что Спаситель вообще не имел тела и что сие выражение, "Тело Господне", взятое из Священного писания, следует понимать в переносном смысле, то Тертуллиан бросал свое знаменитое, почти материалистическое: "Бестелесно лишь то, что не существует. Всякое сущее наделено присущим ему телом"; или возникал, наконец, веками длившийся спор о том, был ли распят один Христос, или на Голгофе претерпела крестные муки Единая и Нераздельная Троица? И все эти мысли осаждали и мучили дез Эссента. тогда как он машинально, словно твердя заученный урок, сам и задавал вопросы, и отвечал на них. Несколько дней подряд его переполняли парадоксы, логические выкладки; мысли о противоречивом хитросплетении сложных определений из области самой тонкой и придирчивой небесной юриспруденции, которые подходили за счет игры слов для любого истолкования. Потом прекратились и абстракции. И под влиянием развешанных по стенам картин Моро в его воображении возникли образы пластические. Дез Эссент видел, как мимо него проходит крестный ход, как архимандриты и другие пастыри поднимают руку, благословляя коленопреклоненную толпу, и покачивают своими седыми бородами, читая молитвы. Увидел он, как тянутся в темные крипты молчаливые цепочки кающихся. Увидел, как устремляются к небу соборы, а в них с амвона читаются проповеди. Подобно де Квинси, который под влиянием опиума вспоминал при словах "consul romanus" целые страницы из Тита Ливия и воочию представлял себе торжественный церемониал императорского двора или планомерный отход римской армии, дез Эссенту при упоминании любого догмата вдруг с волнением рисовалась сияющая базилика и на ее фоне пастырь со своей многочисленной паствой. Шли века, собрание верующих уступило место современной службе, и это видение благочестивой череды времен погружало дез Эссента в бесконечность печальной и нежной мелодии. Здесь не требовались ни рассуждения, ни аргументы, ни доказательства. Страх и трепет охватили дез Эссента. Образы искусства отступили под католическим натиском рассудка. Дез Эссент затрепетал было и вдруг -- как бы восстал, в один миг взбунтовался. В голове у него забурлили чудовищные мысли! Они были связаны с хулой против святой воды и елея, о которой говорится в пасхальной книге для духовников. Сколь силен демон, противящийся Всемогущему Богу! Страшная сила может исходить от самого верующего, который со злобной, мерзкой радостью прямо в храме кощунствует, святотатствует, проклинает, богохульствует и начинает участвовать в колдовстве, черных мессах, шабашах, всяческой бесовщине. Дез Эссент решил, что святотатствует уже тем, что хранит дома предметы культа -- церковные книги, ризы, дароносицы. Сознание собственной греховности принесло ему чувство радости и гордости. Он испытал даже тайное удовольствие от этого святотатства, впрочем, святотатства невеликого или не святотатства вовсе: в конце концов, он любил эту утварь и не нарушал никаких правил. Так, из-за боязливости и осторожности он начал успокаивать себя, ибо был склонен во всем сомневаться и к тому же не находил в себе храбрости на явные злодейства и смертные грехи. Наконец мало-помалу рассеялись и эти помыслы. И дез Эссент как бы с духовных высот смог прозреть суть и того, как поколение за поколением церковь врачевала человечество. Она предстала перед ним и плачущей, и ликующей. Несла весть о жестокости и несправедливости жизни. Проповедовала терпение, покаяние, самопожертвование. Указывая на крестные муки Христа, старалась облегчить страдания. Обещала иную, лучшую участь и райское блаженство на том свете всем, кто обижен на этом. Призывала считать искупительной жертвой Господу страдания, несение обид и тягот, удары судьбы. Да, церковь находила чудные слова утешения, становилась матерью обижаемых, заступницей гонимых, грозой тиранов и сильных мира сего. И здесь снова возвращались сомнения. Очень хорошо, конечно, что церковь указывает на несовершенство этой жизни, но очень плохо, что тешит надеждами на жизнь небесную. Шопенгауэр оказывался более точным. Он, как и церковь, исходил из того, что жизнь гнусна и несправедлива. Он так же, как и "Подражание Христу", горько восклицает: "Что за несчастье -- земная жизнь!" И проповедовал одиночество и нищету духа, говоря людям, что, как бы ни складывалась их жизнь и чем бы они ни занимались, они останутся несчастными: бедняки, потому что от бедности -- горе и боль; богачи, потому что от богатства -- непроходимая скука. Однако он не придумывал никакой панацеи, не пытался сказками смягчить боль. Шопенгауэр не поддерживал идею первородного греха, не доказывал, что не случайно небесный Самодержец защищает негодяев, помогает глупцам, отнимает детство, лишает ума в старости и медлит с справедливостью; не уверял, что благое Провидение изобрело во благо эту ненужную, непонятную, несправедливую нелепую дикость -- физическое страдание; и уж никак не говорил, в отличие от церкви, о необходимости испытаний и лишений, а только из сострадания восклицал в возмущении: "Если это Бог создал Землю, не хотел бы я быть Богом! У меня от ее несчастий разорвалось бы сердце!" Эх! Он один-то и был прав! Чего стоили все эти евангелические лечебники по сравнению с его трактатами о духовной гигиене! Он-то не пытался никого лечить, не предлагал больным никаких снадобий, не обнадеживал их, но его учение о пессимизме было в общем-то величайшим лекарством и утешением умов избранных, душ возвышенных. Учение это показывало общество таким, каким оно реально является, настаивало, что женщины глупы от рождения, а также, указывая на возможные опасности, предостерегало от иллюзий, советуя питать как можно меньше надежд, а в случае, если они все же сильны, вовсе расстаться с ними и почитать себя счастливцем уже потому, что вам нечаянно не свалился на голову кирпич. Это учение следовало по тому же пути, что и "Подражание", однако не сбивалось с дороги, не плутало по неведомым тропкам, не устремлялось в лабиринты, хотя и достигало той же цели -- вывода о смирении и всеприятии. Правда, всеприятие и смирение, то есть просто-напросто констатация печального положения дел и невозможности каких-либо изменений, могли понять и принять лишь избранные. Остальные же выбирали добренькую веру, посредством чего смягчали гнев и оставляли неповрежденной свою мечту. Эти размышления снимали с души дез Эссента огромную тяжесть. Сами по себе афоризмы великого немца успокаивали мысль, а вкупе с церковным утешением пробуждали работу памяти, и не мог уже дез Эссент отрешиться от католичества, столь поэтичного, столь пронзительного, в которое он некогда погрузился и сущность которого проникла в него до мозга костей. Религиозное чувство и страхи, с ним связанные, вернулись к дез Эссенту с тех пор, как здоровье его пошатнулось. Новое обретение веры и очередное нервное расстройство совпали. У него еще в ранней юности возникли своеобразные болезненные ощущения: пробегали мурашки по спине или дергался уголок рта, если, например, он видел, как прачка выжимает мокрое белье. С годами они не проходили. Он и сегодня страдал, когда слышал, как разрывают ткань, трут пальцем по куску мела, ощупывают шелк. Невоздержанность в холостяцких привычках, утомительная работа ума усилили врожденный невроз, истощили кровь, и без того в их роду истощенную. В Париже дез Эссенту пришлось пройти курс гидротерапии, так как у него дрожали руки и были сильнейшие невралгические боли. От них перекашивалось лицо, стучало в висках, кололо в венах, тошнило, причем тошноту можно было перебороть, только если лечь на спину и погасить свет. Когда он угомонился и упорядочил свою жизнь, то невралгия прекратилась. Теперь она вернулась в новом виде: перестала болеть голова, зато раздулся живот, по кишкам как будто провели раскаленным утюгом, рези не отпускали, но были безрезультатны. Потом появился нервный кашель, сухой, раздирающий. Он будил и душил его, начинаясь и прекращаясь в одно и то же мгновение. Наконец, пропал аппетит, стали мучить боли в желудке, изжога. После каждой еды дез Эссента раздувало, застегнутый жилет и брюки давили нестерпимо. Он отказался от вина, кофе, чая, перешел на молоко, стал обливаться холодной водой и усердно принимать асса-фетиду, валерьяновые капли, хинин. Он отважился даже выйти из дому, попробовал прогуливаться за городом и по окрестностям, от зачастивших дождей безмолвным и опустевшим; силился размяться, походить пешком, отказался, в качестве крайней меры, от чтения. И тогда, изнемогая от скуки, он вздумал наконец вернуться к занятиям, которые, поселившись в Фонтенее, отложил из лени и ненависти ко всякому беспокойству. Дать себя околдовать дивному языку, а также прийти в волнение от чудесных определений, и очень точных, и вместе с тем говорящих знатоку о потустороннем, дез Эссент уже не мог и решил поэтому закончить работу по домашнему обустройству и обзавестись в теплице дорогими и редко встречающимися цветами, а иначе говоря, занявшись конкретным делом, развеяться и успокоить свои нервы и мозг. Дез Эссент надеялся, что эта яркая и причудливая палитра хоть как-то заменит ему краски языка, которых он в данный момент лишился, посадив себя на литературную диету. ГЛАВА VIII Дез Эссент всегда был без ума от цветов, но прежде, в Жютиньи, он любил их все подряд без разбора, а теперь его чувство сосредоточилос на одном. Дез Эссент с давних пор не выносил те непритязательные растения, которые в неизменно мокрых горшках продавались под зелеными навесами и рыжими зонтиками парижских рынков. Одновременно с утончением его литературных вкусов и пристрастий, самым тонким и взыскательным отбором круга чтения, а также ростом отвращения ко всем общепринятым идеям отстоялось и его чувство к цветам. Оно сделалось по-возвышенному чистым и, в определенном смысле, рафинированным. Дез Эссенту казалось, что цветочную лавку можно уподобить обществу со всеми его социальными прослойками: бывают цветы трущоб -- нищие и обездоленные обитатели мансардных подоконников, старых глиняных чашек и молочных банок, -- скажем, левкои; есть цветы-обыватели -- заурядные, напыщенные и ограниченные хозяева расписанных фигурками фарфоровых кашпо, -- например, розы; и еще, конечно, водятся цветы-аристократы -- орхидеи -- прелестные, нежные, трепетно-зябкие экзотические создания, столичные отшельники, обитатели стеклянных дворцов, цветочная знать, живущая особняком, в стороне от уличной зелени и мещанской флоры. Итак, дез Эссент испытывал жалость к цветам-беднякам, увядающим от миазмов сточных канав, но, презирая цветники новеньких кремово-золотистых гостиных, прямо-таки обожал все редкие, изысканные и нездешние цветы, которые требовали особого рода и располагались в жарких областях печного экватора. Но и эта привязанность дез Эссента видоизменилась под влиянием его нынешних вкусов и суждений. Раньше, в Париже, он, любя всякую ненатуральность, отказался от живых цветов и обратился к искусственным, в точности подражавшим природе посредством искусного сочетания ниток, резинок, коленкора, тафты, бумаги и бархата. У него была прекрасная коллекция тропических растений, созданная мастерами своего дела, которые, скопировав природу, воссоздали ее и, поймав цветок еще в завязи, проследив его развитие до бутона и расставшись с ним в пору увядания, сумели передать самые неуловимые оттенки, самые мимолетные состояния сна и бодрствования венчика. Они следили за положением пригнутых дождем или ветром лепестков, опрыскивали цветок клеевой росой, бутоны наливали пышным цветом, а веточки соками или же истончали стебель, уменьшали размер чашечки, разрежали лепестки. Дез Эссент долгое время восхищался искусственными цветами, но теперь нашел себе новое увлечение. Теперь он искал не искусственные цветы, имитировавшие живые, но живые, имитировавшие искусственные. И этим поиском он занялся всерьез. Впрочем, искать пришлось недолго, так как его фонтенейский дом находился в краю искусников этого рода. Он обошел все оранжереи на улице Шатийон и в Онэйской долине и, потратив все силы и деньги, вернулся домой в полном восторге от увиденного. Теперь он только и размышлял о приобретенных им чудо-цветах. Два дня спустя они были доставлены. Дез Эссент тщательно проверил все покупки по списку. Цветочники выгрузили из повозки целое семейство каладиев с их вздутыми стеблями и сердцевидными листьями. Каждый цветок отдаленно походил на своего собрата, но вместе с тем сохранял своеобразие. Были среди них особи удивительные, розоватые, например Девственник, словно вырезанный из лакированной ткани и прорезиненной английской тафты; были белые, такие, как Альбан, напоминавший бычью плевру и свиной мочевой пузырь; имелись и экземпляры, похожие на цинк, вроде Мадам Мам, и на штампованный металл, будто обмазанный темно-зеленой масляной краской, суриком и свинцовыми белилами; а такие, как Босфор, казались куском накрахмаленного коленкора, пестревшего красно-зеленой крапинкой; а Северная Аврора, с пурпурными бочками и фиолетовыми прожилками, и вовсе, как сырое мясо, набухала и пахла кровью и красным вином. Альбан и Аврора представляли собой два полюса, два противоположных темперамента, как бы хлороз и апоплексию. А цветочники выгружали новые каладии. Одни точъ-в-точь походили на искусственную кожу с прожилками; другие, бледные, в красных пятнах, точно в сыпи, казалось, болели лишаем, проказой и сифилисом; третьи были ярко-розовые, цвета зарубцевавшейся раны, и коричневые, цвета коросты; многие цветы -- словно в ожогах после прижигания, иные -- волосатые, с гнойниками и язвами, а некоторые -- даже как будто забинтованные или покрытые черной ртутной и зеленой белладонновой мазью, а также присыпанные пылью и желтыми слюдяными кристалликами йода. И теперь, собранные все вместе, каладии выглядели еще безобразней, чем тогда, когда дез Эссент впервые увидел их среди других цветов в походившей на больничную палату теплице с грязными стеклами. -- Вот это да! -- воскликнул он с жаром. Привело его в восхищение и другое растение -- родственная каладию alocasia metallica. Она отливала зеленоватой бронзой, а местами белела, как серебро, и, походя на великолепно изогнутую печную трубу, казалась шедевром жестянщика. Затем на свет появились кусты цветов с продолговатыми бутылочно-зелеными листьями. Из каждого куста торчал стебель, венчавшийся гладкой ромбовидной фигурой. И, словно бросая вызов всей остальной флоре, из недр огненно-красного бубнового ромба высовывался мясистый желто-белый пестик -- у одних цветов прямой, у других -- как колечко свиного хвостика. Это был антурий, из семейства аронниковых, недавно привезенный во Францию из Колумбии. Из того же семейства происходил и кохинхинский аморфофаллос с цветками в виде лопаточки для рыбы, напоминавшими длинными и покрытыми рубцами стеблями искалеченные руки негра. Дез Эссент ликовал. А с повозки сгружали новых монстров. Вот эхинопсы обнажили культи до тошноты розовых цветков. И нидуларии раскрыли губы-бритвы, явив зияющую рану своей глотки. И темные, цвета винного сусла, тилландзии линдени устремили вверх частокол своих скребков. От безумного сплетения киприпедий рябило в глазах, как от рисунков умалишенного. Растения напоминали то ли сабо, то ли стакан для полоскания горла с соответствующих медицинских плакатов, из которого почему то высовывался воспаленный язык. Его кончик странным образом разветвлялся и был похож на пару багрово-красных словно снятых с игрушечной мельницы, крылышек. Они как бы парили над черепично-темным и сочащимся клейкой слизью языком. Засмотревшись на удивительные индийские орхидеи, дез Эссент позабыл о своем списке. В этот момент была выгружена еще одна партия цветов, названия которых на горшечных наклейках стали читать вслух сами цветочники, так и не дождавшись этого от ушедшего в себя заказчика. Поеживаясь от увиденного, дез Эссент вслушивался в эти дикие на слух имена: encephlartos horridus -- гигантский ржавый металлический еж, которым пользовались при осаде для штурма крепостных ворот; cocos micania -- ребристое пальмовое древо опускавшее и поднимавшее свои внушительные ветви-весла zamia lehmanni -- громадный ананас в горшке с землей и песком, пронзенная копьями и стрелами голова честерского сыра cibotium spectabile -- самый диковинный и будоражащий взгляд| цветок в виде свешивающегося с пальмовой ветви хвоста opaнгутанга -- волосатого, коричневого, загнутого на конце, как епископский посох. Но дез Эссент не особенно его разглядывал. Он с нетерпением ожидал своих любимцев из семейства живоглотов. Это были бархатистая антильская мухоловка с жидкостью для пищеварения и решеткой из кривых игл; затем дрозера торфяная с необычайно прочными лапками-лепестками; затем саррацения и цефалот, алчные пасти-фунтики, способные проглотить настоящее мясо; наконец, непентес, форма которого совершенно не соответствовала представлению о цветке. Удивляясь покупке, дез Эссент все вертел и вертел в руках горшок. Листья непентеса, словно сделанные из резины, был самых различных -- то бутылочно-темных, то серо-стальных зеленых оттенков. Под каждым листом на тонком зеленоватом хрящике висел пятнистый салатовый мешочек, напоминавший немецкую фарфоровую трубку или птичье гнездышко. Он тихонько покачивался и раскрывал свое волосяное нутро. -- Этот всех переплюнет, -- прошептал дез Эссент. Тут ему пришлось расстаться с любимцем, так как цветочники, спеша закончить свои дела и уехать, выгружали последние горшки и попеременно заносили в дом клубневидные бегонии и кротоны, на темной жести которых красовались оловянные бляшки. Здесь дез Эссент заметил, что в списке осталось неучтенным одно нaимeновaниe: opxидея новогранадская. Тогда ему указа.ли на колокольчик с тускло-сиреневыми и как бы линялыми лепестками. Дез Эссент подошел, сунул в цветок нос и отпрянул:пахло Рождеством, коробкой с елочными игрушками и прочими кошмарами Нового года. Он подумал, что следовало бы поберечься этой орхидеи, и почти даже пожалел, что вместе с растениями без всякого запаха приобрел цветок, который навевал одно из самых неприятных для него воспоминаний. Оставшись один, дез Эссент окинул взглядом раскинувшееся у него в прихожей цветочное море. Цветы тянули друг к другу листья, сплетались, скрещивали шпаги, кинжалы, копья, были средоточием зеленых стрел и ослепительно-ярких флажков. Освещение в прихожей стало более мягким. Вскоре из темного угла забрезжил свет, белый и мерцающий. Приблизившись, дез Эссент увидел, что это светят, подобно ночнику, ризоморфы. Сколь они поразительны, думалось ему. Он сделал шаг назад и окинул взглядом все свои покупки. Да, он получил то, что хотел. Ни один цветок не выглядел живым. Казалось, человек одолжил природе ткань, бумагу, фарфор, металл. Из них-то она и создала этих уродцев. И там, где ей не удалась имитация рукотворных усилий человека, она с анатомической тщательностью воспроизвела внутренности животных, скопировала яркий цвет гниющей плоти и бросавшую в жар гниль гангрен. "У них словно сифилис", -- казалось дез Эссенту, когда он в лучах дневного света осматривал чудовищные пятна каладия. И ему вдруг явился образ этого древнего недуга человечества, который косил еще праотцов и, передаваясь от поколения к поколению, все еще продолжал разрушать кости в раскрытых ныне старых могилах! Болезнь трудилась без устали и переходила из века в век. Свирепствовала она и ныне, принимая вид других недугов -- мигрени, бронхита, подагры, невроза. Временами она становилась сама собой и поражала, как правило, людей, в жизни не пристроенных и нуждающихся, и, словно в насмешку, одаривая их монистами золотистой сыпи и серебристыми кольцами, отмечала страдальцев всеми признаками процветания и благополучия! И вот сейчас, на раскрашенной листве орхидей, она проявилась во всем своем первозданном виде! "Ну, конечно, -- говорил себе дез Эссент, вернувшись к исходной точке рассуждения, -- сама по себе природа не способна породить нечто нездоровое и произвольное. Она лишь поставляет исходный материал -- семя, почву, плод, материнское чрево, -- и только человек в соответствии со своим вкусом обрабатывает его, придает конечную форму и цвет." И природа -- упрямица, путаница, воплощенная косность -- подчинилась. Ее сюзерену, человеку, посредством различных экспериментов удалось переиначить состав земли, а также употребить в своих интересах лабораторные гибриды, достигнутые в результате долгого труда скрещивания видов, сложных прививок. В итоге человек пересаживает на одну ветку не сочетающиеся между собой цветы, изменяет, как хочет, их вековые формы, изобретает новые оттенки лепестков и, нанося последние штрихи и окончательно завершая работу, ставит свою подпись, росчерк. "Не подлежит сомнению, -- заключил дез Эссент, -- что человек за несколько лет выведет нечто такое, чего, может, не удалось добиться природе и за несколько веков. Нет, честное слово, в наше время оранжерейщики стали подлинными художниками!" Дез Эссент слегка устал. От цветочных ароматов он начал задыхаться. Покупки выбили его из сил. Переход от холода к теплу и от оживленной деятельности извне к сидению взаперти оказался слишком резким. Дез Эссент пошел в спальню и лег. Однако, хотя он и задремал, его натянутый как тетива и захваченный одной-единственною мыслью мозг продолжал бодрствовать, пока не погрузился в пучину кошмара. Дез Эссенту пригрезилось, что в сумерках он идет по лесной тропинке рядом с женщиной, которую никогда раньше не видел. Она была худа, веснушчата, с белесыми волосами, бульдожьей челюстью, вздернутым носом и выпирающими кривыми зубами. На ней белый, как у горничной, фартук, армейская кожаная накидка, короткие прусские солдатские сапоги и черный чепец с оборкой и бантом. С виду походила она на циркачку, балаганную плясунью. Дез Эссент ощущал, что издавна знает ее, но так и не смог ответить на вопрос, кто же она такая. Он силился вызвать в памяти ее имя, адрес родственников, характер занятий. Но нет, он напрочь забыл, как и почему связан с ней. Однако отрицать эту связь было едва ли возможно. Он все еще пытался что-то вспомнить, как вдруг заметил всадника, который, проскакав с минуту, оглянулся. От этого взгляда дез Эссент застыл на месте и похолодел от ужаса. У всадника, существа эфирного, бесполого, лившего вокруг себя зеленый свет, были фиолетовые веки и невыносимо холодные голубые глаза. Рот весь в прыщах. Из-под лохмотьев торчат костлявые, как у скелета, и лихорадочно трясущиеся руки. Идут дрожью и не менее костлявые ноги. Они тонут в чересчур широких сапогах с высоким голенищем. Страшный взгляд был прикован к дез Эссенту и леденил его душу. Женщина-бульдог пришла в еще больший ужас. Запрокинув голову, она словно издала предсмертный хрип. Смысл видения тотчас дошел до него. Всадник воплощал сифилис. Обезумев от страха и позабыв обо всем на свете, дез Эссент свернул влево и по тропинке бросился к домику в зарослях ракитника; едва вбежав в коридор, рухнул на стул. Не успел он отдышаться, как услышал рыдание. Он поднял голову. Рядом стояла женщина-бульдог. Жалкая, страшная, заливаясь горючими слезами, она поведала ему, что на бегу потеряла вставную челюсть. Потом достала из кармана фартука фарфоровые трубочки и, разбив на части, стала вставлять их вместо зубов в десны. -- Что за глупость! -- пробормотал дез Эссент.-- Они же выпадут! -- И действительно все так и произошло. В этот миг послышался стук копыт. Ужас охватил дез Эссен-та. В ногах началась дрожь. Стук раздавался все ближе и ближе. Словно огретый хлыстом, дез Эссент в отчаянии вскочил на ноги. Женщина топтала остатки фарфора. Он вцепился в нее и умолял не шуметь, чтобы не обнаружить их присутствия. Она сопротивлялась; он потащил ее в глубь коридора, пытаясь зажать ей рот. Путь им преградила открывающаяся на обе стороны зеленая решетчатая дверь наподобие тех, которые встречаются в кабаре. Он было толкнул ее и хотел войти, но остановился. Перед ним на поляне огромные белые воробьи скакали в лунном свете, как зайцы. Он зарыдал от безнадежности. Никогда, нет, никогда он не сможет переступить порога. "Они же меня раздавят", -- мелькнуло у него в голове. И, словно в подтверждение его мыслей, слетались все новые гигантские воробьи. Их лапы касались земли, а головы -- неба. От их прыжков не было видно горизонта. И тут стук копыт замер. Всадник был рядом, напротив круглого коридорного окошка. Дез Эссент, ни жив ни мертв, оглянулся и увидел за стеклом оттопыренные уши, желтые зубы и пар из ноздрей. Силы оставили дез Эссента. Он не был способен ни на побег, ни на сопротивление и только закрыл глаза, чтобы не чувствовать на себе жуткий взгляд Сифилиса, который проникал сквозь стены. Однако он ощущался и с закрытыми глазами, отчего дез Эссент задрожал и покрылся холодным потом. Он уже со всем смирился и лишь надеялся, что чудовище сжалится и прикончит его одним ударом. Минута показалась ему вечностью. Трепеща, он открыл глаза: все как дым унеслось. Произошла резкая смена места действия и декораций, и теперь перед ним открылся пересеченный ущельями суровый горный кряж, удел безжизненный и серый. По этой юдоли скорби разливался маслянистый, тускло-белый свет, напоминавший о мерцании фосфора. Неожиданно горный хребет пришел в движение и стал донельзя бледной обнаженной женщиной, ноги которой были затянуты в зеленые шелковые чулки. Дез Эссент с любопытством смотрел на незнакомку. Ее ломкие волосы, точно после раскаленных щипцов, вились мелкими кудряшками. Из ушей, подобно серьгам, свешивались мешочки непентеса. Разрез ноздрей открывал утомленную плоть. Опустив веки, женщина шепотом позвала его. Не успел он и шевельнуться, как она переменилась. Зажглись глаза. Запламенели, как антурий, губы. Стали твердыми красные, как перец, соски. И вдруг его осенило. "Это же цветок", -- догадался он. Внезапная догадка объяснила истоки кошмара и заставила вернуться к прежнему сну о сифилисе. Приглядевшись, дез Эссент различил на груди и губах незнакомки рыжеватые и коричневые пятнышки, а затем и сыпь на теле. Он опешил и отпрянул в сторону. Однако ее глаза были колдовскими, и он стал медленно приближаться к ней, хотя и упирался как мог, и пытался упасть. Он уже почти ее коснулся, как вдруг подле него вырос лес черных аморфофаллосов и закрыл собой волнующуюся, как море, плоть. Он раздвигал и отталкивал теплые гибкие стебли и с омерзением видел, как они заплетают ей руки. Вдруг отвратительные растения исчезли, и она потянулась обнять его. От страха сердце дез Эссента застучало как молот, когда горящие глаза незнакомки стали светлеть и сделались до жути холодными и голубыми. Нечеловеческим усилием он попытался уклониться от ее ласк, но она властно притянула его к себе и заключила в объятия, а он с ужасом увидел, как запунцовел свирепый нидуларий, показал свое кровоточащее горло, раскрыл губы-бритвы. Дез Эссент уже почти припал к мерзкой цветочной ране и чувствовал, что умирает, как неожиданно, подброшенный в воздух, проснулся в ледяном поту и, обезумев от страха, с облегчением выдохнул: "Это всего лишь сон. Слава тебе, Господи!" ГЛАВА IX Дез Эссента снова стали мучить по ночам кошмары. Он попытался бороться со сном, то бодрствуя и ворочаясь с боку на бок, то в забытьи погружаясь в жуткие грезы, когда он, словно оступаясь и скатываясь вниз по лестнице, падал в бездонную пропасть. Утихший было невроз в последние дни возник вновь, обострился, стал разнообразней. Его начало раздражать одеяло. Он задыхался в простынях, его или знобило, или бросало в жар; в ногах кололо. К тому же началась тупая боль в челюстях, а виски сжало, точно в тисках Усилилось чувство тревоги. К сожалению, должных средств борьбы с неврозом не было. Гидротерапию устроить в ванной комнате не удалось. Дом расположен был слишком высоко. Получать воду в нужном количестве на подобной высоте оказалось сложно. В округе расходовали ее скупо, да и то в определенное время. Устроить душ для массажа позвонков, от которого полностью проходили бы бессонница и тревога, у него также не получилось. Поэтому он ограничился краткими водными процедурами в тазу или ванне с последующим сильным растиранием волосяной мочалкой, в чем ему помогал слуга. Но эти ополаскивания не излечивали невроза. Они приносили недолгое облегчение, но затем приступы становились сильней и мучительней. Дез Эсеент совсем приуныл, и экзотические цветы уже не радовали. Он пресытился и формой их, и красками. К тому же многие из них, несмотря на хороший уход, зачахли. Он велел вынести цветы вон, но в своем нынешнем нервном состоянии раздражался, поскольку вид опустевших комнат был для него неприятен. Чтобы развлечь себя и занять время, он начал разбирать папки с эстампами и занялся Гойей.Его увлекли купленные на распродаже первоначальные варианты "Капричос", стоившие целое состояние и узнаваемые по своему красноватому тону. Он погрузился в них, плененный фантазией художника. Его притягивали немыслимые сцены -- ведьмы верхом на кошках, женщины, вырывающие зубы у повешенного, злодеи, суккубы, демоны, карлики. Потом он перебрал офорты и акватинты других серий: мрачные "Пословицы", полные ярости и исступления "Бедствия войны" и, наконец, лист из "Гарроты". Ему особенно нравился этот дивный пробный оттиск на толстой бумаге с проступавшими на нем водяными знаками в виде линий. Страстность и суровая мятежность гения Гойи приводили дез Эссента в трепет. Однако повальное восхищение художником слегка отвратило его от испанца, и он перестал обрамлять вещи Гойи и вешать их на стены из опасения, что первый же кретин при виде этих картин сочтет за долг изображать восторг и нести заученную чушь. То же самое касалось и Рембрандта. Дез Эссент смотрел его изредка, украдкой. Что говорить, самая прекрасная на свете мелодия становится самой ужасной, отвратительной и невыносимой, как только толпа бросается насвистывать ее, а оркестры берутся за исполнение на концертах! Равным образом и живопись увлекает как избранных, так и профанов и, соответственно, опошляясь и вульгаризируясь, чуть ли не отвращает от себя посвященных. Общность вкуса с кем-либо крайне расстраивала дез Эссента. Шумный успех иных картин и книг расхолаживал его, и, когда толпа бралась за их восхваление, он, вдруг начиная видеть в них уязвимые места, отказывал им в благоволении, говоря себе, что прежде ошибся в оценке. Но вот дез Эссент закрыл папки с рисунками. И снова почувствовал, что напрочь выбит из колеи. И снова захандрил. Чтобы успокоиться и дать нервным клеткам перевести дух, он взялся за лекарственное чтение -- за тот легкий книжный десерт, который хорош при неважном настроении или при ща-дящем питании, предписанном при выздоровлении от тяжелого недуга. Короче говоря, дез Эссент взялся перечитывать Диккенса. Однако диккенсовские романы произвели на него совершенно обратное действие. Их персонажи были целомудренны, а героини-пуританки ходили в застегнутых до подбородка платьях. Любить -- означало для них лишь гулять при луне, опускать глаза, краснеть, плакать от счастья и пожимать друг другу руки. От этой чрезмерной чистоты дез Эссент впал в противоположную крайность и по контрасту стал припоминать из других романов сцены, посвященные любовным утехам и долгим поцелуям -- голубиным, как именуют их благочестивцы стыдливости ради. Он бросил чтение, отрекся от недотроги-Англии и начал грезить об осужденных церковью похоти, гульбе, капризах воображения. От вызванного этими грезами волнения крови у него прошла анафродизия, которую он считал у себя вечной. Но напомнило о себе одиночество: пришел черед нового нервного расстройства. Оно было связано с наваждением. Правда, на сей раз мысли дез Эссента занимала не вера, а подрывающие ее большие и малые прегрешения. Только они, вечный предмет ее проклятий, теперь преследовали дез Эссента. Благочестивое чтение вкупе с неврозом и английским ханжеством заставили пробудиться и заявить о себе плоть, уснувшую много месяцев назад. Кровь воспламенилась, и чувства, ожив, увлекли его в прошлое, погрузив дез Эссента в воспоминания о притонах минувших дней. Он встал и с грустью открыл позолоченную, усыпанную авантюринами коробочку. Она была доверху наполнена конфетами фиолетового цвета. Дез Эссент взял одну и легонько сжал, припомнив странное свойство этих помадок, от сахара словно заиндевевших. Раньше, когда половое бессилие настигало его и он думал о женщине без всяких терзаний, обид и жажды обладания, то клал в рот одну такую конфетку и вдруг с какой-то неописуемой истомой и негой припоминал свои старинные и почти забытые похождения. Помадка эта изобретена была Сироденом и называлась "Пиренейская жемчужина". В нее добавлялся саркант, и он заполнял ее, точно капля некоего женского эликсира. Сладкий нектар растекался по кебу и будил смутные воспоминания о жемчужном бисере жгучей, словно небывалый уксус, слюны, о поцелуях долгих, благоуханных. Прежде эти вбираемые им ароматы страсти и ласк выбывали у него, как правило, улыбку. Они мало-помалу навевали грезу наготы и на миг вызывали из небытия ощущение некогда столь любимых им женщин. Но теперь вкус помадки прекратил свое тайное действие и перестал напоминать о далеком, забытом. Более того, ныне он, не оставив места для покрова и тайны, явил дез Эссенту образы грубые и по-плотски осязаемые. Сладость леденца сделала лица его возлюбленных зримыми. Целая вереница красоток прошла перед ним, пока та, что возглавляла это шествие, не остановилась. У этой прелестной блондинки были ровные белые зубы, гладкая розовая кожа, тупой нос, глазки-бусинки и короткая, как у болонки, стрижка. Ее звали мисс Урания. Эта хорошо сложенная, с нервными ногами, сильной и крепкой хваткой рук американка слыла отличной цирковой акробаткой. Дез Эссент подолгу наблюдал за ней на представлениях. Поначалу он воспринимал ее такой, какой она была, -- красивой, крепкой, но не испытывал ни малейшего желания узнать ее ближе. В ней не заключалось ничего такого, что могло бы привлечь человека пресыщенного, и все же он снова и снова приходил в цирк, не понимая причины и цели своих визитов. Со временем при взгляде на нее к нему стала приходить странная мысль. Чем больше он любовался ее силой и ловкостью, тем яснее видел в ней искусственную перемену пола. Делались незаметными обезьянья ловкость и дамские ужимки, а вместо них заявляли о себе сноровка и мощь самца. Иными словами, поначалу явно женщина, затем нечто промежуточное, почти гермафродит, циркачка в конце концов приобрела образ мужчины. "Если верзила способен влюбиться в нежную и хрупкую девочку, значит, и эта силачка может найти что-то в таком малокровном и слабом человеке, как я", -- подумал дез Эссент. Погрузившись в размышления о своей персоне и различные сравнения, он пришел к заключению, что и сам становится все более женственным, и, в итоге окончательно влюбившись в циркачку, стал мечтать о ней, подобно тому как анемичная девица грезит о геркулесе, способном раздавить ее в своих объятиях. Подобная перемена ролей невероятно возбудила дез Эссента. "Мы же с ней созданы друг для друга", -- решил он. И теперь его уже не ужасала, а приводила в восхищение ее звериная сила и вдобавок начала притягивать к себе грубость ласк и беспринципность покупной любви. Для него было наслаждением заплатить бешеные деньги угодливому олуху-сутенеру. И, мечтая об обольщении акробатки и возможности превращения мечты в реальность, он мечту эту как бы возвел в общий принцип. Приписав циркачке собственные мысли и желания, дез Эссент был уверен, что артистка жаждет того же, что и он, когда с искусственно застывшей улыбкой взлетает на трапеции. И вот наконец он обратился за помощью к контролершам. Мисс Урания не захотела уступить сразу, без предварительного ухаживания. Однако и не слишком долго сопротивлялась, потому что, по слухам, знала, что дез Эссент богат и его имя способствует успеху привлекательной женщины. Но, едва он удовлетворил желание, как пришло самое горькое разочарование. Дез Эссент воображал, что за циркачкиным тупоумием скрывается звериная ограниченность ярмарочного силача, а столкнулся, увы, с обычной бабьей глупостью. Да, конечно, циркачка была по-первобытному неотесанной, грубой и безмозглой и за столом вела себя по-свински, но получалось, что главное в ней -- женская инфантильность. Она несла всякую околесицу и кокетничала, как пустая девчонка. Никакого перехода от женского начала к мужскому в ней не было и в помине. Да еще при всем том в постели она вела себя пуритански сдержанно. Не наделена она была ни теми ухватками атлета, которых дез Эссент и боялся, и жаждал, ни, вопреки его тайной надежде, противоестественными склонностями и капризами. Не исключено, что если бы он разобрался в своих пристрастиях, то, может, понял бы, что на деле его влечет к кому-то хрупкому и слабому, к темпераменту, не отличающемуся от его собственного. И тогда он бы и вовсе обнаружил в себе склонность не к барышне, а к озорному парню, смешному тощему клоуну. Однако дез Эссент снова обрел свое на время утраченное мужское лицо. Чувство женственности своей натуры, связанные с ней страхи, также оплаченная звонкой монетой жажда подчиняться некоему покровителю исчезли. Обманываться было невозможно. Мисс Урания оказалась самой заурядной любовницей и ни в коей мере не удовлетворяла художество дезэссентова ума, которое сама же и привела в действие. Поначалу, правда, прелесть молодого тела и дивная красота поразили и увлекли его, но очень скоро он начал тяготиться этой связью и ускорил разрыв, ибо ощущал, как обостряется его преждевременное бессилие из-за холодных и отмеренных ласк. Но мисс Урания была первой, кого он вспомнил из бесчисленных любовниц. Впрочем, представилась она ему во главе процессии всех прочих, не столь мускулистых, но куда более пламенных красоток, как раз потому, что напоминала полного сил хищника. Именно ее здоровый дух контрастировал с его собственной болезненностью, которая вдохновлялась ароматом нежной сироденовой конфетки. Итак, мисс Урания возникла в его памяти в качестве антитезы. Но напомнивший о себе ее грубый природный запах тотчас остановил дез Эссента. Он предпочел погрузиться в атмосферу тонких ароматов и потому попытался вспомнить других возлюбленных. В его воспоминаниях они все слились вместе и не отличались друг от друга. Отчетливее остальных он помнил женщину, уродство которой долгие месяцы приносило ему наслаждение. Была она миниатюрной темноглазой брюнеткой с напомаженными, словно по ним прошлась кисточка, волосами и косым, почти от самого виска, мальчишечьим пробором. Он познакомился с ней в кабаре, где та выступала чревовещательницей. Публике становилось не по себе, когда на сцене артистка заставляла говорить сидящих в ряд картонных кукол, и они становились как бы живыми. При этом в зале были слышны жужжание мух и шепотки зрителей, которые'вдруг начинали подскакивать в своих креслах в испуге, что сидят у самой мостовой, по которой с грохотом проносятся, почти касаясь их, незримые экипажи. Дез Эссент пришел в восторг. У него родилась масса идей. Для начала он заткнул чревов