ься в их спор и сказал, что полковник совершенно прав, предлагая переменить тему, так как принять вызов на дуэль - значит нарушить законы христианского учения, а отказаться от них - значит нарушить законы чести. - И вы должны признать, доктор, - добавил он, - что это очень тяжкое требование, поскольку человек должен заплатить за это своей честью; и особенно для солдата, который теряет в таком случае впридачу еще и средство к существованию {5}. - Ну как, сударь, - сказал полковник с торжествующим видом, - что вы на это скажете? - А то и скажу, - ответил священник, - что быть осужденным навеки небесами куда тяжелее. - Возможно, что и так, - отозвался полковник, - но, несмотря на все это, будь я проклят, если стерплю оскорбление от кого бы то ни было на свете. И, тем не менее, я считаю себя истинным христианином, не хуже всякого другого. Я держусь правила: никогда не наносить оскорбление и никогда не сносить его; я считаю, что это правило истинного христианина, и ни один человек никогда не убедит меня в противном. - Вот и прекрасно, сударь, - заключил священник, - коль скоро вы так решили, надеюсь, ни один человек не осмелится вас оскорбить. - Весьма вам обязан за вашу надежду, сударь, - воскликнул полковник, ухмыльнувшись, - но если кто-нибудь все же на это осмелится, он будет весьма вам обязан, если вы одолжите ему свою рясу, потому что, клянусь честью мужчины, никто из тех, на ком нет юбки, не отважится меня оскорбить. На протяжении всего этого спора полковник Джеймс не принимал в нем никакого участия. Сказать по правде, его мысли были заняты совсем другим, а чем именно, читателю будет, конечно, нетрудно догадаться. Очнувшись, однако, от своих мечтаний, и услыхав несколько последних фраз, он обратился к своему шурину и спросил его, с какой стати он затеял обсуждение этой темы с доктором Гаррисоном, джентльменом духовного звания? - Признаюсь, брат, я поступил опрометчиво, - воскликнул полковник, - и прошу у доктора прощения; сам не знаю, как это вышло; ведь кому другому, а уж вам хорошо известно, что у меня нет привычки распространяться о таких вещах. Это обычно любимое занятие трусов. Полагаю, мне нет необходимости болтать языком, доказывая, что я не из этой породы. Я достаточно доказал это на поле брани. Полагаю, ни один человек не посмеет это отрицать; полагаю, я могу с полным основанием сказать, что ни один человек не отважится отрицать, что я исполнил свой долг. Полковник и далее продолжал доказывать, что его храбрость не является ни темой его рассуждений, ни предметом его тщеславия, но тут вошедший слуга доложил, что чай подан и дамы просят мужчин присоединиться к ним; полковник Джеймс незамедлительно исполнил эту просьбу, а остальные последовали его примеру. Но поскольку беседа за чайным столом, чрезвычайно приятная для ее участников, может навести на читателя скуку, мы, пожалуй, на этом и завершим данную главу. ГЛАВА 4, содержащая беседу Бута с Амелией Ранним утром следующего дня Бут отправился на назначенное накануне свидание с полковником Джеймсом; он возвратился от него в том душевном состоянии, которое великий знаток человеческих страстей {6} изобразил у Андромахи, когда он говорит нам, что она плакала и улыбалась одновременно {7}. Амелия тотчас заметила его смятение, в котором противоположные чувства радости и горя пытались друг друга превозмочь, и спросила, что тому причиной, на что Бут ответил следующим образом: - Дорогая моя, - сказал он, - я никоим образом не собирался скрывать от вас, о чем мы сегодня утром говорили с полковником, от которого я ушел прямо-таки подавленный, если можно так выразиться, его благодеяниями. Ни у кого еще, без сомнения, не было такого друга, ибо никогда еще не бывало на свете другого, такого же благородного, великодушного сердца... Я не в силах сдержать охватившего меня порыва благодарности; поверьте, в самом деле не в силах. - Тут он умолк на минуту, вытер глаза, а потом продолжал. - Вы хорошо знаете, дорогая, какая печальная будущность открывалась перед нами еще только вчера, какая бездонная пропасть разверзлась передо мной, и ужасная мысль о том, что я обрек на нищету мою Амелию и ее детей, приводила меня в полное отчаяние. Хотя благодаря доброте доктора Гаррисона я снова теперь на свободе, но долги по-прежнему тяготят меня, и даже если этот достойный человек имеет намерение простить мне свою долю (а это самое большее, на что я могут надеяться), все равно едва ли стоит распространяться о том, в каком положении я окажусь. Как же мне тогда оценить по достоинству и какими словами описать вам великодушие полковника? О, дорогая моя Амелия, он в одно мгновение рассеял всю печаль, избавил от охватившего мою душу отчаяния и наполнил ее самыми пылкими надеждами на то, что я смогу обеспечить вас и моих дорогих детей всем необходимым. Во-первых, полковник готов ссудить меня необходимой суммой денег, чтобы я мог выплатить все мои долги и притом с условием, что я должен буду возвратить ему эти деньги только после того, как сам стану полковником и получу под свое начало полк, и не раньше этого. Во-вторых, он сегодня же утром пошел хлопотать о том, чтобы меня назначили на вакантную должность командира роты, которая находится в Вест-Индии, и так как он намерен употребить для этого все свое влияние, то ни он, ни я нисколько не сомневаемся в успехе. А теперь, дорогая, пришло время сказать вам о третьем его предложении, которое хотя и должно, возможно, доставить мне наибольшую радость, но, такова уж, признаюсь, слабость моей натуры, разрывает мне сердце. Я не в силах это произнести, потому что и вам, я знаю, будет так же больно, хотя вы способны, как мне известно, если того требуют обстоятельства, проявить твердость духа, подобающую мужчине. Но вы, я уверен, не станете противиться, какие бы вы не испытывали страдания, давая на это согласие. О, дорогая Амелия! Я буду страдать не меньше вас, но все-таки решился на это. Одному Богу известно, что пришлось перечувствовать моему бедному сердцу после того, как полковник сделал мне такое предложение. Только любовь к вам могла вынудить меня согласиться на это. Подумайте, в каком мы с вами сейчас находимся положении; подумайте о наших детях, об этих бедных малютках, чье будущее благополучие поставлено сейчас на карту, и тогда это укрепит вашу решимость. Только ради вас и ради них я согласился принять предложение, которое, когда полковник мне его высказал, заставило меня сначала содрогнуться. Если ему удалось убедить меня принять такое решение, к которому, как я считал, никто на свете не мог бы меня склонить, то лишь потому, что я думал о вашем благе. О, дорогая моя Амелия, позвольте мне умолять вас отказаться от меня ради блага наших детей, как я обещал полковнику отказаться от вас ради их и вашего собственного блага. Если вы отвергнете эти условия, тогда нам все равно не спастись, потому что полковник решительно на этом настаивает. Рассудите поэтому сами, любовь моя, что как бы они ни были суровы, необходимость побуждает нас покориться. Я понимаю, как должна расценивать такое предложение женщина, которая любит так, как вы, и все-таки сколько можно привести примеров, когда женщины из точно таких же побуждений покорялись такой же необходимости! - Что вы хотите сказать, мистер Бут? - воскликнула Амелия, вся трепеща. - Неужели я должен вам еще что-то объяснять? - ответил Бут вопросом на вопрос. - Разве я не сказал, что должен отказаться от своей Амелии? - Отказаться от меня? - переспросила Амелия. - Только на время вот что я имел в виду, - продолжал Бут, - возможно, совсем ненадолго. Полковник сам позаботится о том, чтобы срок оказался коротким. .. ведь я знаю, какое у него доброе сердце, как ни велика будет моя радость оттого, что я вновь обрел вас, не исключено, что он будет еще больше радоваться тому, что возвратил вас в мои объятья. А до тех пор он будет не только отцом моим детям, но и мужем для вас. - Мне мужем! - проронила Амелия, - Да, моя дорогая; ласковым, любящим, нежным, преданным мужем. Если бы я не был так твердо в этом уверен, неужели моя Амелия думает, что меня можно было бы уговорить покинуть ее? Нет, моя Амелия, он единственный человек, который мог меня уговорить; но я знаю, что его дом, его кошелек, его защита - все это будет в вашем распоряжении. А что до неприязни, которую вы почувствовали к его жене, путь это вас нисколько не смущает; полковник, я в этом уверен, не потерпит, чтобы она оскорбляла вас; да и, кроме того, она для этого слишком хорошо воспитана, так что как бы она в душе вас ни ненавидела, она по крайней мере будет вести себя с вами вежливо. Скажу вам больше, приглашение последовало не от полковника, а от его супруги, и я убежден, что они оба будут относиться к вам в высшей степени дружелюбно; он, я уверен, - вполне искренне как к жене друга, оставленной на его попечении, а она - вследствие своей благовоспитанности будет не только с виду, но и на деле выказывать вам истинную благожелательность. - Наконец-то я уразумела вас, мой дорогой, - произнесла Амелия (по мере того как она слушала Бута, отдельные фразы пробуждали в ней самые диковинные предположения), - и я выскажу вам свое решение в двух словах... я исполню супружеский долг, а долг жены состоит в том, чтобы быть с мужем, куда бы эн ни отправился. Бут пытался было ее переубедить, но все было тщетно. Амелия, правда, спокойно выслушивала все его доводы - даже те, которые были ей крайне неприятны (в особенности, когда он неумеренно превозносил необычайную доброту и бескорыстное великодушие своего друга), однако ее решение оставалось непреклонным, и она так твердо противилась всем его резонам, что Бута можно было бы почти извинить, если бы он истолковал это как простое упрямство. В самый разгар их спора явился доктор Гаррисон; выслушав доводы обеих сторон, он выразил свое мнение такими словами: - Дорогие мои дети, я всегда считал вмешательство в разногласия между мужем и женой делом чрезвычайно щекотливым, но поскольку вы оба так горячо настаиваете на том, чтобы я рассудил ваш спор, то постараюсь, насколько это в моих силах, высказать вам мое мнение. Так вот, во-первых, что может быть разумнее желания жены не разлучаться со своим мужем? Ведь это, как справедливо заметило мое любимое дитя, не более как желание исполнить свой долг, и я нисколько не сомневаюсь, что именно по одной этой весьма важной причине она на этом настаивает. И что вы сами можете на это возразить? Разве может любовь быть врагом себе самой? И может ли муж, любящий свою жену, согласиться на долгую разлуку с ней, что бы ни служило тому причиной? - Дорогой доктор, вы говорите, как ангел, - сказала Амелия. - Я уверена, что если бы муж любил меня так же нежно, как я его, он бы ни за что на свете на это не согласился. - Простите, дитя мое, - воскликнул священник, - но существуют причины, которые не только оправдывали бы его готовность разлучиться с вами, но даже побуждали бы его (коль скоро он действительно хоть сколько-нибудь вас любит и руководствуется здравым смыслом) сделать такой выбор. Если бы, к примеру, это было необходимо для вашего блага или для блага ваших детей, то он был бы недостоин называться мужчиной, равно как и мужем, прояви он хоть минутную нерешительность. Более того, я убежден, что в этом случае вы сами отстаивали бы то, чему сейчас противитесь. Сдается мне поэтому, что я напрасно встревожился по поводу обещания полковника выхлопотать ему должность лишь при том условии, что муж оставит вас здесь; ведь мне известно, дорогое дитя, вы слишком добры, разумны и решительны, чтобы ради любого временного удовлетворения своих чувств пожертвовать устойчивым благополучием всей семьи. - Видите, дорогая! - вскричал Бут. - Я знал, как доктор к этому отнесется. Да, я уверен, что любой мудрый человек в Англии сказал бы то же самое. - Молодой человек, - сказал священник, - не оскорбляйте меня лестными словами, которых я не заслуживаю. - Дорогой доктор, неужели я вас оскорбил! - воскликнул Бут. - Да, дорогой, - ответил священник, - вы искусно дали понять, что и я, выходит, человек мудрый, а ведь мне, судя по тому, как люди понимают это слово, следует его стыдиться, и мне служит утешением лишь то, что никто не может по справедливости обвинить меня в излишней мудрости. Ведь, берясь вам что-то советовать, я только что явил вам пример, подтверждающий противоположное. - Надеюсь, сударь, - воскликнул Бут, - вы ошибаетесь. - Нет, сударь, не ошибаюсь, - ответил священник. - Если я дам вам свой совет, то выйдет, что либо вы ни под каким видом не должны уезжать, либо, напротив, моя горлинка должна ехать с вами. - Вы совершенно правы, доктор, - вмешалась Амелия. - О чем я весьма сожалею, - заметил священник, - ибо тогда, поверьте, получается, что неправы вы. - Вот уж поистине! - проговорила Амелия. - Да если бы вы услышали все мои доводы, то признали бы их достаточно вескими. - Весьма возможно, - согласился священник. - Сознание собственной неправоты служит для некоторых женщин весьма веским доводом для того, чтобы продолжать стоять на своем. - Нет-нет, доктор, - воскликнула Амелия, - вы никогда меня в этом не убедите. Невозможно поверить, чтобы человек совершал какой-то поступок именно потому, что считает его ложным. - Весьма вам обязан, дорогое дитя, - отозвался священник, - за то, что вы ясно сказали - пытаться переубедить вас - напрасный труд. Ваш муж никогда бы не назвал меня еще раз мудрым человеком, если бы я после этого все же предпринял такую попытку. - Увы, мне не остается ничего другого, как предоставить вам придерживаться собственного мнения. - Это весьма с вашей стороны любезно, - заметил священник. - В самом деле, это было бы слишком жестоко, если бы в стране, где церковь позволяет другим думать все, что им заблагорассудится, люди и сами не могли бы позволить себе такую вольность. И все же, сколько ни безрассудной представляется способность управлять чужими мыслями, я открою вам, каким образом вы можете управлять моими, когда вам только это вздумается. - Каким образом, скажите ради Бога? - полюбопытствовала Амелия. - Я буду считать такую способность очень ценным даром. - Что ж, извольте! - воскликнул священник. - Всякий раз, когда вы будете себя вести, как подобает умной женщине, вы заставите меня считать вас таковой; когда же вам будет угодно вести себя так, как вы изволите сейчас, я буду принужден независимо от своей воли думать о вас иначе. - Поверьте, дорогой доктор, - вставил Бут, - я убежден, что Амелия никогда не совершит поступка, вследствие которого она могла бы утратить ваше доброе мнение. Подумайте о предстоящих ей жестоких испытаниях и вы тогда более снисходительно отнесетесь к тому, что она так противится дать свое согласие. Сказать по правде, когда я заглядываю себе в душу, то вижу, что обязан ей куда больше, чем может показаться на первый взгляд, ибо, принуждая меня отыскивать доводы, чтобы убедить ее, она тем самым помогает мне справиться с собой. Разумеется, если бы она выказала большую решимость, то я в таком случае, неизбежно выказал бы меньшую. - Выходит, вы считаете необходимым, - сказал священник, - чтобы в любой супружеской паре кто-то из двоих непременно был дураком. Завидная твердость духа, что и говорить; у вас поистине немало оснований гордиться собой, когда вы решаетесь расстаться с женой на несколько месяцев, чтобы обеспечить ее и детей необходимыми средствами к существованию. Оставляя ее под кровом и покровительством друга, вы внушаете веру в старинные предания о дружбе и оказываете честь человеческой природе. Однако, во имя всего святого, уж не думаете ли вы оба, что заключили между собой союз, который будет длиться вечно? Как же тогда вы перенесете ту разлуку, которая раньше или позже, а возможно, что в очень недалеком будущем, должна выпасть на долю одного из вас? Разве вы забыли, что вы оба смертны? Что касается христианской веры, то вы, я вижу, отказались от всяких притязаний на нее, поскольку для меня не подлежит никакому сомнению, что вы настолько уповаете сердцем на счастье, которым наслаждаетесь вдвоем здесь, на земле, что ни один из вас даже и не задумывается о жизни грядущей. При этих словах Амелия расплакалась, и Бут попросил доктора Гаррисона не развивать далее эту тему. Священник, правда, и не нуждался в таком предостережении, потому что как ни резок он был на словах, сердце его было наделено чувствительностью, какая редко встречается среди людей, чему я не мог приискать никакого другого объяснения кроме того, что истинная доброта тоже встречается не часто, а я твердо убежден - доброта овладевает человеческой душой лишь при том условии, что ей в такой же мере сопутствует и отзывчивость. Так закончился этот разговор; все последующее (до той минуты, когда священник предложил Буту прогуляться вместе с ним в Парке) не представляет для читателей особого интереса. ГЛАВА 5, повествующая о разговоре Амелии с доктором Гаррисоном и его последствиях Оставшись одна, Амелия погрузилась в глубокое раздумье о своем положении; она видела, что ей будет очень трудно противиться настояниям мужа, поддерживаемым авторитетом священника; тем более, что она прекрасно отдавала себе отчет в том, сколь безрассудными должны были казаться ее доводы всякому, кто не подозревал истинных причин ее упорства. С другой стороны, она была полна решимости, невзирая на последствия, твердо стоять на своем и отказаться принять приглашение полковника. Когда она, казалось, перебрала в уме все, что можно было предпринять и совершенно извела и измучила себя тщетными попытками найти какой-нибудь выход, ее вдруг осенила мысль, которая тотчас принесли ей некоторое успокоение. Эта мысль заключалась в том, чтобы поверить свои опасения священнику и рассказать ему все без утайки. Такое решение показалось ей теперь настолько здравым, что она удивилась, как она не подумала об этом раньше, но таково уж свойство отчаяния - оно ослепляет нас и лишает способности видеть спасительное средство, сколь бы оно ни было доступно и очевидно. Утвердившись в этом решении, она написала священнику короткую записку, в которой уведомляла его, что ей необходимо сообщить ему нечто чрезвычайно важное, однако это непременно должно остаться тайной от ее мужа; она также просила его постараться увидеться с ней возможно скорее. Получив эту записку днем, доктор Гаррисон без промедления откликнулся на просьбу Амелии; он застал ее за чаем в обществе мужа и миссис Аткинсон и, подсев к столу, присоединился к ним. Вскоре после того, как был убран чайный стол, миссис Аткинсон вышла из комнаты, и тогда священник сказал, обращаясь к Буту: - Полагаю, капитан, вы преисполнены подобающего послушания, которое надлежит выказывать церкви, хотя наше духовенство не часто требует этого от своей паствы. Тем не менее, иногда бывает уместно использовать нашу власть, дабы напомнить мирянам об их долге. А посему должен сказать вам, что у меня есть к вашей жене личное дело, и я ожидаю, что вы без промедления оставите нас вдвоем. - Клянусь, доктор, - ответил Бут, - я твердо убежден, что ни один католический духовник не провозгласил бы свою волю и желание с большей торжественностью и достоинством, и поэтому никому из них не выказывалось и столь незамедлительное послушание. Бут тотчас же вышел из комнаты, попросив священника вновь позвать его как только тот переговорит с Амелией об интересующем его деле. - Как видите, сударыня, - сказал священник, обратясь к Амелии, когда они остались вдвоем, - я выполнил ваш приказ и готов выслушать важную тайну, о которой вы мне писали. И тут Амелия рассказала своему другу все, что ей было известно о полковнике Джеймсе, все, что она видела и слышала, и все, о чем она подозревала. Добрая душа - священник был, судя по всему, настолько потрясен всем услышанным, что пребывал некоторое время в молчаливом изумлении. Увидя это, Амелия спросила: - Чем вы так поражены, сударь? Неужели подлость так редко встречается? - Конечно, нет, дитя мое, - проговорил священник, - но я потрясен тем, как искусно она скрыта под столь добродетельной личиной. Кроме того, признаться вам откровенно, тут, видимо, задето и мое тщеславие, - меня так ловко обвели вокруг пальца. Я и в самом деле испытывал к этому человеку чрезвычайное уважение: помимо восхищенных отзывов о нем вашего мужа и многочисленных свидетельств, которые служат к его чести, он обладает еще и самой привлекательной и располагающей наружностью, какую я когда-либо встречал. А ведь недаром говорится, что красивое лицо - это рекомендательное письмо {8}. О, Приррда, Природа, почему ты так бесчестна, что то и дело посылаешь миру людей с таакими лживыми рекомендациями? - Ах, дорогой доктор, - воскликнула Амелия, - я становлюсь от этого сама не своя: ведь выходит, что едва ли не все люди в душе своей негодяи и подлецы. - Стыдитесь, дитя мое! - укорил ее священник. - Не следует делать вывод, столь порочащий Создателя. Человеческая природа по сути своей далека от порочности, она с избытком наделена отзывчивостью, милосердием и состраданием, она жаждет одобрения и почестей и остерегается позора и бесчестья. Однако дурное воспитание, дурные привычки и обычаи развращают нашу природу, а безрассудство влечет ее к пороку. Мирские правители, а также, боюсь, и духовенство повинны в падении нравов. Вместо того, чтобы всеми имеющимися в их распоряжении средствами противодействовать пороку, они слишком уж склонны смотреть на него сквозь пальцы. Взять, к примеру, тяжкий грех прелюбодеяния; приняло ли правительство какой-нибудь закон, карающий его {9}? стремится ли духовный пастырь наставить на путь истинный нарушающих его? И, с другой стороны, наносит ли особенно закоренелая приверженность этому пороку хоть какой-нибудь ущерб карьере или репутации повинного в нем человека в обществе? Преграждает ли это ему путь к более высоким государственным должностям, я чуть было не сказал - церковным? Кладет ли это какое-нибудь пятно на его герб, служит ли препятствием для получения почестей? Разве такого человека не встречаешь каждый день в обществе самых знатных женщин или в кабинетах самых влиятельных особ и даже за столом епископов? Что же тогда удивительного в том, что общество в целом относится к этому чудовищному преступлению как к поводу для шутки, и что люди не противятся искушению своего ненасытного аппетита, коль скоро его удовлетворению потворствует закон и оправданием ему служит укоренившийся обычай? Я убежден, что даже в характере этого самого полковника заложены и добрые задатки, потому что он проявлял дружелюбие и щедрость к вашему мужу еще до того как стал помышлять о посягательстве на вашу добродетель; в истинно христианском обществе, к каковому наше, мне кажется, приближается не более, чем любая провинция в Турции, этот же самый полковник, вне всякого сомнения, был бы достойным и полезным гражданином. - Дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - вы поистине самый мудрый и самый лучший человек на свете... - Ни слова о моей мудрости, прошу вас, - перебил ее доктор. - У меня нет ее и в помине... и я нисколько не искушен в хрематистике {Так Аристотель называет в своей "Политике" искусство наживать богатство (примеч. Г. Филдинга) {10}.}, как это называет мой старый приятель. Я понятия не имею, как раздобыть хотя бы шиллинг и как удержать его в кармане, когда он у меня завелся. - Но зато вы постигли человеческую природу до самой ее сути, - ответила Амелия, - и ваш разум - это поистине кладезь древней и современной премудрости. - Хотя вы и льстивая маленькая плутовка, - воскликнул пастор, - но я все равно вас люблю и, в доказательство отвечу вам такой же лестью и скажу, что вы поступили в высшей степени благоразумно, скрыв все это от мужа. Однако вы поставили меня теперь в затруднительное положение: ведь я обещал вновь пообедать с этим господином завтра, и из-за вас мне теперь невозможно будет сдержать свое слово. - Нет-нет, дорогой мистер Гаррисон, - воскликнула Амелия, - ради всего святого, будьте осторожны! Ведь если вы проявите к полковнику хоть какое-нибудь неуважение, мой муж может что-то заподозрить... особенно после нашего разговора наедине. - Не тревожьтесь, дитя мое. Я не дам для этого капитану Буту ни малейшего повода. А для большей уверенности в том, что это не произойдет, на некоторое время отлучусь. Ведь не думаете же вы, надеюсь, что после всего услышанного я совершенно изменю самому себе и стану изображать приязнь к человеку, способному на такую низость. Кроме того, я не давал полковнику твердого обещания прийти к нему и неизвестно удалось бы мне встретиться с ним, даже если бы я не узнал от вас ничего. Дело в том, что я со дня на день ожидаю старого друга; он живет в двадцати милях от Лондона и придет сюда пешком, чтобы увидеться со мной; я непременно должен с ним встретиться: он очень беден и может подумать, что я именно по этой причине не питаю к нему должного почтения. - Ах, сударь, - воскликнула Амелия, - как мне после этого не восхищаться вами и не любить вас за вашу доброту! - Восхищаться мной? - переспросил священник. - Да стоит мне только захотеть и я могу мигом излечить вас от этого. - Уверена, сударь, - сказала Амелия, - что вам это не по силам. - Да стоило бы мне только убедить вас, - продолжал священник, - что я не считаю вас красивой, как тотчас бы испарилась вся ваша уверенность в моей доброте. Признайтесь откровенно, разве я не прав? - Возможно, но у меня были бы тогда основания считать, что у вас не все в порядке со зрением, - ответила Амелия, - и, возможно, это даже более откровенное признание, нежели вы могли от меня ожидать. Но прошу вас, сударь, будьте серьезным и посоветуйте, как мне поступить? Подумайте о том, какую трудную роль мне предстоит сыграть; ведь я уверена, что после всего, что вам теперь стало известно, вы не допустите, чтобы я очутилась под одной крышей с полковником. - Что за вопрос, конечно, нет, - заявил священник. - Пока у меня есть дом, в котором я могу предоставить вам убежище. - Но как переубедить моего мужа, - настаивала Амелия, - не дав ему ни малейшего повода догадаться об истинной причине? Я трепещу при мысли о возможных последствиях. - Давайте отложим это на завтра - утро вечера мудренее, а утром я снова с вами повидаюсь. Тем временем вы не тревожьтесь и не принимайте это так близко к сердцу. - Хорошо, сударь, - ответила Амелия, - я теперь полностью полагаюсь на вас. - Мне огорчительно это слышать, - воскликнул священник. - Разве ваша добродетель не служит вам надежной опорой, на которую вы можете полагаться с куда большей уверенностью? Тем не менее, я сделаю все, что в моих силах, дабы помочь вам, а сейчас мы, если вам угодно, позовем вашего мужа: клянусь, он выказал истинно католическое послушание. Да, а где сейчас честный сержант и его жена? Мне очень по душе, как вы оба ведете себя с этим достойным малым в противоположность принятым в свете обычаям: ведь вместо того чтобы, как предписывают нам заповеди нашей веры, считать друг друга братьями, нас приучают относиться к тем, чье общественное или имущественное положение в какой-то степени уступают нашему, как к существам низшей породы. Вскоре после этого в комнату возвратился Бут, а вместе с ним и сержант с миссис Аткинсон; обе пары провели этот вечер как нельзя более приятно и весело; лучшего собеседника, чем доктор Гаррисон, трудно было себе представить; все, что он говорил, было настолько проникнуто духом доброжелательности, бодрости и шутливости, что невозможно было не поддаться его обаянию. ГЛАВА 6, содержащая, быть может, самое удивительное происшествие, о коем когда-либо повествовала история Бут успел уже тем временем рассказать сержанту о необычайной доброте полковника Джеймса и о том, какие радужные надежды он в связи с этим возлагает на помощь друга. Сержант, конечно, не преминул втайне поделиться услышанным со своей женой. Едва ли есть необходимость намекать читателю, к какому умозаключению она на сей счет пришла. Само собой разумеется, она, не задумываясь, недвусмысленно дала понять мужу, что полковник явно вознамерился посягнуть на честь Амелии. Эта мысль не давала бедному сержанту покоя; он долго не мог из-за нее уснуть ночью, и потом навязчивая идея преследовала его во сне ужасными кошмарами, в которых ему представлялось, будто полковник стоит с обнаженной шпагой в руке у кровати Амелии и угрожает тотчас заколоть ее, если она не уступит его желаниям. И тут сержант, не выдержав, приподнялся во сне на постели и, схватив жену за горло, закричал: - Сейчас же убери шпагу, негодяй, и убирайся прочь отсюда, не то, клянусь, черт побери, я проткну тебя насквозь. От столь грубого обращения миссис Аткинсон, естественно, тотчас проснулась и, увидя воинственную позу мужа, а также почувствовав, что он стиснул ей руками шею, она испустила дикий вопль и тут же лишилась чувств. Ее вопль разбудил самого Аткинсона; вмиг сообразив, что он смертельно перепугал жену, сержант опрометью вскочил с постели, схватил бутылку с водой и стал щедро обрызгивать супругу, - но все было тщетно: она не произносила ни звука и не подавала никаких признаков жизни. Тогда сержант принялся во все горло звать на помощь; услыхав его вопли, Бут, чья комната находилась этажом ниже, как раз под спальней Аткинсонов, прыгнул из постели и, схватив зажженную свечу, бросился наверх. Выхватив у него свечу, сержант устремился к кровати и тут его глазам предстало зрелище, от которого он едва не лишился рассудка. Постель была вся залита кровью, и его жена лежала посреди кровавой лужи. Увидев это, сержант, не помня себя от ужаса, завопил: - Боже, смилуйся надо мной, я убил свою жену! Я заколол ее! Я заколол ее! - Что все это значит? - спросил Бут. - Ах, сударь, - воскликнул сержант, - мне приснилось, будто я вызволял вашу жену из рук полковника Джеймса и, вот видите, убил при этом свою несчастную жену. С этими словами он повалился на постель рядом с миссис Аткинсон, обнял ее и зарыдал как человек, обезумевший от отчаяния. К этому времени и Амелия, едва успевшая набросить на себя халат, прибежала сюда на крики и увидела сержанта и его жену, лежащих на кровати, и Бута, стоящего рядом и застывшего, как изваяние. Она была так потрясена, что не сразу сумела совладать с собой, - уж очень душераздирающую и ужасную картину представляла эта кровавая постель. Амелия послала Бута поскорее привести служанку, чтобы та ей помогла, но еще до того, как он возвратился, миссис Аткинсон стала приходить в себя и вскоре к невыразимой радости сержанта обнаружилось, что никакой раны у нее нет: чувствительный к запахам нос Амелии {11} обнаружил вскоре то, что не уловило более грубое обоняние сержанта, к тому же до смерти перепугавшегося; оказалось, что красная жидкость, который была испачкана вся постель, хотя и может иногда течь в жилах прелестной женщины, была, однако же, не тем, что строго говоря, называют кровью, а вишневой наливкой, бутылку которой миссис Аткинсон всегда держала под рукой в своей комнате на случай немедленной надобности, поскольку в дни своих бедствий она привыкла прибегать к такого рода утешению. Вот эту бутылку бедняга сержант второпях принял за бутылку воды, когда стал отхаживать свою жену. Таким образом, все вскоре окончилось вполне благополучно и без всяких неприятных последствий, если не считать испачканное белье. Амелия и Бут возвратились к себе в комнату, а миссис Аткинсон пришлось встать с постели, чтобы переменить простыни. Это происшествие тем бы и закончилось, не оставя никакого следа, если бы слова, сорвавшиеся с языка сержанта в минуту, когда он сам себя не помнил, не произвели на Бута некоторое впечатление; во всяком случае они вызвали в его душе любопытство, и, пробудясь на следующее утро, он послал за сержантом и попросил его рассказать более подробно о том, что ему приснилось, коль скоро речь шла и об Амелии. Сержант поначалу явно не имел особой охоты выполнять эту просьбу и всячески пытался отговориться. Но это только подстегнуло любопытство Бута и он сказал: - Уж как хочешь, а я намерен выслушать все до конца. Подумай, дурень ты этакий, неужели ты считаешь меня настолько слабодушным, что меня испугает твой сон, даже самый кошмарный? - Ну, что тут сказать, сударь, - воскликнул сержант, - ведь сны иногда сбываются. Один мой сон, хорошо помню - как раз насчет вашей чести - и вправду исполнился; это было, когда вы еще только ухаживали за моей молодой госпожой; так вот, мне приснилось, будто вы на ней женились; а ведь это было еще в то время, когда ни я сам, ни кто-нибудь другой в округе и не думал, что вы сумеете ее заполучить. Но что касается вчерашнего сна, то уж тут Господь не допустит, чтобы он когда-нибудь сбылся. - Так что же тебе все-таки приснилось? - упорствовал Бут - Я непременно хочу знать. - Конечно, - сударь, что и говорить, - замялся сержант, - я не смею вам отказать; надеюсь, однако, что вы сразу же выбросите мои слова из головы. Ну, так вот, сударь, мне снилось, что вы уехали в Вест-Индию, а госпожу оставили здесь на попечении полковника Джеймса, и мне приснилось, будто полковник подошел к постели госпожи с намерением совершить над ней насилие и, обнажив шпагу, стал грозить, что тотчас же заколет ее, если она не уступит его вожделению. Как уж я сам там очутился - понятия не имею, но только мне снилось, будто я схватил его за горло и поклялся прикончить, если он тотчас же не уберется из комнаты. Тут я проснулся и вот, собственно, и весь мой сон. Я никогда в жизни не обращал на сны никакого внимания... но и то сказать, у меня еще ни разу не бывало, чтобы все представлялось мне с такой ясностью. Казалось, это и впрямь происходит на самом деле. На шее у моей жены наверняка остались следы моих пальцев. А ведь я и за сто фунтов не позволил бы себе такое обращение с ней. - Вот уж поистине странный сон, - проговорил Бут, - и объяснить его не так просто, как твой давний сон про мою женитьбу; не зря же сказано у Шекспира: "Ведь сны основаны на том, что ранее на ум нам приходило" {12}. Но ведь совершенно невероятно, чтобы тебе могло прийти такое. - Как бы там ни было, сударь, - отвечал сержант, - но ведь в вашей власти предупредить всякую возможность того, чтобы такой сон сбылся: для этого достаточно лишь не оставлять госпожу под присмотром полковника; если вы принуждены расстаться с ней, так ведь есть и другие места, где она будет в полной безопасности, и поскольку моя жена говорила мне, что и самой госпоже опека полковника очень не по душе, уж не знаю, по какой причине, так надеюсь, вы, сударь, выполните ее желание. - Вот теперь я припоминаю, - произнес Бут, - что миссис Аткинсон случалось ронять неодобрительные замечания по адресу полковника. Уж не обидел ли он ее чем-нибудь? - То-то и оно, что обидел, сударь, - отозвался сержант, - он позволил себе сказать о ней такое, чего она уж никак не заслуживала и за что, не будь он настолько старше меня по чину, я бы отрезал ему уши. Да что там моя жена, - ведь он способен отзываться дурно о ком угодно, не только о ней. - Да знаешь ли ты, Аткинсон, - воскликнул Бут очень внушительным тоном, - что ты говорить о самом близком моем друге? - Ну, что ж, если уже выкладывать начистоту, - возразил сержант, - то я вовсе так не считаю. Если бы полковник и в самом деле был вашим другом, я бы относился к нему гораздо лучше. - В таком случае, изволь объясниться, я настаиваю на этом, - воскликнул Бут. - Я слишком хорошего мнения о тебе, Аткинсон, чтобы считать тебя способным говорить подобные вещи без достаточного на то основания... Я желаю знать всю правду. - Я уж и сам не рад тому, что у меня нечаянно сорвалось с языка это слово. Поверьте, я никак этого не хотел, у меня это вышло нечаянно, а вы, сударь, сразу ухватились за мою обмолвку. - Еще бы, Аткинсон, - настаивал Бут, - ведь ты меня чрезвычайно встревожил, и я должен теперь получить от тебя необходимые объяснения. - В таком случае, сударь, - сказал сержант, - поклянитесь прежде своей честью, а не то пусть меня разрежут на тысячу кусков, если я скажу хоть одно слово. - В чем же я, собственно, должен поклясться? - спросил Бут. - А в том, что вы не затаите после того, что я скажу, обиды на полковника, - выпалил Аткинсон. - Затаю обиду! Хорошо, даю слово чести, - воскликнул Бут. Тем не менее, сержант заставил его еще несколько раз подтвердить свое обещание и только после этого рассказал о своем недавнем разговоре с полковником, притом лишь о той его части, которая касалась самого Бута, полностью умолчав о том, что относилось непосредственно к Амелии. - Аткинсон, - воскликнул Бут, - я не могу на тебя сердиться: ты, я знаю, любишь меня и я многим тебе обязан, но ты поступил дурно, осудив полковника за его суждение обо мне. Ведь я заслужил от него порицание - оно продиктовано дружеским ко мне отношением. - Но с его стороны, сударь, было не очень красиво говорить все это мне, простому сержанту, да еще в такое для вас время. - Я не желаю больше об этом слушать, - отрезал Бут. - Можешь быть уверен, что ты единственный человек, которому я могу это простить, да и то при условии, что ты никогда больше даже не заикнешься о чем-либо подобном. Этот идиотский сон, я вижу, совсем сбил тебя с толку. - Извольте не беспокоиться, сударь, с этим все покончено, - заверил сержант. - Я знаю свое место и знаю, кому должен повиноваться; но прошу вас, сударь, сделайте одолжение, не обмолвитесь ни единым словом о том, что я вам сейчас рассказал, моей госпоже: ведь она, я знаю, никогда бы мне этого не простила, ни за что бы не простила, - я это знаю по рассказам жены. И, кроме того, сударь, не стоит напоминать об этом миссис Аткинсон: она и так все это знает, и даже намного больше этого. Бут не замедлил отпустить сержанта, попросив его напоследок держать язык за зубами, и тут же направился к жене, которой и пересказал сон Аткинсона. Амелия сделалась бледна, как снег, и у нее начался такой нервный озноб, что и Буту, заметившему происходящее с ней, тотчас же передалось ее состояние. - Дорогая моя, - произнес он, впившись в нее исступленным взглядом, - здесь, без сомнения, кроется нечто большее, нежели мне известно. Какой-то дурацкий сон не мог бы так сильно вас встревожить. Я прошу, умоляю вас, сказать мне... действительно ли полковник Джеймс когда-нибудь... При одном упоминании имени полковника Амелия упала на колени и стала умолять мужа не пугать ее. - Но что же я такого сказал, любовь моя, - воскликнул Бут, - что могло вас так испугать? - Ничего особенного, дорогой мой, - отвечала Амелия, - но эта ужасная сцена, которую я увидела нынче ночью, до того меня потрясла, что даже нелепый сон, над которым в другое время я бы только посмеялась, и тот бросил меня в дрожь. Обещайте мне только, что вы не оставите меня здесь одну, и я совершенно успокоюсь. - Вы можете быть совершенно спокойны, - заверил ее Бут, - ведь я никогда ни в чем вам не откажу. Однако же успокойте и вы меня. Я должен знать, заметили ли вы в поведении полковника Джеймса что-нибудь такое, что было вам неприятно? - Зачем вам питать такие подозрения? - вскричала Амелия. - Вы заставляете меня испытывать смертельные муки! - не уступал Бут. - Но, клянусь Всевышним, я все равно узнаю правду. Еще раз спрашиваю - позволил ли он себе какой-нибудь поступок или слово, которые были вам не по душе? - Дорогой м