лшебству. Теперь он думал о том, какое счастье любить самую красивую женщину во всем Париже и быть любимым ею, а что дама под вуалью - г-жа де Тюржи, это для него сомнению не подлежало. Уснул он вскоре после восхода солнца, а проснулся уже белым днем. На подушке он нашел запечатанную записку, неизвестно как сюда попавшую. Он распечатал ее и прочел: "Кавалер! Честь дамы зависит от Вашей скромности". Спустя несколько минут вошла старуха и принесла ему бульону. Сегодня у нее, против обыкновения, висели на поясе крупные четки. Лицо она старательно вымыла, и кожа на нем напоминала уже не медь, а закопченный пергамент. Ступала она медленно, опустив глаза, - так идет человек, который боится, как бы земные предметы не отвлекли его от выспренных созерцаний. Мержи решил, что, дабы наилучшим образом выказать ту добродетель, коей требовала от него таинственная записка, ему прежде всего надлежит получить точные сведения, что именно он должен от всех скрывать. Он взял у старухи тарелку и, прежде чем она успела дойти до двери, проговорил: - А вы мне не сказали, что вас зовут Камиллой. - Камиллой?.. Меня Мартой зовут, господин хороший... Мартой Мишлен, - делая вид, что Мержи ее крайне удивил, молвила старуха. - Ну хорошо, Мартой так Мартой, но этим именем вы велите себя звать людям, а с духами вы знаетесь под именем Камиллы. - С духами?.. Иисусе сладчайший! Что это вы такое говорите? Она осенила себя широким крестом. - Полно, не стройте из меня дурачка! Я никому не скажу, этот разговор останется между нами. Кто эта дама, которая так беспокоится о моем здоровье? - Какая дама?.. - Полно, не виляйте, говорите начистоту. Даю вам слово дворянина, я вас не выдам. - Право же, господин хороший, я не понимаю, о чем вы толкуете. Мержи, видя, как она прикидывается изумленной и прикладывает руку к сердцу, не мог удержаться от смеха. Он вынул из кошелька, висевшего у него над изголовьем, золотой и протянул старухе. - Возьмите, добрая Камилла. Вы так обо мне заботитесь и до того тщательно натираете скорпионьим жиром шпаги, чтобы я поскорей поправился, что, откровенно говоря, мне давно уже следовало что-нибудь вам подарить. - Да что вы, господин! Ну право же, ну право же, мне невдомек! - Слушайте, вы, Марта, или, черт вас там знает, Камилла, не злите меня, извольте отвечать! Кто эта дама, для которой вы минувшей ночью так забавно ворожили? - Господи Иисусе! Он осерчал... Уж не начинается ли у него бред? Мержи, выйдя из терпения, швырнул подушку прямо старухе в голову. Та смиренно положила подушку на место, подобрала упавшую на пол золотую монету, но тут вошел капитан и избавил ее от допроса, последствий которого она опасалась. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. КЛЕВЕТА King Henry IV Thou dost belie him, Percy, thou dost belie him. Shakespeare. King Henry IV Король Генрих IV Налгал ты, Перси, на него, налгал. Шекспир. Король Генрих IV (англ.). [80] В то же утро Жорж отправился к адмиралу поговорить о брате. В двух словах он рассказал ему, в чем состоит дело. Адмирал, слушая его, грыз зубочистку - то был знак неудовольствия. - Мне это уже известно, - сказал он. - Не понимаю, зачем вам понадобилось рассказывать о происшествии, о котором говорит весь город. - Я докучаю вам, господин адмирал, единственно потому, что знаю вашу неизменную благосклонность к нашей семье, и смею надеяться, что вы будете так добры и замолвите перед королем слово о моем брате. Ваше влияние на его величество... - Мое влияние, если только я действительно им пользуюсь, - живо перебил капитана адмирал, - основывается на том, что я обращаюсь к его величеству только с законными просьбами. Произнеся слова "его величество", адмирал снял шляпу. - Обстоятельства, вынудившие моего брата злоупотребить вашей отзывчивостью, к несчастью, в наше время стали явлением обычным. В прошлом году король подписал более полутора тысяч указов о помиловании. Милость короля нередко распространялась также и на противника Бернара. - Зачинщиком был ваш брат. Впрочем, может быть, - и дай бог, чтобы это было именно так, - какой-нибудь негодяй его натравил. Сказавши это, адмирал взглянул на капитана в упор. - Я кое-что предпринимал для того, чтобы предотвратить роковые последствия ссоры. Но вы же знаете, что господин де Коменж признавал только то удовлетворение, которое доставляет острие шпаги. Дворянская честь и мнение дам... - Вот что вы внушаете молодому человеку! Вам хочется сделать из него записного дуэлиста? О, как горевал бы его отец, если б ему сказали, что сын презрел его наставления! Боже правый! Еще и двух лет не прошло с тех пор, как утихла гражданская война, а они уже забыли о потоках пролитой ими крови! Им все еще мало. Им нужно, чтобы французы каждый день истребляли французов! - Если б я знал, что моя просьба будет вам неприятна... - Послушайте, господин де Мержи: я бы еще мог по долгу христианина подавить в себе негодование и простить вашему брату вызов на дуэль. Но его поведение на дуэли было, как слышно... - Что вы хотите сказать, господин адмирал? - Что он дрался не по правилам, не так, как принято у французских дворян. - Кто смеет распространять о нем такую подлую клевету? - воскликнул Жорж, и глаза его гневно сверкнули. - Успокойтесь. Вызов вам посылать некому, - ведь пока еще с женщинами не дерутся... Мать Коменжа сообщила королю подробности, которые служат не к чести вашему брату. Они проливают свет на то, каким образом столь грозный боец так скоро пал от руки мальчишки, который еще совсем недавно в пажах мог бы ходить. - Горе матери, - великое, священное горе. Как она может видеть истину, когда глаза у нее еще полны слез? Я льщу себя надеждой, господин адмирал, что вы будете судить о моем брате не по рассказу госпожи де Коменж. Колиньи, видимо, поколебался; язвительная насмешка уже не так резко звучала теперь в его тоне. - Однако вы же не станете отрицать, что секундант Коменжа Бевиль - ваш близкий друг. - Я его знаю давно и даже кое-чем ему обязан. Но ведь он был приятелем и Коменжа. Помимо всего прочего, Коменж сам выбрал его себе в секунданты. Наконец, Бевилю служат порукой его храбрость и честность. Адмирал скривил губы в знак глубочайшего презрения. - Честность Бевиля! - пожав плечами, повторил он. - Безбожник. Человек, погрязший в распутстве! - Да, Бевиль - честный человек! - твердо вымолвил Жорж. - Впрочем, о чем тут говорить? Я же сам был на поединке. Вам ли, господин адмирал, ставить под сомнение нашу честь, вам ли обвинять нас в убийстве? В тоне капитана слышалась угроза. Колиньи то ли не понял, то ли пропустил мимо ушей намек на убийство герцога Франсуа де Гиза, которое ему приписывали ненавидевшие его католики. Во всяком случае, ни один мускул на его лице не дрогнул. - Господин де Мержи! - сказал он холодно и пренебрежительно. - Человек, отрекшийся от своей религии, не имеет права говорить о своей чести: все равно ему никто не поверит. Капитан сначала вспыхнул, потом смертельно побледнел. Словно для того, чтобы не поддаться искушению и не ударить старика, он на два шага отступил. - Милостивый государь! - воскликнул он. - Только ваш возраст и ваше звание позволяют вам безнаказанно оскорблять бедного дворянина, порочить самое дорогое, что у него есть. Но я вас умоляю: прикажите кому-нибудь или даже сразу нескольким вашим приближенным повторить то, что вы сейчас сказали. Клянусь богом, я заставлю их проглотить эти слова, и они ими подавятся. - Таков обычай господ записных дуэлистов. Я их правил не придерживаюсь и выгоняю тех моих приближенных, которые берут с них пример, - сказал Колиньи и повернулся к Жоржу спиной. Капитан с адом в душе покинул дворец Шатильонов, вскочил на коня и, словно для того, чтобы утолить свою ярость, погнал бедное животное бешеным галопом, поминутно вонзая шпоры ему в бока. Он так летел, что чуть было не передавил мирных прохожих. И Жоржу еще повезло, что на пути ему не встретился никто из записных дуэлистов, а то при его тогдашнем расположении духа он неминуемо ухватил бы за вихор случай обнажить шпагу. Только близ Венсена [81] Жорж начал понемногу приходить в себя. Он повернул своего окровавленного, взмыленного коня и двинулся по направлению к Парижу. - Бедный ты мой друг! - сказал он ему с горькой усмешкой. - Свою обиду я вымещаю на тебе. Он потрепал невинную жертву по холке и шагом поехал по направлению к дому, где скрывался его брат. Рассказывая Бернару о встрече с адмиралом, он опустил некоторые подробности, не скрыв, однако, что Колиньи не захотел хлопотать за него. А несколько минут спустя в комнату ворвался Бевиль и бросился к Бернару на шею. - Поздравляю вас, мой дорогой! - воскликнул он. - Вот вам помилование. Вы его получили благодаря заступничеству королевы. Бернар не так был удивлен, как его брат. Он понимал, что обязан этой милостью даме под вуалью, то есть графине де Тюржи. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. СВИДАНИЕ Так вот что: барыня хотела быть здесь вскоре И очень просит вас о кратком разговоре. Мольер. Тартюф [82] Бернар переехал к брату. Он лично поблагодарил королеву-мать, а потом снова появился при дворе. Войдя в Лувр, он сразу заметил, что часть славы Коменжа перешла по наследству к нему. Люди, которых он знал только в лицо, кланялись ему почтительно-дружественно. У мужчин, разговаривавших с ним, из-под личины заискивающей учтивости проглядывала зависть. Дамы не спускали с него глаз и заигрывали с ним: репутация дуэлиста являлась в те времена наиболее верным средством тронуть их сердца. Если мужчина убил на поединке трех-четырех человек, то это заменяло ему и красоту, и богатство, и ум. Коротко говоря, стоило нашему герою появиться в Луврской галерее, и все вокруг зашептали: "Вот младший Мержи, тот самый, который убил Коменжа", "Как он молод!" "Как он изящен!", "Как он хорош собой!", "Как лихо закручены у него усы!", "Не знаете, кто его возлюбленная?" А Бернар напрасно старался отыскать в толпе синие глаза и черные брови г-жи де Тюржи. Он потом даже съездил к ней, но ему сказали, что вскоре после гибели Коменжа она отбыла в одно из своих поместий, расположенное в двадцати милях от Парижа. Злые языки говорили, что после смерти человека, который за нею ухаживал, ей захотелось побыть одной, захотелось погоревать в тишине. Однажды утром, когда капитан в ожидании завтрака, лежа на диване, читал Преужасную жизнь Пантагрюэля [83], а Бернар брал у синьора Уберто Винибеллы урок игры на гитаре, лакей доложил Бернару, что внизу его дожидается опрятно одетая старуха, что вид у нее таинственный и что ей нужно с ним поговорить. Бернар тотчас же сошел вниз и получил из высохших рук - не Марты и не Камиллы, а какой-то неведомой старухи - письмо, от которого исходил сладкий запах. Перевязано оно было золотой ниткой, а запечатано широкой, зеленого воску, печатью, на которой вместо герба изображен был Амур, приложивший палец к губам, и по-кастильски написан девиз Callad [Молчите.]. Бернар вскрыл письмо - в нем была только одна строчка по-испански, он с трудом понял ее смысл: Esta noche una dama espera a V. M. [Сегодня вечером вас будет ждать одна дама.] - От кого письмо? - спросил он старуху. - От дамы. - Как ее зовут? - Не знаю. Мне она сказала, что она испанка. - Откуда же она меня знает? Старуха пожала плечами. - Пеняйте на себя: вы себе это накликали благодаря своей славе и своей любезности, - сказала она насмешливо. - Вы мне только ответьте: придете? - А куда прийти? - Будьте сегодня вечером в половине девятого у Германа Оксерского [84], в левом пределе. - Значит, я с этой дамой увижусь в церкви? - Нет. За вами придут и отведут вас к ней. Но только молчок, и приходите один. - Хорошо. - Обещаете? - Даю слово. - Ну, прощайте. За мной не ходите. Старуха низко поклонилась и, нимало не медля, вышла. - Что же от тебя нужно было этой почтенной сводне? - спросил капитан, как скоро брат вернулся, а учитель музыки ушел. - Ничего, - наигранно равнодушным тоном отвечал Бернар, чрезвычайно внимательно рассматривая изображение мадонны. - Полно! У тебя не должно быть от меня секретов. Может, проводить тебя на свидание, посторожить на улице, встретить ревнивца ударами шпаги плашмя? - Говорят тебе, ничего не нужно. - Дело твое. Храни свою тайну. Но только я ручаюсь, что тебе так же хочется рассказать, как мне услышать. Бернар рассеянно перебирал струны гитары. - Кстати, Жорж, я не пойду сегодня ужинать к Водрейлю. - Ах, значит, свидание сегодня вечером? Хорошенькая? Придворная дама? Мещаночка? Торговка? - По правде сказать, не знаю. Меня должны представить даме... нездешней... Но кто она... понятия не имею. - По крайней мере, тебе известно, где ты должен с ней встретиться? Бернар показал записку и повторил то, что старуха дополнительно ему сообщила. - Почерк измененный, - сказал капитан, - не знаю, как истолковать все эти предосторожности. - Наверно, знатная дама, Жорж. - Ох, уж эти наши молодые люди! Подай им самый ничтожный повод - и они уже возмечтали, что самые родовитые дамы сейчас бросятся им на шею! - Понюхай, как пахнет записка. - Это еще ничего не доказывает. Внезапно лицо у капитана потемнело: ему пришла на ум тревожная мысль. - Коменжи злопамятны, - заметил он. - Может статься, они этой запиской хотят заманить тебя в укромное место и там заставить дорого заплатить за удар кинжалом, благодаря которому они получили наследство. - Ну что ты! - Да ведь не первый раз мщение избирает своим орудием любовь. Ты читал Библию. Вспомни, как Далила предала Самсона [85]. - Каким же я должен быть трусом, чтобы из-за нелепой догадки отказаться от, вернее всего, очаровательного свидания! Да еще с испанкой!.. - Во всяком случае, безоружным на свидание не ходи. Хочешь взять с собой двух моих слуг? - Еще чего! Зачем делать весь город свидетелем моих любовных похождений? - Нынче так водится. Сколько раз я видел, как мой большой Друг д'Арделе шел к своей любовнице в кольчуге и с двумя пистолетами за поясом!.. А позади шагали четверо солдат из его отряда, и у каждого в руках заряженная аркебуза. Ты еще не знаешь Парижа, мой мальчик. Лишняя предосторожность не помешает, поверь. А если кольчуга стесняет - ее всегда можно снять. - У меня нет дурного предчувствия. Родственникам Коменжа проще было бы напасть на меня ночью на улице, если б они таили против меня зло. - Как бы то ни было, я отпущу тебя с условием, что ты возьмешь пистолеты. - Пожалуйста, могу и взять, только надо мной будут смеяться. - И это еще не все. Нужно плотно пообедать, съесть пару куропаток и изрядный кусок пирога с петушиными гребешками, чтобы вечером поддержать честь семейства Мержи. Бернар ушел к себе в комнату и, по крайней мере, четыре часа причесывался, завивался, душился и составлял в уме красивые фразы, с которыми он собирался обратиться к прелестной незнакомке. Читатели сами, верно, догадаются, что на свидание он не опоздал. Полчаса с лишним расхаживал он по церкви. Уже три раза пересчитал свечи, колонны, exvoto [Приношения по обету (лат.).], и вдруг какая-то старуха, закутанная в коричневый плащ, взяла его за руку и молча вывела на улицу. Несколько раз сворачивая с одной улицы на другую и все так же упорно храня молчание, она наконец привела его в узенький и, по первому впечатлению, необитаемый переулок. В самом конце переулка она остановилась возле сводчатой низенькой дверцы и, достав из кармана ключ, отперла ее. Она вошла первой, Мержи, в темноте держась за ее плащ, шагнул следом за ней. Войдя, он услышал, как за ним задвинулись тяжелые засовы. Провожатая шепотом предупредила его, что перед ним лестница и что ему надо будет подняться на двадцать семь ступеней. Лестница была узкая, ступени неровные, разбитые, так что он несколько раз чуть было не загремел. Наконец, поднявшись на двадцать семь ступенек и взойдя на небольшую площадку, старуха отворила дверь, и яркий свет на мгновение ослепил Мержи. Он вошел в комнату и подивился изящному ее убранству, - внешний вид дома ничего подобного не предвещал. Стены были обиты штофом с разводами, правда, слегка потертым, но еще вполне чистым. Посреди комнаты стоял стол, на котором горели две розового воску свечи, высились груды фруктов и печений, сверкали хрустальные стаканы и графины, по-видимому, с винами разных сортов. Два больших кресла по краям стола, должно быть, ожидали гостей. В алькове, наполовину задернутом шелковым пологом, стояла накрытая алым атласом кровать с причудливыми резными украшениями. Курильницы струили сладкий аромат. Старуха сняла капюшон, Бернар - плащ. Он сейчас узнал в ней посланницу, приносившую ему письмо. - Матерь божья! - заметив пистолеты и шпагу, воскликнула старуха. - Вы что же это, собрались великанов рубить? Прекрасный кавалер! Здесь если и понадобятся удары, то, во всяком случае, не сокрушительные удары шпагой. - Я понимаю, однако может случиться, что братья или разгневанный муж помешают нашей беседе, и тогда придется им застлать глаза дымом от выстрелов. - Этого вы не бойтесь. Скажите лучше, как вам нравится комната? - Комната великолепная, спору нет. Но только одному мне здесь будет скучно. - Кто-то придет разделить с вами компанию. Обещайте мне сначала одну вещь. - А именно? - Если вы католик, протяните руку над распятием (она вынула его из шкафа), а если гугенот, то поклянитесь Кальвином... Лютером... словом, всеми вашими богами... - В чем же я должен поклясться? - перебил он ее, смеясь. - Поклянитесь, что не станете допытываться, кто эта дама, которая должна прийти сюда. - Условие нелегкое. - Смотрите. Клянитесь, а то я выведу вас на улицу. - Хорошо, даю вам честное слово, оно стоит глупейших клятв, коих вы от меня потребовали. - Ну и ладно. Запаситесь терпением. Ешьте, пейте, коли хотите. Скоро вы увидите даму-испанку. Она накинула капюшон и, выйдя, заперла дверь двойным поворотом ключа. Мержи бросился в кресло. Сердце у него колотилось. Он испытывал почти такое же сильное и почти такого же рода волнение, как за несколько дней до этого на Пре-о-Клер при встрече с противником. В доме царила мертвая тишина. Прошло мучительных четверть часа, и в течение этого времени его воображению являлась то Венера, сходившая с обоев и кидавшаяся к нему в объятия, то графиня де Тюржи в охотничьем наряде, то принцесса крови, то шайка убийц и, наконец, - это было самое страшное видение, - влюбленная старуха. Все было тихо, ничто не возвещало Бернару, что кто-то идет, и вдруг - быстрый поворот ключа в замочной скважине - дверь отворилась и как будто сама собой тут же затворилась, и вслед за тем в комнату вошла женщина в маске. Она была высокого роста, хорошо сложена. Платье, узкое в талии, подчеркивало стройность ее стана. Однако ни по крохотной ножке в белой бархатной туфельке, ни по маленькой ручке, которую, к сожалению, облегала вышитая перчатка, нельзя было с точностью определить возраст незнакомки. Лишь по каким-то неуловимым признакам, благодаря некоей магической силе или, если хотите, провидению, можно было догадаться, что ей не больше двадцати пяти лет. Наряд на ней был дорогой, изящный и в то же время простой. Мержи вскочил и опустился перед ней на одно колено. Дама шагнула к нему и ласково проговорила: - Dios os guarde, caballero. Sea V. M. el bien venido [Да хранит вас господь. Милости просим.]. Мержи посмотрел на нее с изумлением. - Наblа V. М. espanol? [Вы говорите по-испански?] Мержи не только не говорил по-испански, он даже плохо понимал этот язык. Дама, видимо, была недовольна. Она села в кресло, к которому подвел ее Мержи, и сделала ему знак сесть напротив нее. Потом она заговорила по-французски, но с акцентом, причем этот акцент то становился резким, нарочитым, то вдруг исчезал совершенно. - Милостивый государь! Ваша доблесть заставила меня позабыть осторожность, свойственную нашему полу. Мне захотелось посмотреть на безупречного кавалера, и вот я вижу этого кавалера именно таким, каким его изображает молва. Мержи, вспыхнув, поклонился даме. - Неужели вы будете так жестоки, сударыня, и не снимете маску, которая, подобно завистливому облаку, скрывает от меня солнечные лучи! (Эту фразу он вычитал в какой-то книге, переведенной с испанского.) - Сеньор кавалер! Если я останусь довольна вашей скромностью, то вы не раз увидите мое лицо, но сегодня удовольствуйтесь беседой со мной. - Ах, сударыня! Это очень большое удовольствие, но оно возбуждает во мне страстное желание видеть вас! Он стал перед ней на колени и сделал такое движение, словно хотел снять с нее маску. - Росо а росо [Не все сразу.], сеньор француз, вы что-то не в меру проворны. Сядьте, а то я уйду. Если б вы знали, кто я и чем я рискнула, вызвав вас на свидание, вы были бы удовлетворены той честью, которую я вам оказала, явившись сюда. - По правде говоря, голос ваш мне знаком. - А все-таки слышите вы меня впервые. Скажите, вы способны полюбить, преданной любовью женщину, которая полюбила бы вас?.. - Уже одно сознание, что вы тут, рядом... - Вы никогда меня не видали, значит, любить меня не можете. Почем вы знаете, красива я или уродлива? - Я убежден, что вы обольстительны. Мержи успел завладеть рукой незнакомки, незнакомка вырвала руку и поднесла к маске, как бы собираясь снять ее. - А что, если бы вы сейчас увидели пятидесятилетнюю женщину, страшную уродину? - Этого не может быть. - В пятьдесят лет еще влюбляются. Она вздохнула, молодой человек вздрогнул. - Стройность вашего стана, ваша ручка, которую вы напрасно пытаетесь у меня отнять, - все это доказывает, что вы молоды. Эти слова он произнес скорее любезным, чем уверенным тоном. - Увы! Бернаром начало овладевать беспокойство. - Вам, мужчинам, любви недостаточно. Вам еще нужна красота. Она снова вздохнула. - Умоляю вас, позвольте мне снять маску... - Нет, нет! Она быстрым движением оттолкнула его. - Вспомните, что вы мне обещали. После этого она заговорила приветливее: - Мне приятно видеть вас у моих ног, а если б я оказалась немолодой и некрасивой... по крайней мере, на ваш взгляд... быть может, вы бы меня покинули. - Покажите мне хотя бы вашу ручку. Она сняла надушенную перчатку и протянула ему белоснежную ручку. - Узнаю эту руку! - воскликнул он. - Другой столь же красивой руки во всем Париже не сыщешь. - Вот как? Чья же это рука? - Одной... одной графини. - Какой графини? - Графини де Тюржи. - А!.. Знаю, о ком вы говорите. Да, у Тюржи красивые руки, но этим она обязана миндальному притиранью, которое для нее изготовляют. А у меня руки мягче, и я этим горжусь. Все это было сказано до того естественным тоном, что в сердце Бернара, как будто бы узнавшего голос прелестной графини, закралось сомнение, и он уже готов был сознаться самому себе в своей ошибке. "Целых две вместо одной... - подумал он. - Решительно, мне ворожат добрые феи". Мержи поискал на красивой руке графини отпечаток перстня, который он заметил у Тюржи, но не обнаружил на этих округлых, изящных пальцах ни единой вдавлинки, ни единой, хотя бы едва заметной полоски. - Тюржи! - со смехом воскликнула незнакомка. - Итак, вы приняли меня за Тюржи? Покорно вас благодарю! Слава богу, я, кажется, чуточку лучше ее. - По чести, графиня - самая красивая женщина из всех, каких я когда-либо видел. - Вы что же, влюблены в нее? - живо спросила незнакомка. - Может быть. Но только умоляю вас, снимите маску, покажите мне женщину красивее Тюржи. - Когда я удостоверюсь, что вы меня любите... только тогда вы увидите мое лицо. - Полюбить вас!.. Как же, черт возьми, я могу полюбить вас не видя? - У меня красивая рука. Вообразите, что у меня такое же красивое лицо. - Теперь я знаю наверное, что вы прелестны: вы забыли изменить голос и выдали себя. Я его узнал, ручаюсь головой. - И это голос Тюржи? - смеясь, спросила она с сильным испанским акцентом. - Ну конечно! - Ошибаетесь, ошибаетесь, сеньор Бернардо. Меня зовут донья Мария... донья Мария де... Потом я вам назову свою фамилию. Я из Барселоны. Мой отец держит меня в большой строгости, но теперь он путешествует, и я пользуюсь его отсутствием, чтобы развлечься и посмотреть парижский двор. Что касается Тюржи, то я прошу вас не говорить со мной больше о ней. Я не могу спокойно слышать ее имя. Она хуже всех придворных дам. Кстати, вам известно, как именно она овдовела? - Я что-то слышал. - Ну так расскажите... Что вы слышали?.. - Будто бы она застала мужа в ту минуту, когда он изливал свои пламень камеристке, и, схватив кинжал, нанесла супругу довольно сильный удар. Через месяц бедняга скончался. - Ее поступок вам представляется... ужасным? - Признаться, я ее оправдываю. Говорят, она любила мужа, а ревность вызывает во мне уважение. - Вы думаете, что я - Тюржи, вот почему вы так рассуждаете, однако я убеждена, что в глубине души вы относитесь к ней с презрением. В голосе ее слышались грусть и печаль, но это был не голос Тюржи. Бернар не знал, что подумать. - Как же так? - сказал он. - Вы, испанка, не уважаете чувство ревности? - Не будем больше об этом говорить. Что это за черная лента у вас на шее? - Ладанка. - Я считала вас протестантом. - Да, я протестант. Но ладанку дала мне одна дама, и я ношу ее в память о ней. - Послушайте: если вы хотите мне понравиться, то не думайте ни о каких дамах. Я хочу заменить вам всех дам. Кто дал вам ладанку? Та же самая Тюржи? - Честное слово, нет. - Лжете. - Значит, вы госпожа де Тюржи! - Вы себя выдали, сеньор Бернардо! - Каким образом? - При встрече с Тюржи я ее спрошу, как она могла решиться на такое кощунство - вручить святыню еретику. Мержи терялся все более и более. - Я хочу эту ладанку. Дайте ее мне. - Нет, я не могу ее отдать. - А я хочу ладанку. Вы посмеете отказать мне? - Я обещал ее вернуть. - А что такое обещания! Обещание, данное фальшивой женщине, ни к чему не обязывает. Помимо всего прочего, берегитесь: почем знать, может, вы носите опасный талисман, может, он нашептан! Говорят, Тюржи - злая колдунья. - Я в колдовство не верю. - И в колдунов тоже? - Я немного верю в колдуний. - Последнее слово он подчеркнул. - Ну дайте же мне ладанку, - может, я тогда сброшу маску. - Как хотите, а это голос графини де Тюржи! - В последний раз: вы дадите мне ладанку? - Я вам ее верну, если вы снимете маску. - Вы мне надоели с вашей Тюржи! Любите ее на здоровье, мне-то что! Делая вид, что сердится, незнакомка отодвинулась от Бернара. Атлас, который натягивала ее грудь, то поднимался, то опускался. Несколько минут она молчала, затем, резким движением повернувшись к нему, насмешливо проговорила: - Valame Dios! V. М. no es caballero, es un monje [Прости, господи, мое согрешение! Вы монах, а не кавалер.]. Ударом кулака она опрокинула две свечи, горевшие на столе, и половину бутылок и блюд. В комнате сразу стало темно. В то же мгновение она сорвала с себя маску. В полной темноте Мержи почувствовал, как чьи-то жаркие уста ищут его губ и кто-то душит его в объятиях. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. В ТЕМНОТЕ Ночью все кошки серы. На ближайшей церкви пробило четыре часа - Боже! Четыре часа! Я едва успею вернуться домой, пока не рассвело. - Бессердечная! Вы меня покидаете? - Так надо. Мы скоро увидимся. - Увидимся! Дорогая графиня! Ведь я же вас не видел! - Ах, какой вы еще ребенок! Бросьте свою графиню. Я донья Мария. При свете вы удостоверитесь, что я не та, за кого вы меня принимаете. - Где дверь? Я сейчас позову... - Никого не надо звать. Пустите меня, Бернардо. Я знаю эту комнату, я сейчас найду огниво. - Осторожней! Не наступите на битое стекло. Вы вчера устроили разгром. - Пустите! - Нашли? - Ах, это мой корсет! Матерь божья! Что же мне делать? Я. все шнурки перерезала вашим кинжалом. - Надо попросить у старухи. - Лежите, я сама. Adios, querido Bernardo! [Прощайте, дорогой Бернардо! (испан.)] Дверь отворилась и тут же захлопнулась. За дверью тотчас послышался веселый смех. Мержи понял, что добыча от него ускользнула. Он попробовал пуститься в погоню, но в темноте натыкался на кресла, запутывался то в платьях, то в занавесках и так и не нашел двери. Внезапно дверь отворилась, и кто-то вошел с потайным фонарем в руке. Мержи, не долго думая, сдавил вошедшую женщину в объятиях. - Что? Попались? Теперь я вас не выпущу! - воскликнул он и нежно поцеловал ее. - Оставьте, господин де Мержи! - сказал кто-то грубым голосом. - Вы меня задушите. Мержи узнал по голосу старуху. - Чтоб вас черт подрал! - крикнул он, молча оделся, забрал свое оружие, плащ и вышел из дому с таким чувством, точно он пил отменную малагу, а затем по недосмотру слуги влил в себя стакан противоцинготной настойки из той бутылки, которую когда-то давно поставили в погреб и забыли. Дома Бернар не откровенничал со своим братом. Он только сказал, что это была, насколько он мог судить в темноте, дивной красоты испанка, но своими подозрениями относительно того, кто она такая, поделиться не захотел. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПРИЗНАНИЕ Амфитрион Алкмена, я молю, послушайтесь рассудка - Поговорим без лишних слов. Мольер. Амфитрион [86] Два дня он не получал от мнимой испанки никаких известий. На третий день братья узнали, что г-жа де Тюржи накануне приехала в Париж и сегодня не преминет поехать на поклон к королеве-матери. Они поспешили в Лувр и встретились с ней в галерее - она разговаривала с окружавшими ее дамами. При виде Бернара она нимало не смутилась. Даже легкая краска не покрыла ее, как всегда, бледных щек. Заметив его, она, как старому знакомому, кивнула ему головой, поздоровалась, а затем нагнулась к его уху и зашептала: - Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство сломлено? Чтобы вас обратить, понадобилось чудо. - То есть? - А разве вы не испытали на самом себе чудотворную силу святыни? Бернар недоверчиво усмехнулся. - Мне придали силы и ловкости воспоминание о прелестной ручке, которая дала мне ладанку, и любовь, которую она во мне пробудила. Графиня засмеялась и погрозила ему пальцем. - Вы забываетесь, господин корнет! Разве можно со мной так говорить? Она сняла перчатку и поправила волосы; Бернар между тем впился глазами в ее руку, а потом заглянул в живые, смотревшие на него почти сердито глаза очаровательной графини. Изумленный вид молодого человека вызвал у нее взрыв хохота. - Что вы смеетесь? - А что вы на меня так удивленно смотрите? - Извините, но последние дни я только и делаю, что даюсь диву. - Да что вы! Любопытно! Расскажите же нам хоть об одном из удивительных происшествий, которые случаются с вами на каждом шагу. - Сейчас и в этом месте я вам рассказывать о них не стану. А кроме того, я запомнил испанский девиз, которому меня научили назад тому три дня. - Какой девиз? - Он состоит из одного слова: Callad. - Что же это значит? - Как? Вы не знаете испанского языка? - глядя на нее в упор, спросил Бернар. Графиня, однако, выдержала испытание, - она притворилась, что не постигает скрытого смысла его слов, и молодой человек, глядевший ей прямо в глаза, в конце концов под взглядом той, кому он бросал вызов, принужден был потупить взор. - В детстве я знала несколько слов по-испански, а теперь, наверно, забыла, - совершенно спокойным тоном отвечала она. - Поэтому, если хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну так что же это за девиз? - Он советует быть молчаливым, сударыня. - Вот бы нашим молодым придворным взять себе такой девиз, но только с условием, что они станут претворять его в жизнь. Однако вы человек сведущий, господин де Мержи! У кого вы учились испанскому языку? Верно уж, у какой-нибудь дамы? Мержи взглянул на нее с нежной улыбкой. - Я знаю по-испански всего лишь несколько слов, - тихо сказал он, - в моей памяти их запечатлела любовь. - Любовь? - насмешливо переспросила графиня. Она говорила громко, и при слове "любовь" дамы вопросительно поглядели в ее сторону. Мержи был слегка задет насмешливым ее тоном, такое обхождение с ним его коробило; он вынул из кармана полученную накануне записку на испанском языке и протянул ее графине. - Я уверен, что вы не менее сведущи, чем я, - сказал он, - уж такой-то испанский язык вам не трудно будет понять. Диана де Тюржи схватила записку, прочла, а может быть, только сделала вид, что прочла, и, залившись хохотом, передала даме, которая была к ней ближе всех. - Вот, госпожа де Шатовье, прочтите эту любовную записку, - господин де Мержи недавно получил ее от своей возлюбленной и намерен, по его словам, подарить ее мне. Любопытней всего, что почерк мне знаком. - В этом я не сомневаюсь, - довольно насмешливо, однако не повышая голоса, заметил Мержи. Госпожа де Шатовье прочла записку, засмеялась и передала одному из кавалеров, тот передал другому, и скоро во всей галерее не осталось человека, который не знал бы, что к Мержи неравнодушна какая-то испанка. Когда взрывы хохота стали ослабевать, графиня насмешливым тоном спросила Мержи, красива ли та особа, которая написала ему записку. - По чести, сударыня, она не уступает вам. - Боже! Что я слышу! Вы ее, наверно, видели ночью, я же ее отлично знаю... Ну что ж, вас можно поздравить. И она засмеялась еще громче. - Прелесть моя! - обратилась к ней Шатовье. - Скажите, как зовут эту счастливицу испанку, которой удалось завладеть сердцем господина де Мержи? - Я назову ее имя, но пусть сначала господин де Мержи скажет при всех этих дамах, видел ли он свою возлюбленную при дневном свете. На Мержи нельзя было смотреть без улыбки: он чувствовал себя крайне неловко, лицо его выражало попеременно то замешательство, то досаду. Он молчал. - Ну хорошо, довольно тайн, - молвила графиня. - Записку эту написала сеньора донья Мария Родригес. Ее почерк я знаю не хуже, чем почерк моего отца. - Мария Родригес! - воскликнули дамы и опять расхохотались. Марии Родригес перевалило за пятьдесят. В Мадриде она была дуэньей. Каким ветром ее занесло во Францию и за какие заслуги Маргарита Валуа взяла ее ко двору, остается загадкой. Быть может, Маргарита держала около себя это чудище, чтобы при сопоставлении резче означились ее прелести, - так художники писали красавицу вместе с уродливым карликом. В Лувре Родригес смешила всех придворных дам чванным видом и старомодностью нарядов. Мержи внутренне содрогнулся. Он видел дуэнью и сейчас, к ужасу своему, вспомнил, что дама в маске назвала себя Доньей Марией. У него все поплыло перед глазами. Он окончательно растерялся, а смех кругом становился все неудержимее. - Она дама скромная, - продолжала графиня де Тюржи. - Лучшего выбора вы сделать не могли. Когда она вставит зубы и наденет черный парик, то еще хоть куда. Да и потом, ей, конечно, не больше шестидесяти. - Она его приворожила! - воскликнула Шатовье. - Так вы, значит, любитель древностей? - спросила еще одна дама. - Жаль мне мужчин, - вздохнув, произнесла фрейлина королевы. - На них часто находит блажь. Бернар по мере сил защищался. На него сыпался град издевательских поздравлений, он был в глупейшем положении, но тут вдруг в конце галереи показался король, шутки и смех разом стихли. Все спешили уступить ему дорогу, говор сменился молчанием. Король имел долгую беседу с адмиралом у себя в кабинете и теперь, непринужденно опираясь на плечо Колиньи, провожал его. Седая борода и черное платье адмирала составляли резкую противоположность с молодым лицом Карла и его блиставшим отделкой нарядом. Глядя на них, можно было подумать, что юный король с редкой для монарха проницательностью избрал своим фаворитом добродетельнейшего и мудрейшего из подданных. Пока они шли по галерее, все взоры были прикованы к ним, и вдруг Мержи услыхал над самым своим ухом чуть слышный шепот графини: - Перестаньте дуться! Держите! Прочтете, только когда выйдете наружу. Он держал в руках шляпу, и в ту же минуту что-то туда упало. Это был запечатанный лист бумаги, в который был завернут твердый предмет. Мержи переложил его в карман и через четверть часа, выйдя из Лувра, вскрыл - там оказались ключик и записка: "Этим ключом отворяется калитка в мой сад. Сегодня, в десять часов вечера. Я люблю Вас. Маски я уже не надену, и Вы увидите наконец донью Марию и Диану". Король проводил адмирала до конца галереи. - Прощайте, отец, - сказал он и пожал ему руку. - Вам известно, что я вас люблю, а я знаю, что вы мой - и телом и душою, со всеми потрохами. Произнося эти слова, король расхохотался на всю галерею. Когда же, возвращаясь в кабинет, он проходил мимо капитана Жоржа, то остановился и обронил: - Завтра после мессы зайдите ко мне в кабинет. Внезапно король оглянулся и с некоторым страхом посмотрел на дверь, в которую только что вышел Колиньи, затем проследовал в кабинет и заперся с маршалом Ретцем. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. АУДИЕНЦИЯ Macbeth Do you find. Your patience so pridominant in your nature, That you can let this go? Shakespeare Макбет Иль так вы терпеливы, Чтоб все спускать обидчику и впредь? Шекспир (англ.). [87] В назначенный час капитан Жорж явился в Лувр. Как скоро о нем доложили, придверник поднял ковровую портьеру и ввел его в кабинет короля. Государь сидел за маленьким столиком и, видимо, что-то писал; боясь, должно быть, потерять нить мыслей, которыми он был сейчас занят, он сделал знак капитану подождать. Капитан шагах в шести от стола замер в почтительной позе и от нечего делать стал водить глазами по комнате и изучать во всех подробностях ее убранство. Убранство было весьма несложное; оно состояло почти исключительно из охотничьих принадлежностей, как попало развешанных по стене. Между длинной аркебузой и охотничьим рогом висела довольно хорошая картина, изображавшая деву Марию; над картиной была прикреплена к стене большая ветка букса. Столик, за которым писал государь, был завален бумагами и книгами. На полу валялись четки, молитвенничек, сетки для ловли птиц, сокольничьи колокольчики ~ все было свалено в одну кучу. Тут же на подушке спала большущая борзая собака. Внезапно король в бешенстве швырнул перо на пол, и с языка у него сорвалась непристойная брань. Опустив голову, он несколько раз неровным шагом прошелся по кабинету, потом неожиданно остановился перед капитаном и, словно только сейчас заметив его, бросил на него испуганный взгляд. - Ах, это вы! - слегка подавшись назад, воскликнул он. Капитан поклонился ему до земли. - Очень рад вас видеть. Мне нужно было с вами поговорить... но... Король запнулся. Ловя окончание фразы, Жорж стоял с полуоткрытым ртом и вытянутой шеей, дюймов на шесть выставив левую ногу, - словом, если бы художник захотел изобразить ожидание, то более удачной позы для своей натуры он, по моему мнению, не мог бы