, веющий оттуда, будет самым жарким dans le monde {В мире (фр.).}, ибо он будет состоять почти сплошь из моих вздохов. Adieu, ma Princesse! Ah, l'amour! {Прощайте, моя принцесса! О любовь! (фр.).} Беллармин". Не буду пытаться, леди, описывать вам, в какое состояние привело Леонору это письмо. То была бы ужасная картина, которую мне так же неприятно было бы изображать, как вам видеть. Леонора тотчас покинула места, где стала предметом пересудов и насмешек, и удалилась в тот дом, который я вам показала, когда начала свой рассказ; там она с тех пор ведет свою безрадостную жизнь; и, может быть, мы больше должны жалеть ее в несчастье, чем осуждать за поведение, в котором, вероятно, не последнюю роль сыграли происки ее тетки и к какому в ранней своей молодости девушки часто бывают так склонны вследствие излишне легкомысленного воспитания. - За что я могла бы еще ее пожалеть, - сказала одна молодая девица в карете, - так это за утрату Горацио; а в том, что она упустила такого супруга, как Беллармин, я, право же, не вижу несчастья. - Да, я должна признать, - говорит Слипслоп, - джентльмен был не совсем чистосердечный. Но все же это жестоко: иметь двух женихов и не получить никакого мужа вовсе... Но скажите, пожалуйста, сударыня, а что сталось с этим Ворацием? - Он до сих пор не женат, - отвечала леди, - и с таким рвением предался своему делу, что составил себе, как я слышала, очень значительное состояние. И что всего замечательнее: он, говорят, не может не вздохнуть, когда слышит имя Леоноры, и никогда не проронил ни слова ей в упрек за ее дурное обращение с ним. Глава VII Совсем короткая глава, в которой пастор Адамс успевает уйти довольно далеко Леди кончила свой рассказ, и все стали ее благодарить, когда Джозеф, высунув голову в окно кареты, воскликнул: - Хоть верьте, хоть не верьте, а это не иначе как наш пастор Адамс идет по дороге, без своей лошади. - Право слово, он, - говорит Слипслоп, - и плачу вам два пенса, если он не позабыл лошадь в гостинице! И в самом деле, пастор явил новый образец рассеянности: на радостях, что удалось посадить Джозефа в карету, он и не подумал о стоявшей на конюшне лошади; и, чувствуя в ногах вполне достаточную резвость, он двинулся в путь, помахивая клюкою, и держался впереди кареты, то ускоряя, то замедляя шаг, так что их все время разделяло расстояние примерно в четверть мили. Миссис Слипслоп попросила кучера догнать его, и тот попытался, но безуспешно: чем шибче нахлестывал он лошадей, тем быстрее бежал пастор, выкрикивая временами: "Ну, ну, догоните меня, если можете", - пока наконец кучер не побожился, что скорей согласится догонять борзую; и, с сердцем отпустив пастору вслед два-три проклятья, он крикнул своим лошадям: "Потише, ребятки, потише!" И благовоспитанные животные немедленно подчинились. Но будем учтивее к нашему читателю, чем кучер к миссис Слипслоп, и, предоставив карете и ее пассажирам ехать своею дорогой, последуем с читателем за пастором Адамсом, который шагал и шагал, не оглядываясь, покуда, оставив карету в трех милях позади, не дошел до такого места, где если не взять крайней тропкой вправо, то едва ли возможно было сбиться с пути. Однако по этой-то тропке он и двинулся, так как обладал поистине удивительным уменьем находить такого рода единственные возможности. Отшагав по ней мили три отлогим подъемом, он вышел к вершине холма, откуда окинул взглядом пройденный путь и, нигде не обнаружив кареты, вынул своего Эсхила и решил дождаться здесь ее прибытия. Недолго он так просидел, когда нежданно его всполошил раздавшийся поблизости ружейный выстрел; пастор поднял глаза и в ста шагах от себя увидел джентльмена, который поднимал с земли только что подстреленную куропатку. Адамс встал и явил джентльмену зрелище, которое хоть у кого вызвало бы смех, ибо ряса у него опять спустилась из-под полукафтанья и, значит, достигала колен, тогда как полы кафтана не доходили и до середины ляжек. Но джентльмен не столько позабавился, сколько изумился, увидев в таком месте такую фигуру. Адамс, подойдя к джентльмену, спросил, много ли он настрелял. - Очень мало, - ответил тот. - Я вижу, сэр, - говорит Адамс, - вы сбили одну куропатку. На что стрелок ничего не ответил и принялся заряжать ружье. Пока ружье заряжалось, Адамс пребывал в молчании, которое он нарушил наконец, сказав, что вечер прекрасный. Джентльмен с первого взгляда составил себе крайне нелестное мнение о незнакомце, но, заметив в руке его книгу и разглядев, что на нем ряса, несколько изменил свое суждение и, со своей стороны, попытался завязать разговор, сказав: - Вы, сэр, полагаю, не из этих мест? Адамс с готовностью поведал ему, что совершает путешествие и, пленившись прелестью вечера и живописного места, присел немного отдохнуть и поразвлечься чтением. - Мне тоже не грех отдохнуть, - сказал стрелок, - я с полудня вышел из дому, и черт меня подери, если я видел хоть одну птицу, пока не пришел сюда. - Так, может быть, эти места и не изобилуют дичью? - спросил Адамс. - Да, сэр, - сказал джентльмен, - в округе стоят на постое солдаты, и они ее всю перебили. - Вполне правдоподобно, - воскликнул Адамс, - стрелять - их ремесло! - Да, стрелять по дичи, - ответил тот. - Но что-то я не замечал, чтоб они с тем же рвением стреляли по нашим врагам. Не нравится мне это дело под Картахеной; случись мне быть там - клянусь богом, я бы им показал, как надо действовать. Чего стоит жизнь человека, когда ее требует отечество! Человек, который не готов пожертвовать жизнью за отечество, заслуживает виселицы, клянусь богом! Эти слова он проговорил таким громовым голосом, таким грозным тоном и с таким свирепым лицом и красноречивыми жестами, что напугал бы капитана ополченцев во главе целой роты; но мистер Адамс был не из пугливых: он бестрепетно объявил собеседнику, что весьма одобряет его доблесть, но порицает его пристрастие к божбе, и посоветовал ему не предаваться этой дурной привычке, без которой он мог бы сражаться столь же храбро, как Ахилл. Тем не менее пастор был в восторге от речи своего собеседника. Он сказал, что с радостью прошел бы много миль нарочно для того, чтобы встретить человека столь благородного образа мыслей, что если джентльмену угодно будет присесть, то он с великим удовольствием побеседует с ним, ибо хоть он и священник, но и сам, будь он к тому призван, с готовностью отдал бы жизнь за родину. Джентльмен уселся, Адамс подле него; и затем последний, как будет показано в следующей главе, начал речь, которую мы помещаем особо, ибо она представляется нам самой любопытной не только в этой книге, но, может быть, и во всякой другой. Глава VIII Достопримечательная речь мистера Абраама Адамса, в которой сей джентльмен выступает перед нами в политическом свете Уверяю вас, сэр, - говорит он, взяв джентльмена за руку, - я искренне рад встрече с таким человеком, как вы: потому что сам я хоть и бедный пастор, но, смею сказать, честный человек и не сделал бы дурного дела даже ради того, чтобы стать епископом. Да хотя мне и не выпало на долю принести столь благородную жертву, я не был обойден возможностями пострадать за дело моей совести, и я благодарю за них небо, ибо среди моих родных, хоть и не мне бы это говорить, были люди, пользовавшиеся в обществе некоторым весом. Вот, например, один мой племянник был лавочником и членом сельского управления; он был добрый малый, с детства рос на моем попечении и, я думаю, до самой своей смерти выполнял бы мою волю. Правда, может показаться чрезмерным тщеславием с моей стороны, что я корчу из себя столь важную особу, - пользуюсь, мол, таким большим влиянием на члена сельского управления, - но так обо мне думали и другие, что убедительно выявилось, когда приходский священник, при котором я раньше был младшим пастором, незадолго до выборов прислал за мною и сказал мне, что если я не хочу расстаться со своею паствой, то я должен побудить моего племянника отдать свой голос за некоего полковника Кортли, джентльмена, о котором я до того часа никогда ничего не слышал. Я сказал, что я не властен над голосом моего племянника (прости мне, боже, это уклонение от правды!), что тот, я надеюсь, будет голосовать согласно своей совести и что я ни в коем случае не попытаюсь влиять на него в обратном смысле. Священник сказал мне тогда, что я напрасно увиливаю: ему известно, что я уже говорил с племянником в пользу сквайра Фикла, моего соседа; и это была правда, ибо наша церковь в то время находилась под угрозой и все добрые люди жили, опасаясь сами не зная чего. Тогда я смело ответил, что он оскорбляет меня, если, зная, что я уже дал обещание, предлагает мне его нарушить. Не вдаваясь в излишние подробности, скажу: я, а за мной и мой племянник упорно держали сторону сквайра, и тот был избран по сути дела благодаря поддержке; а я, таким образом, потерял свою должность. Но вы, может быть, думаете, сэр, что сквайр хоть раз обмолвился словечком о церкви? Ne verbum quidem, ut ita dicam {Ни одним словом, так сказать (лат.).}, а через два года он прошел в парламент и с тех пор живет в Лондоне, где, как мне передавали (но боже меня упаси поверить этому), он даже никогда и не ходит в церковь. Я, сэр, довольно долго оставался без должности и однажды прожил целый месяц с надгробного слова, которое сказал вместо одного священника, потому что тот захворал; но это между прочим. Наконец, когда мистер Фикл переехал в Лондон, снова стал баллотироваться полковник Кортли; и кто, подумали бы вы, поддержал его, как не мистер Фикл? Тот самый мистер Фикл, который раньше говорил мне, что полковник - враг церкви и государства, теперь имел смелость хлопотать за него перед моим племянником. А сам полковник предлагал мне место священника в своем полку, но я отказался в пользу сэра Оливера Харти, который говорил нам, что пожертвует всем для своего отечества; и я верю, что он и вправду пожертвовал бы всем, кроме разве охоты, к которой так был привержен, что за пять лет только два раза ездил в Лондон; и в одну из этих двух поездок, говорили мне, он даже и близко не подошел к зданию парламента. Все же это был достойный человек и лучший мой друг на свете: он выхлопотал мне у епископа восстановление в должности и дал мне восемь фунтов из своего кармана, чтобы я мог купить себе костюм и рясу и обставить свой дом. Мы стояли за него горой, покуда он был жив, но прожил он недолго. После его смерти ко мне обращались с новыми ходатайствами, потому что все на свете знали о моем влиянии на доброго моего племянника, который был теперь в управлении первым человеком; и сэр Томас Буби, купив поместье, которое принадлежало раньше сэру Оливеру, выставил свою кандидатуру. Тогда он был молодым человеком, только что вернулся из своих заморских странствий, и мне отрадно было слушать его речи о делах, о коих сам я ничего не знал. Будь у меня тысяча голосов, я бы все их отдал за него. Я расположил своего племянника в его пользу; его избрали, и он был превосходным членом парламента. Мне говорили, что он держал речи по часу и более - превосходные речи, но ему никогда не удавалось склонить парламент к своему мнению. Non omnia possumus omnes {Не все мы все можем (лат.).}. Он, бедный, обещал мне приход, и я не сомневаюсь, что получил бы его, если бы не одна случайная помеха, состоявшая в том, что миледи уже раньше пообещала этот приход другому - без ведома своего супруга. Правда, я узнал об этом много позже: мой племянник, умерший на месяц раньше, чем старый священник того прихода, всегда говорил мне, чтобы я ждал, ничего не опасаясь. А с того времени сэр Томас был всегда гак завален, бедный, делами, что никак не находил времени повидаться со мною. Я думаю, это происходило отчасти и по вине миледи, которая считала мою одежду недостаточно хорошей для знати, собиравшейся за ее столом. Однако же я должен отдать ему справедливость - в неблагодарности его нельзя обвинить: его кухня, равно как и погреб были всегда открыты для меня; не раз после воскресной службы, - а я проповедую в четырех церквах, - доводилось мне подкрепить свой дух стаканом его эля. По смерти моего племянника управление перешло в другие руки, и я уже не такой влиятельный человек, каким был раньше. И нет у меня больше таланта, чтоб отдать его на пользу родине. А кому ничего не дано, с того ничего и не спросится. Однако в урочную пору, как, например, перед выборами, мне случалось иногда бросать в своих проповедях кое-какие намеки, которые, как я имел удовольствие слышать, бывают не совсем неприятны сэру Томасу и другим честным джентльменам в нашей округе; и все они уже пять лет обещают мне исхлопотать посвящение в сан для одного из моих сыновей; ему сейчас около тридцати лет, он обладает бесконечным запасом знаний и ведет, благодарение небу, безукоризненную жизнь, - но епископ не согласен посвятить его в сан, так как он никогда не учился в университете. Да и то правда, никакая осмотрительность не может быть чрезмерной при допущении кого-либо к служению церкви, - хоть я и надеюсь, что сын мой никогда не посрамил бы своего сана: он все свои силы отдавал бы служению богу и родине, как до него старался это сделать я; и он бы отдал свою жизнь, когда бы это потребовалось от него. Я убежден, что воспитал его в должных правилах, - так что я исполнил свой долг и в этом отношении не страшусь держать ответ; в сыне я уверен: он хороший мальчик; и если провидение судило ему стать таким же влиятельным человеком в общественном смысле, каким был некогда его отец, то я могу за него отвечать: свой талант он употребит так же честно, как это делал я. Глава IX, в которой джентльмен витийствует о геройстве и доблести, покуда несчастный случай не обрывает его речь Джентльмен горячо похвалил мистера Адамса за его благие решения и высказал надежду, что и сын пойдет по его стопам, добавив, что, не будь он готов умереть за Англию, он был бы не достоин в ней жить. "Человека, который не пожертвовал бы жизнью за родину, я бы застрелил так же спокойно, как..." - Сэр, - продолжал он, - одного своего племянника, который служит в армии, я лишил наследства за то, что он не захотел перевестись в другой полк и отправиться в Вест-Индию. Я думаю, этот мерзавец - просто трус, хоть он и говорил в свое оправдание, будто он влюблен. Я таких бездельников, сэр, вешал бы всех подряд, всех подряд! Адамс возразил, что это было бы слишком сурово, что люди не сами себя создают; если страх имеет слишком большую власть над человеком, то такого человека следует скорее жалеть, чем гнушаться им; что разум и время, возможно, научат его подавлять страх. Он говорил, что человек может оказаться в одном случае трусом - и смелым в другом. - Гомер, - сказал он, - так хорошо понимавший природу и писавший с нее, показал нам это: Парис у него сражается, а Гектор бежит; и убедительный пример того же нам дает история более поздних веков: так, не далее как в семьсот пятом году от основания Рима великий Помпеи, который выиграл так много битв и был удостоен стольких триумфов, он, чьей доблести многие авторы, и в особенности Цицерон и Патеркул, возносили такие хвалы, - этот самый Помпей оставил Фарсальское поле, прежде нежели сражение было проиграно, и удалился в свой шатер, где сидел, как самый малодушный негодяй, в приступе отчаяния и уступил Цезарю победу, которою решалось владычество над миром. Я не так много странствовал по истории новых веков - скажем, последней тысячи лет, - но те, кто с ней лучше знакомы, могут, несомненно, привести вам подобные же примеры. Под конец он выразил надежду, что джентльмен, если и принял столь поспешные меры в отношении своего племянника, все же одумается и отменит их. Джентльмен стал отвечать с большим жаром и долго говорил о мужестве и родине, пока наконец, заметив, что смеркается, не спросил Адамса, где он думает ночевать. Тот сказал, что поджидает здесь почтовую карету. - Почтовую карету, сэр? - говорит джентльмен. - Они все давно проехали. Последнюю вы можете еще разглядеть вдали - она милях в трех впереди нас. - А ведь и правда - она! - воскликнул Адамс. - Значит, мне надо поспешить за каретой. Джентльмен объяснил ему, что едва ли он сможет нагнать карету, и если он не знает дороги, то ему грозит опасность заблудиться на взгорье, потому что скоро совсем стемнеет и он, может статься, проплутает всю ночь, а наутро окажется дальше, чем был, от цели своего путешествия. Поэтому он предложил пастору дойти с ним вместе до его дома; ему при этом почти не придется уклониться от своей дороги, а там, в приходе, найдется, конечно, какой-нибудь деревенский парень, который за шесть пенсов проводит его до того города, куда он направляется. Адамс принял предложение, и они двинулись в путь, причем джентльмен снова завел речь о мужестве и о том, какой это для нас позор, если мы не готовы в любой час отдать жизнь за родину. Ночь захватила их как раз в то время, когда они подходили к заросли кустов, откуда вдруг донесся до их слуха отчаянный женский крик. Адамс рванулся выхватить ружье из рук своего спутника. - Что вы затеваете? - молвил тот. - Что? - говорит Адамс. - Спешу на выручку несчастной, которую убивают негодяи. - Надеюсь, вы не такой сумасшедший, - говорит джентльмен, весь дрожа, - вы подумали о том, что это ружье заряжено только дробью, тогда как разбойники, вероятно, вооружены пистолетами с пулями? Здесь наше дело сторона; давайте-ка прибавим шагу да уберемтесь как можно скорей с дороги, не то мы и сами попадем им в руки. Так как крик усилился, Адамс не стал отвечать, а щелкнул пальцами и, размахивая клюкой, кинулся к месту, откуда слышался голос; меж тем как муж доблести с той же готовностью направился к своему дому, куда и поспешил укрыться, ни разу не оглянувшись. Там мы и оставим его любоваться собственной своею храбростью и осуждать недостаток ее у других и вернемся к доброму Адамсу, который, подошедши к месту, откуда доносился шум, увидел женщину в борьбе с мужчиной, повалившим ее наземь и почти совсем уже осилившим ее. Не было нужды в великих способностях мистера Адамса, чтобы с первого же взгляда составить правильное суждение о происходящем. Поэтому несчастной не пришлось его молить, чтобы он за нее вступился; подняв клюку, он тотчас нацелил удар в ту часть головы насильника, где, по мнению древних, у некоторых людей помещаются мозги, которые он, несомненно бы, вышиб оттуда, если бы природа (которая, как замечено мудрецами, снабжает всякую тварь тем, в чем она наиболее нуждается) предусмотрительно не позаботилась (как это она делает всегда по отношению к тем, кого предназначает для битв) сделать кость в этой части его головы втрое толще, чем у тех рядовых людей, коим предначертано проявлять способности, в просторечии именуемые умственными, и у которых, следовательно, поскольку им необходимы мозги, она должна оставить для таковых несколько больший простор в полости черепа; поскольку же эта принадлежность совершенно бесполезна лицам иного призвания, то у нее есть возможность уплотнить у них затылочную кость, делая ее, таким образом, не столь восприимчивой ко всякому воздействию и менее подверженной размозжению или пролому; и в самом деле, у некоторых лиц, которым предопределено возглавлять армии и империи, природа, как полагают, делает иногда эту часть головы совершенно несокрушимой. Подобно тому как боевой петух, занятый любовной утехой с курицей, если случится ему увидеть рядом другого петуха, тотчас бросает свою самку и выходит навстречу сопернику, - так и насильник, учуяв клюку, тотчас отпрянул от женщины, спеша напасть на мужчину. У него не было иного оружия, кроме того, каким снабдила его природа. Однако он сжал кулак и метнул его Адамсу в грудь, в ту ее часть, где помещается сердце. Адамс пошатнулся под мощным этим ударом, затем отшвырнул клюку, сжал пальцы в тот кулак, который нами уже упоминался ранее, и обрушил бы всю его мощь на грудь своего противника, если бы тот не перехватил его проворно левой рукою, в то же время устремив свою голову (этой частью тела некоторые современные герои из низшего сословия пользуются, как древние тараном, в качестве грозного оружия: лишнее основание для нас подивиться мудрости природы, соорудившей ее из таких прочных материалов), - боднув, говорю я, Адамса головой в живот, он повалил его навзничь и, пренебрегая законами единоборства, по которым он должен бы воздержаться от дальнейшего нападения на своего врага, покуда тот не встанет снова на ноги, набросился на него, придавил его к земле левой рукой и обрабатывал правой его тело, пока не устал и не пришел к заключению, что он (говоря языком драки) "сделал свое дело", или, на языке поэзии, "что он послал его в царство теней"; а на простом английском языке - "что тот мертв". Но Адамс, который не был цыпленком и умел сносить побои не хуже любого кулачного бойца, лежал неподвижно только потому, что ждал удобного случая, и теперь, видя, что противник потрудился до одышки, он пустил в ход сразу всю свою силу - и так успешно, что опрокинул того, а сам оказался наверху; и тут, упершись коленом ему в грудь, он возвестил с упоением в голосе: "Теперь мой черед!" - и после нескольких минут непрерывной работы нанес молодцу такой ловкий удар под нижнюю челюсть, что тот вытянулся и затих. Адамс стал опасаться, не перестарался ли он в своем усердии, ибо он не раз уверял, что скорбел бы, когда бы на него пала кровь человека, пусть даже и злодея. Адамс вскочил и громко окликнул молодую женщину. - Не унывай, милая девица, - сказал он, - тебе больше не грозит опасность от твоего обидчика, который, боюсь я, лежит мертвый у моих ног; но да простит мне бог сотворенное мною в защиту невинности! Бедная девушка сперва долго собиралась с силами, чтобы подняться, а потом, пока шла схватка, стояла вся дрожа и, скованна