росьбам; будучи достаточно ревнив, он все же питал к полковнику настолько дружеские чувства и был настолько благодарен ему за прошлые услуги, что, отказываясь верить в двоедушие Джеймса и с готовностью откликаясь на попытки Амелии представить поведение полковника в как можно более благоприятном свете, Бут отвергал всякую мысль, будто его друг может питать дурные намерения. Очевидно, подобному умозаключению содействовали и недавние события, связанные с притязаниями милорда, ибо немыслимо, на мой взгляд, проявлять одинаково сильное чувство к двум различным предметам одновременно; наблюдение, я полагаю, одинаково справедливое как в отношении таких неистовых страстей, как ревность и гнев, так и применительно к столь нежному чувству, как любовь, которую один-единственный неотразимый предмет привлекает всю без остатка. В ответ на упрашивания Бута, Амелия сказала: - Дорогой мой, я сделала бы для вас все от меня зависящее, но то, о чем вы просите, решительно не в моей власти: раз уж я вынуждена открыть правду, то я не могу одеться. - Отчего же? - изумилась миссис Джеймс. - Недеюсь, вы в добром здравии. - Разве нездоровье, сударыня, - единственная причина, мешающая одеться? - ответила Амелия. - Клянусь, никаких иных причин я, право же, не знаю, - возразила миссис Джеймс. - А если, например, одежды нет, сударыня? - спросила Амелия. - Ну, это просто смешно! - воскликнула миссис Джеймс. - А зачем вам, собственно, так уж наряжаться? Ведь кроме вашей же семьи там никого не будет; такого щегольства я, признаться, от вас не ожидала. Да самый простой капот и тот будет вполне уместен. - Тогда мне придется чистосердечно признаться вам, сударыня, - продолжала Амелия, - у меня нет никакой другой одежды кроме той, что вы видите на мне сейчас. На смену не осталось ни одной чистой сорочки, поскольку, да будет вам известно, дорогой мой, - тут она обратилась к Буту, - наша маленькая Бетти тайком ушла сегодня утром из дома, прихватив с собой все мое белье. - То есть как, дорогая! - вскричал Бут. - Выходит, маленькая Бетти вас ограбила? - Именно так оно и есть, - ответила Амелия. Она говорила истинную правду, поскольку маленькая Бетти, заметив, что ее хозяйка накануне вечером увезла из дома все свои вещи, прониклась желанием по мере сил посодействовать ей и, соответственно, наутро сама украдкой съехала, прихватив при этом все, что у нее достало сил унести. Бут весьма пылко высказался по этому поводу и поклялся, что примерно накажет девчонку, чтобы другим неповадно было. - Если только эта маленькая дрянь жива, я ее из-под земли достану и приволоку судье! - негодовал он. - Я от души сожалею о случившемся, - сказала миссис Джеймс, - и (право, не знаю, как это выразить), прошу вас, позвольте мне предложить вам кое-что из моего белья до тех пор, пока вы не купите себе новое. Поблагодарив миссис Джеймс, Амелия все же отказалась воспользоваться ее любезностью, сказав, что у нее теперь более чем достаточно хлопот по дому и, за неимением служанки, которая в ее отсутствие позаботилась бы о детях, она никак не может и не хочет оставлять их. - Возьмите в таком случае детей с собой, - предложила миссис Джеймс. - Вы решительно должны у нас завтра обедать. - Прошу вас, сударыня, не настаивать больше на этом, - отозвалась Амелия, - помимо тех веских причин, о которых я уже говорила, мои мысли настолько заняты сейчас совсем другим, что я не гожусь ни для какой компании, а посему никакие доводы не заставят меня уйти из дома. Миссис Джеймс уже зашла в своих приглашениях до самых крайних границ, дозволенных правилами благовоспитанности, если только не переступила их. Она воздержалась поэтому от дальнейших уговоров и, пробыв у Бутов еще совсем немного, откланялась, после многочисленных изъявлений сочувствия, которое, однако же, сколь ни было оно велико, вместе с последними слетевшими с ее уст словами, улетучилось из ее сердца еще до того, как она вышла из дома. Бут сразу же после отбытия миссис Джеймс объявил, что отправится на розыски маленькой Бетти, которой он поклялся жестоко отомстить, однако Амелия попыталась умерить его гнев, сославшись на то, что девочка еще молода и что это первый ее проступок. "Я, конечно, была бы очень рада, - добавила она, - если бы удалось возвратить мои пропавшие вещи, и хотела бы также, чтобы девочка понесла какое-то наказание, которое, возможно, послужило бы ей самой на пользу, но мне даже страшно подумать о том, чтобы лишить ее за это жизни", - ибо Бут в ярости поклялся, что отправит воровку на виселицу {19}. - Я знаю, дорогая, какое у вас доброе сердце, - сказал Бут, - и люблю вас за это, но вы уж позвольте мне на сей раз не согласиться с вами {20}. С какой стороны на это ни взглянуть, девчонка, я считаю, никак не заслуживает снисхождения. Она совершила поступок не только бесчестный, но и жестокий, потому что прекрасно знала, в какой крайности мы сейчас находимся, и что у нас осталось только самое необходимое. Кроме того, она повинна в неблагодарности к вам, - ведь вы были с ней так ласковы, что скорее были для нее матерью, чем хозяйкой. Я не только не согласен с тем, будто молодость служит ей извинением, но, напротив, считаю это как раз усугубляющим вину обстоятельством. Справедливо, конечно, что есть прегрешения, при которых молодость провинившегося служит сильным доводом, взывающим к нашему милосердию. Сюда следует отнести все проступки, вызванные беспечностью или недостаточной рассудительностью, но преступления такого предательского свойства, совершаемые преднамеренно и свидетельствующие о порочных наклонностях, заслуживают более сурового наказания, когда они содеяны человеком в молодости, а не в зрелые годы, потому что какой же станет такая душа в старости, если уже с ранних лет она настолько наторела в гнусных проступках? Избавить общество от таких людей - это, в сущности, означает оказать ему благодеяние; а человек верующий спровадил бы их на тот свет ради них же самих, потому что любому хоть сколько-нибудь разбирающемуся в человеческой природе должно быть ясно: чем дольше эти люди живут, тем больше в них скапливается злобы и пороков. - Будь по-твоему, дорогой, - ответила Амелия, - мне не под силу спорить с тобой о таких вещах. Тебе лучше об этом судить, и я буду всегда подчиняться твоему мнению, но я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, будто ты способен на какой-нибудь жестокий поступок. Затем Амелия занялась детьми, а Бут отправился на розыски преступницы. ГЛАВА 6  Сцена в трагическом роде Прошло совсем немного времени после ухода Бута, как раздался оглушительный стук в дверь их дома и в комнату, где находилась Амелия с детьми, вбежала женщина, задыхающаяся, с мертвенно-бледным лицом, напоминавшая скорее привидение. Амелия не сразу узнала в ней миссис Аткинсон: та была настолько на себя непохожа, что в первую минуту после ее появления трудно было об этом догадаться. Глаза у нее ввалились, волосы были растрепаны, одежда в полном беспорядке и все черты ее лица свидетельствовали о крайнем смятении. Амелия была потрясена этим зрелищем, а ее маленькая дочурка и совсем перепугалась; мальчуган же, который тотчас узнал гостью, воскликнул, подбежав к Амелии: - Смотри-ка, мама, что это с бедной миссис Аткинсон? Сама же миссис Аткинсон, как только она обрела дар речи, воскликнула: - О, миссис Бут, я самая несчастная женщина на свете... Я потеряла лучшего из мужей! - Боже милосердный! Сударыня, скажите, что случилось? - вскричала Амелия и на лице ее изобразилось сострадание, явно свидетельствовавшее о том, что она мгновенно забыла о происшедшей между ними ссоре. - О, миссис Бут, - простонала миссис Аткинсон, - боюсь, мой муж уже не жилец: доктор говорит, что надежды на его выздоровление почти нет. Ах, сударыня, как бы я ни была перед вами виновата, я знаю, вы простите меня и посочувствуете моему горю. Что и говорить, я сурово наказана: ведь нынешним несчастьем я обязана этой проклятой истории. - Поверьте, сударыня, - откликнулась Амелия, - я от всей души сочувствую вашему горю! Но скажите мне, ради Бога, что же все-таки стряслось с сержантом? - О, сударыня, - продолжала гостья, - у меня есть все основания опасаться, что он не выживет. Доктор почти отчаялся спасти его... Он говорит, что уже теряет надежду. О, сударыня, в тот самый вечер, когда между нами произошла та роковая ссора, мой капитан принял ее так близко к сердцу, что всю ночь не ложился спать и выпил целую бутылку коньяка. Он сказал, что хотел наложить на себя руки, ибо ничто на свете не могло бы его так огорчить, как даже самая малая размолвка между вами и мной. От огорчения и от выпитого у него началась ужасная лихорадка. Такая, что когда я возвратилась от милорда... (разумеется, я пошла к нему и все уладила... ваша репутация, сударыня, теперь вне опасности)... так вот, когда я возвратилась домой, я застала несчастного в припадке полного отчаяния и исступления; в этом состоянии он пребывал очень долго и только час тому назад вполне пришел в себя; но теперь он говорит, что, конечно, умрет, и заклинает Богом позволить ему перед тем увидеть вас. Не будете ли вы, сударыня, не будете ли вы так добры исполнить желание моего бедного капитана? Примите в соображение, что это просьба умирающего и что ни он, ни я никогда больше не попросим вас о новой милости. Он говорит, ему необходимо сказать вам что-то такое, о чем он никому другому сказать не может, и что он не сможет спокойно умереть, если не повидает вас. - Поверьте, сударыня, - воскликнула Амелия, - я бесконечно опечалена тем, что вы мне рассказали. Я знала бедного сержанта с самого его детства и всегда была к нему привязана, так как считаю его одним из добрейших и честнейших людей на свете. Без сомнения, если бы я могла хоть чем-нибудь помочь... но какая польза будет ему оттого, что я приду? - Самая большая на свете! Если бы вы только знали, как горячо он меня умолял, как его несчастное разбитое сердце жаждет вас увидеть, вы бы не стали отказываться. - Помилуйте, так ведь я и не ответила вам решительным отказом, - возразила Амелия. - Значит, он хочет сказать мне что-то важное и без этого не сможет спокойно умереть! Он так и сказал, миссис Аткинсон? - Клянусь честью, именно так, - подтвердила та, - и намного больше, чем я вам пересказала. - Хорошо, я пойду с вами, - решила Амелия. - Понятия не имею, о чем речь, но пойду. Миссис Аткинсон излила в ответ тысячу благодарностей и благословений, а затем, овладев рукой Амелии и пылко целуя ее, воскликнула: - Как я могла дойти до такой безрассудной ярости, чтобы поссориться с таким созданием? Амелия ответила, что уже простила и забыла все, после чего, позвав хозяйку и попросив ее присмотреть за детьми, постаралась, насколько могла, поприличнее одеться и отправилась вместе с миссис Аткинсон. Когда они пришли, миссис Аткинсон сказала, что она сначала пойдет к капитану одна и предупредит его, иначе вызванное неожиданным приходом Амелии потрясение может возыметь роковые последствия. Оставя поэтому Амелию в гостиной, миссис Аткинсон поднялась наверх. Лишь только несчастный Аткинсон услыхал, что Амелия здесь, лицо его, несмотря на крайнюю слабость и плачевное состояние, озарилось необычайной радостью, и тогда жена сразу же привела к нему Амелию. Аткинсон напряг все силы, чтобы поблагодарить гостью за доброту к умирающему (так он сказал о себе). Он заверил ее, что не осмелился бы причинять ей подобное беспокойство, если бы не должен был сообщить нечто, по его мнению, очень важное, чего он не может сказать никому другому. Затем*он попросил жену подать ему небольшую шкатулку, ключ от которой всегда носил при себе, после чего попросил жену выйти на несколько минут из комнаты, причем ни миссис Аткинсон, ни Амелия не выразили по этому поводу ни тени неудовольствия. Оставшись наедине с Амелией, он произнес следующее: - Сейчас я в последний раз, сударыня, могу взглянуть на... простите меня, сударыня, я никогда больше не нанесу вам оскорбления. Тут он вновь откинулся на постели, и глаза его наполнились слезами. - Почему вы так боитесь оскорбить меня, Джо? - спросила Амелия. - Я уверена, вы никогда в жизни намеренно не оскорбили меня. - Конечно, нет сударыня, - ответил он. - Да я бы тысячу раз умер прежде, чем решился бы на это. Но... у меня не хватает духу выговорить... и все-таки я должен сказать. Вам, конечно, невозможно простить меня, но все-таки, может быть, раз я умираю и никогда больше вас не увижу... конечно, останься я в живых после того, что вы узнаете, я бы никогда больше не посмел посмотреть вам в глаза; и все же, сударыня, мысль о том, что я никогда больше вас не увижу, горше для меня, чем тысячи смертей. - Мне, мистер Аткинсон, - воскликнула Амелия, вся вспыхнув и потупившись, - конечно же, не подобает слушать от вас подобные речи... Если вы хотите мне что-то сообщить, говорите прямо и не бойтесь, что я на вас рассержусь: мне кажется, я могу обещать вам простить что угодно, что бы вы ни сотворили. - Так знайте же, сударыня, - проговорил Аткинсон, - в этой шкатулке хранится ваш портрет; я украл его, когда мне было восемнадцать лет и с тех пор с ним не расставался. Он оправлен золотом и тремя бриллиантами, но все же я могу, не покривив душой, сказать вам, что украл его не ради золота и этих бриллиантов... а ради лица, которое, будь я повелителем вселенной, и тогда бы... - Мне не подобает это слышать, - прервала его Амелия. - Успокойтесь, Джо, и не думайте больше об этом. Не сомневайтесь, я искренне и от всей души прощаю вас. А теперь, прошу вас, успокойтесь и позвольте мне позвать вашу жену. - Но только сперва, сударыня, позвольте мне попросить вас об одной милости, - воскликнул он, - подумайте, ведь это последняя моя просьба и тогда я умру с миром... позвольте мне перед тем как умереть, поцеловать вашу руку. - Что ж, будь по-вашему, - проговорила Америя, - право, я сама не знаю, что делаю... ну, так и быть... С этими словами она непринужденно протянула ему руку, которую он бережно поднес к губам и, тут же отпустив ее, откинулся на постели. Амелия тотчас позвала миссис Аткинсон, которая, впрочем, все это время находилась поблизости, а точнее сказать, дожидалась прямо за дверью. Сама же она поспешила вниз по лестнице, попросила дать ей стакан воды и, выпив его, упала в кресло, и слезы сострадания к несчастному, с которым она только что простилась, обильно потекли из ее глаз. Сказать по правде, нисколько не пороча тем целомудрие Амелии, сердце ее, которое с неколебимой твердостью противостояло всем попыткам победить его с помощью титула и пышного наряда, богатства и лести и которое нельзя было купить за все земные блага, было все же несколько растрогано столь бесхитростным, искренним, скромным, непреднамеренным, деликатным и возвышенным чувством этого бедного, застенчивого деревенского парня; против своей воли она почувствовала к нему на мгновенье нежность и участие, которые, узнай о них Бут, возможно, вызвали бы у него неудовольствие. Просидев некоторое время в гостиной и видя, что миссис Аткинсон все не спускается вниз (да и могла ли она покинуть мужа в таком состоянии), Амелия оставила ей у служанки записку, в которой выражала готовность помочь всем, что только в ее силах, после чего ушла в таком душевном смятении, какого никогда прежде не испытывала и которое должно было бы испытывать при таких трогательных и деликатных обстоятельствах любое целомудренное сердце, если только оно не высечено из мрамора. ГЛАВА 7,  в которой мистеру Буту довелось испытать не одно приключение Более двух часов продолжал свои розыски Бут, пока, наконец, не увидел юную особу в видавшем виды шелковом платье: выйдя из лавки на Монмут-стрит {21}, она села в наемную карету. Несмотря на ее наряд, Бут сразу же узнал в этой особе маленькую Бетти. Он тотчас закричал: "Держите вора! Остановите карету!", и в результате мисс Бетти была тут же задержана в своей колымаге и, мгновение спустя, оказалась в руках Бута и его мирмидонян {22}. Как только девочка увидела перед собой хозяина, сознание вины сокрушило ее и, будучи еще слишком неопытной преступницей, она сразу же во всем призналась. После этого ее препроводили к мировому судье, где при обыске у нее обнаружили четыре шиллинга и шесть пенсов наличными, а также шелковое платье, которое, конечно, вполне сгодилось бы для лоскутного ряда {23} и едва ли стоило даже фартинг, хотя честный лавочник с Монмут-стрит сбыл его простодушной девчонке за крону. Во время допроса, учиненного ей судьей, девочка отвечала так: - Конечно, сударь, я, если вашей милости угодно знать, очень даже жалею о том, что сделала; и это уж точно, если вы, ваша честь, хотите знать, что не иначе, милорд, как сам дьявол меня на это толкнул, потому что, если уж вы, ваше величество, хотите знать, то я за всю свою жизнь до сегодняшнего дня, это уж точно, так же мало об этом думала, как о своем смертном часе, но, конечно, сударь, если вашей милости угодно знать... Она долго еще говорила в том же духе, пока судья не прервал ее и не потребовал, чтобы она перечислила все украденное добро и сказала, куда она его дела. - Да я, если уж вашему величеству угодно знать, - отвечала она, - только всего и взяла-то, что две ночные рубахи хозяйки, которые отдала в заклад за пять шиллингов, а их я уплатила за это платье, которое сейчас на мне, а что касается денег, которые были у меня в кармане, то тут все до последнего фартинга - мое. Я, конечно, собиралась возвратить эти две рубахи хозяйке как только сумею раздобыть денег, чтобы выкупить их. Девочка рассказала им, где живет тот самый процентщик, и судья послал к нему с требованием явиться с этими рубахами; что тот, не прекословя, сразу же исполнил, ибо прекрасно понимал - в случае отказа последовало бы предписание произвести в его доме обыск. Достаточно было взглянуть на эти рубахи, за которые честный процентщик ссудил девочку пятью шиллингами, как тотчас стало ясно, что настоящая им цена - более тридцати, а новые они стоили, конечно, еще намного больше, - следственно, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что ни по своей цене, ни по размеру они никак не могли принадлежать этой девочке. Бут не мог сдержать своего возмущения действиями процентщика: - Надеюсь, сударь, - сказал он, обратясь к судье, - для подобных мошенников тоже существуют какие-то меры наказания: он же, вне сомнения, знал, что вещи эти - краденые {24}. Лавчонки этих плутов поистине можно назвать источниками воровства, - ведь занимаясь скупкой всякого добра, эти обманщики тем самым нередко толкают людей на воровство и поэтому заслуживают точно такого же, если даже не более сурового, наказания, как сами воры. Процентщик клялся, что он ни в чем не повинен и что он этих рубах в заклад не принимал. И надобно заметить, так оно и было, поскольку по всегдашнему своему обыкновению шмыгнул в этот момент во внутреннее помещение, как всегда предпочитал поступать в таких случаях, предоставив совершить эту сделку своему помощнику - несмышленому мальчику; с помощью такой уловки он много лет безнаказанно занимался скупкой краденых вещей и дважды был оправдан в Олд Бейли, хотя это жульничество было всем очевидно. Судья уже собирался было произнести свой приговор, но тут девочка упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, стала умолять о прощении. - Бетти, - воскликнул Бут, - ей же Богу, ты не заслуживаешь прощения: ведь ты прекрасно знаешь, по какой причине ты даже и мысли не должна была допустить о том, чтобы обворовать свою госпожу, да еще в такое время. А еще больше усугубляет твою вину то, что ты обворовала самую лучшую и добрую госпожу на свете. Более того, ты не только повинна в преступлении, но вдобавок еще и в преступном злоупотреблении доверием, потому что, как тебе прекрасно известно, все имущество твоей госпожи было доверено тебе. Случилось так, что на сей раз, по чрезвычайно редкостному стечению обстоятельств, судья, рассматривавший это дело, действительно разбирался в законах, а посему, обратясь к Буту, он сказал: - Так вы утверждаете, сударь, что рубахи были доверены этой девочке? - Да, сударь, - подтвердил Бут, - ей было доверено все. - А готовы ли вы подтвердить под присягой, что украденные вещи стоят сорок шиллингов? - спросил судья. - Конечно, нет, сударь, - ответил Бут, - я даже не берусь утверждать, что обе они стоят тридцать. - Что ж, в таком случае девочку нельзя обвинить в преступлении. - То есть, как это, сударь, разве она не злоупотребила доверием и разве злоупотребление доверием не есть преступление - и к тому же самое тяжкое? - Нет, сударь, - ответил судья, - согласно нашим законам злоупотребление доверием не является преступлением, кроме тех случаев, когда в этом повинен слуга, но тогда, согласно постановлению парламента, украденные вещи должны стоить не менее сорока шиллингов {25}. - Тогда выходит, что слуга, - воскликнул Бут, - может, когда ему только заблагорассудится, ограбить своего хозяина на тридцать девять шиллингов и его нельзя за это наказать? - Если эти вещи находились под его присмотром - нельзя, - сказал судья. - Прошу прощения, сударь, - заметил Бут, - я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но только согласитесь, что это довольно-таки странный закон. - И я, возможно, того же мнения, заметил судья, - но только в мои обязанности не входит устанавливать или исправлять законы. Мое дело лишь исполнить их. Так вот, если дело обстоит так, как вы только что сказали, я обязан отпустить девочку. - Надеюсь, вы накажете процентщика, - воскликнул Бут. - Позвольте, - возразил судья, - если я освобождаю девочку, то точно так же должен освободить и процентщика: ведь если вещи не украдены, значит и он не может быть виновен в приобретении заведомо украденного. Да и кроме того, что касается его преступления, то, признаться, я уже устал вчинять иск по такого рода делам: судье приходится преодолевать столько препятствий, что почти невозможно наказать хоть кого-нибудь из виновных. И уж если хотите знать мое откровенное мнение, то существующие у нас на сей счет законы и принятое судопроизводство таковы, что, пожалуй, можно прийти к выводу, будто они предназначены не столько для наказания мошенников, сколько для их защиты. На том, собственно, судебное расследование и завершилось; вор и скупщик краденого отправились по своим делам, а Бут поспешил к жене. По дороге домой ему встретилась дама в портшезе; увидя его, она велела носильщикам немедленно остановиться и, выйдя из портшеза, устремилась прямо к нему со словами: - Так-то вы, мистер Бут, держите данное мне слово! Дама эта оказалась не кем иным, как мисс Мэтьюз, а под данным ей словом она подразумевала полученное ею на маскараде обещание навестить ее через день или два; собирался ли Бут и в самом деле выполнить это обещание, сказать не берусь, однако многочисленные беды, выпавшие вслед за тем на его долю, настолько вывели его из равновесия, что он совершенно о нем забыл. Бут, впрочем, был слишком разумен и слишком благовоспитан, чтобы, оправдываясь перед дамой, сослаться на свою забывчивость, однако никакого другого объяснения он тоже не мог придумать. Пока он пребывал в нерешительности и стоял перед нею с не слишком глубокомысленным видом, мисс Мэтьюз сказала: - Что ж, сударь, поскольку, судя по вашему смущению, вы еще сохранили некоторую учтивость, я готова простить вас, но лишь при одном условии, что вы поужинаете со мной сегодня вечером. Если же вы обманете меня и на этот раз, тогда берегитесь мести оскорбленной женщины, - и тут она поклялась самой ужасной клятвой, что в противном случае пожалуется его жене. - Я уверена, у нее достанет благородства отнестись ко мне беспристрастно. И хотя моя первая попытка объясниться с ней потерпела неудачу, я, можете не сомневаться, уж позабочусь о том, чтобы это не случилось во второй раз. Бут спросил, о какой первой попытке идет речь, и услышал в ответ, что она уже однажды посылала его жене письмо, в котором рассказала, как недостойно он с ней поступил, но рада, что письмо не дошло тогда до адресата. Затем мисс Мэтьюз вновь поклялась, что, если он и на этот раз ее обманет, она уж позаботится о том, чтобы письмо не затерялось. Эта угроза по ее расчетам должна была вернее всего устрашить беднягу Бута, и она, конечно, не ошиблась, ибо никакой другой опасностью и никаким другим способом было бы, я полагаю, невозможно заставить его не то, чтобы уступить, но хотя бы поколебаться в этом вопросе. Тем не менее, с помощью этой угрозы она сумела настоять на своем, и Бут дал ей частное слово, что придет к ней в назначенный час. На прощание мисс Мэтьюз пожала ему руку и, улыбаясь, направилась к портшезу. Однако, хотя у нее были основания радоваться тому, что она все-таки добилась от него обещания, Бут был отнюдь не в восторге оттого, что ему пришлось уступить. Возможные последствия этой встречи вызывали у него, разумеется, ужас, но поскольку дама столь явно рассчитывала именно на них, он твердо решил от них уклониться. В конце концов Бут принял следующее решение: он явится к мисс Мэтьюз, как обещал, и своими доводами постарается убедить ее, что только соображения чести вынуждают его прекратить дальнейшее знакомство с ней. Если же ему это не удастся и она будет упорствовать в своей угрозе сообщить обо всем его жене, он решил, что в таком случае, как бы это ни было для него мучительно, он сам чистосердечно расскажет обо всем Амелии, не сомневаясь, что она по доброте своей наверняка его простит. ГЛАВА 8, в которой Амелия предстает скорее прелестной, нежели веселой Мы возвратимся теперь к Амелии, которую оставили в тот момент, когда она ушла от миссис Аткинсон, охваченная душевным смятением. Хотя она вместе с миссис Аткинсон уже прошлась по улице в весьма неподобающей для того одежде, но теперь ей не хотелось, тем более в одиночку, возвращаться в таком виде. Да и чувствовала она себя сейчас так, что едва держалась на ногах: состояние несчастного Аткинсона взволновало ее участливое сердце, и глаза ее были полны слез. Кроме того, ей пришло в голову, что у нее сейчас ни в кармане, ни дома нет ни единого шиллинга, чтобы купить еду для себя и семьи. Она решила поэтому прежде всего отправиться к тому самому процентщику, у которого она была уже накануне, и заложить свой портрет, сколько бы ей за него не дали. Наняв портшез, она тотчас привела свой план в исполнение. Золотую рамку, в которую был вставлен портрет, вместе с окружавшими его брильянтами, процентщик оценил в девять гиней. Самое прелестное на свете лицо, как не представляющее особой цены, было заложено в придачу - такова нередко судьба красоты. Возвратясь домой, Амелия нашла письмо миссис Аткинсон: "ЛЮБЕЗНЕЙШАЯ СУДАРЫНЯ, зная Вашу доброту, я сочла своим долгом незамедлительно уведомить Вас о счастливой перемене в моих делах после Вашего ухода. Доктор, вторично навестивший моего мужа, заверил меня, что капитан поправляется и уже вне опасности; и я в самом деле считаю, что ему с тех пор стало лучше. Надеюсь, я смогу вскоре прийти к Вам с лучшими новостями. Да благословит вас Господь, дорогая сударыня! Поверьте искренности премного Вам обязанной, покорной и почтительной слуги Вашей Аткинсон". Письмо это действительно очень обрадовало Амелию. Шел уже пятый час, и Амелия потеряла надежду на то, что Бут возвратится до наступления вечера. Она испекла поэтому несколько сладких пирожков для детей, а сама, удовольствовавшись одним ломтиком хлеба с маслом, стала готовить ужин мужу. У капитана, надобно заметить, было два особенно любимых блюда и, хотя непритязательность его вкусов может внушить немалое презрение к нему со стороны некоторых моих читателей, я все же рискну их назвать: курица в яичном соусе и бульон из баранины; все это Амелия немедленно купила. Едва часы пробили семь, эта добрейшая-женщина спустилась на кухню и пустила в ход все свои таланты в поварском искусстве, а она была в этом деле мастерица, как, впрочем, и в любых других домашних обязанностях, от самых высоких до самых низких: равным образом ни одна женщина не могла бы с таким вкусом украсить гостиную, как Амелия; впрочем, она сама могла бы, как едва ли какая-нибудь другая представительница ее пола, служить украшением любой гостиной. И уж если я осмелюсь сказать правду, едва ли это прелестное существо могло предстать в более привлекательном виде, чем когда она, окруженная играющими малышами, готовила ужин супругу. В половине восьмого мясо было почти готово, а стол опрятно накрыт к ужину (все необходимое Амелия заняла у хозяйки). Ее начинало уже беспокоить столь долгое отсутствие Бута, когда неожиданный стук в дверь заставил ее радостно воскликнуть: "Ну, вот, дорогие, вот и папа пришел!" Она попросила мужа подняться в столовую и сказала, что через минуту присоединится к нему. Ей хотелось особенно порадовать его приятным сюрпризом - двумя любимыми его блюдами. Она опять спустилась на кухню, где служанка хозяйки вызвалась сама подать им обед, и тогда Амелия вместе с детьми возвратилась к Буту. Он коротко пересказал жене, чем кончились его попытки разыскать и наказать их служанку, на что Амелия почти ничего не ответила и только спросила, обедал ли он? Бут ответил, что за целый день не имел во рту ни крошки. - Вот и прекрасно, дорогой, - обрадовалась Амелия, - я ваша подруга по несчастью, но тем большее удовольствие мы с вами получим сейчас от ужина, ведь я словно предчувствовала, что так оно и выйдет, и потому кое-что для вас приготовила; кроме того, у меня есть еще и бутылка вина, а в придачу, мой дорогой Билл, вам предлагается чистая скатерть и веселое лицо. У меня и в самом деле сегодня вечером необычайно хорошее настроение, и я дала детям обещание, которое вы должны подтвердить: я обещала, что позволю им на этот раз побыть вечером с вами и вместе поужинать. Да не будьте вы так серьезны, выбросьте из головы тревожные мысли; у меня есть для вас подарок... а как он мне достался, не имеет значения, - с этими словами Амелия вручила Буту восемь гиней и воскликнула. - Ну, пожалуйста, дорогой Билли, развеселитесь... судьба еще переменится к нам... будем, по крайней мере, счастливы хотя бы этот вечер. Поверьте, радости многих женщин за всю жизнь не сравнятся с моим счастьем, если у вас будет сегодня вечером хорошее настроение. Бут глубоко вздохнул и проговорил: - Как я несчастлив, дорогая, что не могу нынче вечером поужинать вместе с вами. Подобно тому, как в чарующие июньские дни, когда на небе ни облачка и лик природы сверкает приветливой улыбкой, черная туча находит вдруг на небосклон, застит собой солнце и все вокруг заволакивается ужасным непроглядным мраком, так и на лице Амелии радость, только что озарявшая каждую ее черту, мгновенно померкла, сиянье ее глаз погасло, и малютки амуры, только что игравшие и резвившиеся на ее ланитах, понурили головки; дрогнувшим голосом она слабо переспросила: - Не можете сегодня вечером поужинать со мной, дорогой? - Увы, дорогая моя, не могу, - ответил Бут. - Вряд ли надобно объяснять вам, насколько это мне самому тягостно: я и сам не меньше вашего огорчен, но я уже приглашен на ужин в другом месте. Я даю слово чести, что непременно приду, и, кроме того, это связано с очень важным делом. - Дорогой мой, я больше ни о чем вас не спрашиваю, - сказала Амелия. - Я уверена, что будь на то ваша воля, вы не отказались бы поужинать со мой. Признаюсь, сегодня вечером это особенно для меня огорчительно, потому что я настроилась на радужный лад, но, если на то имеются причины, достаточно веские для вас, они должны быть столь же вескими и для меня. Похвалив жену за уступчивость, Бут осведомился затем, с какой целью она решила вручить ему деньги и откуда они у нее. - Дорогой мой, - ответила Амелия, - никакой другой цели, кроме как отдать их вам, у меня не было, вот и все. А каким образом они у меня оказались, это, как вы знаете, Билли, не так уж и важно. Вам ведь прекрасно известно, что я не прибегла для этого к средствам, которые были бы вам не по душе, и, возможно, когда-нибудь в другой раз я смогу вам все рассказать. Бут не стал больше допытываться, но возвратил деньги Амелии и настоял на том, чтобы она взяла все, кроме одной гинеи, заверив ее, что надежнее казначея ему не найти; он пообещал ей сделать все от него зависящее, чтобы пораньше возвратиться домой, и сказал, что надеется вернуться не позже, чем через полтора часа. Когда Бут ушел, бедная огорченная Амелия села ужинать с детьми, обществом которых ей пришлось утешаться в отсутствие мужа. ГЛАВА 9 Крайне трагическая сцена Часы уже пробили одиннадцать, и Амелия как раз собиралась укладывать детей спать, когда в дверь с улицы кто-то постучал, и тут ее мальчуган воскликнул: "Мама, эта папа пришел; позволь мне остаться, я хочу увидеть его перед тем, как лягу". Получить разрешение на это было совсем нетрудно, ибо Амелия опрометью побежала вниз, обрадованная добротой мужа, так быстро возвратившегося домой, хотя он и задержался уже на полчаса против обещанного. Но бедняжку Амелию и на этот раз ожидало разочарование, потому что она увидела в дверях не мужа, а слугу, вручившего ей письмо для Бута. Она тотчас поднялась наверх и сказала сыну: "Дорогой мой, то не папа, но, надеюсь, приходивший человек принес нам какие-нибудь добрые вести". Ведь Бут говорил ей, что с часу на час надеется получить известие от влиятельного лица и просил ее распечатать любое письмо, которое будет доставлено в его отсутствие, поэтому Амелия открыла письмо и прочитала в нем следующее: "СУДАРЬ, после того, что между нами произошло, мне остается лишь уведомить Вас, что мне известно о Вашем сегодняшнем ужине наедине с мисс Мэтьюз; это обстоятельство в достаточной мере изобличает Вас, избавляя меня от необходимости приводить еще какие-либо доказательства, и послужит прекрасным объяснением моему желанию иметь честь встретиться с Вами завтра в Гайд-Парке в шесть часов утра. Уж не взыщите, но я принужден еще раз напомнить Вам, сколь непростительно подобное поведение для такого человека, как Вы, обладающего столь бесценным алмазом в лице Вашей супруги. Ваш и прочее, Т. Джеймс. О пистолетах не извольте беспокоиться, я их принесу". Трудно описать охватившее Амелию душевное смятение, когда она прочитала это письмо. Она бросилась в кресло и сделалась бледна, как смерть; ее била такая дрожь, что у нее едва хватило сил распечатать бутылку с вином, которую она сохранила нетронутой для мужа, и выпить стакан. Ее маленький сынишка, заметив происшедшую с матерью слранную перемену, подбежал к ней и воскликнул: - Мамочка, дорогая, что с тобой? Ты плохо выглядишь. Я надеюсь, с бедным папой ничего не случилось. Ведь не мог же этот гадкий человек опять увести его от нас? - Нет, дитя мое, не тревожься... ничего не случилось, - ответила Амелия и тут хлынувшие потоком слезы принесли ей облегчение, однако вызвали следом не менее обильный поток слез у детей. Взглянув на них с нежностью, Амелия проговорила: - Нет, это уже слишком, это свыше моих сил! Зачем только я произвела на свет этих несчастных малюток? За что этим невинным крошкам выпала такая судьба? - Она обхватила их обоих руками, и они приникли к ее коленям. - Ах, детки мои, детки мои, простите меня, ненаглядные! Простите меня за то, что я обрекла вас на жизнь в таком мире, как этот! Вы погибли! Мои дети погибли! - Как это погибли, мама? Мы с сестрой ничего не боимся! Не убивайся так из-за нас... мы с ней оба здоровы, в самом деле здоровы. Скажи нам, пожалуйста, лучше другое. Я ведь вижу, это с нашим папой что-то случилось. - Не говори мне больше о нем, - вскричала Амелия. - Твой папа... да, твой папа плохой человек... ему ни до кого из нас нет дела. О, Господи, неужели это и есть тот счастливый вечер, о котором я так мечтала. При этих словах она в смертельной муке обняла обоих детей. Как раз в эту минуту в комнату вошла служанка хозяйки с письмом, переданным ей посыльным; читатель едва ли удивится тому, что Амелия даже не слыхала, как он пришел: при нынешнем ее состоянии это было немудрено. Войдя в комнату и застав Амелию в столь плачевном положении, служанка воскликнула: "Боже милосердный, сударыня, что с вами?" Амелия, несколько справившись с собой, после того как дала волю обуревавшим ее чувствам, вскочила со словами: - Ничего, миссис Сьюзен... ничего особенного. У меня бывают иногда такие приступы, но теперь все уже позади. Ну, полно вам, дорогие малютки, мне уже лучше, в самом деле лучше. А теперь вам пора в постель. Миссис Сьюзен будет так добра, что уложит вас спать. - Но почему папа не любит нас? - воскликнул мальчуган. - Ведь никто из нас не сделал ему ничего плохого. Этот простодушный вопрос ребенка причинил Амелии такую боль, что лишь ценой крайних усилий ей удалось предотвратить еще один приступ. Тем не менее, она осушила вторую чашу вина: ибо для нее - самой воздержанной из женщин, которая никогда в жизни не выпила более трех рюмок кряду, это была именно чаша. Она выпила ее за здоровье своих детей и вскоре нашла в себе силы так приласкать и утешить их, что они безропотно последовали за миссис Сьюзен. Служанка была поначалу настолько потрясена представившимся ей печальным зрелищем, действительно ужасным, что совсем забыла о письме, которое продолжала держать в руке. Но выходя, она вспомнила о нем и отдала его Амелии, которая распечатала его, как только осталась одна, и прочла в нем следующее: "ЛЮБОВЬ МОЯ, ДОРОГАЯ, БЕСЦЕННАЯ, я пишу эти строки в доме того самого судебного пристава, у которого уже раз побывал и куда меня вновь препроводили по иску негодяя Трента. К несчастью, у меня есть основания считать, что всем случившимся (то есть тем, что произошло сегодня вечером) я обязан собственной безрассудной попытке утаить кое-что от Вас. О, дорогая моя, если бы у меня достало решимости сознаться перед Вами в своем проступке, Ваше прощение, я убежден, стоило бы мне только нескольких минут стыда, и я был бы сейчас счастлив в Ваших объятиях. Какой непростительной глупостью с моей стороны было уйти из дома по такой причине и прибавить к прежней своей вине перед Вами новую! И все же, клянусь Богом, это проступок иного рода, ибо тот, прежний проступок я не совершил снова и никогда не совершу. Если бы вы знали истинную причину, вынудившую меня сегодня вечером оставить Вас, то Вы, я думаю, не стали бы меня упрекать, а скорее пожалели. Да, уверен, что пожалели бы, если бы только знали каких угрызений совести стоило мне оставить Вас, чтобы пойти к самой недостойной, самой бесчестной... Об остальном, прошу Вас, догадайтесь сами... догадайтесь о преступлении, названием которого я не могу пятнать бумагу... но не считайте меня более виновным, чем на самом деле, или же, если это способно умерить Вашу досаду по поводу всего случившегося, вините меня, сколько вам угодно, и считайте хотя бы какое-то время недостойным Вас в такой же мере, в какой я сам себя считаю... У меня такая скверная бумага и перо, что я сомневаюсь, сумеете ли Вы разобрать эти строки; впрочем, я не совсем уверен, хочу ли я эт