и никак не пытаются сдержать их непомерные требования и помешать им и дальше торжествовать над несчастьем тех, кто при некоторых обстоятельствах являются их ближними, и усматривать в невзгодах злосчастного моряка - будь то крушение корабля или всего лишь противный ветер - блага, ниспосланные свыше, да еще называть их столь кощунственно. Пятница, июля 5. Нынче я послал слугу на военный корабль, стоящий здесь, с поручением засвидетельствовать мое почтение капитану, объяснить ему, в какой переплет попали мои дамы, и попросить у него баркас, чтобы отвезти нас в Дувр, до которого отсюда миль семь; я взял на себя смелость козырнуть именем одной очень знатной леди, которая-де будет весьма довольна, если он окажет нам услугу в нашем злосчастном положении. Я уверен, что так оно и было бы, потому что слышал о гуманности той леди, хотя лично с ней не встречался. Капитан ответил на мое длинное письмо изустно: просил передать мне, что моя просьба быть удовлетворена не может, так как он не уполномочен оказывать такие милости. Это могло быть правдой, вероятно, и было правдой; но правда и то, что если он умел писать и имел на борту перья, чернила и бумагу, он мог бы дать мне письменный ответ, и так поступил бы джентльмен. Но в водной стихии так поступают весьма редко, особенно те, кто там пользуется какой-либо властью. Здесь всякий командир судна словно решает, что он свободен от всех правил и приличия и вежливости, которые руководят поведением членов нашего общества на суше; и каждый, считая себя абсолютным монархом в своем маленьком деревянном мирке, правит по собственным законам и по собственному усмотрению. Не знаю, есть ли лучший пример опасных последствий абсолютной власти, и чем и как она способна опьянить рассудок, нежели эти мелкие тираны, которые в мгновение ока превратились в таковых из вполне доброжелательных членов общества, в котором они не притязали на превосходство и жили со своими согражданами, спокойно подчиняясь законам. Суббота, июля 6. Нынче утром наш командир, объявив, что, по его мнению, ветер должен перемениться, воспользовался отливом и поднял якорь. Надежды его, однако, не оправдались, усилия увенчались таким же успехом, как и предыдущие, и скоро ему пришлось еще раз воротиться на прежнюю стоянку. В ту самую минуту, когда мы собирались бросить якорь, небольшой шлюп, не пожелав уступить нам ни дюйма дороги, сцепился с нашим кораблем и сорвал его бушприт. Эта упрямая шалость обошлась бы сидевшим в шлюпе очень дорого, если бы наш рулевой не оказался слишком великодушным и показал свое превосходство, что означало бы немедленное потопление шлюпа. Эта попытка нижестоящего поспорить с силой, способной мгновенно его раздавить, как будто свидетельствует о немалой доле преступной беспечности или безумия, не говоря уже о нахальстве; но я убежден, что опасного тут очень мало: презрение - это порт, куда человеческая гордыня спасается лишь очень неохотно, но, раз его достигнув, всегда оказывается в полной безопасности, ибо всякий, кто бросает шпагу, выбирает менее почетный, но более верный способ избежать опасности, чем тот, кто ею защищается. И тут отметим еще один признак той правды, в которой убедило нас чтение многих книг и личный опыт: что как при самых абсолютных правлениях рабство всегда спускалось сверху вниз и вред от этого редко ощущался особенно сильно и горько и то лишь на ближайшем уровне, так в самых неупорядоченных и анархических государствах столь же регулярно возрастает то, что мы называем званием или состоянием, и это всегда бросается в голову человеку, стоящему на лестнице хотя бы на одну ступеньку выше и который мог бы, если бы не слишком презирал такие усилия, одной ногой столкнуть следующего за ним головой вниз, на самое дно. Это отступление мы закончим одним общим коротким наблюдением, от которого весь вопрос, возможно, предстанет в более ясном свете, чем от самой длинной и самой основательной рацеи. Как зависть ко всему подвергает нас наибольшей опасности от посторонних, так презрение ко всему лучше всего уберегает нас от них. И таким образом, в то время как повозка с мусором и шлюп всегда думают о том, как навредить карете и кораблю, эти последние пекутся только о собственной безопасности и не стыдятся сойти с дороги и пропустить первых вперед. Понедельник, июля 8. Проведя воскресенье без чего-либо примечательного, если не считать таковым большого количества пойманных мерланов, мы подняли парус сегодня в шесть часов утра при небольшой перемене ветра; но перемена была так ничтожна и самый бриз так слаб, что нашим лучшим, вернее сказать, чуть ли не единственным другом оставался отлив. Он прогнал нас вдоль короткого остатка Кентского побережья, где мы миновали утес Дувра, который играет такую большую роль у Шекспира, что у каждого, кто читает о нем без головокружения, по словам мистера Аддисона, голова либо очень хорошая, либо очень плохая, но если у кого-либо возникают подобные ощущения при его виде, значит, он обладает поэтическим, а может быть, и шекспировским гением. В самом деле, горы, реки, герои и боги в большей мере обязаны своим существованием поэтам: Греция и Италия так изобилуют первыми, потому что они произвели такое множество последних, а те, даря бессмертие каждому малому холмику и подземному ручью, оставили самые благородные реки и горы в такой же тьме, в какой пребывают восточные и западные поэты, их воспевающие. Нынче вечером лавировали близ берега Сассекса в виду Данджинесса, что было очень приятно, но никуда нас не продвинуло: ветер улегся, и луна, уже почти полная, ни одному облачку не дала скрыть ее лик. Вторник, среда, июля 9 и 10. Эти два дня погода была такая же прекрасная, а продвижение наше такое же незначительное, но сегодня к вечеру на С-С-3 возник положительно свежий ветер, и сегодня утром мы оказались в виду острова Уайт. Четверг, июля 11. Ветер этот дул до полудня, и восточный конец острова был теперь чуть впереди нас. Капитану очень не хотелось становиться на якорь, он заявил, что останется в море, но ветер его пересилил, и часа в три он отказался от победы и, внезапно переменив галс, устремился к берегу, прошел Спитхед и Портсмут и бросил якорь возле местечка под названием Райд, на острове. Так же поступили несколько торговых судов, которые следовали за нашим командиром от самого Даунса и так внимательно следили за его маневрами, точно считали себя в опасности, если не равнялись на него в своих движениях. Нынче в море произошел в высшей степени трагический случай. Пока корабль был под парусом, но, как поймет читатель, не продвигался вперед, один котенок из четырех кошачьих обитателей каюты свалился из окна в воду. Об этом тотчас доложили капитану, который в это время находился на палубе, и он отнесся к делу очень серьезно. Он тотчас дал рулевому приказ помочь несчастному созданию, как он назвал котенка; паруса тотчас были ослаблены, и все до одного, как говорится, бросились на помощь несчастному животному. Меня все это, сказать по правде, сильно удивило: не столько нежность, выказанная капитаном, сколько его надежда на успех, ибо если бы у киски было не девять жизней, а девять тысяч, я бы решил, что она их все потеряла {У кошки девять жизней - английская поговорка.}. Но у боцмана было больше оптимизма: скинув бушлат, брюки и рубаху, он прыгнул в воду и, к великому моему изумлению, через несколько минут вернулся на корабль, держа недвижимое животное в зубах. И это, как я заметил, было не так трудно, как показалось сперва моему невежеству, а может, покажется и моему пресноводному читателю; котенка уложили на палубе, на воздухе и на солнце, и все поставили крест на его жизни, признаков коей словно бы и не осталось. Гуманность капитана, если так можно ее назвать, не настолько перевесила его философию, чтобы он долго предавался печали по этому грустному поводу. Он принял утрату как мужчина и решил показать, что так же может нести ее; и, заявив, что его больше огорчило бы потерять бочонок рома или бренди, засел играть в триктрак с португальским монахом, в каковом невинном развлечении они проводили свободные часы. Но так как я, может быть, слишком резво старался пробудить в моем рассказе нежные чувства моих читателей, я счел бы непростительным не утешить их сообщением, что киска все же поправилась, к великой радости доброго капитана, но и к великому разочарованию некоторых матросов, уверявших, что утопление кошки - самый верный способ вызвать благоприятный ветер, предположение, причины которого мы не осмеливаемся коснуться, хотя и слышали о том несколько правдоподобных теорий. Пятница, июля 12. Сегодня дамы сходили на берег в Райде и с большим удовольствием пили чай в тамошней таверне, их там угостили свежими сливками, которых они и не видели с тех пор, как покинули Дауне. Суббота, июля 13. Так как ветер, казалось, собирался и дальше дуть из того же угла, откуда он почти без перерыва дул два месяца кряду, жена уговорила меня перебраться на берег и пожить до отплытия в Райде. Меня это очень привлекало, ибо как я ни люблю море, теперь я решил, что приятнее будет подышать свежим духом земли; но вопрос был в том, как туда попасть, ибо, будучи тем мертвым грузом, к которому я в начале этого повествования отнес всех пассажиров, и неспособный к передвижению без содействия извне, я не мог и думать о том, чтобы покинуть корабль или решиться на это без посторонней помощи. В одном отношении, пожалуй, живой груз труднее передвинуть или сдвинуть, чем такого же или большего веса мертвый груз: тот, если он хрупкий, может поломаться от небрежения, но этого при должной осторожности почти наверняка можно избежать, а вот переломов, каким подвергаются живые тюки, не избежать ни при какой осторожности, и часто их не залечить никаким искусством. Я размышлял о способах переправы - не столько с корабля в лодку, сколько из утлой лодчонки на берег. Это последнее, как я успел убедиться на Темзе, не так-то легко, когда собственных твоих сил на это не хватает. Пока я взвешивал, как помочь делу, особенно не вдумываясь в несколько планов, предлагавшихся капитаном и матросами, и даже без особого внимания слушая жену, которая вместе со своей подругой и моей дочерью проявляли нежную заботу о моих удобствах и безопасности, сама судьба (ибо я убежден, что здесь без нее не обошлось) прислала мне в подарок барашка; подарок был и сам по себе желанный, а тем более из-за судна, которое его доставило - небольшого берегового гукара, какие кое-где называют кораблями и полюбоваться которыми люди отправляются за несколько миль. На этой посудине меня перевезли без труда, но снять меня с нее и доставить на берег оказалось не легко. Как ни странно это может показаться, для этого не хватало воды - пример, объясняющий эту строку Овидия: Omnia Pontus erant, deerant quoque littora Ponto {*}, - {* Все было - море одно, и не было брега у моря (лат.) (Овидий. Метаморфозы, I, 292).} не так тавтологически, как принято их толковать. Дело в том, что между морем и берегом во время отлива образовалась непроходимая пучина, если позволено мне будет так ее назвать, - глубокая грязь, ни пройти, ни переплыть ее было невозможно, так что почти половину суток в Райд не мог попасть ни друг, ни враг. Но поскольку власти этого городка больше жаждали общества первых, нежели боялись общества вторых, они начали строить небольшую дамбу до нижней отметки воды, чтобы пешеходы могли сойти на берег когда захочется; но так как работы эти были общественные и обошлись бы очень дорого, не меньше, чем в десять фунтов стерлингов, а члены муниципалитета, то есть церковные старосты, надсмотрщики, констебль и сборщик десятины, и самые видные обыватели, каждый пытался осуществить свой план за счет публики, они перессорились между собой и, выкинув на ветер половину нужной суммы, решили сберечь хотя бы вторую и удовлетвориться ролью проигравших, лишь бы не добиться успеха в деле, в котором другие могли достичь большего. Так пошло прахом единодушие, столь необходимое во всех общественных делах, и каждый, из боязни стать легкой добычей для других, стал легкой добычей для самого себя. Однако, где та трудность, с какой не справится сильный и хитроумный человек, и меня втиснули-таки в маленькую лодку, подгребли поближе к берегу, а там лодку взяли на руки два матроса и пронесли через глубокую грязь и усадили меня в кресло, а потом несли еще четверть мили и доставили в дом, казалось бы, самый гостеприимный во всем Райде. Свою провизию мы привезли с корабля, так что требовался лишь огонь, чтобы приготовить ее к столу, и комната, где ее съесть. Тут мы не ждали разочарований, потому что обед наш состоял из бобов и бекона, а нашим представлениям об удобствах вполне соответствовала бы самая скверная комната во владениях его величества. Однако ни то, ни другое разочарование нас не миновало: часа в четыре, когда мы прибыли в свою харчевню, предвкушая, как сейчас увидим свои бобы, дымящиеся на столе, мы с горькой обидой увидели их, правда, на столе, но без того добавления, которое сделало бы это зрелище приятным, другими словами - в точности в таком же виде, в каком послали их с корабля. В оправдание этой задержки, хотя мы-то почти нарочно немного задержались, а провизия наша уже три часа как прибыла, хозяйка дома сообщила, что обед не готов не из-за недостатка времени, а из страха, как бы бобы не остыли или не переварились до нашего прихода; а это, уверяла она, было бы гораздо хуже, чем несколько минут подождать обеда - замечание до того справедливое, что возражений на него и не найти, но в эту минуту оно было неуместно: мы очень точно распорядились, чтобы обед был готов к четырем, и сами, не жалея забот и трудов, явились в условленное время до противности точно. Но торговцы, хозяева гостиниц и слуги не любят баловать нас, если это идет в ущерб нашим истинным интересам, которые им всегда известны лучше, чем нам самим, и никакие взятки не заставят их свернуть с дороги, пока они заботятся о нас, словно нам назло. Второе разочарование, при нашем смирении, было более обидно, потому что более необычно. Короче говоря, миссис Хамфриз, едва узнав о предстоящем нашем прибытии, сразу подумала не столько о человеческих свойствах своих гостей, сколько об их утонченных вкусах, и занялась не тем, что разжигает огонь, а тем, что его гасит: позабыв о котле, принялась мыть полы во всем доме. Поскольку слуга, который принес мою оленину, торопился уходить, я велел ему оставить ее на столе в той комнате, где сам сидел, а так как стол там был маленький, одна ее часть, притом весьма кровяная, оказалась на кирпичном полу. Тогда я велел позвать миссис Хамфриз, чтобы распорядиться насчет оленины - какую часть ее зажарить, а какую запечь; я решил, что для нее будет огромным удовольствием думать о том, сколько денег будет потрачено в ее доме, если только ветер еще хоть несколько дней будет дуть с той же стороны, как последние несколько недель. Каюсь, я скоро понял, как неуместна была моя прозорливость: миссис Хамфриз, выслушав мои распоряжения и ничего не отвечая, подхватила олений бок с пола, где остались кровяные пятна, и, велев служанке забрать то, что еще оставалось на столе, удалилась с мало приятным выражением лица, бормоча про себя, что, знай она, какую здесь устроят помойку, она с утра не стала бы так стараться мыть полы. "Если это у вас называется утонченным вкусом, дело ваше, я в этом ничего не понимаю!" Из ее бормотания я сделал два вывода. Во-первых, что добрая женщина морила нас голодом не потому, что не разгадала наших намерений, но из чувства собственного достоинства или, может быть, вернее - из тщеславия, которому наш голод был принесен в жертву. Во-вторых, что я сижу в сырой комнате, обстоятельство, которого я до сих пор не замечал из-за цвета кирпичей, но в моем болезненном состоянии отнюдь не маловажное. Моя жена, отлично выполнявшая свои обязанности, как и вообще обязанности, приличествующие женской натуре, бывшая мне верным другом, приятным собеседником и преданной сиделкой, могла также порой угадать потребности увечного мужа, а то и действовать вместо него: она еще раньше приметила, сколь неумеренна миссис Хамфриз в своей опрятности, и защитилась от ее вредных последствий. Она нашла, хоть и не под той же кровлей, очень уютное помещение, принадлежащее мистеру Хамфризу и в тот день избежавшее швабры, поскольку жена его была уверена, что господа туда и не заглянут. Это был сухой и теплый сарай с дубовым полом, с двух сторон обложенный пшеничной соломой и с одного конца открытый на зеленое поле и прекрасный вид. Здесь-то, ни минуты не колеблясь, она и велела накрыть на стол, и чуть не бегом явилась спасать меня от худших водяных опасностей, чем банальные опасности моря. Миссис Хамфриз, не в силах поверить своим ушам или лакею, огласившему столь невероятное решение, шла следом за моей женой и спрашивала, правда ли та распорядилась накрывать к обеду в сарае; жена отвечала утвердительно, на что миссис Хамфриз заявила, что не собирается ей перечить, но это, кажется, первый раз в истории знать предпочла дому сарай. Одновременно она выразила явные признаки презрения и снова стала оплакивать работу, которую проделала зря, потому что не знала сумасбродных вкусов своих гостей. Наконец мы расположились в одном из приятнейших уголков нашего королевства, и перед нами поставили наши бобы и бекон, в которых не было ни одного недостатка, кроме количества. Этот же недостаток был, однако, так прискорбен, что, даже уничтожив всю миску, мы не утолили голода. Мы с нетерпением ожидали второго блюда, что объяснялось не гурманством, а нуждой. Это был бараний бок, добыть который было поручено миссис Хамфриз; но когда, наскучив ждать, мы приказали нашим слугам _поискать чего-нибудь еще_, нам ответили, что больше ничего нет; и миссис Хамфриз, будучи вызвана, объяснила, что никакой баранины в Райде не достать. Когда я подивился, как это в городе, так выигрышно расположенном, нет мясника, она сказала, что мясник есть, и очень хороший, и всякую скотину он бьет в сезон: коров два или три раза в год, а овец весь год без перерыва; но как сейчас сезон для бобов и гороха, он скотину не бьет, потому что знает, что ее не продать. Сообщить нам об этом она не сочла нужным, как и о том, что в доме рядом живет рыбак и сейчас у него вдоволь камбалы, мерланов и омаров, о каких в Лондоне только мечтать можно. Это признание вырвалось у нее нечаянно, но нам помогло закончить самый приятный, самый вкусный и веселый обед, где ели с лучшим аппетитом, ощущали больше настоящего, основательного роскошества и праздничного подъема, чем когда-либо было видано у Уайта. Читателя может удивить, что миссис Хамфриз так плохо заботилась о своих гостях, ведь может показаться, что она упускала из виду и собственный интерес, но это было не так: она, как только мы явились, обложила нас подушным налогом и решила, за какой выкуп освободить нас из своего дома; и чем меньше она допускала, чтобы кто-то участвовал в этом поборе, тем вернее он весь поступал в ее карман, и лучше получать за один шиллинг двенадцать, чем десять пенсов, а десять она и получала бы, если бы снабжала нас и рыбой, к примеру. И вот мы очень приятно закончили день, благодаря хорошим аппетитам и хорошему расположению духа - двум здоровым кормильцам, что с удовольствием уничтожают любую еду, какую им ни предложи; тогда как без них вся парадность Сент-Джеймса, все артишоки, пироги или ортолан, оленина, черепахи или фруктовый салат, может, и пощекочут горло, но не наполнят сердца счастьем и не придадут чертам веселости. Так как ветер дул все по-прежнему, жена предложила мне и ночевать на берегу. Я легко согласился, хотя то было нарушение парламентского акта, гласящего, что лица, часто меняющие местожительства и ночующие на постоялых дворах, - мошенники и бродяги, и это после того, как мы так старательно способствовали принятию этого закона и его вступлению в силу. Жена моя обследовала дом и доложила, что имеется комната с двумя кроватями, и было решено, что они с Харриет займут одну, а я другую. Еще она простодушно добавила, рекомендуя эту комнату человеку, так долго просидевшему в каюте, на которую комната была очень похожа: от возраста она накренилась набок, и казалось, вот-вот зачерпнет воды. Сам я почти не сомневался, что в древности это помещение было храмом, построенным из обломков крушения и, вероятно, посвященным Нептуну в благодарность за блага, посылаемые им жителям острова, - такие блага во все времена перепадали им. Лес, из которого оно построено, подтверждает такое мнение: им редко пользуются, кроме как для постройки кораблей. Правда, у Хирна я упоминания об этом не нашел, но, возможно, древность его была слишком современна и потому не заслужила его внимания. Верно одно: этот самый остров Уайт не был рано обращен в христианство, мало того, есть основания сомневаться, был ли он когда-нибудь до конца обращен. Но о таких вещах я могу только упомянуть мимоходом: к счастью, у нас имеется общество, специально занимающееся их исследованием. Воскресенье, июля 19. Нынче утром я спозаранку призвал миссис Хамфриз, чтобы расплатиться с ней по вчерашнему счету. Я вспомнил всего два или три предмета, потому и решил, что перо и чернила мне не понадобятся. Лишь в одном мы вышли за рамки того, что по закону полагается даром солдату-пехотинцу на походе, а именно в потреблении уксуса, соли и проч.; а также в приготовлении мяса. Однако оказалось, что я ошибся в своих выкладках; когда добрая женщина явилась со своим счетом, он выглядел так: с шилл. пен. Хлеб и пиво . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 2 4 Ветер . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 2 0 Ром . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 2 0 Приготовление обеда . . . . . . . . . . . . . . 0 3 0 Чай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 1 6 Дрова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 1 0 Ночлег . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 0 1 6 Ночлег для слуг . . . . . . . . . . . . . . . . 0 0 6 ------------ 0 13 10 Чтобы пять человек и двое слуг могли прожить сутки в гостинице так дешево, в это трудно поверить любому лондонцу, по положению чуть выше трубочиста; но еще поразительнее им покажется, что эти люди, прожив в доме такой срок, даже не отведали ничего вкуснее хлеба, слабого пива, чайной чашки, полной молока, под названием сливок, стакана рома, превращенного в пунш с помощью их же собственных добавлений, и бутыли _ветра_, из которой нам достался всего один стакан (остальное, правда, могли выпить наши слуги). Этот _ветер_ - спиртное английского изготовления, и почти все англичане находят его превосходным и пьют в огромных количествах. Считается, что каждый седьмой год его изготовляется столько же, сколько в предыдущие шесть; и тогда его поглощают так много, что вся нация, можно сказать, пьянеет и деловая жизнь почти замирает. По цвету, а также по своим опьяняющим свойствам он напоминает красное вино, которое ввозят из Португалии, и по сходству названий их часто путают, хотя редко кто потребляет и то и другое. Достать его можно в любом приходе королевства, изрядное количество поглощается в Лондоне, где несколько таверн выделено исключительно для его продажи, и ничем другим хозяева там не торгуют. Расхождения в наших расчетах вызвали кое-какие замечания с моей стороны по адресу миссис Хамфриз; но с ответом она не замедлила. Ни к чему ей брать лишнее с джентльменов. У нее всегда останавливаются лучшие дворяне острова, и в жизни ее не было, чтобы кто-нибудь к ее счету придрался, хоть она и живет в этом доме больше сорока лет, а за это время здесь побывала и гемпширская знать, и стряпчий Уиллис только у нее и стоит, когда приезжает в эти края. Не с таких путешественников она живет, что уедут - и прости-прощай, больше она их не увидит; ее постояльцы очень даже могут приехать снова, а значит, только они и имеют право жаловаться. Так оно и шло, и разговорчивость ее, казалось, грозила стать совсем уже невыносимой, но я все это разом прекратил: взял и уплатил по счету. Нынче утром наши дамы побывали в церкви, больше, боюсь, из любопытства, чем из благочестия; их сопровождал капитан в сверхвоенном обличье, с кокардой на шляпе и шпагой на боку. Столь необычная картина в этой маленькой церкви привлекла всеобщее внимание и, вероятно, сильно смутила женщин, которые были не убраны и жалели, что у них нет при себе нарядов - из-за младшего священника, главного, кто на них любовался. Оставшись один, я удостоился посещения самого мистера Хамфриза, тот производил больше впечатления как фермер, а не как хозяин гостиницы. Последнюю он почти целиком оставил на попечении жены и в этом, сдается мне, проявил большое благоразумие. Так как ничего более примечательного в этот день не произошло, закончу рассказом об этих двух характерах, насколько разобрался в них после нескольких дней совместного проживания. Эта милая пара на вид только что перевалила за шестьдесят лет; они и не стеснялись рассказывать такое, что позволило угадать их возраст как более или менее соответствующий этому предположению. Казалось, они скорее гордятся, что так похвально использовали время, чем стыдятся, что прожили так долго. А это - единственное объяснение, которое я могу найти для того, почему иные прелестные дамы, да и господа тоже, желают, чтобы сверстники их внуков считали их моложе, чем они есть. Кое-кто, впрочем, из тех, что торопятся судить по наружности, могут усомниться, так ли уж похвально они использовали время, как я намекнул. Повсюду были свидетельства только бедности, нужды и недовольства, и они ничего не могли предложить покупателю за его деньги, кроме нескольких бутылок ветра и других спиртуозных напитков, а на закуску - ржавого бекона и заплесневелого сыра. Но, с другой стороны, нужно помнить: все, что они получали, было в такой же мере чистой прибылью, как и благо кораблекрушения, ибо такая гостиница сильно отличается от кофейни: здесь нельзя ни посидеть, не платя, ни получить чего-нибудь за деньги. Опять же, повсюду были не только признаки бедности, но и признаки древности. На что ни взгляни, на всем увидишь шрам, оставленный рукою времени: за последние десять лет явно не обновлялась домашняя утварь, так что все деньги, какие за это время попали в дом, там и остались, если не были истрачены на покупку еды или других скоропортящихся товаров; но на это хватало малой части того, что приносила ферма, а она, как признал фермер, очень неплохо его кормила. В самом деле, трудно даже вообразить, какие суммы можно сберечь, если жить впроголодь, и как легко человеку умереть богатым, если он не против того, чтобы жить почти как нищий. Да и такое житье впроголодь не так страшно, как многие опасаются. Оно не съедает плоть человека, не лишает его бодрости. Хороший тому пример - знаменитый Корнаро, а еще - фермер Хамфриз: весь кругленький, с упитанным круглым лицом, украшенным подобием улыбки, и если и удрученный, так возрастом своего кафтана, а не своим собственным. Дело в том, что имеется одна диета, от которой люди худеют больше, чем от любого воздержания, хоть я и не встречал предостережений против нее ни у Чени, ни у Арбетнота, ни у какого другого современного писателя, касавшегося этого вопроса. Даже названия ее, кажется, не найти в словаре высокоученого доктора Джеймса. Все это тем более удивительно, что в нашем королевстве это пища весьма обычная. Но хоть ее не найти у наших писателей-медиков, у греков мы ее несомненно встретим, ибо ничто, заслуживающее внимания в природе, не ускользнуло от них, хотя многое, что у них заслуживает внимания, осталось, боюсь, не замеченным их читателями. И греки для всех, кто слишком торопливо ее поглощают, дали название: хеотофаги, что наши врачи, полагаю, перевели бы как "люди, которые едят сами себя". Нет ничего столь разрушительного для тела, как такая пища, нет ничего и столь обильного и дешевого; но это, пожалуй, было единственным дешевым товаром, которого наш фермер не любил. Вероятно, такое отвращение появляется у тех, кто питается почти исключительно рыбой, ибо Диодор Сицилийский наделил такой же нелюбовью некий народ в Эфиопии, и по той же причине. Он называет их рыбоеды и уверяет, что никакими уговорами, ни угрозами, ни насилием - даже убиением детей у них на глазах - их не заставишь хоть раз сесть за стол вместе с хеотофагами. Что ставит в тупик наших врачей и мешает им представить вопрос в самом ясном свете, - это, возможно, одна простая ошибка, возникшая из вполне простительного названия, а именно, что человеческие страсти так же способны поглощать еду, как и их аппетиты; что первые, питаясь, напоминают животных, жующих жвачку, а поэтому такие люди в каком-то смысле поедают самих себя и пожирают собственные внутренности. А отсюда - худоба и истощенный вид, так же бесспорно, как и от того, что называют чахоткой. Наш фермер был не из таких. Страсти он не ведал, как не ведает ее ни ихтиофаг, ни эфиопский рыбак. Он ни о чем не мечтал, ни о чем не думал, почти ничего не делал и не говорил. Здесь нельзя понимать меня буквально, ибо тогда окажется, что я описываю пустое место, а я не хочу отнять у него ничего, кроме этой свободы воли, что порождает всю продажность и всю низость человеческой природы. Нет, никто не делал в жизни больше, чем этот фермер, он всю неделю был в полном рабстве у труда, но, как мог догадаться мой проницательный читатель еще вначале, когда я сказал, что попечение о гостинице он передал своей жене, я имел в виду больше, нежели выразил: даже дом и все, что к нему относилось, ибо он был настоящий фермер, только состоял в услужении у своей жены; другими словами, такой сдержанной, такой безмятежной, такой мирной физиономии я в жизни не видел. И на каждый заданный ему вопрос он отвечал: "Насчет этого не знаю, сэр, этим занимается моя жена". И вот, поскольку такая пара, подобно двум сосудам с маслом, не могла бы соединиться в какой-либо состав в жизни и, за неимением вкуса, неизбежно наскучила бы всякому, природа, или удача, или обе вместе, позаботились о том, чтобы в материалах, которые пошли на жену, было достаточно кислоты и чтобы она стала наилучшей помощницей для такого невозмутимого мужа. У нее было в избытке все, чего ему не хватало, то есть почти все. Она была как уксус при масле, как свежий ветерок при стоячей луже, и никуда не давала проникнуть застою и гнили. Актер Квин, старательно и строго оценивая одного товарища по профессии, не удержался от такого восклицания: "Если этот малый - не мошенник, значит, Создатель пишет неразборчиво!" Правильна ли была его догадка - сейчас в это вдаваться не стоит. Бесспорно, что второй актер, придавая своим чертам выражение, подходящее для ролей Яго, Шейлока и других в этом духе, заставлял людей усмотреть правду в этом восклицании и отдать должное его остроумию. В самом деле, в поддержку физиономиста, хотя по закону он ныне признан мошенником и бродягой, можно сказать, что природа редко интересуется внутренним содержанием своих творений, хотя бы немного не потрудившись над их внешним видом; и особенно это относится к злонамеренным характерам, создавая которые в ядовитых насекомых, вроде осы, как замечает мистер Дэрем, она порой проявляет поразительное искусство. Так вот, когда она вооружит своего избранника, посылая его на бой, она непременно снабдит доверчивого каким-то умением узнать своего врага и предусмотреть его поведение. Именно так она действует по отношению к очковой змее, которая никогда не замышляет погубить человека, не предупредив его о своем приближении. Наблюдение это, я убежден, окажется самым верным, если применить его к ядовитым особям насекомых в обличий людей. Тиран, обманщик и сводник - у каждого его склонность обычно написана на лице; то же можно сказать про ведьму, мегеру, ругательницу и других женщин того же типа. Но самый яркий пример всего этого природа, пожалуй, явила в миссис Хамфриз. Она была низенькая, приземистая, голова сливалась прямо с плечами и сидела немного боком; все черты были острые, резкие; лицо изрыто оспой, а цвет ее лица, от которого, казалось бы, впору было молоку скиснуть, сильно напоминал оттенком уже скисшее молоко. Во всей ее внешности были симптомы разлития желчи, но сила и твердость ее голоса опровергала все эти симптомы: тон его издали был вроде дисканта, ибо вблизи я редко его слышал, но обычно он будил меня по утрам и развлекал весь день почти непрерывно. Хотя вокальную музыку принято противопоставлять инструментальной, мне думается, что здесь можно усмотреть и ту и другую, ибо эта женщина с утра до ночи играла на двух инструментах, которые словно только для того и держала: то были две горничные, или, вернее, два ее ругальных камня, которые, надо полагать, каким-то образом зарабатывали себе на пропитание, а жили у нее даром либо оказывая ей единственную услугу - поддерживать ее легкие в постоянном движении. Как я уже указал, она во всем, вплоть до мелочей, отличалась от своего мужа; но удивительно тут другое: как невозможно было не угодить ему, так же невозможно было угодить ей, и как никакое искусство не могло согнать с его лица улыбку, так никакое искусство не могло вызвать улыбку на ее лице. Если кто возражал против счетов, она обижалась, потому что усомнились в ее честности; если возражений не было, она воспринимала это как молчаливое издевательство над ее неразумием - могла бы, мол, с тем же успехом запросить и побольше. Этот последний намек она даже приняла во внимание: некоторые товары в ее счетах день ото дня дорожали. Сегодня дрова на пенни ценились в шиллинг, завтра в полтора; и если в субботу она готовила нам два блюда за два шиллинга, в воскресенье мы уже платили полкроны за одно блюдо. И, получив с нас плату, она всегда, выходя из комнаты, стонала, какой маленький был счет, причитала, что просто не знает, как это другие получают деньги с джентльменов, сама же она на это неспособна. На вопрос, почему она жалуется, когда ей платят все, что она запросила, следовал ответ, что того она не отрицает, и, кажется ей, ничего не забыла, но очень уж это маленький, совсем не дворянский счет. Я объяснял все это тем, что она слышала, будто на континенте хозяева лучших гостиниц, как правило, берут крупные суммы с гостей, которые путешествуют со многими слугами и лошадьми, хотя сами ничего не едят в гостинице или очень мало; в таких случаях плата, кажется, исчисляется не с человеческой головы, а с лошадиной. Но того она не соображала, что в большинстве таких гостиниц можно утолить достаточно сильный голод, и притом без особенных церемоний; и что во всех таких гостиницах имеется запас провизии, а также повар, готовый ее сварить и зажарить - один из конюхов всегда имеет поварской колпак, жилетку и фартук, и в таком виде является на зов джентльменов и леди; короче говоря, что такие гостиницы сильно отличаются от ее дома, где нечего есть и пить, более того - негде и поселиться, ни стула нет, на который сесть, ни кровати, где лечь, что третья или четвертая доля того, что берется в хороших гостиницах, на самом деле более высокий налог, чем вся сумма в какой-нибудь харчевне, где, чтобы собрать немного денег, человека заставляют платить по нескольку раз за одно и то же, как в счете портного, за хлеб и пиво, дрова, еду и приготовление обеда. Написанное выше - очень несовершенный очерк этой фантастической пары, ибо здесь все не приподнято, а снижено. Тех, кто хотел бы увидеть их в более ярких красках и с соответствующими украшениями, я отсылаю к описаниям фурий у кого-нибудь из классических поэтов или философов-стоиков в сочинениях Лукиана. Понедельник, июля 20. Нынче не произошло ничего интересного. Миссис Хамфриз собрала воскресный налог - четырнадцать шиллингов. За обедом мы угощались олениной и хорошим кларетом из своих запасов; а после обеда женщины в сопровождении капитана ходили пешком за две мили полюбоваться чудесным видом и по возвращении не могли им нахвалиться, так же как и добротою хозяйки соседнего поместья, которая не пожалела трудов, чтобы моя жена и ее компания могли полностью оценить цветы и фрукты, в изобилии произраставшие в ее саду. Вторник, июля 21. Сегодня, уплатив вчерашний налог, мы получили разрешение снова угоститься олениной. Часть ее мы с радостью обменяли бы на баранину, но таковой негде было достать ближе, чем в Портсмуте, а оттуда привезти к нам сюда бараний бок обошлось бы нам дороже, чем заплатить фрахт за португальский окорок из Лиссабона в Лондоне: перевозка здесь обходится, правда, подешевле, чем в Диле, но все же ни один лодочник не сядет в лодку, если, поиграв веслами два или три часа, не заработает достаточно, чтобы потом быть пьяным целую неделю. И здесь я воспользуюсь случаем, какой, вероятно, больше не представится, - обнародовать некоторые наблюдения над политической экономией нашей нации, которая, поскольку она касается только управления чернью, оказалась недостойной внимания наших великих людей; хотя от правильного управления этой массой зависят многие преимущества, которые должны бы привлечь самых великих людей или хотя бы многих, идущих по их стопам, а также кое-какие опасности, могущие рано или поздно возникнуть от того, что они будут ввергнуты в состояние чистейшей анархии. Позволю себе описать, прямо и беспристрастно, как мне представляются отношения между чернью и теми, что повыше. Все зло, которым поражена эта часть нашей экономики, возникло от неясного и туманного употребления слова "свобода", и нет, кажется, двух людей, с которыми я когда-нибудь общался и которые представляют его себе одинаково, так что я склонен сомневаться, существует ли одно простое, всеобщее понятие, покрываемое этим словом, или оно передает не более ясную, определенную идею, чем те старые пунические сочетания слогов, что сохранились в одной из комедий Плавта, хотя сейчас их, надо думать, уже не понимает никто. Но чаще всего, боюсь, под свободой понимают возможность делать то, что нам нравится: не безоглядно, ибо тогда это шло бы вразрез с законом, которому надлежит сдерживать свободу даже самых свободолюбивых народов, кроме готтентотов и диких индейцев. Однако как бы мы ни растягивали или как бы ни ужимали значение этого слова, ни один политический деятель, думаю, не станет утверждать, что оно в равной степени относится ко всем членам общества и они в равной степени им пользуются; такой политики не было никогда и нигде, кроме как у презренных народов, только что названных. У греков и римлян рабское и свободное состояние противостояли друг другу, и ни один человек, имевший несчастье родиться в первом, не мог притязать на свободу, пока не получит право на нее из рук хозяина, чьим рабом он был; или не будет отвоеван, выкуплен либо рожден от свободного. Так обстояло дело во всех свободных нациях мира, и так до последнего времени считалось, что обстоит дело и у нас. Я не хочу сказать, что так оно есть и сейчас, когда самый низший класс народа стряхнул с себя все кандалы, в какие был закован высшими, и стал не только столь же свободным, как большинство этих высших, но и еще свободнее. Мне кажется несомненным, хотя за последнее время примеров тому не было