менно в такой вечер они когда-то встретились впервые, - природа оставалась прежней, и только в сердце произошли перемены. Есть какой-то совсем особый свет в осеннем небе, особая тень - в осенних лесах; есть какое-то тусклое величие, освящающее эту вечернюю пору года, с непостижимой силой располагающее к воспоминаниям. Когда они встретились, Сендел заговорил с ней своим прежним мелодичным голосом, и в обращении его была та же волнующая нежность, которая постоянно, с того самого дня, со дня их первой встречи, продолжала звучать у нее в ушах. Ей мнилось, что в этом обращении было что-то другое, а не одно только обычное чувство, и то, что они оказались снова вдвоем на том самом месте, которое память ее заполонила образами былого и всеми произносившимися здесь когда-то словами, поддерживало в ней эту иллюзию. В глубине сердца у нее теплилась смутная надежда, она думала о том, чего не дерзала произнести вслух, но во что дерзала верить. Они пошли вместе, вместе они смотрели на догорающие лучи заката на окрашенных ими в пурпур холмах, на погруженные в глубокую тишину окрестные леса, на верхушки деревьев, которые сверкали, как золотые перья, вместе они снова приобщились к таинству природы, и окружающее безмолвие пробуждало в их сердцах неизъяснимое желание что-то сказать друг другу. Все, что она передумала когда-то в этих местах, хлынуло потоком на Элинор; она отважилась поднять глаза на того, чье лицо снова, как когда-то, стало казаться ей ангельским ликом {2}. То же сияние, та же улыбка, которые как будто нисходили откуда-то с неба, были на нем и сейчас; но только сияние это пробуждал в нем багрянец разлившегося по горизонту заката, а улыбка была обращена к природе, - не к ней. Она дождалась, пока лицо его побледнело вслед за бледнеющими вечерними огнями, и, когда ее это _окончательно_ во всем убедило, сраженная своей тоской, она вдруг расплакалась. Когда смущенный и растроганный происшедшей в ней переменой Сендел обратился к ней со словами нежного участия и утешения, она в ответ только устремила на него умоляющий взгляд и в муках произнесла его имя. Она положилась на природу и на те места, где они встретились с ним впервые, надеясь, что природа эта станет посредницей между ними, и, как ни было велико теперь ее отчаяние, она все еще продолжала верить в ее чудодейственную силу. Может ли быть что-нибудь мучительнее минут, когда окружающий нас пейзаж воскрешает у нас в сердце все пережитое, а меж тем в другом сердце, в том, что когда-то разделяло наше счастье, все это остается погребенным, и _мы напрасно стараемся его оживить_! Разочарование наступило очень скоро. С тою благосклонностью, которая, стремясь утешить нас, в то же время лишает нас последней надежды, с тою улыбкой, какою, быть может, ангелы дарят страдальца в тот последний миг, когда, томимый мукой и преисполняясь надежды, он готовится скинуть с себя бренную оболочку, - именно с таким выражением глядел на нее тот, кого она любила. Он мог бы так смотреть на нее из другого мира, а здесь, на земле, взгляд этот обрекал ее на вечные муки. * * * * * * Не в силах видеть, как она страдает от раны, которую он ей нанес и которую бессилен излечить, Джон ушел; последние лучи за холмами тут же погасли; как будто солнце обоих миров закатилось, сразу погрузив все окружающее и душу ее во тьму. Она опустилась на землю, и до слуха ее донеслись далекие звуки музыки, словно эхо повторявшие слова: "Нет! Нет! Нет! Никогда!.. Никогда!..". Бесхитростную мелодию эту с ее заунывными повторами наигрывал бродивший по лесу деревенский мальчик {3}. Но человеку несчастному каждая мелочь кажется исполненной некоего тайного смысла; среди густеющего сумрака и под шелест удаляющихся шагов надорванному болью сердцу Элинор печальные звуки эти показались каким-то страшным предзнаменованием {1* Так как случай этот имел место в действительности, я привожу здесь нотную запись этой музыки, модуляции которой до крайности просты, а воздействие поразительно по глубине:
}. * * * * * * Спустя несколько дней после этой все для нее решившей встречи Элинор написала своей тетке в Йорк, что, если та еще жива и не раздумала принять ее к себе в дом, она приедет к ней и останется у нее до конца своих дней, тут же добавив, что, судя по всему, _самой_ ей жить остается недолго. Она не сообщала ей о том, что вдова Сендел шепнула ей, когда она в первый раз приехала в замок и что та теперь решилась повторить еще раз тоном, в котором было не то приказание, не то убеждение, желание примириться с нею или - ее запугать. Элинор уступила, и неделикатность, с какою было сделано это заявление, привело только к тому, что девушка постаралась сделать все от нее зависящее, чтобы оно больше не могло повториться. Когда она уезжала, Маргарет плакала, а Сендел проявил столько нежной и вместе с тем несколько чрезмерной заботы об ее путешествии, как будто оно должно было закончиться не иначе, как ее с ним свадьбой. Для того чтобы избежать этого ложного положения, Элинор ускорила свой отъезд. Отъехав на некоторое расстояние от замка, она отпустила карету Мортимеров, сказав, что дойдет со своей служанкой пешком до фермы, где для нее должны быть приготовлены лошади. Туда она и пошла, но там постаралась остаться незамеченной, ибо до слуха ее уже дошло известие о предстоящей свадьбе Джона и Маргарет. * * * * * * День этот настал. Элинор встала очень рано; радостно звонили колокола, так же радостно, как они уже звонили когда-то; собралось такое же множество гостей, все были так же веселы, как тогда, когда приезжали на ее свадьбу. Она увидела, как сверкают кареты, услышала, как множество местных жителей приветствуют жениха и невесту восторженными возгласами; ей казалось, что она уже видит робкую улыбку Маргарет и сияющее лицо того, кто некогда был ее женихом. Вдруг все смолкло. Она поняла, что свадебная церемония продолжается, потом - что она окончилась, что неотвратимые слова уже произнесены, что союз уже заключен! Снова послышались восторженные приветствия - это означало, что процессия возвращается в замок. Блеск экипажей, роскошные одежды всадников, шумная толпа арендаторов окрестных земель - все это она видела своими глазами. * * * * * * Когда все уже окончилось, Элинор случайно бросила взгляд на свое одеяние, - оно было белое, как подвенечный наряд. Содрогнувшись от ужаса, она тут же переоделась в траур и отправилась, как ей казалось, в свое последнее путешествие. Глава XXXII Fuimus non sumus *. {* Мы были, нас нет {1} (лат.).} Приехав в Йоркшир, Элинор узнала, что тетка ее умерла. Она пошла к ней на могилу. Во исполнение ее последней воли покойную похоронили возле окна молитвенного дома диссидентов и на могильной плите, вырезали ее любимые слова: "Тем, кого он предвидел, он начертал их предназначенье..." и т. п., и т. п. Элинор постояла какое-то время у могильного холмика, но ни одна слеза не скатилась из ее глаз. Эта противоположность такой строгой, полной лишений жизни - и смерти, исполненной таких надежд, обреченных на молчание человеческих чувств и заговорившей полным голосом могилы раздирала ей душу, и так было бы с каждым, кто упивался человеческой страстью и вдруг обнаружил, что пил ее из разбитой чаши. Со смертью тетки Элинор стала жить еще более замкнутой жизнью, если только это вообще было возможно, и уклад этой жизни был теперь отмечен еще большим однообразием. Она делала много добра жителям своей округи, но посещала она только их дома и больше нигде не бывала. * * * * * * Часто можно было видеть, как она подолгу взирает на ручей, пробегающий в дальнем конце ее сада. Так как она совершенно потеряла способность радоваться природе, то естественно было предположить, что к этому немому и мрачному созерцанию ее влечет нечто другое, и служанка ее, беззаветно преданная своей госпоже, неотступно за ней следила. * * * * * * Из этого состояния оцепенения и отчаяния, одна мысль о котором способна привести в содрогание того, кто когда-либо его испытал, ее вывело письмо Маргарет. За это время она получила от нее уже несколько писем, но ни на одно из них не ответила (что вообще-то говоря нередко случалось в те времена), но это письмо она тотчас же распечатала, прочла с чрезвычайным интересом и приготовилась немедленно дать на него ответ - и не словом, а делом. Всегда такая бодрая и жизнерадостная, Маргарет на этот раз совершенно пала духом. Она сообщала, что скоро должна разрешиться от бремени, и настоятельно просила любимую сестру поддержать ее в это опасное для нее время. Она добавляла, что мужественная и самоотверженная забота о ней Джона Сендела за все эти месяцы тронула ее сердце больше (если только это вообще возможно), нежели все прежние свидетельства его любви к ней, но что она не хочет согласиться с тем, чтобы он ради нее отказывался от всего, к чему привык, и чтобы он оставил свои сельские развлечения и поездки к соседям; что она тщетно старалась уговорить его поменьше времени проводить у постели, где она лежит, переходя от надежды к отчаянию, и что она надеется, что приезд Элинор повлияет на него и он уступит ее просьбе, ибо поймет, что для нее в ее положении важнее всего именно женская забота и что близкая подруга ее юности сможет ухаживать за больной все же лучше, чем даже самый любящий мужчина. * * * * * * Элинор тут же отправилась в путь. Чистота ее чувств создавала непроницаемую преграду между ее сердцем и существом, к которому стремились все ее помыслы, и встреча с тем, кто был теперь женат, да еще женат на ее сестре, страшила ее уже не больше, чем если бы речь шла о ее родном брате. Она приехала в замок. Родовые схватки уже начались; все последнее время Маргарет чувствовала себя очень плохо. Тяжелое состояние ее усугублялось чувством большой ответственности: все ведь ожидали появления на свет наследника рода Мортимеров, и от напряженности этого ожидания ей никак не могло стать легче. Элинор склонилась над ее изголовьем, припала своими холодными губами к горящим губам страдалицы и начала за нее молиться. Первая медицинская помощь в этих местах (к которой в подобных случаях прибегали тогда очень редко) обходилась очень дорого. Вдова Сендел не допустила никого до роженицы, а сама оставалась в соседней комнате и все время расхаживала из угла в угол в неизъяснимой и _так никому и не изъясненной_ муке. Два дня и две ночи прошли в надежде, которая то и дело сменялась отчаянием; на десять миль в округе во всех церквах звонари не ложились спать; арендаторы толпились вокруг замка, выказывая его владельцу свое искреннее и сердечное участие; соседние пвмещики ежечасно посылали нарочного узнать о здоровье Маргарет. Роды, происходившие в знатной семье, были в те времена важным событием. Наконец они наступили: роженица разрешилась от бремени двумя мертвыми близнецами, да и молодой матери их оставалось жить считанные часы. Но в эти последние часы жизни Маргарет выказала то благородство духа, какое было присуще всем Мортимерам. Холодеющей уже рукой она нащупала руку своего несчастного мужа и заливающейся слезами Элинор и соединила их движением, смысл которого сестра ее во всяком случае поняла: она молила их соединиться навеки. Потом она попросила, чтобы ей принесли мертвых младенцев; просьбу ее исполнили, и говорят, что из слов, произнесенных ею в эту минуту, можно было понять, что, не будь они наследниками рода Мортимеров и появление их на свет - столь важным событием и средоточием ее давних надежд, ожидание их не повлекло бы за собой такого напряжения сил да и, может быть, сама она осталась бы в живых. По мере того как она говорила, голос ее ослабевал, а взгляд тускнел; последним, на кого она его направила, был избранник ее сердца; она уже ничего не видела, но все еще ощущала его объятия. Но спустя мгновение руки его обнимали уже мертвое тело! Содрогаясь от неизбывного горя, - а для мужчины оно бывает еще мучительнее оттого, что он старается не дать ему волю, - молодой вдовец кинулся на кровать, которая вся затряслась под его неистовыми корчами, а Элинор, позабыв обо всем и ощущая только внезапную и непоправимую катастрофу, вторила его глубоким прерывистым рыданиям, как будто та, по ком она сейчас плакала, не была единственной помехою ее счастью. * * * * * * Из всех, кто в этот тягостный день оплакивал в замке умершую, громче всех голосила вдова Сендел; плач ее переходил в крики, горе - в отчаяние. Бросаясь из комнаты в комнату как безумная, она рвала на себе волосы, выдирая их с корнем, и призывала на свою голову самые страшные несчастья. В конце концов она проникла в помещение, где лежала покойница. Испуганные ее безумным видом слуги пытались не пустить ее туда, однако им не удалось ее удержать. Она ворвалась в комнату, блуждающими глазами оглядела недвижное тело и собравшихся вокруг него погруженных в немоту людей, а потом, кинувшись в ноги сыну, призналась, что виновата перед ним, и рассказала ему, какую сеть интриг она сплела, причинив непоправимое зло. Сын ее выслушал это страшное признание, пристально глядя на мать, и ни один мускул не дрогнул у него на лице; когда же после всего несчастная грешница попросила его помочь ей подняться, он оттолкнул протянутые к нему руки и с каким-то сдавленным странным смехом снова повалился на кровать. Никакая сила не могла оторвать его от мертвого тела, к которому он приник, - до тех пор, пока покойницу не унесли; после этого находившиеся там люди не знали уже, кого им следует оплакивать, - ту ли, у кого был отнят свет жизни, или того, в ком навеки потух свет разума! * * * * * * Несчастная преступница (которую, впрочем, вряд ли кто-нибудь станет жалеть) спустя несколько месяцев, уже лежа на смертном одре, исповедалась перед священником-диссидентом, который, проведав об отчаянном положении, в котором она находилась, решил ее навестить. Она призналась, что, побуждаемая жадностью, а еще более того желанием вернуть свое утраченное влияние в семье и зная, какое богатство и какие титулы достанутся на долю ее сына, а тем самым в какой-то степени и на ее долю, если он женится на Маргарет, она пыталась склонить его на это уговорами и мольбой, но ей это не удалось; тогда в отчаянии своем и в досаде она решила прибегнуть ко лжи и клевете и измыслила чудовищную историю, которую и рассказала своему сыну накануне того дня, когда должна была состояться свадьба его с Элинор. Она уверила Джона, что он не ее сын, а незаконное дитя ее мужа, проповедника, от связи его с пуританкой- матерью Элинор, которая принадлежала к его сообществу и была известна как восторженная его поклонница, причем увлечение его проповедями, якобы перешедшее в увлечение им самим и вызывавшее в ней ревность в первые годы ее замужества, и легло в основу этого страшного вымысла. Она добавила, что явная привязанность Маргарет к двоюродному брату в какой-то степени смягчала ее вину в собственных глазах, но когда она увидела, как сын ее утром того дня, на который была назначена свадьба, охваченный отчаяньем, покинул дом и помчался невесть куда, она была уже готова вернуть его и открыть весь учиненный ею обман. Но потом душа ее снова очерствела, и она подумала, что девушка ничего не узнает и что тайна эта никогда не будет раскрыта, ибо она ведь связала сына клятвой молчать о ней - из уважения к памяти его отца и из жалости к совершившей этот грех матери Элинор. Все произошло именно так, как хотела того преступница. Сендел стал смотреть на Элинор как на сестру, а образ Маргарет легко нашел себе место в его незанятом сердце. Но как то часто бывает с теми, кто пускается на хитрости и на обман, именно то, что можно было счесть исполнением ее надежд, оказалось для нее гибельным. Оттого, что брак Джона и Маргарет оказался бездетным, все именья и титул Мортимеров переходили теперь к их дальнему родственнику, который был упомянут в завещании сэра Роджера, а ее сын, лишившийся рассудка от пережитого горя, в которое она ввергла его своими кознями, оказался по той же причине лишенным и богатства и звания, которых она, как ей казалось, с их помощью для него добилась, и должен был довольствоваться небольшим пенсионом, который ему назначили за его былые заслуги. Бедность самого короля, который жил на ту помощь, которую получал от Людовика XIV {2}, исключала возможность этот пенсион сколько-нибудь увеличить. Когда священник выслушал до конца страшную исповедь умирающей грешницы, он мог только напутствовать ее теми словами, которые приписывают епископу Бернету {3}, когда к нему обратился за советом преступник, - он велел ей "пребывать в отчаянии" и ушел. * * * * * * Элинор удалилась вместе с беспомощным существом, на которое изливались ее неувядающая любовь и непрестанные заботы, в свой йоркширский домик. Там, говоря словами божественного слепого старца {4}, чья поэтическая слава не достигла еще этой страны, Отрадой было ей его увидеть дома {5} и следить за ним, подобно отцу иудейского силача, который следил за тем, как сын его набирается "богом данной силы". Только в отличие от силы Самсона силе ума его не суждено было больше к нему вернуться. По прошествии двух лет, в течение которых Элинор истратила большую часть своего состояния на лечение больного и "много претерпела от многих врачей" {6}, она поняла, что надеяться ей больше не на что, и, рассчитав, что доходов с ее уже уменьшившегося капитала будет все же достаточно, чтобы на них могли прожить и она и тот, кого она твердо решила не покидать, она терпеливо переносила свою горькую участь вместе с печальным спутником ее жизни и явила собой еще один из многих ликов женщины, "неустанно творящей добро" {7}, которая не нуждается ни в опьянении страстью, ни в шумном одобрении людей, ни даже в благодарности ничего не сознающего предмета своих забот. Если бы в жизни для нее все сводилось к тому, чтобы спокойно переносить лишения и оставаться равнодушной к окружающему, усилия эти вряд ли можно было счесть ее заслугой, а страдания ее, пожалуй, не вызвали бы к себе сочувствия; но женщина эта терпит непрерывную и ничем не смягченную муку. Первую свою любовь она похоронила у себя в сердце, однако сердце это все еще продолжает жить и остается чутким к чужому страданию, и горячо на что-то надеется, и испытывает жгучую боль. * * * * * * Она сидит возле него с утра до вечера, вглядывается в глаза, свет которых был ее жизнью, и видит их устремленный на нее стеклянный бессмысленный взгляд; она мечтает об улыбке, которая озаряла его душу, как утреннее солнце - весенний луг, и видит только отсутствующую улыбку, ту, что пытается передать чувство довольства, но неспособна ничего выразить. Тогда, глядя в сторону, она погружается в мысли о прошлом. Перед ней проплывают видения; это какие-то сладостные образы, все окрашено в неземные цвета, - это ткань, слишком тонкая, такая, что невозможно было бы выткать в нашей жизни, - они встают и ширятся перед ней, зачарованные и призрачные. Потоки дивной музыки ласкают ей слух, она мечтает о герое, о возлюбленном, о любимом - о человеке, который соединил бы в себе все, что может ослепить взгляд, опьянить воображение и смягчить сердце. Она видит его таким, каким он явился перед ней в первый раз, и даже миражи, что возникают в пустыне, так не увлекают воображение и не таят в себе такой жестокий обман. Она наклоняется, чтобы испить из этого призрачного источника - и вдруг все исчезает; она пробуждается от своих мечтаний и слышит тихий смех несчастного: он налил в раковину воды, и ему кажется, что это бушующий океан! * * * * * * Есть у нее одно утешение. Когда сознание его ненадолго просветляется, когда речь его становится членораздельной, он произносит не имя Маргарет, а ее имя, и тогда в сердце ее вспыхивает проблеск надежды и наполняет его радостью, но потом гаснет так же быстро, как гаснет в его остывшей душе этот проблеск сознания, мимолетный и случайный! * * * * * * Непрестанно заботясь о том, чтобы он чувствовал себя хорошо и был всем доволен, она каждый вечер совершала с ним прогулки, но водила его обычно по самым уединенным тропинкам, чтобы избежать насмешек со стороны встречных или их безучастного сожаления, которые были бы для нее мучительны и могли бы смутить ее кроткого спутника, с лица которого никогда не сходила улыбка. - Именно в это время, - сказал незнакомец, прерывая свой рассказ, - мне и довелось познакомиться с... я хотел сказать, именно в это время некий приезжий, поселившийся неподалеку от той деревушки, где жила Элинор, несколько раз встречал их обоих, когда они вместе выходили на свою уединенную прогулку. И каждый вечер он внимательно за ними следил. Он знал историю этих двух несчастных существ и решил воспользоваться ею в своих целях. Они вели настолько замкнутый образ жизни, что не могло быть и речи о том, чтобы познакомиться с ними обычным путем. Он пытался приблизиться к ним, время от времени оказывая больному какие-то знаки внимания: иногда он подбирал цветы, которые тот нечаянно ронял в речку, и, приветливо улыбаясь, выслушивал те невнятные звуки, которыми несчастный, сохранивший еще прежнюю свою обходительность, после того как уже утратил ясность мысли, пытался его отблагодарить. Элинор бывала благодарна ему за все эти случайные знаки внимания, однако ее начинала уже тревожить та настойчивость, с которой он стал каждый вечер появляться в местах, где они имели обыкновение гулять вдвоем, и независимо от того, поощряла она его, пренебрегала им или даже просто отталкивала его от себя, всякий раз находил все же способ разделить их уединение. Даже то скорбное достоинство, с которым держала себя Элинор, ее глубокое уныние, ее сухие поклоны и лаконичные ответы были бессильны против учтивого, но на редкость назойливого незнакомца. Постепенно он стал заговаривать с ней о постигшем ее горе - а ведь тот, кому удается завести подобный разговор с человеком несчастным, тем самым подбирает ключ к его сердцу. Элинор начала прислушиваться к его речам; ее, правда, смущало то, что он в таких подробностях осведомлен обо всей ее жизни, но вместе с тем успокаивало участие, которое сквозило в его словах, а таинственные намеки его на то, что есть еще надежда, намеки, которые он ронял как бы невзначай, ободряли ее. Вскоре жители деревушки, которых праздность и отсутствие каких-либо интересов жизни сделали любопытными, заметили, что Элинор и незнакомец постоянно появляются вместе на вечерних прогулках. Прошло около двух недель после того, как это было замечено, когда соседи вдруг услыхали, как Элинор, одна, вся вымокшая под дождем и с непокрытой головой, в поздний час громко и исступленно стучится в дом жившего рядом священника. Тот открыл ей дверь, ее впустили, и как ни был почтенный хозяин дома смущен столь неожиданным появлением ее, да еще в такой неурочный час, чувство это сменилось глубоким изумлением и ужасом, когда она рассказала, что ее к нему привело. Вначале он, правда, вообразил (ибо знал, в каком печальном положении она находилась), что постоянное общение с умалишенным могло оказать свое вредное влияние на рассудок той, которая не отходила от него ни на шаг. Когда же Элинор рассказала о страшном предложении, которое ей было сделано, и назвала не менее страшное имя нечестивца, от которого оно исходило, священник пришел в чрезвычайное волнение; долгое время он молчал, а потом попросил у нее разрешения сопровождать ее, когда она в следующий раз встретится с незнакомцем. Встреча эта должна была состояться на следующий же вечер, ибо тот не пропускал ни одного дня, когда она выходила на свою печальную прогулку. Необходимо еще упомянуть, что священник этот несколько лет провел за границей, что там ему довелось видеть нечто такое, о чем потом ходили странные слухи, он же по возвращении не обмолвился о виденном ни словом, и что приехал он в эту округу совсем недавно и не знал ни самое Элинор, ни обстоятельств ее прошлой жизни, ни теперешнего ее положения. * * * * * * Была осень, вечера становились короче, и сумерки быстро сменялись ночной тьмой. И вот как раз тогда, когда тени стали заметно густеть, священник вышел из дома и направился в то место, где, по словам Элинор, она каждый вечер встречала незнакомца. Они пришли туда раньше, чем он; по тему, как дрожала Элинор, как отводила в сторону взгляд и как суров, но вместе с тем спокоен был ее навязчивый спутник, священник сразу же понял, сколь ужасен был их разговор. Быстрыми шагами он подошел к ним и стоял теперь перед незнакомцем. Они сразу же узнали друг друга. Выражение, которого раньше никто на нем не видел, - выражение страха появилось на лице странного пришельца! Он выждал немного, а потом ушел, не сказав ни слова, и с тех пор больше никогда уже не докучал Элинор. * * * * * * Прошло несколько дней, прежде чем священник более или менее оправился после потрясения, вызванного этой необычайной встречей, и мог объяснить Элинор причину пережитого им глубокого и мучительного волнения. Когда он увидел, что уже может ее принять, он послал за ней и пригласил ее к себе поздним вечером, ибо знал, что в течение дня она никогда не оставляет беспомощного больного, которому так безраздельно предана. Вечер этот наступил; представьте себе теперь, как оба они сидят в старинном кабинете священника, стены которого уставлены шкафами с увесистыми старинными фолиантами; как теплится тлеющий в очаге торф, озаряя комнату тусклым, едва мерцающим светом, и как единственная зажженная свеча на дубовой подставке в дальнем ее углу освещает один только этот угол и ни одного отблеска не падает на фигуры Элинор и ее собеседника, сидящих в массивных креслах, наподобие деревянных изваяний святых в богато убранных нишах какого-нибудь католического храма. - Что за нечестивое и отвратительное сравнение, - сказал Альяга, пробуждаясь от дремоты, в которую он не раз погружался за время этого долгого рассказа. - Слушайте лучше, чем это кончилось, - сказал его настойчивый собеседник, - священник признался Элинор, что он был знаком с ирландцем по имени Мельмот, который возбудил в нем самый пристальный интерес своим широким кругозором, большим умом и страстной любознательностью, и он очень с ним сблизился. Когда в Англии начались смуты, священнику пришлось вместе со всей семьей искать убежища в Голландии. Там он снова встретил Мельмота, который предложил ему поехать вместе с ним в Польшу; предложение это было принято, и они отправились туда вдвоем. Священник рассказывал при этом много всяких необычайных историй о докторе Ди и Альберте Аляско {8}, польском авантюристе, с которым они виделись и в Англии, и в Польше; по его словам, он понял, что приятель его Мельмот безудержно увлечен изучением того искусства, которое приводит в содрогание всех, "кто произносит имя Христа". Большому кораблю нужно было большое плавание; ему было тесно в тех водах, где он оказался и откуда он рвался на просторы морей; иными словами, Мельмот сошелся с теми мошенниками или кем-то еще того хуже, которые обещали ему знание потустороннего мира и сверхъестественную силу на непередаваемо страшных условиях. Когда священник упомянул об этом, черты лица его странным образом исказились. Он поборол свое волнение и добавил; - С этого дня мы перестали встречаться. Я окончательно решил, что это человек, предавшийся дьявольскому обману, что он во власти Врага рода человеческого. Прошло несколько лет, в течение которых я не видел Мельмота. Я собирался уже уезжать из Германии, как вдруг накануне получил письмо от некоего человека; он называл себя моим другом и писал, что, чувствуя приближение смерти, хочет, чтобы его напутствовал протестантский священник. Мы находились тогда на территории католического курфюршества. Я не замедлил отправиться к умирающему. Слуга провел меня к нему в комнату, после чего затворил дверь и ушел; оглядевшись, я, к удивлению своему, увидел, что комната вся заполнена разными астрологическими таблицами, книгами и какими-то приборами, назначение которых было мне непонятно; в углу стояла кровать, около которой не было ни священника, ни врача, ни родных, ни друзей; на кровати лежал Мельмот. Я подошел к нему и попытался сказать ему несколько слов утешения. Он только махнул рукой, прося меня замолчать, что я и сделал. Когда я припомнил его прежние привычки и занятия и увидел все, что его окружало, я испытал не столько смущение, сколько страх. - Подойдите поближе, - едва слышно попросил Мельмот, - еще ближе. Я умираю... Вы хорошо знаете, как прошла моя жизнь. Я повинен в великом ангельском грехе: я был горд и слишком много возомнил о силе своего ума! Это был первый смертный грех - безграничное стремление к запретному знанию! Я умираю! Я не прошу вас творить надо мной какие-либо обряды; я не хочу слушать слова, которые для меня ничего не значат или которым я сам не хочу придавать никакого значения! Не смотрите на меня с таким ужасом, я послал за вами, чтобы вы мне здесь торжественно обещали, что скроете от всех мою смерть. Пусть ни один человек на свете не узнает ни того, что я умер, ни того, где и когда это было. Голос его звучал отчетливо, а в движениях была сила, и я никак не мог допустить, что он в таком тяжелом состоянии. - Не верится мне, - сказал я, - что вы умираете: голова у вас ясная, голос твердый, говорите вы связно; невозможно даже представить себе, что вы так больны. - Хватит ли у вас терпения и мужества, чтобы убедиться, что все, что я говорю, правда? - спросил он. Я ответил, что терпения у меня, разумеется, хватит, что же касается мужества, то я обращусь за ним к существу, которое я слишком чту, для того чтобы произносить при нем его имя. В ответ он только улыбнулся страшной улыбкой, значение которой я слишком хорошо понял, и указал на часы, находившиеся в ногах кровати. - Заметьте, - сказал он, - часовая стрелка стоит на одиннадцати, и я сейчас в здравом уме, могу ясно выразить свои мысли и даже вид у меня здорового человека. А через час вы увидите меня мертвым! Я сел у его изголовья; мы оба с ним стали следить за медленным движением стрелок. Время от времени он что-то еще говорил, но заметно было, что силы его слабеют. Он настойчиво повторял, что я должен все сохранить в глубокой тайне, что это в моих интересах, и вместе с тем намекал, что мы с ним, может быть, еще и увидимся. Я спросил, почему он решил доверить мне тайну, разглашение которой столь опасно, в то время как ему ничего не стоило ее сохранить. Ведь если бы я не знал, жив он или нет и где он находится, я, разумеется, не узнал бы и того, где и при каких обстоятельствах он умер. На это он мне ничего не ответил. Как только часовая стрелка подошла к двенадцати, лицо его переменилось, глаза потускнели, речь сделалась невнятной, челюсть отвисла; дыхание прекратилось. Я поднес к его рту зеркало - оно не запотело. Я взял его руку - пульса не было. Прошло еще несколько минут, и тело совершенно остыло. После этого я еще оставался в комнате около часа - за это время не произошло ничего, что позволяло бы думать, что жизнь к нему возвращается. Печальные события в нашей стране заставили меня надолго задержаться за границей. Я побывал в различных частях континента, и, куда бы я ни приезжал, до меня всюду доносились слухи, что Мельмот жив. Слухам этим я не верил и вернулся в Англию в полной уверенности, что он умер. _Но ведь не кто иной, как Мельмот, прогуливался и говорил с вами в последний вечер, когда мы с вами виделись_. Я видел его собственными глазами и так ясно, что сомнений и быть не может. Это был Мельмот собственной персоной, такой, каким я знал его много лет назад, когда волосы мои были еще темными, а походка твердой. Я за эти годы постарел, а он все такой же; можно подумать, что время боится к нему прикоснуться. Невозможно даже представить себе, какие средства, какая сила дает ему возможность продолжать эту посмертную, сверхъестественную жизнь, остается только допустить, что страшная молва, сопровождавшая его всюду на континенте, верна. Побуждаемая страхом и ненасытным любопытством, Элинор стала допытываться, что это за молва; однако ужасы, которые ей самой случилось изведать, позволяли ей уже строить догадки о том, что это могло быть. - Не пытайтесь проникнуть глубже, - сказал священник, - вы и так уже знаете больше, чем людям дано было услышать и уразуметь. Достаточно того, что божественная сила помогла вам отразить нападения злого духа; искус был мучителен, но вы восторжествуете над ним. Если враг станет упорствовать в своих попытках, помните, что он уже был отвергнут среди ужасов тюрьмы и виселицы, среди криков сумасшедшего дома и костров Инквизиции; что ему еще предстоит быть побежденным противником, с которым, как он думал, ему легче будет справиться, - со слабым, разбитым сердцем. Он исколесил землю от края до края в поисках жертв, ища, какою душою еще завладеть, и, однако, не поживился добычей даже там, куда, кажется, мог устремиться за ней со всей присущей ему сатанинской жадностью. Да будет же нашей славой и венцом радостей наших, что даже слабейший из противников оттолкнул его. ибо владел силой, которая всегда будет побеждать его силу. * * * * * * Кто эта постаревшая женщина, которая с трудом поддерживает изможденного больного, а сама не меньше него на каждом шагу нуждается в помощи? Это по-прежнему Элинор, она ведет под руку Джона. Они идут все по той же тропинке, только сейчас уже другое время года, и перемена эта как будто сказалась и на состоянии природы, и на душах людей. Они идут сумрачным осенним вечером; речка, текущая рядом, потемнела, и вода ее сделалась мутной; слышно, как ветер завывает среди деревьев; сухие пожелтевшие листья шуршат у них под ногами. Два эти существа больше уже не общаются друг с другом, ибо один из них уже ни о чем не думает и редко что-нибудь говорит! Неожиданно он знаками объясняет ей, что хочет посидеть; она не перечит ему и сама садится с ним рядом на поваленное дерево. Он склоняет голову ей на грудь, и она чувствует, смущенно и радостно, теплоту стекающих на нее слезинок, впервые за долгие годы; едва ощутимое, но сознательное пожатие руки кажется ей признаком того, что к нему возвращается разум; затаив дыхание, она с надеждой следит за тем, как он медленно поднимает голову и устремляет на нее взгляд... Господь утешитель, взгляд его осмыслен! Этим необыкновенным взглядом он благодарит ее за всю заботу о нем, за долгий и трудный подвиг любви! Губы его приоткрыты, он пытается что-то сказать, но давно уже отвык произносить звуки человеческой речи, и ему это не удается; он пытается снова и опять терпит неудачу; силы его иссякают, глаза закрываются, последний тихий вздох проливается на грудь той, которая верила и любила. Прошло еще немного времени, и Элинор могла сказать тем, кто стоял у ее одра, что умирает счастливой, ибо он узнал ее еще раз! Последнее движение ее было исполнено особого смысла: она торжественно прощалась им со священником. И тот понял этот знак и ответил. Глава XXXIII Cum mihi non tantum furesque furaeque suetae Hunc vexare locum, curae sunt atque labori; Quantum carminibus quae versant atque venenis Humanos animos *. Гораций {* Но ни воры, ни звери, которые роют тут землю. Столько забот и хлопот мне не стоят, как эти колдуньи, Ядом и злым вдохновеньем мутящие ум человека {1} (лат.).} - Ума не приложу, - сказал себе дон Альяга, продолжая свой путь на следующий день, - ума не приложу, чего ради этот человек навязывает мне свое общество, пристает ко мне со всякими рассказами, которые имеют ко мне не больше отношения, чем, скажем, легенда о Сиде {2}, и в которых, может быть, так же мало правды, как в "Песни о Роланде" {3}; теперь вот он едет рядом со мной весь день, и можно подумать, что он хочет искупить прежнюю свою непрошенную и надоедливую говорливость: он ни разу даже и рта не открыл. - Сеньор, - сказал незнакомец, обращаясь к нему за целый день в первый раз и как будто читая мысли Альяги, - я виноват перед вами; должно быть, мне не следовало рассказывать вам эту повесть; вижу, что она показалась вам совсем неинтересной. Позвольте же мне искупить мою вину и рассказать одну очень коротенькую историю; уж она-то, надеюсь, вас заинтересует. - А она действительно будет короткой, вы это обещаете? - спросил Альяга. - И не только это, обещаю вам, что она будет последней и я больше не стану испытывать вашего терпения, - ответил незнакомец. - Если это будет так, то, во имя божие, говорите, брат мой. И постарайтесь, чтобы все было действительно так, как вы обещали, и вы не вышли из рамок. - Был в Испании один купец, дела которого поначалу шли очень успешно; через несколько лет все, однако, изменилось, и ему стало грозить разорение. Тогда он принял предложение одного своего родственника, который к тому времени перебрался в Ост-Индию, и сам отправился туда вместе с женой и сыном, а маленькую дочь свою оставил в Испании. - Как раз то, что было со мной, - воскликнул Альяга, нимало не догадываясь о том, зачем ему это рассказывают. - Два года, на протяжении которых он удачно вел там торговлю, вернули ему потерянное состояние и вселили в него надежду еще больше разбогатеть. Воодушевленный всем этим, наш купец решил прочно обосноваться в Ост-Индии и выписал свою маленькую дочку вместе с нянькой; те отправились туда, как только представился случай, что тогда бывало очень редко. - Все точь-в-точь, как было со мной, - сказал не отличавшийся сообразительностью Альяга. - Корабль этот потерпел крушение возле берегов какого-то острова, неподалеку от устья реки; команда и пассажиры погибли, и можно было подумать, что и няньку с порученным ей ребенком постигла та же участь. Однако прошли слухи, что именно им двоим удалось спастись, что по какой-то странной случайности они добрались до этого острова, где нянька вскоре же умерла, изможденная усталостью и голодом, девочка же осталась жива, выросла там в этих диких краях и превратилась в прелестное дитя природы: питалась она плодами, спала среди роз, пила ключевую воду, радовалась солнцу и звездам и повторяла те немногие слова молитв, которым научила ее нянька, отвечая ими на обращенное к ней пение птиц и на журчание речки, воды которой звучали в унисон с чистой и благостной музыкой ее возвышенного сердца. "Никогда я ничего об этом не слышал", - подумал Альяга. - Рассказывают, - продолжал незнакомец, - что буря прибила к берегам этого острова какой-то корабль; что капитану его удалось вырвать это прелестное создание из рук грубых матросов и спасти его, что, пог