ой, - взмолилась Амелия, - как вам могло прийти в голову, что мне будет неприятен человек, который вам близкий друг? Подумайте только, сколь многим вы ему обязаны, и это сразу же легко разрешит ваши сомнения. Вы, видимо, считаете, что мое нежелание жить у него в доме, свидетельствует о моей к нему неприязни? Нет, дорогой мой, сделай он для вас даже в тысячу раз больше, чем сейчас... будь он не человеком, но ангелом, я бы все равно не рассталась с моим Билли. Ведь это так больно, дорогой мой, это такое несчастье... быть оставленной вами. Бут пылко обнял ее, не в силах сдержать своего восторга, и, глядя на нее с невыразимой нежностью, воскликнул: - Клянусь душой, я недостоин вас! Какой же я глупец... и все-таки вы не можете меня осуждать. Если жалкий скупец с такими предосторожностями припрятывает подальше свои бесполезные сокровища... если он не знает покоя, оберегая их... если при одной мысли, что кому-то может достаться хоть самая малая их доля, душа его содрогается от ужаса... О, Амелия, каково же тогда приходится мне, какими опасениями я должен терзаться, когда я охраняю такой поистине драгоценный, не сравнимый ни с какими богатствами алмаз! - Я не могу с полной искренностью возвратить вам этот комплимент, - вскричала Амелия. - И у меня тоже есть свое сокровище - и я до того скупа, что никто никакими силами не отнимет его у меня. - Мне стыдно собственной глупости, - продолжал Бут. - Но причиной всему необычайная любовь к вам. Более того, вы сами этому виной. Зачем вы пытаетесь что-то скрыть от меня? Неужели вы думаете, что я затаил бы обиду на моего друга, за то что он справедливо осудил мое поведение? - О каком осуждении вы говорите, любовь моя? - воскликнула Амелия. - Так ведь сержант все мне рассказал, - ответил Бут, - и даже более того, добавил, что и вы обо всем этом знаете. Бедняжка, вы не можете вынести, когда кто-нибудь отзывается обо мне неодобрительно, даже если эти упреки совершенно справедливы и исходят от самого близкого друга. Как видите, дорогая, я догадался, чем вас так разобидел полковник, вам не удалось это скрыть от меня. Я люблю, я обожаю вас за это, и уж, конечно же, я не простил бы ни одного неуважительного отзыва о вас. Но, впрочем, зачем я сравниваю столь несхожие вещи? То, что полковник сказал обо мне - это справедливо и по заслугам, тогда как любая тень, брошенная на мою Амелию, - не может быть ничем иным, как гнусной ложью и клеветой. Амелия, отличавшаяся необычайной проницательностью, тут же догадалась, что именно произошло и в какой мере ее муж знал правду о полковнике Джеймсе. Она решила поэтому утвердить мужа в его заблуждении и принялась сурово осуждать полковника за речи, обращенные к сержанту, а Бут, в свой че-ред, старался по мере сил убедить ее сменить гнев на милость; тем, собственно, и завершилась эта история, чуть было не приведшая Бута к открытию, которое, если бы и не повлекло за собой трагических последствий, так страшивших Амелию, то доставило бы ему величайшие муки. ГЛАВА 7, в которой автор выказывает немалую осведомленность в той глубокомысленной науке, которая именуется знанием лондонских нравов Как раз в это время к Амелии приехала с утренним визитом миссис Джеймс. Она вошла в комнату, оживленная, как обычно, и после краткого предисловия сказала, обратясь к Буту, что поспорила из-за него с мужем. - Никак не могу взять в толк, зачем он решил отправить вас Бог весть куда. Я настаивала на том, чтобы он выхлопотал вам что-нибудь поближе к дому; будет крайне несправедливо, если ему откажут. Уж не вознамерились ли мы не вознаграждать подлинные заслуги и раздавать все хорошие должности тем, кто их недостоин? А ведь целые полчища жалких фанфаронов расхаживают с самодовольным видом по улицам Лондона в красных мундирах! В ответ на это Бут низко поклонился и скромно заметил, что гостья явно преувеличивает его заслуги. - Не разубеждайте меня, - возразила она, - я достаточно наслышана от своего брата, а уж он в таких делах судья беспристрастный и его, я уверена, никак нельзя заподозрить в лести. Ведь он, как и я, ваш друг, и мы не оставим мистера Джеймса в покое до тех пор, пока он не выхлопочет вам должность в Англии. Бут вновь поклонился и начал было что-то говорить, но миссис Джеймс тут же прервала его: - Нет-нет, и слышать не желаю никаких благодарностей и вежливых речей; если я могу оказать вам какую-нибудь услугу, то считаю, что выполняю тем только свой дружеский долг по отношению к моей дорогой миссис Бут. Амелия, которая давно уже к этому времени забыла о своей неприязни, возникшей у нее после первой встречи с миссис Джеймс в Лондоне, решила, что той движет чувство справедливости, и посему, проникшись к ней прежним дружеским расположением, стала горячо благодарить приятельницу за такое участие к ним. Она сказала миссис Джеймс, что, если ее содействие окажется успешным, она будет вечно ей обязана, ибо мысль о необходимости вновь разлучиться с мужем ужасно ее мучает. - Не могу удержаться от того, чтобы не сказать вам, - добавила она, - что мистер Бут и в самом деле отличился на службе: ведь он получил два очень тяжелых ранения, одно из которых едва не стоило ему жизни; одним словом, я убеждена, что если бы его справедливые притязания были поддержаны каким-нибудь влиятельным лицом, то он несомненно добился бы успеха. - Такое влияние, если только мой муж действительно им в какой-то мере пользуется, будет употреблено, ручаюсь вам, - воскликнула миссис Джеймс. - Ему нет сейчас надобности добиваться каких-нибудь милостей ни для себя, ни, насколько мне известно, для кого-либо из своих друзей; да и уж, конечно, дарование человеку того, что ему полагается по праву, едва ли можно счесть за милость. Так что, дорогая моя Амелия, будьте опять такой же веселой, как прежде. Боже мой, я прекрасно помню, что из нас двоих именно вы были самой веселой. Но вы почему-то вздумали запереть себя в четырех стенах и предаваться унынию; ведь вы решительно нигде не появляетесь. Как хотите, но вы поедете сейчас со мной к леди Бетти Кастлтон. - Дорогая моя, вы уж извините меня, - ответила Амелия, - но ведь я незнакома с леди Бетти. - Вы не знаете леди Бетти? Возможно ли? Впрочем, это не имеет никакого значения, я вас ей представлю. У нее по утрам бывают приемы; ну, это, конечно, не в полном смысле приемы, а так... лишь для узкого круга гостей... всего только четыре-пять карточных столов. Идемте же, возьмите свой плащ с капюшоном; нет-нет, вы непременно со мной поедете. Бут, и вы тоже поедете с нами. Хотя вы и едете с женой, но вы будете находиться под покровительством другой женщины. - Подумать только, - воскликнула Амелия, - какая вы сегодня словоохотливая. - Да, у меня нынче утром приподнятое настроение, - подтвердила миссис Джеймс, - вчера вечером я выиграла четыре роббера подряд, несколько раз держала пари и почти все время выигрывала. Мне сейчас везет, и мы устроим так, чтобы быть с вами партнерами. Ну, идемте же. - Надеюсь, дорогая, вы не откажете миссис Джеймс, - сказал Бут. - Но ведь я еще почти не видела сегодня детей, - ответила Амелия, - и, кроме того, я смертельно ненавижу карты. - Ненавидите карты! - воскликнула миссис Джеймс. - Возможно ли? Что за глупость! Да я бы и дня не прожила без них... мне кажется, что я просто не могла бы без этого существовать. Представьте только, что у вас на руках оказалось сразу все четыре онера {13}, что может быть на свете восхитительнее такого зрелища? разве только что три натуральных туза при игре в брэг? {14} Неужели вы и вправду питаете отвращение к картам? - Если подумать, - проговорила Амелия, - то я получаю от карт иногда и немалое удовольствие... глядя, как мои малыши строят из них домики. Особенно мой мальчуган до того в этом искусен, что, бывает, строит дом из целой колоды. - Как хотите, Бут, - заявила миссис Джеймс, - но ваша дражайшая половина удивительно изменилась с тех пор, как я с ней познакомилась; впрочем, она всегда будет прелестным созданием. - Клянусь вам, дорогая моя, - заверила Амелия собеседницу, - что и вы за это время чрезвычайно переменились; но я не сомневаюсь, что еще увижу вас вновь переменившейся, когда у вас будет столько же детей, сколько и у меня. - Детей! - воскликнула миссис Джеймс. - Одна мысль об этом приводит меня в содрогание. Как вы можете завидовать единственному обстоятельству, которое делает для меня брак переносимым? - Дорогая, право же, - ответила Амелия, - вы обижаете меня: поверьте, нет такой замужней женщины, счастью которой я бы завидовала. При этих словах супруги обменялись друг с другом такими взглядами, что случись при этом быть человеку понимающему, жеманство миссис Джеймс показалось бы ему в высшей степени жалким и заслуживающим скорее сочувствия. Да и вид у нее был при этом довольно-таки глуповатый. Уступив все же горячим настояниям своего мужа, Амелия переоделась, чтобы поехать вместе со своей приятельницей, однако проведала прежде своих детей, которых не раз нежно расцеловала, и только после этого, препоручив их заботам миссис Аткинсон, вместе с мужем отправилась в карете миссис Джеймс на утренний раут, посещение которого не доставило бы удовольствия лишь немногим из моих читателей, обладающих утонченным вкусом. Обе дамы и Бут вошли в помещение, заполненное карточными столами, наподобие комнат в Бате и Тенбридже {15}. Миссис Джеймс тотчас представила своих друзей леди Бетти, встретившей их весьма любезно и сразу же усадившей Бута и миссис Джеймс за партию в вист; что же касается Амелии, то она упорно отказывалась принять в игре участие, и поскольку партию можно было составить и без нее, ей было дозволено просто посидеть рядом. И как раз в этот момент кто бы вы думали появился, как не тот самый благородный лорд, коего мы уже не раз имели случай почтительно упоминать в нашей истории? Он направился прямо к Амелии и заговорил с ней таким исполненным уверенности тоном, словно не имел ни малейшего представления о том, что может быть ей почему-либо неприятен, хотя читатель едва ли способен предположить, будто миссис Эллисон что-нибудь скрыла от него. Амелия, однако была не столь забывчива. Она очень холодно поклонилась вошедшему, едва снизошла до ответа на все его любезности и воспользовалась первой же возможностью, чтобы отодвинуть свое кресло, а потом и вовсе отойти подальше. Одним словом, она вела себя так, что милорд ясно понял бесполезность каких бы то ни было дальнейших домогательств. Вместо того, чтобы последовать за ней, он предпочел поэтому вступить в беседу с другой дамой, хотя все же не мог удержаться и то и дело поглядывал в сторону Амелии. Фортуна, которая, судя по всему, и вообще-то не была чересчур расположена к Буту, не выказала ему особых знаков своей милости и за картами. Он проиграл два полных роббера, что обошлось ему в пять гиней, после чего Амелия, обеспокоенная к тому же присутствием лорда, шепотом попросила его возвратиться домой, на что он тут же ответил согласием. Что касается Бута, то с ним, я полагаю, ничего примечательного здесь больше не произошло, если не считать возобновления знакомства с одним офицером, которого он знал еще в дни своей службы за границей и который оказался в числе тех, кто составил ему партию в вист. Этого джентльмена, с которым читатель в дальнейшем познакомится поближе, звали Трент. Он служил прежде в том же полку, что и Бут, и они были в те времена довольно друг с другом близки. Капитан Трент выразил необычайную радость по поводу встречи со своим собратом офицером, и оба они обещали друг другу обменяться визитами. События, происшедшие накануне ночью и утром, совершенно выбили Амелию из колеи, и в суете, вызванной поспешным отъездом вместе с миссис Джеймс, она совсем забыла о том, что условилась накануне встретиться с доктором Гарри-соном. Когда по возвращении домой служанка рассказала ей о посещении доктора и о том, как он рассердился, не застав хозяйку, она была крайне этим смущена и попросила мужа пойти к священнику и попросить у него извинения. Но дабы читатель не почувствовал такой же досады на священника, какую он сам позволил себе выразить по отношению к Амелии, мы считаем необходимым дать на сей счет некоторые разъяснения. Так вот, на самом деле ему и в голову не пришло хоть сколько-нибудь рассердиться на Амелию. Напротив, когда девочка служанка ответила ему, что хозяйки нет дома, священник чрезвычайно добродушно промолвил: - Как нет дома? Скажи тогда своей хозяйке, что она легкомысленная вертихвостка и что я больше не приду к ней, пока она сама за мной не пришлет. И вот эту-то фразу несмышленая девчонка, превратно поняв одни слова и наполовину забыв остальные, истолковала по-своему: священник будто бы вышел из себя, произнес несколько нехороших слов и объявил, что никогда больше не увидится с Амелией. ГЛАВА 8, в которой появляются незнакомые читателю персонажи Придя к доктору Гаррисону, Бут застал у него гостя - его приятеля священника, явившегося вместе с сыном, лишь недавно принявшим духовный сан; их-то обоих доктору и пришлось на время оставить, чтобы повидать Амелию в условленное время. После сделанного нами в конце предыдущей главы пояснения нет никакой необходимости подробно останавливаться на извинениях, принесенных Бутом, или на том, как в свойственной ему манере ответил на них доктор. - Ваша жена, - заявил он, - тщеславная плутовка, если думает, что достойна моего гнева; однако скажите ей: я и сам достаточно тщеславен, а посему считаю, что для моего гнева необходим куда более значительный повод. И все-таки передайте ей, что я намерен наказать ее за легкомыслие, ибо решил, в том случае, если вы уедете за границу, увезти ее с собой в деревню, там я заставлю ее нести покаяние до самого вашего возвращения. - Дорогой сударь, - сказал Бут, - если вы говорите это всерьез, я, право, не знаю как и благодарить вас. - Можете мне поверить, шутить я отнюдь не расположен, - воскликнул священник, - но благодарить меня вовсе незачем, тем более, если вы не знаете как. - Сударь, - спросил Бут, - а не проявлю ли я тем самым неуважение к пригласившему нас полковнику? Ведь вы знаете, сколь многим я ему обязан. - Не говорите мне о полковнике, - запротестовал священник, - прежде всего подобает служить церкви. Кроме того, сударь, у меня есть преимущество в правах и по отношению к вам самим: ведь не кто иной, как вы, похитили у меня мою маленькую овечку, ибо ее первой любовью был именно я. - Что ж, сударь, - отвечал Бут, - если уж мне суждено такое несчастье, что я вынужден буду ее на кого-нибудь оставить, пусть тогда Амелия сама решает; впрочем, нетрудно будет, я думаю, предугадать, на кого падет ее выбор, поскольку из всех мужчин, после мужа, никто не пользуется у нее такой благосклонностью, как доктор Гаррисон. - Если вы так считаете, - воскликнул доктор, - тогда ведите ее сюда пообедать с нами; как бы там ни было, а я настолько примерный христианин, что люблю тех, кто любит меня... Старый друг, я покажу вам мою дочь, потому что действительно ею горжусь... а вы, капитан Бут, если пожелаете, можете заодно прихватить с собой и моих внуков. Произнеся в ответ несколько благодарственных слов, Бут ушел, чтобы выполнить пожелание священника. Как только он удалился, пожилой джентльмен спросил у доктора: - Дорогой друг, откуда это у вас, скажите на милость, взялась дочь? Ведь вы, насколько мне известно, никогда не были женаты? - И что из того? - откликнулся доктор. - Слыхали ли вы, к примеру, чтобы папа римский был женат? А ведь у некоторых из пап, я полагаю, были, тем не менее, сыновья и дочери; надеюсь, однако, что присутствующий здесь молодой джентльмен все же отпустит мне сей грех, не налагая на меня эпитимью. - У меня еще нет такой власти, - ответил молодой церковнослужитель, - ведь я рукоположен еще только в дьяконы. - Ах, вон оно что, - воскликнул доктор Гаррисон, - ну что ж, в таком случае я отпущу себе этот грех сам. Да будет вам, дорогой друг, известно, что эта молодая женщина была дочерью моей соседки, которая уже умерла; надеюсь, Господь простил ей ее прегрешения, потому что она была очень виновата перед своим ребенком. Ее отец был моим близким знакомым и другом; более достойного человека на свете, мне кажется, еще не бывало. Он умер неожиданно, оставя детей малолетними, и, возможно, лишь неожиданность его кончины была причиной того, что он не вверил их моему попечению. И все же я сам взял в какой-то мере эту заботу на себя, в особенности о той, которую я называю своей дочерью. И то сказать, по мере того как она подрастала, в ней обнаруживалось столько прекрасных свойств души, что не надо было вспоминать о достоинствах ее отца, дабы проникнуться расположением к ней. Поэтому, когда я говорю, что не знаю существа прекраснее ее, то лишь воздаю ей должное, не более того. У нее ласковый нрав, благородная душа и открытое сердце... одним словом, характер у нее истинно христианский. Я могу с полным основанием называть ее божьей избранницей, чуждой какого бы то ни было вероломства {16}. - Позвольте тогда поздравить вас с дочкой, - отозвался старый джентльмен, - ибо для такого человека, как вы, найти объект, достойный благоволения, это, полагаю, означает найти истинное сокровище. - Да, - подтвердил доктор, - это поистине счастье. - Ведь для людей вашего душевного склада, - добавил его собеседник, - величайшая трудность в том и состоит, чтобы отыскать того, кто достоин их доброты; ибо для души благородной нет ничего досаднее, нежели убедиться в том, что она сеяла семена добрых дел на почве, которая не может порождать иных плодов, кроме неблагодарности. - Еще бы, - воскликнул доктор, - я прекрасно помню слова Фокилида: {17} Μὴ κακὸν εὖ ἕρξῃς· σπείρειν ἴσον ἐστ᾽ ἐνὶ πόντῳ {*}. {* Делать добро негодяю - в море бросать семена (др.-греч.).} Но он рассуждает скорее как философ, нежели как христианин. Мне куда более по душе мысль, высказанная французским писателем, несомненно одним из лучших, кого я когда-либо читал; он порицает людей, жалующихся на то, что им часто платили злом за самые большие благодеяния {Д'Эспри (примеч. Г. Филдинга) {18}.}. Истинный христианин не может быть разочарован, если он не получил заслуженную им награду на этом свете; ведь это все равно как если бы поденщик вздумал жаловаться на то, что ему не заплатили за труды в середине дня {19}. - Я, конечно, готов признать, - ответил гость, - что если рассматривать это с такой точки зрения... - А с какой же еще точки зрения мы должны на это смотреть, - перебил его доктор. - Разве мы, подобно Агриппе {20}, только отчасти христиане? Или христианство лишь отвлеченная теория, а не руководство в нашей повседневной жизни? - Руководство, вне всякого сомнения; вне всякого сомнения, руководство, -воскликнул гость. - Ваш пример мог, конечно, уже давно убедить меня в том, что мы должны делать добро всем. - Простите меня, отец, - вмешался в разговор молодой церковнослужитель, - но это скорее соответствует языческому, а не христианскому вероучению. Гомер, насколько я помню, изображает некоего Аксила {21}, о котором он говорит, что тот - Φίλος δ᾽ἦν ἀνθρώποισι·. Πάντας γάρ φλέεσκεν {*}. {* ...людям был другом, Всех он радушно в дому принимал у себя при дороге (др.-греч.).} Однако Платон, который более всех других приблизился к христианскому вероучению, осуждал подобную точку зрения как нечестивую; так, по крайней мере, говорит Евстафий {22} в своем фолио на странице 474. - Да-да, я прекрасно это помню, - подтвердил доктор Гаррисон, - и то же самое говорит нам Барнс {23} в своих комментариях к этому месту, но если вы помните его комментарий так же хорошо, как процитировали Евстафия, то могли бы присовокупить и суждение мистера Драйдена {24} в поддержку этих строк Гомера: он говорит, что ни у кого из латинских авторов он не обнаружил такого восхитительного примера столь всеобъемлющего человеколюбия. Вы могли бы также напомнить нам благородную мысль, которой мистер Варне заканчивает свой комментарий и которую он почерпнул из пятой главы Евангелия от Матфея: - ὃς καὶ φάος ἠελίοιο Μίγδ᾽ ἀγαθοῖσι κακοῖσί τ᾽ ἐπ᾽ ἀνδράσιν ἀξανατέλλει {*}. {* ...ибо он (Господь) повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных (др.-греч.) {25}.} Вот почему мне представляется, что такое отношение Аксила к людям подобает скорее христианину, а не язычнику, ибо Гомер не мог заимствовать его ни у кого из своих языческих богов. Кому же мы в таком случае подражаем, проявляя благожелательность ко всем людям без изъятия? - У вас поразительная память! - воскликнул пожилой джентльмен. - Тебе, сынок, и впрямь не следует состязаться в таких вещах с доктором. - Я не стану спешить со своим мнением, - воскликнул его сын. - Во всяком случае мне известно, как истолковывает эти строки святого Матфея мистер Пул {26}... он говорит, что это означает только "собирать на их голову горящие угли" {27}. И как нам, скажите пожалуйста, понимать тогда строки, непосредственно предшествующие тем, что вы процитировали... "любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас?" {28} - Вам, мой юный джентльмен, я полагаю, известно, - сказал доктор, - как обыкновенно истолковывают эти слова. Упомянутый вами комментатор, мне кажется, говорит нам, что здесь не следует понимать любовь в буквальном смысле, в значении душевной снисходительности; вы можете ненавидеть своих врагов, как врагов Господних, и стремиться должным образом отомстить им во славу Его, да и ради себя стремиться умеренно взыскать с них; но только вам следует в таком случае любить их такой любовью, которая совместима с такими вещами... то есть, выражаясь яснее, вы должны любить их и ненавидеть, благословлять и проклинать, творить им благо и зло. - Превосходно! Восхитительно! - воскликнул пожилой джентльмен. - У вас неподражаемый дар обращать разговор в шутку. - Что до меня, - заметил его сын, - то я не одобряю шуток, когда речь идет о столь серьезных предметах. - И я, разумеется, тоже, - согласился доктор, - а посему я изложу вам свое мнение как можно более серьезно. Эти два стиха {29}, взятые вместе, содержат весьма определенную заповедь, выраженную самыми ясными словами и подкрепленную красноречивейшим примером поведения Всевышнего, и, наконец, следование это заповеди великодушно вознаграждается тем, что, как сказано там же: "...дабы вы могли быть детьми..." {30} и так далее. Ни один человек, понимающий, что значит любить, благословлять и творить добро, не может превратно истолковать смысл этих строк. Однако, если они все же нуждаются в каком-то пояснении, то его можно в достаточной мере найти в том же Священном Писании. Итак, "если враг твой голоден, накорми его, если жаждет - напои его; не воздавай злом за зло или ругательством на ругательство; напротив - благословляй" {31}. И эти слова, конечно же, не нуждаются в пояснениях тех людей, которые, будучи не в силах склонить свои души к покорности заповедям Писания, пытаются перетолковать Писание в соответствии со своими склонностями. - Как благородно и справедливо замечено! - воскликнул, пожилой джентльмен. - Что и говорить, мой друг, вы чрезвычайно проникновенно истолковали этот текст. - Но если смысл этих слов именно таков, - возразил юноша, - тогда должен наступить конец всякому закону и справедливости, потому что я не представляю себе, как после этого любой человек может преследовать врага по суду. - Прошу прощения, сударь, - воскликнул доктор, - разумеется, никто не может и не должен преследовать обидчика просто как врага или из жажды мести, но как нарушителя законов своей страны - не только может, но и обязан {32}. Когда должностные лица или служители правосудия наказывают преступников, разве ими движет жажда мести? По какой еще причине они (по крайней мере в обычных случаях) заботятся о том, чтобы подвергнуть виновных наказанию, если не во исполнение служебного долга? Так почему тогда частное лицо не может передать обидчика в руки правосудия из тех же похвальных побуждений? Любого рода месть, конечно же, строго возбраняется, а посему - точно так же как мы не должны осуществлять ее собственноручно - мы не должны использовать закон в качестве орудия личной злобы и мучить друг друга враждебностью и злопамятностью. И разве столь уж затруднительно подчиняться этим мудрым, великодушным и благородным заповедям? Если месть и в самом деле самый лакомый кусочек (как угодно было назвать ее некоему церковнослужителю {33}, что не слишком-то служит к его чести) из всех, какие дьявол когда-либо ронял в рот грешника, то надобно все же признать, что угощение обходится нам нередко по меньшей мере слишком дорого. Это лакомство, если оно действительно является таковым, достается нам ценой больших тревог, затруднений и опасности. Как ни приятно смаковать его, после него неизбежно остается некоторый горький привкус; посему его можно назвать лакомством лишь отчасти, ибо даже при самом алчном аппетите наступает вскоре пресыщение, и неуемное стремление к нему очень скоро оборачивается отвращением и раскаянием. Я допускаю, что внешне оно кажется в какой-то мере соблазнительным, но оно подобно прекрасному цвету некоторых ядовитых зелий, от коих, сколь они не притягательны для нашего взора, забота о своем благополучии все же велит нам воздерживаться. И для такого рода воздержания нет нужды в каком-либо божественном повелении, а достаточно одного благоразумия, примерам чему у греческих и латинских писателей несть числа. Может ли поэтому христианин не испытывать стыда оттого, что для него в камень преткновения превратилась заповедь, которая не только согласуется с его мирскими интересами, но и диктуется столь благородным мотивом. Эти мысли Гаррисона привели пожилого джентльмена в неописуемый восторг, и после многочисленных комплиментов, высказанных по этому поводу, он сказал, обратясь к сыну, что тот получил сейчас возможность постичь за один день больше, нежели в университете за целый год. Сын ответил, что услышанная им точка зрения в целом весьма интересна и что с большей частью сказанного он вполне согласен, "однако, - продолжал он, - я считаю необходимым сделать некоторые разграничения...", но тут его разграничения были прерваны возвращением Бута с Амелией и детьми. ГЛАВА 9  Сцена остроумия и юмора в современном вкусе После обеда пожилой джентльмен предложил отправиться на прогулку в сады Воксхолла {34}, о которых он очень много наслышан, однако ни разу там не бывал. Доктор охотно согласился с предложением своего друга и послал нанять две кареты, в которых могла бы поместиться вся компания. Однако, когда слуга уже ушел, Бут пояснил, что ехать сейчас было бы слишком рано. - Вот как, - сказал доктор, - ну, что ж, в таком случае мы посетим сначала самое великое и возвышенное зрелище на свете. Услыхав это, дети тотчас навострили уши, а все остальные никак не могли взять в толк, что именно он имеет в виду; Амелия же спросила, на какое зрелище он может повезти их в такое время дня. - Представьте себе, - сказал доктор, - что я собираюсь повезти вас ко двору. - В пять часов пополудни! - воскликнул Бут. - Да! Предположим, что я пользуюсь достаточным влиянием, дабы представить вас самому королю. - Вы, конечно, шутите, сударь, - воскликнула Амелия. - А вот и нет, я говорю совершенно серьезно, - ответил доктор. - Я представлю вас тому, перед кем величайший из земных повелителей во много раз ничтожнее, чем самая презренная тварь в сравнении с ним самим. И какое другое зрелище может в глазах мыслящего существа сравниться с ним? Если бы вкус людей не был столь непоправимо испорчен, где бы тогда суетный человек обретал благородство и где бы любовь к удовольствиям могла найти наиболее достойное удовлетворение, как не на богослужении? Каким восторгом должна наполнять нашу душу мысль о том, что мы допущены предстать перед самым высоким нашим повелителем! Жалкие дворы королей открыты для немногих, да и для тех лишь в определенное время, но каждому из нас и в какое угодно время не возбраняется предстать перед этим славным и милосердным властелином. Священник продолжал развивать эту мысль, когда возвратившийся слуга доложил, что кареты поданы, и тогда вся кампания с живейшей готовностью последовала за доктором, который повез их в Сент-Джеймскую церковь {35}. Когда служба окончилась и они вновь сели в кареты, Амелия поблагодарила доктора за то, что он представил богослужение в столь возвышенном свете, уверяя его, что никогда в жизни она не молилась с таким воодушевлением, как сегодня, и что благотворное воздействие урока, который он ей сегодня преподал, она будет испытывать до конца своих дней. Тем временем кареты подъехали к берегу Темзы, где вся компания пересела в лодку и поехала в сторону Воксхолла. Необычайная красота и изысканность этого места достаточно хорошо известны едва ли не каждому из моих читателей; последнее обстоятельство я считаю для себя весьма благоприятным, ибо дать сколько-нибудь полное представление о Воксхолее было бы для моего пера задачей непосильной. Чтобы описать всю своеобразную прелесть этих садов, мне пришлось бы употребить столько трудов и извести столько бумаги, сколько понадобилось бы для перечисления всех добрых дел их владельца, чья жизнь подтверждает справедливость наблюдения, вычитанного мной у одного из писателей-моралистов: истинно изысканный вкус сочетается обычно с душевным превосходством, или, иными словами, истинная добродетель - не что иное, как истинный вкус. Сначала наша компания часок-другой гуляла по аллеям, пока не заиграла музыка. Из всех семерых только Бут бывал здесь прежде, так что для остальных ко всем другим красотам этого места прибавлялась еще и прелесть новизны. Когда же раздались звуки музыки, Амелия, стоявшая рядом с доктором, шепнула ему: - Надеюсь, я не совершу богохульства, если скажу, что после той чреды отрадных мыслей, которыми вы меня сегодня вдохновили, я предалась сейчас мечтам и перенеслась в те благословенные пределы, где мы надеемся блаженствовать в грядущем. Обворожительность этого места, волшебное очарование музыки и удовольствие, написанное на всех лицах, причиной тому, что я мысленно почти вознеслась на небеса. Я, конечно, и представить себе не могла, что на земле может существовать нечто подобное. - Как видите, дорогая сударыня, - проговорил с улыбкой доктор, - могут существовать удовольствия, которых вы никоим образом не могли бы себе представить, прежде чем сами не насладились ими. Тут маленький сын Амелии, долго боровшийся с соблазном в виде сладких ватрушек, торговцы которыми то и дело попадались им по пути, не выдержал наконец и попросил мать купить ему ватрушку, присовокупив при этом: - Я уверен, что сестре тоже очень хочется попробовать, но только она стесняется просить. Услыхав просьбу ребенка, доктор предложил расположиться в каком-нибудь более уединенном месте, где они могли бы посидеть и подкрепиться; так они и поступили. Амелия только теперь обнаружила отсутствие мужа, но поскольку с нею было трое мужчин и в их числе доктор Гаррисон, она решила не волноваться ни за себя, ни за детей, не сомневаясь в том, что Бут вскоре их отыщет. Когда они все уселись, доктор любезно предложил Амелии заказать то, что ей более всего по вкусу. Дети получили свои вожделенные ватрушки, а остальным были поданы ветчина и цыпленок. В то время как они с величайшим удовольствием приступили к этому пиршеству, каких-то два молодых человека, идя под руку, приблизились к ним и, остановясь как раз напротив Амелии, нагло уставились прямо ей в лицо: при этом один из них громко воскликнул, обращаясь к другому: - Это ли не ангел, черт побери! Не правда ли, милорд? Милорд тем временем, не говоря ни слова, продолжал все так же глазеть на нее; но тут подоспели еще два молодца из той же шайки и один из них воскликнул: - Пошли, Джек, я ее уже раньше приметил, но она ведь уже обеспечена с избытком. Троих... для одной бабенки предостаточно, или тут сам черт замешан. - Будь я проклят, - вскричал тот, что заговорил первым и которого они называли Джеком, - а я все-таки до нее дотронусь, даже если бы она принадлежала всему церковному синоду. С этими словами он приблизился к молодому церковнослужителю и закричал ему: - Ну-ка, доктор, будьте столь любезны, подвиньтесь немного и не занимайте в кровати больше места, нежели вам положено! Оттолкнув молодого человека, он уселся прямо напротив Амелии и, упершись обоими локтями в стол, смерил ее таким взглядом, какого скромность не в состоянии ни позволить себе, ни выдержать. Амелия была явно потрясена таким обхождением; заметя это, доктор пересадил ее по другую сторону от себя и, взглянув на молодчика в упор, спросил его, чего он, собственно, добивается своим грубым поведением? В ответ на это к нему приблизился милорд и сказал: - Послушайте, почтенный джентльмен, вы не очень-то задирайтесь. Уж не думаете ли вы, что таким молодцам, как вы, черт возьми, подобает водить компанию, черт возьми, с такими смазливыми девицами, черт возьми? - Нет, нет, - воскликнул Джек, - сей почтенный джентльмен куда более рассудителен. Не то, что вот этот поросенок, отъевшийся на десятине {36}. Вы разве не видите, как у него слюнки текут, глядя на нее? Где ваш слюнявчик, а? {37} Говоривший, надобно отметить, верно угадал, что перед ним лицо духовного звания, хотя в одежде молодого человека не было ни одной отличительной детали, свидетельствовавшей об этом и неуместной в таком месте. - А таких мальчишек, как вы, - воскликнул молодой церковнослужитель, - следовало получше угощать розгами в школе, чтобы вам неповадно было нарушать общественное благочиние. - Мальчишек, сударь? - переспросил Джек. - А я полагаю, что я такой же мужчина, как и вы, мистер, как вас там, да и грамотей не хуже вашего. Bos fur sus quotque sacerdos {вол, вор, боров, священник (лат.).} {38}. Ну, а что там дальше? Готов побиться об заклад на пятьдесят фунтов, будь я проклят, что вы не скажете мне, какие там дальше идут слова. - Ну, теперь он у тебя в руках, Джек, - вскричал милорд. - Ты свалил его на обе лопатки, будь я проклят! Другого такого удара ему не выдержать. - Попадись вы мне в подходящем месте, - воскликнул церковнослужитель, - и вы бы узнали, что я умею наносить удары и притом весьма увесистые. - Вот она, - возопил лорд, - вот она кротость, подобающая духовному лицу... да это волк в овечьей шкуре! До чего у него важный вид, будь я проклят! Вы уж будьте с ним повежливее, а не то он сейчас, чего доброго, лопнет от гордости, будь я проклят! - Ай, ай, - протянул Джек, - оставим в покое этих церковнослужителей, раз уж они такие гордые; ведь, пожалуй, во всем королевстве не сыскать теперь лорда и вполовину такого гордого, как этот малый. - Скажите на милость, сударь, - обратился доктор Гаррисон к его спутнику, - вы и в самом деле лорд? - Да, мистер, как вас там, - подтвердил тот, - я в самом деле имею такой титул. - И гордость, я полагаю, тоже имеете, - продолжал доктор. - Надеюсь, что да, сударь, - ответил тот, - всегда к вашим услугам. - Так вот, если даже такой, как вы, сударь, - воскликнул священник, - который позорит не только свой знатный титул лорда, но даже и просто звание человека, способен притязать на гордость, то почему же вы не признаете такого права за церковнослужителем? Судя по вашей одежде, вы, как я полагаю, служите в армии, а лента на вашей шляпе свидетельствует о том, что вы, видимо, и этим тоже гордитесь. Насколько же важнее и почетнее в сравнении с вашей та служба, которой посвятил себя этот джентльмен! Почему же вы в таком случае возражаете против гордости священнослужителей, коль скоро даже самые низшие их обязанности в действительности во всех отношениях намного важнее ваших? - Tida, Tidu, Tidum {39}, - продекламировал лорд. - Как бы там ни было, джентльмены, - заключил доктор, - если вы действительно хоть сколько-нибудь претендуете на то, чтобы вас так называли, я прошу вас положить конец шутке, которая крайне неприятна этой даме. Более того, я прошу вас об этом ради вас же самих, потому что здесь вот-вот появится еще кое-кто и уж он, в отличие от нас, поговорит с вами совсем по-другому. - Ах, вот как, значит здесь появится еще кое-кто, - воскликнул милорд. - А мне-то что до этого? - Не иначе как появится сам сатана, - вмешался Джек, - потому что двое из его ливрейных лакеев уже тут перед нами. - Ну и пусть его появляется хоть сейчас, - воскликнул милорд. - Будь я проклят, если я ее сейчас не поцелую! Услыша это, Амелия задрожала от страха, а дети, увидя ее испуг, уцепились за нее ручонками и принялись плакать; к счастью, как раз в этот момент к ним подошли сразу Бут и капитан Трент. Застав жену в полном смятении, Бут тотчас нетерпеливо спросил, в чем дело. А в это же время лорд и его приятель, увидя капитана Трента, с которым они были коротко знакомы, оба одновременно воскликнули, обращаясь к нему: - Как, неужели вы водитесь с этой компанией? Но тут доктор обнаружил немалое присутствие духа: опасаясь роковых последствий в случае если бы Бут узнал, что здесь перед тем происходило, он поспешил сказать: - Как я рад, мистер Бут, что вы наконец-то разыскали нас, а то ваша бедная жена от страха едва не лишилась рассудка. Но теперь, когда супруг снова с вами, - добавил он, обращаясь к Амелии, - у вас, надеюсь, больше нет причин для беспокойства. Амелия, хотя и была напугана, тотчас поняла намек и стала упрекать мужа за то, что он надолго оставил ее. Однако ее мальчуган, не отличавшийся, естественно, такой догадливостью, воскликнул: - Да, папа, вот эти скверные люди так напугали маму, что она была сама не своя. - То есть, как это напугали? - встревоженно переспросил Бут. - Дорогая моя, вас в самом деле кто-нибудь испугал? - Нет-нет, любовь моя, - торопливо ответила Амелия. - Уж не знаю, что это наш малыш болтает. Я вижу, что вы целы и невредимы, и больше меня ничто не тревожит. Капитан Трент, который все это время разговаривал с молодыми повесами, обратился теперь к Буту со следующими словами: - Тут произошло небольшое недоразумение: милорд, по-видимому, принял миссис Бут за какую-то другую даму. - Так ведь всех подряд запомнить невозможно! - воскликнул лорд. - Если бы я знал, что эта леди - светская дама, и к тому же знакомая капитана Трента, то, уверяю вас, я не позволял бы себе ничего такого, что было бы ей неприятно, но если я сказал что-то лишнее, то прошу ее и всю компанию простить