ик ни разу даже не предпринял попытки покинуть свое кресло, и только когда пробил час ночи, он, похоже, понял, что, следуя правилам приличия, ему давно пора откланяться. Как только он ушел, миссис Аткинсон сказала миссис Бут: - Если не ошибаюсь, сударыня, вы говорили мне нынче утром, что полковник женат. Амелия подтвердила ее слова. - И, помнится, вы еще сказали, сударыня, - продолжала миссис Аткинсон, - что вы знакомы с его женой. Амелия ответила, что познакомилась с миссис Джеймс за границей и была тогда очень с ней дружна. - Молода ли она и хороша ли собой? - спросила миссис Аткинсон. - Одним словом, прошу вас, скажите, это брак по любви или по расчету? Амелия ответила, что со стороны полковника это был, по-видимому, брак по любви, потому что у его жены то ли вовсе не было никакого приданого, то ли очень скромное. - Очень приятно это слышать, - сказала миссис Аткинсон, - потому что полковник, я в этом уверена, кое в кого влюблен. Мне никогда еще, пожалуй, не доводилось созерцать более прельстительное изображение любви, нежели то, которое ему угодно было представить нам под видом дружбы. Я, конечно, читала об Оресте и Пиладе {24}, Дамоне и Финтии {25} и других великих примерах дружбы в древности; более того, я иногда льщу себя мыслью, что и сама способна на верную дружбу, но что касается того прекрасного, нежного, сердечного, деликатного чувства, которое полковнику угодно было описать, то на такой картине, я убеждена, должны быть изображены он и она. - Дорогая моя, клянусь, вы заблуждаетесь! - воскликнула Амелия. - Никакие описания не могут превзойти те дружеские чувства, которые полковник и мой муж всегда испытывали друг к другу. Да разве то, как он вел себя сегодня, не убеждает вас? - Разумеется, его сегодняшнее поведение характеризует его с самой лучшей стороны, - сказала миссис Аткинсон, - и все же, судя по тому, что он говорил здесь весь вечер... Дорогая сударыня, вы уж простите меня: быть может, я захожу чересчур далеко в своих наблюдениях и, возможно, покажусь вам даже дерзкой... - Полноте извиняться, - воскликнула Амелия, - как вы можете говорить со мной так? Неужто вы думаете, что я ожидаю от вас церемонной вежливости? Прошу вас, говорите мне все, что вы думаете, без всякого смущения. - Так вот, разве вы не заметили, что он не раз повторял слова "самая прекрасная женщина на свете"? И разве он не прибегал к выражениям, уместным разве что лишь в устах самого Орундата {26}? Если не ошибаюсь, он выразился примерно в том духе, что будь он Александром Македонским, то почел бы для себя более славным подвигом утереть слезу с прекрасных глаз Статиры {27}, нежели завоевать пятьдесят городов. - Неужели он так сказал? - воскликнула Амелия. - Я помню, что он действительно говорил нечто подобное, но мои мысли были настолько заняты мужем, что я как-то не обратила на это внимания. Но что он, по-вашему, подразумевал, говоря это? Надеюсь, вы не считаете, что он в меня влюблен? - Я надеюсь, что он и сам так не считает, - ответила миссис Аткинсон, - хотя когда он упомянул о прекрасных глазах Статиры, то устремил при этом взгляд прямо на вас с таким печально-нежным выражением, какого я никогда прежде не видела. Амелия собиралась было что-то на это ответить, но тут в комнату вошел сержант, и она тотчас кинулась расспрашивать его о муже; на все, о чем ей не терпелось узнать, она получила настолько утешительные ответы, что не могла сдержать своей радости. Ее мысли были до такой степени поглощены новостями, что, даже ни разу не вспомнив о предмете предшествующего разговора, она, попрощавшись с сержантом и его женой, легла в постель, в которой уже спали ее дети, в комнате, отведенной им миссис Аткинсон; пожелаем ей спокойной ночи. ГЛАВА 8, содержащая серьезные материи В то время как невинность и радужные надежды, несмотря на все козни судьбы, смежили глаза милой Амелии в ее скромной постели, полковник всю ночь провел без сна на своем пуховом ложе; его ум словно был поражен приступом перемежающейся лихорадки - он то воспламенялся огнем желаний, то вновь застывал в холодном отчаянии. Как сказано у одного нашего поэта, бывает такое время, "когда завистливость и похоть спят {28}". Это, я полагаю, случается, когда они пресытились тем, чего больше всего жаждали, но если та или другая испытывает голод, тогда Ни мак, ни мандрагора, Ни все дремотные настои мира Уж не вернут тебе тот сладкий сон {29}. К несчастью, полковника терзали тогда оба эти демона. Его разговор с Амелией накануне вечером не прошел для него бесследно. Множество услышанных от Амелии ласковых слов, множество ласковых взглядов, которыми она наградила его как человека, которого считала другом и спасителем своего мужа, совершенно покорили его сердце. Таким образом, та самая любовь, которую Амелия питала к полковнику как к человеку, принесшему ее маленькой семье спасение и счастье, вселила в него желание низвергнуть их всех в самую глубокую пучину бедствий и нищеты; чистосердечно улыбаясь мнимому другу своего мужа, она тем самым превращала этого друга в его злейшего врага. Дружба, будь начеку, - женщины близость Скорый конец неизбежно тебе предвещает. Эти строки принадлежат Ванбру {30}, и заключенная в них мысль лучше их поэтических достоинств. Сказать по правде, точно так же как красивая жена бывает причиной дружбы притворной, она же нередко разрушает настоящую. Итак, совсем нетрудно догадаться, кто был предметом сластолюбия полковника, но куда труднее обнаружить, кто был предметом его зависти. Ведь Природа и Фортуна, казалось, соперничали друг с другом в стараниях одарить полковника. Первая наделила его привлекательной наружностью, Способностями, здоровьем, которыми он превосходил большинство мужчин. Вторая наделила его положением в обществе и богатством, не поскупившись на щедроты. Кому же в таком случае должен был этот счастливец завидовать? И тут, дабы честолюбие не увлекло читателей на ложные поиски в дворцах вельмож, мы сразу же направим его в Грейз-Инн Лейн, где на ложе нищеты в нищей комнатушке он увидит нищего разоренного лейтенанта, оказавшегося в самом бедственном положении, обремененного тяжкими долгами и без единого пенни в кармане. Именно он и никто другой был предметом зависти полковника. Но почему? Да потому, что этот несчастный обладал любовью бедной маленькой овечки, и все принадлежащие полковнику и покорные его прихотям тучные стада не могли удержать его от ненасытного желания завладеть ею. И, право же, сравнение с овечкой {31} не кажется здесь неуместным, ибо к чему сводилось, в сущности, желание полковника, как не к тому, чтобы обречь бедную овечку на заклание, дабы насладиться недолгим пиршеством, купленным ценой ее окончательной гибели, и вырвать ее из рук того, кто, как она была уверена, берег бы ее и лелеял до конца своих дней. Единственным утешением для обуреваемого страстью полковника служило то, что Амелия и Бут сейчас разлучены, а более всего страшило его, что они могут вновь соединиться. Вот почему он принялся строить разные планы и был теперь настолько далек от стремления вызволить своего друга из-под ареста, что даже стал размышлять о том, каким способом продлить заключение Бута, пока не отыщется средство услать его как можно дальше от Амелии, а уж тогда, в чем полковник Джеймс не сомневался, он добьется-таки своего. Эти размышления полковника прервал слуга, доложивший, что некий сержант Аткинсон желает с ним переговорить. Полковник велел тотчас пригласить сержанта к нему и тот сообщил, что если полковнику угодно будет сейчас пойти, чтобы стать поручителем за мистера Бута, то с ним вместе пойдет еще один домовладелец, поручительство которого не может быть отвергнуто. С этим человеком сержант договорился сегодня утром и, заручившись согласием миссис Аткинсон, передал ему обязательство возместить возможные убытки. Вопреки ожиданиям Аткинсона полковник, судя по всему, не был особенно обрадован этой новостью. Напротив того, вместо ясного ответа на предложение Аткинсона, он начал так: - Помнится, мистер Бут говорил мне, что вы, сержант, доводитесь его жене молочным братом, не так ли? Она поистине очаровательна и бесконечно жаль, что такой женщине суждено было очутиться в столь ужасном положении. Нет ничего безрассуднее, когда младшие армейские офицеры позволяют себе жениться, разве только если им попадется женщина с очень большим приданым. В противном случае какой другой удел, кроме всякого рода несчастий и нищеты, ожидает их жен и детей? - Ах, сударь, - воскликнул сержант, - теперь уже слишком поздно об этом толковать. Что и говорить, моя госпожа могла выйти замуж за любого из самых знатных джентльменов в нашем графстве, ведь во всем королевстве немного сыщется женщин лучше и красивей ее, а если бы родственники обошлись с ней справедливо, то она получила бы к тому же и очень большое приданое. Да что там, она достойна руки самого могущественного короля на свете, и будь я самым могущественным королем на свете, я считал бы себя счастливцем, имея такую жену. Но ей суждено было полюбить лейтенанта, а уж, конечно, без любви в браке не может быть никакого счастья. - Послушайте, сержант, - сказал полковник, - вы прекрасно знаете, что мы с лейтенантом друзья. Полагаю, я доказал это на деле. - Конечно, ваша милость, - подтвердил сержант, - и, насколько я знаю, доказали это не раз. - И тем не менее, я очень зол на Бута, чертовски зол за его безрассудство и особенно потому, что страдает из-за этого такая достойная женщина. - О, она, конечно, женщина в высшей степени достойная! - воскликнул сержант. - Бедная дорогая моя госпожа! Ведь я, если вашей милости угодно, знаю ее с самого младенчества и могу поручиться, что другой такой участливой и добросердечной души не сыщется во всей Англии. Я всегда любил ее, как родную сестру. Да и она сама часто называла меня братом, а я считал это для себя большей честью, чем если бы меня величали генералом. - Какая жалость, - заметил полковник, - что столь достойной женщине приходится терпеть такую нужду из-за безрассудства мужа! Хоть я ему и друг, а все же не могу не сказать, что он вел себя по меньшей мере неблагоразумно! Разве он не мог прожить на свое половинное жалованье? Как же нужно было себя вести, чтобы влезть в такие непомерные долги? - Конечно, хотелось бы, чтобы он вел себя осмотрительней, - воскликнул сержант, - однако надеюсь, это все же послужит ему предостережением. - Как можно быть в этом уверенным и какие у меня для этого основания? - воскликнул полковник. - Расточительность - порок, от которого не так-то просто излечиться. Я много об этом думал, мистер сержант, и по зрелом размышлении пришел к выводу, что и для Бута, и для его несчастной жены будет лучше, если он еще немного помучается. - Конечно, вы, ваша милость, рассуждаете справедливо, - ответил сержант, - а все-таки, вы уж простите меня, сударь, если я что скажу не так; надеюсь, вы примете в соображение, каково сейчас его несчастной жене. Ведь она страдает не меньше лейтенанта, а может даже и больше; уж я ее настолько хорошо знаю, что готов поручиться - пока он будет под арестом, у нее не будет ни одной спокойной минуты. - Я знаю женщин получше вас, сержант, - воскликнул полковник, - они иногда привязываются к своим мужьям, как дети к кормилице, но и тех, и других следует отнимать от груди. Вы, сержант, насколько мне известно, человек не только смелый, но рассудительный, в противном случае я не стал бы говорить с вами так откровенно; кроме того, я уже давно питаю к вам расположение и хочу вам услужить, но только задам вам прежде вот какой вопрос: к кому из них вы больше привязаны - к мистеру Буту или его жене? - Разумеется, сударь, - сказал сержант, - я обязан больше любить свою госпожу. Но я очень привязан и к лейтенанту, хотя бы потому что его, я знаю, так любит моя госпожа; и потом - он всегда был очень добр ко мне; конечно, в меру своих возможностей. Ведь вы, ваша милость, сами знаете, что возможности у лейтенанта невелики; однако при любых обстоятельствах он вел себя как настоящий друг. - Что ж, вы совершенно справедливо изволили заметить, - воскликнул полковник, - что возможности у лейтенанта невелики; а вот я могу сделать для вас много больше и, вот увидите, сделаю. Позвольте только задать вам еще один вопрос: вчера вечером, когда я был у миссис Бут, там была еще одна дама - кто лна такая? - Дама, сударь? - повторил сержант и густо при этом покраснел. - Да, дама, та женщина, которая вчера вечером ужинала с нами, - воскликнул полковник. - Для квартирной хозяйки у нее, пожалуй, слишком благородный вид. От этого комплимента по адресу его жены сержант еще более зарделся и уже собирался было сказать, что эта дама - миссис Аткинсон, когда услышал от полковника следующее: - Признаться, никогда в жизни я не встречал еще такую противную, пронырливую, притворно-скромную с... дочь; я бы, кажется, много дал, только бы узнать, кто она такая. - Откуда же мне знать, сударь, - воскликнул сержант в крайнем смущении. - Я ровным счетом ничего о ней не знаю. - Я хочу, чтобы вы о ней порасспросили, - сказал полковник, - и сообщили мне ее имя, ну, и, конечно, кто она такая; меня разбирает странное любопытство, приходите сегодня вечером ровно в семь. - А разве ваша милость не собирается навестить нынче утром лейтенанта? - спросил Аткинсон. - У меня нет сейчас такой возможности, - ответил полковник. - У меня другие обязательства. К тому же, куда особенно торопиться? Если люди позволяют себе сумасбродство, они должны расплачиваться за последствия. Приходите ко мне в семь и подробно разузнайте все, что сумеете, насчет этой гнусной шлюхи, о которой я только что говорил: я решил во что бы то ни стало докопаться, кто она такая. Так что удачного вам утра, сержант, и не сомневайтесь, что при первой же возможности я что-нибудь для вас сделаю. Хотя некоторые читатели, возможно, и сочтут сержанта достойным той откровенности, которую позволил себе с ним полковник, но все же этот надменный офицер едва ли решился бы снизойти до такой фамильярности с человеком столь неравного с ним положения, если бы кое в чем не рассчитывал на него. По правде говоря, полковник начал питать надежду на то, что сержант поможет ему осуществить его намерения относительно Амелии, или, иными словами, превратится в сводника; такого рода услуги полковнику оказывали люди и более высокого положения, чем Аткинсон; кроме того, полковник имел возможность прекрасно его вознаградить, а посему нисколько не опасался отказа... Сам сержант, конечно, нисколько не был в том повинен, ведь он никогда не давал ни малейшего повода для такого мнения о себе, однако полковник составил это мнение, основываясь на знании собственного сердца. А оно внушало ему, что если он сам способен из низменных побуждений совратить жену друга, то почему бы, внушало ему сердце, он не может надеяться на то, что и другой человек из других низменных побуждений, не решится на такую измену дружбе, оказывая ему помощь? Ведь очень немногие люди, я думаю, придерживаются лучшего мнения о других, нежели о себе, и они весьма неохотно допускают существование какой-либо добродетели, если не находят следов ее в собственной душе; вот по какой причине чрезвычайно трудно, я заметил, убедить мошенника в том, что вы честный человек; какие бы убедительные доказательства вы ни приводили, вы никогда не преуспеете в своих попытках, если только мошенник не придет при этом к утешительному заключению, что тот, кто и в самом деле оказался честным, оказался в то же время и дураком. ГЛАВА 9 и прелюбопытная, из которой любопытный читатель может сделать различные умозаключения Сержант ушел от полковника в крайне удрученном состоянии, в котором мы, однако же, вынуждены будем его на время оставить, чтобы возвратиться к Амелии; как только она в это утро проснулась, она сразу попросила миссис Аткинсон пойти уплатить за их прежнюю квартиру и принести оттуда всю одежду и кое-что из других вещей. Однако надежный посыльный вскоре возвратился, не выполнив поручения, потому что миссис Эллисон заперла все комнаты и рано утром ушла из дома, а куда именно, служанка не знала. Потом обе дамы вместе с детьми Амелии сели завтракать, после чего Амелия объявила, что намерена сейчас же нанять карету и поехать проведать мужа. Миссис Аткинсон тотчас одобрила это намерение и вызвалась сопровождать ее туда. По правде говоря, это было и в самом деле, на мой взгляд, довольно здравое решение, а то, что Буту крайне претила мысль увидеть жену в доме судебного пристава, то это, пожалуй, следует счесть скорее чрезмерной щепетильностью и стеснительностью. Обе дамы были уже одеты и собирались послать за каретой, когда внизу раздался сильный стук в дверь и, минуту спустя, служанка доложила о приезде миссис Джеймс. Амелия была изрядно раздосадована этим визитом: из-за него откладывалась долгожданная встреча с мужем, чего она жаждала с таким нетерпением. Не сомневаясь в том, что визит будет кратким, она решила принять гостью со всей любезностью, на которую только была способна. На сей раз поведение миссис Джеймс настолько не соответствовало тому облику чопорной особы, в котором она недавно предстала перед Амелией, что это могло бы поразить кого угодно из тех, кто знает, что под личиной любой светской дамы, в которой все лишь игра и притворство, скрывается ее истинный характер, в соответствии с которым (когда ее истинная природа берет верх) она себя и ведет. Поэтому самые что ни на есть светские дамы способны с необычайным пылом и неистовством иногда любить, а иногда злобствовать в зависимости от природных склонностей, хотя и то, и другое в равной мере несовместимо с искусственной личиной светской дамы. Так вот, миссис Джеймс была в глубине души очень доброй женщиной: узнав о постигшей Амелию беде, она была искренне этим опечалена. Стоило только полковнику сказать ей о своем намерении предложить Амелии поселиться у них в доме, как миссис Джеймс тотчас же с этим согласилась; когда утром за завтраком он сказал ей, что Амелия затрудняется принять их приглашение, миссис Джеймс с необычайной готовностью вызвалась сама поехать, чтобы убедить свою приятельницу согласиться на их предложение. Теперь она добивалась этого с такой горячностью, что Амелия, не слишком умевшая настаивать на своем, с большим трудом устояла перед ее натиском; и действительно - единственным доводом, склонившим ее к отказу, была привязанность к миссис Аткинсон, и тут она ни за что не хотела уступить; миссис Джеймс в конце концов удовольствовалась обещанием, что как только их дела будут улажены, Амелия вместе с мужем и всем семейством навестят ее и некоторое время погостят у нее в поместье, куда миссис Джеймс собиралась вскоре уехать. Заручившись этим обещанием, миссис Джеймс после многочисленных изъявлений дружеских чувств откланялась; сев в карету, она (вновь преобразившись в светскую даму) отправилась на аукцион, чтобы встретиться со своими знакомыми. Как только она удалились, к Амелии вновь пришла миссис Аткинсон, покинувшая комнату при появлении гостьи, и Амелия рассказала ей, с какой целью приезжала к ней эта дама. - Скажите, пожалуйста, сударыня, - осведомилась миссис Аткинсон, - а что, этот полковник и его жена действительно живут, как говорится, душа в душу? - Если вас интересует очень ли они друг друга любят, - сказала Амелия, - то я должна вам ответить, что вряд ли. - Мне говорили, - сказала миссис Аткинсон, - что есть женщины, которые занимаются сводничеством для собственных мужей, - а мужья в свою очередь оказывают им такие же услуги. - Какой стыд! - воскликнула Амелия. - Надеюсь, это лишь досужая выдумка! Вы, дорогая, слишком уж строго судите о людях. - Называйте это, как вам угодно, - ответила миссис Аткинсон, - но я говорю так из любви к вам и из боязни, что вам грозит опасность. Вы ведь сами знаете пословицу: обжегшись на молоке, дуешь на воду; а если у такого обжегшегося хоть сколько-нибудь доброе сердце, он будет страшиться не только за себя, но и за других, чтобы и они не обожглись. Так вот, если вы позволите мне сказать откровенно, я считаю, что в доме полковника вы не будете в безопасности. - Я не могу считать ваши опасения неискренними, - ответила Амелия, - и должна быть вам благодарна за них, но я убеждена, что вы совершенно заблуждаетесь. Я считаю полковника Джеймса самым великодушным и лучшим из людей. Он был другом и притом прекрасным другом моего мужа еще задолго до моего знакомства с полковником и оказал мистеру Буту тысячу добрых услуг. А что вы скажете, например, о его вчерашнем поведении? - Мне бы хотелось, - воскликнула миссис Аткинсон, - чтобы его сегодняшнее поведение было таким же как вчера. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что берусь сейчас за самую неприятную но, однако же, и самую необходимую из всех дружеских обязанностей. А посему считаю своим долгом рассказать вам о разговоре, имевшем место не далее как сегодня утром между полковником и мистером Аткинсоном, ибо хотя это причинит вам боль, но вы должны по многим причинам знать об этом. И тут она рассказала все, о чем мы повествовали в предшествующей главе и о чем она сама узнала от сержанта в то время, когда Амелия принимала миссис Джеймс. И точно так же как сержант, излагая ей суть сказанного полковником, несколько сгустил краски, так и она в свой черед чуть подправила услышанное ею от сержанта. Никто из этих славных людей, возможно, не хотел преувеличивать какие бы то ни было обстоятельства, но таково уж, мне кажется, неизбежное следствие всех сообщений. Можно, конечно, предположить, что миссис Аткинсон вряд ли была склонна рассматривать все касающееся полковника Джеймса в самом благоприятном свете, поскольку сержант, руководствуясь больше честностью, нежели благоразумием, намекнул жене, что полковник отзывался о ней не слишком любезно и назвал ее противной и пронырливой...; насчет притворно-скромной с...... дочери сержант, правда, предпочел умолчать, поскольку это, возможно, уже свыше того, что может снести любой Иов {32} в юбке. Сержант, однако же, постарался возместить эти выражения некоторыми другими, тоже не слишком приятными для женского уха. Во всяком случае Амелия заключила из слов миссис Аткинсон, что полковник в беседе с сержантом чрезвычайно оскорбительно отозвался о Буте и наотрез отказался быть за него поручителем. Выслушав этот рассказ, Амелия сделалась бледна и неподвижна, как статуя. В конце концов она воскликнула: - Если это правда, то и я, и моя семья, все мы погибли! Тогда у нас не осталось больше ни утешения, ни надежды, ни друга. Я не могу не верить вам. Я знаю, вы не стали бы меня обманывать. Да и в самом деле, зачем бы вам вводить меня в заблуждение? Но что же тогда могло послужить причиной такой перемены со вчерашнего вечера? Что я такого сказала или сделала, что могло оскорбить полковника? - Ах, мне кажется, вы скорее сказали и сделали слишком много такого, что могло доставить ему удовольствие, - ответила миссис Аткинсон. - И между прочим он нисколько на вас не в обиде. Напротив того, о вас он говорил одни только любезности. - Но в чем же мог тогда провиниться перед ним мой любимый? - спросила Амелия. - Ведь со вчерашнего вечера он с полковником даже и не виделся. Не иначе как какой-нибудь негодяй настроил его против моего мужа; мистер Бут уже однажды подозревал, что кто-то его оговорил. Какой-нибудь безжалостный мерзавец наклеветал на него! - Вы уж простите меня, дорогая сударыня, - сказала миссис Аткинсон, - но я думаю, что человек, повредивший капитану в глазах его друга, - это самое достойное и прелестное создание... да, да, не удивляйтесь; человек, которого я имею в виду, это вы сами; ах, в любом другом деле вы, я уверена, не были бы столь недогадливы, но в этом случае благодарность, скромность, смирение, все ваши добродетели лишают вас проницательности, Mortales hebetant visus {*}, - {* омрачают Взор твоих смертных очей (лат.) {33}.} как сказано у Вергилия. Да чего же еще на свете он может более желать, как не того, чтобы вы жили у него в доме, в то время как ваш муж будет под арестом в другом? И все, что он говорил и делал вчера, и (что убеждает меня еще больше, нежели и то, и другое) все, что вчера вечером выражали его взгляды, очень согласуется с этими его желаниями. - Милосердный Боже, - воскликнула Амелия, - от ваших слов у меня кровь стынет в жилах! Одна мысль об этом повергает меня в смертельный ужас; я не в силах, не должна, я не стану думать об этом. Но ведь это пока не более, чем убеждение. Упаси Бог, чтобы я укрепилась в этом убеждении! Неужто он в самом деле оскорбил моего мужа? Возможно ли? Оскорбить бедного, несчастного, многострадального человека; притесняемого, разоренного, отторгнутого от своих детей, от своей несчастной жены; самого честного, достойного, благородного, нежного, любящего, самого лучшего... И тут она предалась своему горю с таким отчаянием, какое невозможно описать. В то время как миссис Аткинсон делала все, что в ее силах, пытаясь успокоить Амелию, раздался неистовый стук в дверь и в комнату поспешно вбежал сержант, доставивший Амелии снадобье, от которого она тотчас почувствовала себя лучше. Какого рода было это снадобье, мы в надлежащее время уведомим читателя, а до тех пор ему придется умерить свое любопытство; что же касается джентльменов - завсегдатаев Уайта {34}, то им тем самым предоставляется возможность держать пари - были ли это пилюли от Уорда {35} или порошок доктора Джеймса {36}. Но прежде чем завершить эту главу и возвратиться в дом судебного пристава, мы считаем себя обязанным по мере сил отвести от нашей героини обвинения в недостаточной сообразительности, которые кое-кто из наших проницательных читателей может взвести на нее с куда большей строгостью, нежели это сделала миссис Аткинсон. Я почитаю поэтому своим долгом уведомить всех таких читателей, что если невинность может нередко проглядеть расставленную ей западню и угодить в нее, тогда как порок ее предвидит и обходит, то это происходит вовсе не потому, что первая более слепа. Истина заключается в том, что для порока почти невозможно не обнаружить все расставленные на его пути ловушки по той простой причине, что он сам только тем и занят, что рыскает по всем углам, дабы расставить эти ловушки для других. Между тем невинность, которая ни о чем таком и не помышляет, шествует по жизни бесстрашно и беззаботно, а посему может запросто попасть в расставленные для нее силки. То есть, говоря откровенно, без иносказаний и словесных ухищрений, невинность частенько обманывают не по недостатку у нее благоразумия, а по недостатку подозрительности. Опять-таки, мы часто дивимся глупости одураченного, в то время как нам следовало бы скорее изумляться поразительной порочности предателя. Одним словом, многие невинные люди обязаны своей гибелью только тому единственному обстоятельству, что степень подлости, с которой им пришлось столкнуться, представляется просто невероятной любому человеку, если он сам не подлец. ГЛАВА 10, содержащая немало глубоких философских загадок Бут, вдоволь насладившийся обществом сочинителя, предпочел на следующий день скоротать время с каким-нибудь другим собеседником. Да и сочинитель не слишком жаждал продолжить вчерашний разговор, ибо, не питая более надежд выудить что-нибудь из кармана Бута, он не менее ясно понимал, что этот диалог не сулит особой поживы его тщеславию; дело в том, что хотя этот человечишко не отличался ни добродетелью, ни умом, ни образованностью, ни происхождением, однако тщеславия у него было хоть отбавляй. Эта страсть была в нем так сильна и делала его настолько слепым к собственным недостаткам, что тот, кто не льстил ему или не давал ему денег, вызывал у него ненависть. Одним словом, он притязал на довольно странную привилегию: либо вымогать у всех своих знакомых похвалы, либо выуживать из их карманов пенсы, весьма щедро расплачиваясь льстивыми панегириками. Неудивительно поэтому, что для человека такого склада, как Бут, вполне достаточно было одной-единственной беседы с подобным субъектом. А посему он решил на этот раз свести знакомство с тем джентльменом, о котором мистер Бондем так уничижительно вчера отозвался. Иначе говоря, у Бута составилось такое мнение о судебном приставе, что его слова служили наилучшей рекомендацией именно тогда, когда он менее всего этого хотел. Сколь ни был в данном случае недоброжелателен сделанный приставом вывод, пристав честно признался, что основывал он свой приговор единственно на бедности заключенного, а она, я полагаю, достойному уму никогда не кажется предосудительной; к тому же, какой низменной натурой должен обладать тот, кто, находясь в положении мистера Бута, способен сторониться и презирать другого человека, на том лишь основании, что он - бедняк. Разговор, вполне естественно, начался с того, что новый знакомец и Бут рассказали друг другу как оба они очутились здесь, после чего собеседник Бута, взглянув на него с глубокой приязнью, выразил ему свое искреннее сочувствие, на что Бут с благодарностью ответил: - У вас, должно быть, очень отзывчивое сердце и вы очень добрый человек, если, находясь в описанном вами отчаянном положении, способны сочувствовать другим. - Мои дела, - отозвался джентльмен, - и в самом деле очень плохи, и все же есть одно обстоятельство, вследствие которого вы кажетесь мне более достойным жалости, нежели я сам, и заключается оно вот в чем: ведь вам по молодости лет несчастье в новинку, тогда как я столько лет состоял в учениках у нищеты, что могу теперь считаться в этом деле настоящим мастером. По правде говоря, я считаю, что привычка учит людей сносить душевное бремя точно так же, как она приучает их плечи не гнуться под бременем тяжкой ноши. Без привычки и опыта даже самые крепкие духом и телом люди начинают сгибаться под тяготами, которые привычка может сделать вполне сносными, и даже ничтожными. - Что ж, - воскликнул Бут, - в таком уподоблении есть большая доля истины; полагаю, я и сам имел случай убедиться в его справедливости, потому что несчастья, вопреки вашему впечатлению, мне отнюдь не в новинку. И возможно, что именно благодаря привычке, о которой вы говорили, я хоть отчасти в состоянии переносить свои нынешние беды как подобает мужчине. Джентльмен выслушал последние слова с улыбкой и воскликнул: - Да вы, я вижу, капитан, не иначе как молодой философ. - Я полагаю, - воскликнул Бут, - что могу хотя бы скромно притязать на ту философию, которую постигаешь среди жизненных невзгод, а вы, сударь, судя по всему, считаете, что это и есть одна из лучших школ философии. - Я только считаю, сударь, - ответил джентльмен, - что в дни невзгод мы более склонны к серьезному размышлению, чем в те периоды жизни, когда заняты делами или гоняемся за удовольствиями и когда у нас нет ни досуга, ни склонности вникать в самую суть вещей. Так вот, есть два соображения, давно занимавшие мои мысли и необычайно поддерживавшие меня в самые горестные дни. Первое из них - быстротечность нашей жизни, даже если человек и достигает самого преклонного возраста; недаром мудрейшие из людей уподобляли ее мгновенью. Один римский поэт уподобляет ее ристанию {37}, а другой - еще более мимолетному всплеску набежавшей волны {38}. Второе соображение - непрочность нашего существования. Ведь как ни коротки пределы нашей жизни, мы далеко не уверены в том, что нам суждено достичь этих пределов. Наш жизненный путь может прерваться через день, через час, через минуту. Чего же стоит столь неопределенное, столь непрочное существование? И это соображение, даже если мы мало с ним считаемся, в значительной мере уравнивает людей разных судеб и жизненных обстоятельств и не дает ни одному человеку права торжествовать, как бы ни был счастлив его удел, или роптать, как бы ни был он горестен. Если бы даже самые приверженные земным благам люди взглянули на это в том же свете, в каком они рассматривают все другие вещи, они очень скоро почувствовали бы и признали справедливость подобного образа мыслей; ибо кто из них стал бы так дорожить имуществом, которого они могут в одно мгновение лишиться, и разве не сочли бы они тогда безумцем того, кто считает себя богатым, владея столь ненадежным достоянием? Таков, сударь, источник, из которого я черпаю свою философию. Благодаря ей я научился смотреть на все то, что почитается благами жизни, равно как и на все то, чего страшатся, как великих бедствий, с полным равнодушием, и точно так же как я не возгоржусь, став обладателем первых, так и не буду чересчур удручен, претерпевая последние. Разве актер, которому выпало на долю играть главную роль, почитается более счастливым, нежели тот, кто играет самую незаметную? А ведь любая пьеса может идти двадцать вечеров подряд и, следовательно, пережить нас; однако жизнь, даже в лучшем случае, это всего лишь драма чуть большей продолжительности, и то, чем мы заняты на больших житейских подмостках, ненамного серьезнее того, что нам представляют на сцене королевского театра. Но несчастья и трагические развязки, даже будучи представлены здесь на театре, способны нас взволновать. Самые мудрые люди способны, поддавшись иллюзии, переживать несчастья, изображенные в трагедии, хотя они и знают, что это не более чем вымысел, а дети нередко заливаются слезами, принимая все за чистую правду. Что же тогда удивляться, если трагические происшествия нашей жизни, которые, на мой взгляд, ненамного серьезнее театральных, волнуют нас несколько больше? И в чем же тогда заключается лекарство, как не в упомянутой мной философии, которая, став когда-нибудь в результате длительных размышлений привычной потребностью, учит нас знать всему подлинную цену и сразу излечивает нас от необузданных желаний и малодушных опасений, чрезмерных восторгов и сокрушений по поводу всего, что так недолговечно и может не продлиться и мгновенья? - Вы удивительно хорошо выразили свои мысли, - воскликнул Бут, - и я полностью признаю их справедливость; но сколь бы истинными они ни казались в теории, я все же сомневаюсь в их применении на практике. И причина такого расхождения между ними заключается в том, что мысли наши рождены разумом, а поступки - сердцем: Video meliora, proboque; Deteriora sequor {*}. {* Благое Вижу, хвалю, но к дурному влекусь (лат.) {39}.} Что, казалось бы, более несходно, нежели оценка явлений жизни человеком умным и глупым, но так как их поступками движет преобладающая в них страсть, то оба они нередко ведут себя одинаково. Какое в этом случае утешение может принести ваша философия корыстолюбцу, которого лишили его богатства, или честолюбцу, утратившему свою власть, пылкому влюбленному, которого разлучили с любимой, или нежному мужу, которого оторвали от жены? Неужели вы в самом деле считаете, что какие-то размышления о быстротечности жизни способны помочь их горю? Разве сама эта быстротечность не является для них одним из худших несчастий? И коль скоро зло, которое они претерпевают, состоит в том, что их лишают на время того, что они любят, разве их удел не покажется им вследствие этого еще более жестоким и разве они не станут его еще сильнее оплакивать, коль скоро их лишили какой-то доли тех радостей, которые и без того так кратки и даны им на столь неопределенный срок? - Позвольте в таком случае, сударь, - сказал джентльмен, - внести некоторые уточнения. Ведь я разумею под философией не просто понимание того, что есть добро, и что есть зло, но, как это сказано у Аристотеля, стойкость и привычку {40}, а они, как я совершенно согласен с ним и стоиками, способны превозмочь любые удары судьбы. Он собирался было продолжить свое рассуждение, но тут в комнату вошел судебный пристав и, угрюмо пожелав обоим доброго утра, осведомился у философа, приготовился ли тот к переезду в Ньюгейт, поскольку он обязан препроводить его туда сегодня же после обеда. Несчастный философ был, судя по всему, глубоко потрясен этой новостью: - Надеюсь, вы позволите мне здесь остаться, - воскликнул он, - если не до получения ответа на мое ходатайство, то хотя бы совсем ненадолго. Но особенно прошу вас не отправлять меня туда сегодня, потому что вечером сюда должны прийти моя жена и дети. - А какое мне, собственно, дело до вашей жены и детей? - возразил пристав. - Да не желаю я видеть здесь ничьих жен и детей. Терпеть не могу таких посетителей. - Умоляю вас, - сказал философ, - дайте мне хотя бы еще один день. Я буду вам за это чрезвычайно обязан, если же вы обманете мои надежды, это будет для меня самым жестоким на свете ударом. - Меня не заботят ваши надежды, - продолжал пристав, - я должен заботиться о себе и о своем семействе. Я хотел бы лучше знать, кто мне заплатит за ваше пребывание здесь по сегодняшний день? Ведь я не могу себе позволить содержать арестантов за свой счет. - Да ведь я и не имел в виду жить здесь за ваш счет, - воскликнул философ. - Как раз сегодня утром моя жена постарается достать деньги, и я надеюсь, что когда она придет, я смогу сполна с вами рассчитаться. Однако мы собирались вместе поужинать сегодня вечером у вас в доме, так что если вы переведете меня сейчас в Ньюгейт, вы нанесете нам обоим жестокий удар, и я буду самым несчастным человеком на свете. - Ну, зачем же так, - проговорил пристав, - что до меня, то никакой жестокости против вас я не замышлял и, поверьте, не хуже всякого другого умею уважить джентльмена. К примеру, если люди расплачиваются перед тем, как уйти отсюда и тратят свои деньги как подобает джентльменам, тогда, уверяю вас, не было такого случая с тех пор, как я состою в этой должности, чтобы кто-нибудь мог обвинить меня в неучтивости. Так что если у вас желание нынче вечером повеселиться, то уж кто-кто, а я не стану вам мешать. Готов поручиться, что ужин, который вам здесь подадут, будет не хуже, чем в любой из лондонских таверн. - Раз уж мистер Бондем так любезен, - сказал философ, - надеюсь, капитан, вы окажете мне честь и отужинаете с нами. Уверяю вас, если мне будет суждено когда-нибудь выбраться отсюда, я буду гордиться тем, что имею честь называться вашим знакомым. - Разумеется, сударь, - подтвердил Бут, - ваше приглашение - это честь, которую я всегда готов буду принять, но вот относительно сегодняшнего вечера должен сказать вам, что надеюсь провести его в другом месте. - Обещаю вам, сударь, - ответил его собеседник, - что буду от души рад вашему освобождению, хотя сам я от этого только проиграю. - Что ж, коль скоро речь зашла об этом, - сказал с ухмылкой Бондем, - то полагаю, капитан, вы вполне можете принять приглашение джентльмена, нисколько не опасаясь нарушить свое обещание, ибо я очень сильно сомневаюсь в том, что мы с вами сегодня расстанемся. - Прошу прощения, мой дорогой друг, - возразил Бут, - но я с минуты на минуту ожидаю, что меня придут взять на поруки. - Видите ли, сударь, - продолжал Бондем, - мне неприятно видеть, когда джентльмен заблуждается. Дело в том, что на поручительство сержанта я полагаться не стану, а что касается по