ром Нерлье был убит. Обоз прошел, но, поскольку схватка заняла известное время, весь Париж успел всполошиться, и более ста тысяч горожан вышли нас встретить. Этот успех, не имевший, в сущности, никакого значения, озабоченный народ воспринял как блистательную победу и приписал ее исключительно доблести герцога Бофора: его, словно триумфатора, проводили до ратуши под приветственные клики несметной толпы. Немного спустя маркиз Нуармутье выступил из Парижа с семью или восемью сотнями всадников и кое-какой пехотой, чтобы прикрыть большой обоз, шедший со стороны Бри. Я находился впереди маркиза с девятью сотнями всадников, имея задачей облегчить ему продвижение, которому намеревался помешать граф Грансе {96} с равным количеством кавалерии и двумя полками пехоты. Мы - маркиз Нуармутье и я - двигались на расстоянии полулье один от другого, условившись друг другу помочь, если на одного из нас нападет граф Грансе. И вот Нуармутье сообщил, что просит меня приблизиться, так как на него готовится нападение. Я исполнил его желание, но граф Грансе, узнав о моем приближении, оставил намерение атаковать Нуармутье и устремился на меня, чтобы сразиться со мною один на один. Маркиз Нуармутье заметил этот его маневр, но вместо того, чтобы сделать для меня то же самое, что было сделано мной для пего, продолжил свой путь с обозом, нисколько не озабоченный тем, что принудил меня вступить в бой, который из-за его ухода оказался для меня столь неравным. Мы двинулись друг на друга, граф Грансе и я, с одинаковым количеством кавалерии, крайне несхожей, однако, по своим боевым качествам. К тому же на его стороне, как я сказал выше, был перевес в два пехотных полка. Я поставил в первую линию пять эскадронов, во вторую - четыре под начальством графа Розана, {97} брата маршалов Дюра и Лоржа. Но так как пехота графа Грансе находилась от него на удалении в тысячу шагов, я кинулся на него со всей возможной стремительностью, чтобы атаковать его до ее подхода. Однако в двадцати шагах, друг от друга мы внезапно наткнулись на овраг между нами; мы проскакали приблизительно двести шагов вдоль его края, чтобы добраться до того места, где он начинался. За это время успела подойти часть пехоты графа Грансе, и после первого ее залпа весь мой отряд обратился в бегство; конь подо мной был убит, то же случилось и с конями шевалье Ларошфуко {98} и Гурвиля. Один находившийся при мне дворянин спешился, чтобы отдать мне своего коня, но я не смог им воспользоваться, так как один из эскадронов графа Грансе, гнавший моих беглецов, проносился совсем рядом со мной. Возглавлявший его граф Оллак и вместе с ним три других всадника подскакали ко мне, обещая пощаду, но я пошел им навстречу, решив не принимать ее. Рассчитывая поразить графа своею шпагой, я пронзил лишь оба плеча его лошади, и моя вконец изогнувшаяся шпага застряла в седле. Он же в упор разрядил в меня спой пистолет; меня оттолкнуло с такою, силой, что я упал навзничь; весь его эскадрон, проносясь почти рядом со мной, также стрелял по мне. Подошли шестеро каких-то солдат и, увидев, что я хорошо одет, принялись препираться, как разделить снятое с меня платье и кому из них прикончить меня. В это время граф Розан излетел на неприятеля с моей второй линией. Грохот залпа застиг врасплох шестерых окружавших меня солдат, и не знаю, были ли сверх этого и другие причины, но они разбежались. Хотя моя рана была очень тяжелой, я все же нашел в себе достаточно сил, чтобы подняться на ноги, и, заметив близ себя неприятельского кавалериста, собиравшегося вскочить в седло, отобрал у него коня, а впридачу еще и шпагу. Я собирался присоединиться к графу Розану, но, направляясь к нему, увидел, что и его люди последовали примеру моих и что повернуть их назад и собрать невозможно. Граф Розан был ранен, захвачен в плен и вскоре умер. Был захвачен в плен и маркиз Сильери. {99} Я присоединился к генерал-майору графу Мата {100} и вместе с ним прибыл в Париж. Я попросил его умолчать о том, как поступил со мною у него на глазах Нуармутье, и не принес на него жалобы; больше того, я воспротивился и намерению наказать трусливо покинувших меня в разгар схватки солдат, которых собирались предать по жребию смерти. Моя тяжелая и опасная рана лишила меня возможности увидеть собственными глазами происшедшее в дальнейшем ходе этой войны; события эти, впрочем, не заслуживают описания. {101} Нуармутье и Лег выехали во Фландрию, чтобы привести испанскую армию, которую Эрцгерцог собирался направить на помощь Парижу. Но обещания испанцев и их поддержка оказались ненужными, поскольку и Парламент и народ, истощенные непомерными и малооправданными издержками и не доверяя почти в равной мере как способностям, так и благонадежности большинства своих генералов, вскоре после этого получили прощение короля. III  (март 1649-февраль 1651) Король, даровал мир парижскому парламенту и всем, принимавшим участие в гражданской войне 1649 года, и большинство парижан приняло его с ликованием, не оставлявшим ни малейшего повода опасаться, что их можно вторично поднять на мятеж. Укрепившийся благодаря поддержке герцога Орлеанского и Принца кардинал Мазарини начинал освобождаться от страха перед возможными последствиями общественной ненависти, и эти два принца рассчитывали на его признательность, соразмерную данным им обещаниям и тому, чем он был им обязан. Герцог Орлеанский спокойно дожидался ее плодов и был доволен своей долей участия в государственных делах, а также внушенной ему надеждой увидеть кардиналом своего главного подручного, аббата Ларивьера. Однако удовлетворить Принца было много труднее: его былые услуги, равно как и те, которые он только что оказал на глазах короля в дни осады Парижа, безмерно увеличили его притязания, и они стали тревожить Кардинала. Двор все еще находился в Компьене, и сколь бы вескими ни были доводы в пользу его переезда в Париж, Кардинал не мог все же решиться на возвращение в этот город, страшась лично для себя возможных в народе остатков враждебности, которую тот с такой необузданностью только что проявил. Тем не менее нужно было принять решение, и если довериться врагам Кардиналу представлялось опасным, то не менее опасным было и выказать перед ними страх. И вот, пока он пребывал в нерешительности, когда никто не смел подать ему какой-либо совет и когда он не мог подать его себе самому. Принц рассудил, что для доведения до конца взятого им на себя дела ему нужно поехать в Париж, чтобы, смотря по тому, в каком состоянии он найдет там умы, или иметь удовольствие возвратить туда двор, или склонить его к каким-либо иным решениям. В Париже ему был оказан совершенно такой же прием, какой он привык находить {1} при возвращении из своих наиболее славных походов. Этот благоприятный знак рассеял сомнения Кардинала, и он, не колеблясь, решил вернуться в Париж. Короля сопровождал туда Принц, и по его прибытии {2} в Палэ-Рояль королева во всеуслышание сказала ему, что его заслуги невозможно в полной мере вознаградить и что он блистательно сдержал слово, которым поручился пред нею, восстановить власть короля и поддержать Кардинала. Но судьба вскоре превратила эти слова в совершенно противоположные им дела. Между тем Принц был по-прежнему близок с герцогом Орлеанским; этой близости он достиг своей крайней почтительностью, которую старательно подчеркивал во время войны и продолжал подчеркивать с такой же неукоснительностью. Что касается кардинала Мазарини, то тут Принц недолго сохранял такое же обхождение и хотя еще не решался открыто выступить против него, но своими колкими шутками и постоянным оспариванием справедливости мнений Кардинала явно давал понять, что находит того мало достойным занимаемого им места и даже раскаивается, что сохранил его за ним. Это поведение Принца приписывают весьма различным побуждениям, но достоверно, что первый повод к их розни возник еще во время Парижской войны в связи с тем, что Принц убедился в существовании у Кардинала коварного замысла перенести на него ненависть парижан и выдать его за единственного виновника всех выстраданных ими бедствий. Теперь Принц нашел нужным поразить Кардинала тем же оружием и отыграть в общественном мнении то, что в нем потерял, поддержав человека, который навлек на себя всеобщую ненависть, и помешав ему удалиться из королевства и уступить своей несчастливой звезде. Он еще помнил об отчаянии и унынии Кардинала, выказанных тем при последних беспорядках, и был убежден, что достаточно держать его в страхе и относиться к нему с явным пренебрежением, чтобы навлечь на него новые трудности и вынудить таким образом искать помощи Принца с такой же приниженностью, с какой он искал ее, оказавшись в крайней опасности, Не исключается также, что на основании ласковых слов, сказанных ему королевою в Сен-Жермене, Принц вообразил, будто не так уж невозможно обратить внимание королевы на слабые стороны Кардинала и, свалив его, самому утвердиться при ней. Наконец, каковы бы ни были истинные причины, склонившие Принца изменить свое отношение к Кардиналу, нелады между ними вскоре были подмечены всеми. Тогда же Принц решил помириться с фрондерами, сочтя, что нет лучшего способа побороть укоренившуюся неприязнь к нему, как связать себя с теми, кому парижский народ к большая часть Парламента безраздельно отдавали свою любовь и свои помыслы. Прозванье фрондеры {3} с самого начала беспорядков было дано тем из парламентских, которые выступали против предначертаний двора. Герцог Бофор, коадъютор Парижский, маркиз Нуармутье и Лег, примкнувшие затем к этой группе, стали ее главарями; г-жа де Шеврез, г-н де Шатонеф и их друзья также вошли в нее. Все они продолжали оставаться объединенными под прозваньем фрондеры и приняли значительное участие во всех последовавших событиях. Но какие бы шаги Принц ни делал для сближения с ними, было сочтено, что он никогда не имел намерения их возглавить, так как хотел, как я сказал, лишь вернуть себе расположение парижан, стать благодаря этому опасным для Кардинала и тем самым улучшить свое положение. До этого он проявлял полнейшую непримиримость в отношении своего брата принца Конти и сестры г-жи де Лонгвиль, и даже в договоре о Парижском мире накинулся на них со всей мыслимой злобой, то ли чтоб угодить двору, то ли из жажды отметить им за то, что они избрали иной путь, чем он. Это зашло так далеко, что он решительно возражал против возвращения принцу Конти и герцогу Лонгвилю их губернаторств и при помощи коварных уловок воспрепятствовал возникшему при дворе намерению отдать его брату Монт-Олимп и Шарлевиль и вынудил его удовольствоваться Дамвиллье. {4} Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, сочтя этот образ действий крайне неожиданным и суровым, каким он в действительности и был, и попав в трудное положение, поручили принцу Марсийаку, {5} старшему сыну герцога Ларошфуко, пользовавшемуся тогда их полным доверием, выслушать предложения аббата Ларивьера, которые тот намеревался им передать через маркиза Фламмарена. {6} Они состояли в том, что герцог Орлеанский выступит на их стороне против Принца, что принц Конти войдет в Совет, что в качестве залога ему дадут крепость Дамвиллье, что он и герцог Лонгвиль будут восстановлены в отправлении своих должностей при условии, что принц Конти откажется в пользу аббата Ларивьера от кардинальской шляпы и напишет об этом в Рим. Этот договор был тут же скреплен принцем Марсийаком, который счел его тем более выгодным для принца Конти, что этот принц уже принял решение снять с себя духовное звание и, вняв совету отказаться от кардинальства, ровно ничего не терял. Этим путем достигалось все то, в чем двор отказывал принцу Конти и герцогу Лонгвилю, и - что было еще существеннее - кровные интересы аббата Ларивьера связывались отныне с их собственными, вынуждая тем самым герцога Орлеанского в любых обстоятельствах поддерживать принца Конти и г-жу де Лонгвиль. Это соглашение было заключено, таким образом, в обход Принца и оставляло на его долю лишь то, что аббат Ларивьер пожелал ему уделить. И так как Принц ощутил заметный урон, причиненный ему размолвкой со своими ближайшими родичами, он захотел помириться с братом и сестрой и даже с принцем Марсийаком. И вот вскоре Принц, желая показать, что он искренне печется об интересах членов своей фамилии, воспользовался первым представившимся предлогом и обрушился на Кардинала за то, что вопреки данному слову тот отказывает в предоставлении герцогу Лонгвилю начальствования над Пон-де-Ларш. Фрондеров это очень обрадовало. Впрочем, то ли Принц не почел возможным на них положиться, то ли не захотел затягивать надолго размолвку с двором, но он вскоре решил, что достаточно сделал для общества, и неделю спустя восстановил мир с Кардиналом. Таким образом, он снова отдалил от себя фрондеров. А те накинулись на него, невзирая на его заслуги и знатность, и во всеуслышание заявляли, что его недавний поступок - еще одна хитрость в ряду примененных им, чтобы их одолеть. И они снова принялись за начатое в Нуази дело, собравшись близ СенЖермена, где г-жа де Лонгвиль провела несколько дней и куда приехали ее навестить принц Конти и герцог Лонгвиль. Затем туда же прибыли герцог Рец {7} и его брат коадъютор Парижский под предлогом посетить эту принцессу, а в действительности ради того, чтобы убедить их объединиться с фрондерами, что и было ими успешно достигнуто. Они утверждали, что Принц был полностью осведомлен о соглашении в Нуази, что он и сам взял на себя такие же обязательства, как и его близкие, и добавляли, что последующее показывает с достаточной очевидностью, сколь мало помышлял Принц о том, чтобы сдержать свое слово, данное лишь затем, чтобы с большей легкостью принести их в жертву интересам и мщению Кардинала. Эти посеянные в обществе слухи произвели известное впечатление: народ с готовностью верил всему, что распространяли фрондеры, так что Принц оказался мгновенно покинутым всеми, кто присоединился было к нему, когда он поссорился с Кардиналом. Только члены его фамилии остались на его стороне, и они были отнюдь не бесполезны ему. Благодаря бескорыстию и твердости г-жи де Лонгвиль, выказанным ею у всех на глазах, возросло уважение к ней, но еще больше она была обязана им своей откровенно выраженной ненависти к Кардиналу, который по этой причине стал страшиться ее, считаясь с лей куда больше, чем с ее братьями. Тогда же вспыхнула распря, правда частного свойства, которая едва не переросла во всеобщую. Г-н де Бофор, найдя, что маркиз Жарзэ {8} и другие приспешники Кардинала усиленно бросали на него в Тюильри презрительные и наглые взгляды с целью ему внушить, что с концом войны пришел конец и его влиянию, решил нанести им публичное оскорбление. И вот, когда они собрались за ужином в саду Ренара близ Тюильри, он явился туда с целой толпою сопровождающих, прогнал музыкантов, опрокинул стол и произвел такое смятение и такой беспорядок, что герцог Кандаль, {9} Бутвиль, {10} Сен-Мегрен {11} и некоторые другие из ужинавших подверглись опасности быть тут же убитыми, а маркиз Жарзэ был ранен слугами герцога Бофора. Это происшествие {12} не повлекло, однако, последствий, которых с достаточным основанием можно было ожидать. Некоторые из подвергшихся оскорблению вызвали герцога Бофора на поединок, но он не счел нужным дать хоть кому-нибудь из них удовлетворение. Принц с той же горячностью, что и ранее, принял сторону двора и Кардинала. А Кардинал между тем, легко утратив воспоминание о том, чем он обязан Принцу, помнил лишь о доставленных им неприятностях и, притворяясь, что искренне с ним помирился, не упустил ни малейшей возможности искусно воспользоваться его чрезмерной доверчивостью. Вскоре он понял, что намерения Принца, как я сказал, не заходят дальше того, чтобы вселять в Кардинала страх. Он решил, что нужно поддерживать в Принце это стремление и делать вид, будто боится его, не только затем, чтобы этим способом помешать ему стать на путь прямого насилия, но и для того, чтобы с большей уверенностью и легкостью привести в исполнение свой замысел о лишении Принца свободы. Подчиненные этой цели, все его речи и поступки свидетельствовали, казалось, о его подавленности и страхе: он только и говорил, что о своем желании отойти от государственных дел и покинуть королевство. Что ни день он обращался к друзьям Принца с каким-нибудь новым предложением, обещая ему ничем не ограниченную возможность поступать по своему усмотрению, и дошел до того, что изъявил готовность не назначать впредь губернаторов провинций, комендантов сколько-нибудь значительных крепостей, не замещать придворных должностей и видных государственных постов без согласия и одобрения Принца, принца Конти и г-на и г-жи де Лонгвиль, а также отчитываться пред ними в управлении финансами. Эти столь далеко идущие и высказанные в самых общих выражениях обещания возымели желательные для Кардинала последствия. Они обманули и успокоили Принца и все его окружение. Они закрепили возникшее в обществе представление об охватившей Кардинала растерянности и заставили даже его врагов желать сохранения за ним власти, так как им представлялось, что они легче смогут извлечь для себя выгоду при столь слабом правлении, чем при более влиятельном и твердом. Наконец, благодаря всему этому он весьма искусно выигрывал время, не обходимое ему для осуществления вынашиваемых им против Принца замыслов. Так обстояли дела довольно долгое время, и на всем его протяжении Кардинал на виду у всех старался всячески подчеркнуть, что вполне согласен во мнениях с Принцем и даже входит в интересы его приверженцев, тогда как в действительности все было наоборот, и он показал это при первом удобном случае. После того, как Принц добился для фамилии Ларошфуко тех же привилегий {13} высокого положения, какие были дарованы Роганам, Фуа и Люксембургам, Кардинал устроил так, чтобы та ж милость была испрошена и для семейства Альбре, и одновременно, чтобы воспрепятствовать ее пожалованию, созвал собрание знати. Но, то ли устрашившись под конец возможных последствий, то ли сделав вид, что устрашился их, он предпочел, чтобы было отменено сделанное в пользу других фамилий, чем поддержано то, чего Принц добивался для фамилии принца Марсийака. Все это раздражало Принца, но еще не давало ему повода подозревать о том, что должно было вот-вот разразиться над ним. И хотя Кардинал его не устраивал, он ничего не предпринимал ни для того, чтобы его убрать, ни для того, чтобы помешать Кардиналу убрать его самого. Не вызывает ни малейших сомнений, что до заключения Принца у короля не было подданного, столь же послушного его воле и столь же преданного государственным интересам. Но несчастливая звезда Принца и несчастливая звезда Франции вскоре принудили его изменить свои взгляды Вопрос о заключении брака между герцогом Меркером, старшим сыном герцога Вандома, и одной из племянниц кардинала Мазарини явился одной из главнейших причин этого и вновь разжег казавшуюся уже остывшей вражду между первым министром и Принцем. Последний соглашался на этот брак еще до Парижской войны, потому ли, что не предвидел его последствий, или, может быть, потому, что почтительность к королеве не позволила ему сказать ей о том, что он их предвидит. Но г-жа де Лонгвиль, враг семейства Вандомов, в конце концов прониклась опасениями как бы возвышение герцога Меркера не стало помехою честолюбивым притязаниям герцога Лонгвиля. Она сразу же воспользовалась своим примирением с Принцем, чтобы убедить его в том, что этот брак идет вразрез с их общими интересами. Она сказала ему, что Кардинал, устав носить на себе ярмо, которое недавно сам на себя возложил, хочет приискать себе новую опору, чтобы больше не зависеть от Принца и получить возможность безнаказанно пренебрегать взятыми на себя обязательствами и долгом признательности по отношению к нему. Принц легко поддался ее убеждениям и с еще большей легкостью пообещал ей и принцу Конти действовать заодно с ними, дабы воспрепятствовать этому браку, хотя ранее, как я сказал, сообщил королеве о своем согласии на него. Тем не менее некоторое время он хранил свои намерения про себя. Не знаю, было ли это вызвано желанием переложить первые трудности подобного шага на брата или побуждением хоть немного отдалить прискорбную необходимость открыто воспротивиться намерениям королевы. Наконец, стало все же известно, что он не желает одобрить этот союз, и тогда Кардинал решил отомстить и стал торопиться с осуществлением своего плана подвергнуть его аресту. Он встретился, однако, с большими препятствиями, которые требовалось преодолеть. Тесная связь между принцем Орлеанским и Принцем, поддерживаемая стараниями и всеми интересами аббата Ларивьера, представляла собою весьма существенную помеху. Принцев можно было разъединить не иначе, как уничтожив аббата Ларивьера в глазах герцога Орлеанского и одновременно убедив герцога, чтобы разбудить в нем желание погубить Принца, будто тот пренебрег им в каком-либо важном деле. Такую мнимую провинность со стороны Принца было нелегко выдумать; надлежало, кроме того, помириться с фрондерами, договорившись с ними настолько тайно, чтобы Принц не мог ничего заподозрить. О существовании такого уговора также ке должны были знать ни народ, ни Парламент, потому что в противном случае фрондеры стали бы бесполезны двору, потеряв в глазах Парламента и народа свой вес, покоившийся только на вере в их непримиримость по отношению к Кардиналу. Не могу сказать, одна ли его изворотливость позволила ему найти способы, которые были применены для лишения Принца свободы, но могу положительно заявить, что он искусно использовал те, которые случайно ему представились, для преодоления трудностей, противостоявших столь опасному умыслу. Наконец, некто по имени Жоли, {14} ставленник коадъютора Парижского, доставил повод к возникновению беспорядков, давших Кардиналу возможность завязать связи с фрондерами, о чем будет рассказано в последующем изложении. Среди открыто раздававшихся общих жалоб на деятельность правительства особенно громко звучали голоса получавших пособие от парижского магистрата, которым это пособие было сильно урезано. {15} Что ни день можно было видеть, как большое число доведенных до крайней нужды честных семейств преследует короля и королеву на улицах и в церквах, умоляя их с громкими криками и слезами о восстановлении справедливости, попранной черствостью суперинтендантов. Некоторые жаловались на это Парламенту, и Жоли среди других выступил там с большою горячностью против дурного управления финансами. На другой день, когда он направлялся во Дворец Правосудия, чтобы присутствовать при выходе судей, собравшихся для разбирательства этого дела, было произведено несколько пистолетных выстрелов по его карете, но никто не был ранен. Установить, кто виновен в этом покушении, не удалось, и на основании всего последовавшего трудно судить, подстроил ли его двор в отместку Жоли или это совершили фрондеры по уговору с самим Жоли, чтобы иметь повод поднять народ и возбудить мятеж. Некоторые сочли, что здесь действовал какой-нибудь его личный враг, больше хотевший его напугать, чем расправиться с ним. Молва, усмотревшая в случившемся подтверждение жестокости Кардинала, тотчас же разнеслась по Парижу, и Лабулэ, {16} который был близок к герцогу Бофору, появился тогда же во Дворце Правосудия, требуя от Парламента и народа справедливого возмездия за покушение на общественную свободу. Лишь немногие поверили в то, что его рвение и в самом деле столь бескорыстно, как он желал это представить, и столь же немногие обнаружили готовность за ним последовать. Таким образом, возмущение оказалось не слишком бурным и длилось недолго. Присутствие Лабулэ во Дворце Правосудия заставило народ не без известного основания предположить, что происшедшее - не что иное, как хитроумная уловка фрондеров, имевших целью устрашить двор и тем самым сделаться для него насущно необходимыми. Но впоследствии я узнал от достойного доверия человека, которому сам Лабулэ поведал об этом, что разговоры, имевшие хождение на его счет, далеки от истины и что в момент, когда в деле Жоли увидели предвестие мятежа, Кардинал приказал ему отправиться во Дворец Правосудия, притвориться возмущенным действиями двора, примкнуть к народу, оказать поддержку не ему, что бы тот ни пожелал предпринять и убить Принца, если бы он появился с намерением успокоить волнения; но беспорядки улеглись слишком скоро, и Лабулэ не успел привести в исполнение этот столь гнусный умысел. Между тем крамольные души в народе не вполне успокоились: страх перед карою заставил их в тот же вечер устроить сборище, дабы изыскать средства отвести ее от себя. Намереваясь арестовать Принца, Кардинал хотел сначала разжечь в нем непримиримость к фрондерам и, чтобы легче достигнуть этого, счел необходимым поторопиться обвинить их в преступлении, о котором я сейчас поведу речь. Он побудил Сервьена {17} тем же вечером, когда в Палэ-Рояле происходило в узком кругу совещание, написать Принцу и поставить его в известность, что утренние волнения были возбуждены фрондерами с целью покушения на его особу, что на острове, где расположен Дворец Правосудия, напротив бронзового коня, {18} они с тою же целью собрались и сейчас и что если он не позаботится о своей охране, то подвергнется величайшей опасности. Принц показал это предупреждение королеве, герцогу Орлеанскому и Кардиналу, который притворился встревоженным еще более, чем были все остальные. Сперва возникли некоторые колебания - считать ли это предупреждение лживым или отвечающим истине, и обсуждался вопрос, что именно следует предпринять, чтоб доискаться правды. Под конец было решено, не подвергая опасности самого Принца, отправить его слуг и карету совершенно так же, как если бы он в ней находился, и, поскольку им предстояло проехать мимо собравшейся шайки, можно будет установить, каковы намерения этих людей и насколько обосновано предупреждение г-на Сервьена. Все было исполнено соответственно принятому решению, и неизвестные, приблизившись к карете около бронзового коня, дали по ней несколько выстрелов из мушкетонов, которыми был ранен лакей графа Дюра, стоявший на запятках. Сообщение об этом тотчас же поступило в Палэ-Рояль, и Принц потребовал у короля и королевы воздать по заслугам фрондерам, умыслившим расправиться с ним. Кардинал в этом случае превзошел самого себя: он принялся действовать не только как подобало министру, который, оберегая интересы государства, печется о жизни и безопасности столь нужного ему принца, но выказал большую озабоченность и большее рвение, чем ближайшие родичи и самые пламенные приверженцы Принца. А тот со своей стороны тем легче уверовал в искренность Кардинала, так горячо вставшего на его защиту, что хорошо зная всю его ловкость, не мог представить себе, чтобы он упустил столь удобный случай отплатить за поддержку, которая еще так недавно была оказана ему Принцем, и притом - за счет своих давних врагов. Таким образом, Принц, помогая обмануть самого себя, воспринял усердие Кардинала как свидетельство дружеских чувств и признательности, тогда как в действительности оно было лишь следствием его затаенной ненависти и желания осуществить с наименьшей опасностью задуманное им дело. Фрондеры, прослышав, что против них столь срочно выдвигается такое грозное обвинение, сначала решили, что это делается по уговору между Принцем и Кардиналом с намерением их погубить. Несмотря на это, они проявили твердость, и, хотя был пущен упорный слух, что Принц готов обрушить на них любые жестокости, герцог Бофор, нисколько не устрашившись его, отправился к маршалу Грайону, у которого ужинал Принц; и как ни изумило присутствовавших его появление, он провел там остаток вечера, причем держал себя непринужденнее кого бы то ни было. Коадъютор и он использовали все возможные способы, чтобы смягчить Принца и г-жу де Лонгвиль и доказать им свою непричастность к случившемуся, а маркиз Нуармутье даже предложил от их имени принцу Марсийаку снова объединиться со всем домом Конде для совместной борьбы с Кардиналом. Но Принц, восстановленный против них как из-за непочтительности, с какою они ему в поношение предали гласности его неблаговидное поведение после достигнутой в Нуази договоренности, так и потому, что дерзнули умыслить против его особы, остался глух к их оправданиям. Да и г-жа де Лонгвиль, воодушевленная защитою интересов своего дома и еще больше враждебностью к Коадъютору, в частности за предупреждения и советы, которыми он снабжал герцога Лонгвиля в ущерб ее спокойствию и безопасности, поступила так же. Дело больше не могло оставаться в таком положении: подлежало, чтобы Принц с согласия двора самолично свершил правосудие или потребовал его от Парламента. Первый путь был слишком насильствен и не отвечал тайному замыслу Кардинала, осуществление второго представлялось слишком затяжным и сомнительным. Тем не менее в намерения правительства входило передать это дело в руки Парламента, дабы усыпить и укротить Принца всевозможными проволочками, а также досадить ему тем, что он окажется, подобно своим противникам, в положении смиренного, зависящего от судей просителя. Поэтому Кардинал не преминул воспользоваться надуманным предлогом, чтобы ловко провести Принца; желая иметь достаточно времени для осуществления своего замысла, он указал Принцу на то, что действовать против фрондеров иным способом, чем обращение к правосудию, которое должно быть доступно даже для самых отъявленных злодеев, равнозначно возобновлению гражданской войны; что данное дело слишком значительно, чтобы его решать где-либо, кроме Парламента; что совесть и достоинство короля не позволяют ему пойти по другому пути; что покушение чересчур очевидно, чтобы не быть с легкостью изобличенным; что преступление подобного рода требует примерного наказания, но, дабы с полной уверенностью наложить его на виновных, нужно соблюсти все требования закона и воспользоваться обычными формами судопроизводства. Принц охотно согласился принять этот совет столько же потому, что считал его наиболее здравым, сколько и потому, что по своему характеру был в достаточной мере далек от желания прибегнуть к тем крайностям, в которые, как он предвидел, его бы вовлекло это дело. Герцог Орлеанский из опасения, как бы притязания аббата Ларивьера на кардинальскую шляпу не пошли прахом, еще больше укрепил Принца в этом мнении. Таким образом, полагаясь на свою правоту и еще более - на влияние, Принц решил, что на худой конец самостоятельно свершит правосудие, если ему будет отказано в нем. Итак, он согласился в обычном порядке подать Парламенту жалобу, {19} и на протяжении всего судебного разбирательства Кардинал имел удовольствие лично заводить Принца в расставленные силки. Между тем герцог Бофор и Коадъютор потребовали, чтобы им предоставили возможность оправдаться перед судом. Их ходатайство было уважено, и обе стороны на некоторое время оставили другие пути, кроме того, который вел во Дворец Правосудия. Но, увидев, с каким упорством фрондеры отстаивают свою невиновность, Принц вскоре понял, что ему придется иметь дело с не уступающим в силе противником. Тем не менее он все еще не замечал лицемерия Кардинала, и, что бы на этот счет ни говорили ему сестра и некоторые из приближенных, продолжал верить, что в своих действиях этот министр руководствуется искренней доброжелательностью. Так миновало несколько дней; страсти с обеих сторон между тем распалялись. Как сторонники Принца, так и сторонники фрондеров сопровождали своих главарей во Дворец Правосудия, и в положении обеих враждующих партий поддерживалось большее равенство, чем можно было ожидать при таком неравенстве их вождей. Наконец, Кардинал в надежде, что вновь обретет свободу, лишив ее Принца, рассудил, что пришла пора договориться с фрондерами и что он может уверенно предложить им поддержку двора, а, также совместное выступление против Принца, нисколько не опасаясь, что они используют это предложение для примирения с ним. Сам Принц снабдил его вполне благовидным предлогом к этому, ибо, узнав, что г-жа де Лонгвиль с некоторых пор тайно хлопочет о заключении брака между герцогом Ришелье {20} и г-жой де Пон, {21} он отвез их в Три {22} и пожелал почтить своим присутствием обряд венчания. Вслед за этим он открыто взял новобрачных под свое покровительство, пойдя в этом наперекор их родне и двору. {23} Кардиналу не стоило большого труда усмотреть в его поведении злокозненный умысел и убедить королеву, что старания Принца и г-жи де Лонгвиль были вызваны не столько заботой об устройстве замужества г-жи де Пон, сколько желанием заручиться поддержкою Гавра, комендантом которого был ее муж, руководимый и опекаемый своей тетушкой герцогинею Эгийон. Кардинал в таком свете изобразил герцогу Орлеанскому происшедшее, что легко заставил его проникнуться убеждением, будто он имеет все основания жаловаться на Принца, утаившего от него этот брак. Итак, видя, что дело идет на лад и что уже можно заняться подготовкой к аресту Принца, Кардинал решил повидаться с г-жой де Шеврез, не высказываясь перед ней с полною откровенностью, но та, искусно воспользовавшись удобным случаем, повела себя с ним с большей непринужденностью и сразу предложила лишить Принца свободы, о чем он не осмеливался первым открыто с нею заговорить. Они пришли к соглашению в самых общих чертах; что же касается частностей их договора, то они были уточнены Легом, которому незадолго пред тем Принц нанес оскорбление и который все еще был чрезвычайно озлоблен против него. Таким образом, и Лег не преминул воспользоваться столь благоприятной возможностью проявить свою злобу; он имел удовольствие определить условия заключения Принца и наглядно показать всем, насколько важно даже для высоких особ никогда не доводить смелых людей до необходимости мстить за себя. Итак, все складывалось соответственно намерениям Кардинала. Однако оставалось еще препятствие, преодолеть которое, как он считал, было труднее всего. Оно состояло в необходимости привлечь к осуществлению замысла герцога Орлеанского и заставить его сменить дружеское расположение к Принцу на желание способствовать его гибели. Следовало еще, и притом мгновенно, уничтожить доверие, которое на протяжении целых двадцати лет герцог питал к советам аббата Ларивьера, крайне заинтересованного в сохранении за Принцем его положения. Г-жа де Шеврез взялась справиться с этой последней трудностью и, чтобы достигнуть этого, пожаловалась герцогу Орлеанскому, что поддерживать с ним близкие отношения стало небезопасно, так как все его слова и мысли сразу же докладываются аббатом Ларивьером Принцу и г-же де Лонгвиль, и что аббат Ларивьер, предавшийся им из боязни, как бы они не помешали в Риме его притязаниям на кардинальскую шляпу, сделал их свидетелями и судьями тайн и поведения своего господина. Она убедила герцога Орлеанского также и в том, что аббат Ларивьер вступил с ними в сношения в связи с замужеством г-жи де Пон, а в доказательство того, что их сговор зашел весьма далеко, сообщила ему, что Принцесса-мать с такою горячностью помогла м-ль де Сожон {24} в осуществлении ее желания стать кармелиткой исключительно для того, чтобы удалить ее о глаз Месье, который доверял ей во всем, и тем самым не допустить, чтобы она обратила его внимание на слепое подчинение аббата Ларивьера дому Конде. Наконец, г-жа де Шеврез сумела настолько восстановить герцога Орлеанского против его подручного, что он стал с полной готовностью прислушиваться к любым мнениям и суждениям об аббате Ларивьере, какие бы ни пожелали ему сообщить. Кардинал со своей стороны ловко возобновил уже бывший как-то у него разговор с герцогом Роганом {25} о том, чтобы тот склонил Принца ходатайствовать о предоставлении ему должности коннетабля, {26} на которую Принц никогда не изъявлял желания притязать, чтобы не вызвать зависти в герцоге Орлеанском. И действительно, хотя он и на этот раз по тем же соображениям отклонил предложение Кардинала, тот сумел так искусно использовать свои частные беседы с герцогом Роганом, что придал им видимость тайных переговоров, которые Принц якобы вел с ним, без ведома герцога Орлеанского и в некотором роде в ущерб его интересам. Месье, усмотрев в таком поведении Принца неискренность и непочтительность, счел себя свободным от соблюдения всех данных ему обещаний и, не колеблясь, одобрил намерение Кардинала подвергнуть его заключению. Для его осуществления они выбрали день, {27} на который был назначен ближайший Совет. Они решили арестовать также принца Конти и герцога Лонгвиля, рассчитывая этой мерой предупредить беспорядки, которые мог возбудить предпринимаемый ими шаг. Эти принцы с некоторых пор избегали, по настоянию г-жи де Лонгвиль, находиться одновременно все трое в Палэ-Рояле, впрочем, скорее идя навстречу ее пожеланию, чем из убеждения, что такой образ действий и в самом деле необходим для их безопасности. И не потому, чтобы они не получили нескольких предупреждений о том, что в недалеком будущем должно с ними произойти. Но Принц придавал им слишком мало значения, чтобы внять содержавшимся в них советам. Порою он принимал их с горькой усмешкой и уклонялся от их обсуждения, чтобы не признаваться, что его поведение относительно двора было ошибочным, так что его ближайшие родичи и друзья опасались сообщать ему свои мнения по этому поводу. И все же принц Марсийак, заметив различие в обхождении герцога Орлеанского с Принцем, с одной стороны, и с фрондерами - с другой, сказал принцу Конти в день, когда тот был арестован, что аббат Ларивьер несомненно подкуплен двором или окончательно уничтожен в глазах своего господина и что, таким образом, по его мнению, сейчас не может быть и речи о какой-либо безопасности Принца и принца Конти. Тот же принц Марсийак за день перед тем рассказал Ламуссэ, {28} что к нему явился старшина его околотка, который сообщил, что за ним прислали от имени короля и доставили его в Люксембургский дворец {29} и что, когда он находился там в галерее, г-н Летеллье в присутствии герцога Орлеанского задал ему вопрос, встретит ли народ с одобрением кое-какие крайне решительные действия короля с целью восстановления своей власти, на что он ответил, что если дело идет не об аресте герцога Бофора, то нет ничего такого, на что народ не дал бы своего согласия. После чего упомянутый старшина околотка и явился к принцу Марсийаку с сообщением о намерении расправиться с Принцем и о том, что это, судя по всему, произойдет в ближайшее время. Ламуссэ пообещал пересказать это Принцу, но тот впоследствии утверждал, что он никогда ему об этом не говорил. Между тем Кардинал, желая вдобавок к тому, что он готовил для Принца, еще и насмеяться над ним, сказал ему, что в тот же день хочет выдать ему головою фрондеров и что им сделано распоряжение арестовать де Кутюра,30 главного виновника мятежа Жоли и возглавлявшего тех, кто на Новом мосту напал на людей и карету Принца, но поскольку он опасается, как бы фрондеры, увидев, что их, следовательно, разоблачили, не предприняли какой-нибудь попытки вырвать де Кутюра из рук офицера, которому поручено доставить его в Венсеннский лес, необходимо, чтобы Принц взял на себя труд приказать жандармам и легкой кавалерии короля сопровождать арестованного во избежание беспорядков. Принц отнесся к этим словам Кардинала с полным доверием, к