го схватят раньше, чем удастся ему войти в святую сень, - потому что укрывшемуся быть выведенным я и врагу не пожелаю".}. Лорд-кардинал увидел, что королева чем дальше, тем больше раздражается, что она уже пылает и неистовствует и даже начинает говорить резкие слова против самого протектора; а так как этим обвинениям он не верил и не хотел их слушать, то он сказал ей наконец, что дольше об этом спорить он не намерен: если она согласна доверить герцога ему и другим лордам, здесь присутствующим, то он готов отдать и тело, и душу в залог его безопасности и сана; если же она решительно им откажет, то он тотчас уйдет отсюда со всеми спутниками, и пусть тогда, кто хочет, занимается этим делом. У него нет и не было никакого желания вовлекать ее в такое дело, в котором, как видимо ей кажется, всем, кроме нее самой, не хватает то ли ума, то ли честности: ума, если они по своей тупости не понимают намерений протектора, и честности, если они понимают его к принцу зложелательство, а все-таки хотят выдать мальчика в его руки. Королева после этих слов стояла некоторое время в глубокой задумчивости. Ей показалось, что кардинал вот-вот уйдет, а остальные останутся, и что сам протектор {1565 добавлено: "с вооруженными слугами".} ждет вблизи и наготове; поэтому она и вправду подумала, что не сможет удержать сына при себе, и он немедленно будет взят отсюда; а чтобы отослать его еще куда-нибудь, не было уже ни времени, ни условленного места, ни приготовленных помощников, - ибо посольство застало ее врасплох, ничто не было заранее устроено, не искали даже, кто вывел бы принца из убежища, которое, полагала она, уже окружено со всех сторон, так что принцу не миновать быть схваченным по пути. Еще она подумала, что страхи ее могут оказаться и напрасными, а действия бесполезными или ненужными {В 1565 добавлено: "(как обычно думают даже в безнадежных случаях)".}; поэтому если уж суждено ей лишиться его, то лучше будет, решила она, отпустить его самой. А в верности кардинала и других присутствовавших лордов она не сомневалась, полагая, что хоть обмануть их и можно, но подкупить нельзя. Затем она подумала, что они будут бережнее наблюдать за ним и зорче следить за его безопасностью, если она доверит его им собственными руками {52}. И тогда она взяла юного герцога за руку и сказала лордам: "Милорд-кардинал и вы все, милорды, я не настолько глупа, чтобы не доверять вашему уму, и не настолько подозрительна, чтобы сомневаться в вашей верности. И я хочу представить вам доказательство моего доверия: ведь если того или другого достоинства в вас не окажется, то мне это будет тяжким горем, королевству большой бедой, а вам великим позором. Вот перед вами этот благородный отрок {В 1565 добавлено: "мой сын и сын Эдуарда, еще недавно вашего обожаемого монарха".}, которого, несомненно, что бы там ни говорили, я могла бы здесь держать в безопасности. Несомненно и то, что там, за этими стенами, есть люди, которым так ненавистна моя кровь, что окажись ее частица в их собственных жилах, они выпустили бы ее своею рукой. А опыт учит нас, что жажда королевской власти не считается ни с каким родством: брат губит брата {В 1565 добавлено: "сыновья умерщвляют изгнанников, ближайшие родственники ссорятся из-за власти".}, и могут ли племянники полагаться на дядю? Каждый из этих детей защита другому, пока они находятся порознь, и жизнь одного - залог жизни другого. Уберегите одного, и спасены будут оба; а вместе им быть опаснее всего. Какой разумный купец доверит все свои товары одному кораблю? И вот, несмотря на все это, я сейчас передаю в ваши руки и его, и в его лице - его брата, и я буду просить вас за них перед богом и людьми. Верность вашу я знаю и мудрость вашу тоже; сил и средств для его защиты у вас при желании довольно, в поддержке у вас также не будет недостатка. Если вам трудно защищать его в другом месте, то оставьте его здесь; об одном только заклинаю вас, во имя доверия, которое всегда питал к вам его отец, и во имя доверия, которое теперь питаю к вам я сама: вы говорили, что страх мой слишком силен; постарайтесь же, чтобы ваш страх не оказался слишком слаб!" После таких слов она обратилась к сыну: "Прощай, мое милое дитя, и дай бог тебе заботливый присмотр! Дай мне поцеловать тебя перед уходом, потому что бог знает, когда придется нам поцеловаться вновь". С этими словами она поцеловала его, осенила его крестом, повернулась к нему спиной, заплакала и пошла прочь, оставив ребенка плачущим так же горько. Когда лорд-кардинал и сопутствовавшие ему лорды получили таким образом юного герцога, они доставили его в Звездную палату {53}, где протектор взял ребенка на руки, поцеловал его и промолвил так: "Рад приветствовать моего господина всем своим сердцем!" И он выразил этим то, что думал. Тотчас затем они доставили его к королю, его брату, в епископский дворец у собора св. Павла, а оттуда через весь город с почетом препроводили детей в Тауэр {54}, откуда с этого дня они никогда уже не вышли {В 1565 пространнее: "вступили в Тауэр среди радостных криков со всех сторон и в сопровождении тех, кому суждено было сделать тщетными пожелания кричащей толпы, так как больше они уже никогда отсюда не вышли".}. Теперь, захватив в свои руки обоих детей {55}, протектор стал уже смелее раскрывать свои намерения доверенным людям, более же всего герцогу Бэкингему. Правда, многие думают, как известно, что герцог был тайным участником этого заговора с самого начала, а некоторые из друзей протектора даже говорят, будто герцог первый и толкнул протектора на такое дело, послав к нему с этой мыслью тайного гонца сразу же после смерти короля Эдуарда; однако те, кто лучше знают хитрый ум протектора, твердо заявляют, что он открыл дальнейшее не раньше, чем исполнил предыдущее. Только заключив в тюрьму родственников королевы и прибрав к рукам ее обоих сыновей, открыл он уже смелее дальнейшие свои замыслы тем, кому считал нужным открыть их для дела, более же всего герцогу, чья поддержка, полагал он, удваивала его силу. Дело было открыто герцогу через хитрых людей, мастеров своего дела; они сообщили ему, что юный король в обиде на него за свою родню и при случае будет ему мстить; и если узники будут отпущены, то они сами станут подстрекать короля, памятуя свою тюрьму и оковы, если же их казнят, то король, пожалевший их в тюрьме, не простит их смерти. Раскаяние не поможет, никакими услугами уже не искупить преступления; герцог скорее погубит, чем спасет короля, который вместе с братом и родственниками, как ему известно, уже заключены в такие места, где протектор может одним кивком головы уничтожить их всех. Несомненно, тот так и сделает, едва только задумает что-то новое; к этому, как видно, дело и идет, так как протектор уже завел тайную охрану для себя, уже шпионит за герцогом и схватит его при малейшем противодействии, - опасность грозит ему даже от тех, кого он меньше всего подозревает, ведь и положение дел, и настроение людей таковы, что. невозможно быть уверенным, кому доверять, а кого бояться. Измученный такими мыслями, герцог решил наконец, что на какую дорогу он вступил, хоть - и против совести, по той и должен идти дальше. Раз начав, нужно обдуманно действовать до конца; так и здесь, не в силах будучи ничему воспрепятствовать, он связал себя сочувствием и помощью злодейскому замыслу протектора, порешив, что раз уж общей беде не помочь, то надо хоть обратить ее, сколько можно, к личной выгоде. Тогда-то и было решено, что герцог поможет протектору сделаться королем, что единственный законный сын протектора {56} вступит в брак с дочерью герцога и что протектор должен предоставить герцогу в полное владение графство Герифорд, которое он требовал по праву наследства {57} и не мог получить во времена короля Эдуарда. Вдобавок к этим притязаниям герцога протектор по своей доброй воле обещал ему немалую часть королевской казны и дворцового имущества. И когда на этих условиях они вступили в свой сговор, тотчас же для отвода глаз и умов начали они, ни дня не медля, усерднейше хлопотать о торжественной коронации нового короля. Были созваны во множестве лорды со всех концов королевства; было повелено лорду-кардиналу, канцлеру, архиепископу Йоркскому, епископу Эли {58}, лорду Стенли {59} и лорду-чемберлену лорду Гастингсу со многими другими вельможами собираться и совещаться о коронации; сами же протектор и герцог {В 1565 добавлено: "с теми, кого они вовлекли в свой заговор".} в то же время, но в другом месте, обдумывали противоположное - как бы сделать королем протектора. И хотя к этому второму совету допущены были очень немногие и в большой тайне, все же здесь и там уже пошли в народе разные толки, будто скоро всему благополучию конец; и хоть люди сами не знали, чего боятся и почему, однако так бывает, что накануне таких великих событий человеческие сердца по природе своей тайным чутьем предчувствуют их приближение. Как безветренное море само приходит в волнение перед бурей, так подчас один-единственный человек, случайно что-то заметив и не многим об этом сказав, многих заражает своим подозрением. Как бы то ни было, хоть заговор был и тайным, само поведение заговорщиков заставляло людей догадываться, в чем дело. Малопомалу люди все покинули Тауэр и пришли в дом Кросби на улице Бишопсгейт, где расположился двор протектора {60}. К протектору приходили, короля покидали. Некоторые по роду своих занятий обращались туда, где велись настоящие дела, другие были тайно предупреждены друзьями, что не к добру им может быть чрезмерное усердие к королю без приказа протектора, а некоторых старых слуг сам протектор отстранил от принцев, заменивши новыми {61}. Такое стечение многих событий, отчасти случайное, отчасти намеренное, привело наконец к тому, что не только простой народ, который колеблется, как трава на ветру, но и разумные люди, а также некоторые лорды стали обращать внимание на происходящее и задумываться о смысле его. Так, даже сам лорд Стенли, будущий граф Дерби {В 1565 добавлено: "уже поседелый средь многих важных дел".}, испытывал разумное недоверие и говорил лорду Гастингсу {В 1565 добавлено: "с которым они доверяли друг другу во всех тайных делах".}, что ему очень не нравятся эти два разных совета. "В одном месте мы говорим об одном деле, - сказал он, - но много ли мы знаем, о чем они говорят в другом месте?" "Милорд, - отвечал ему на это лорд Гастингс, - клянусь жизнью, вам не о чем беспокоиться! Там есть один человек, и пока он там, ни единое дело не будет у них обсуждаться без моего ведома: каждое слово их будет в моих ушах раньше, чем на их устах". Говоря так, он имел в виду Кэтсби {62}. Это был один из ближних его тайных советников, и Гастингс очень ему доверял: в самых важных делах он полагался на него, как ни на кого другого, считая, что для Кэтсби он дороже всех, и зная, что Кэтсби ему обязан больше всех {В 1565 иначе: "поскольку он пожаловал Кэтсби большие богатства и помог занять высокое положение. Впрочем, выдвинуть его было нетрудно, так как, кроме редких познаний в английских законах, он обладал статным телом, красивым лицом, блестящей внешностью и был способен не только вести тяжбы, но и вершить дела поважней. Можно было только пожалеть, что такое дарование выпало человеку столь вероломному, ибо его-то коварство и стало причиною того поветрия всех бед, которое распространилось в самом скором времени. Если бы и Гастингс, и Стенли, граф Дерби, и другие его сторонники не питали к Кэтсби такого доверия, то они бежали бы при первом подозрении в обмане и своим бегством расстроили бы все тайные и преступные замыслы".}. Был этот Кэтсби большим знатоком законов государства и, по милости лорда-чемберлена, пользовался великим влиянием и властью во всем графстве Лейстер, которое и было главною опорою лорда-чемберлена. Но поистине было бы лучше, если бы у этого человека было или побольше честности, или поменьше тонкости ума, - ибо только его двуличие и стало причиною всех дальнейших несчастий. Если бы лорд Гастингс не доверял столь безмерно этому человеку, он мог бы бежать вместе с лордом Стенли и остальными лордами, расстроив всю затею; ибо он сам замечал многие недобрые знаки, хоть и перетолковывал их для себя к лучшему, - настолько был он уверен, что не может быть ему опасен тот совет, где находится Кэтсби. Протектор и герцог Бэкингем очень искусно выражали притворное расположение к лорду Гастингсу и часто разделяли его общество. Несомненно, протектор и вправду относился к нему хорошо и неохотно пошел на то, чтобы потерять его, однако он боялся, что, пока тот жив, они не достигнут своей цели. По этой причине он поручил Кэтсби замолвить издали несколько слов, чтобы дознаться, возможно ли залучить Гастингса на их сторону? Но Кэтсби - неизвестно, беседовал ли он с ним или нет, - сообщил им, будто Гастингс оказался так тверд и в суждениях своих так резок, что он не решается продолжить переговоры. И действительно, лорд-чемберлен вместо доверия высказал Кэтсби свое недоверие к его участию в этом деле; поэтому-то Кэтсби, опасаясь, как бы лорд Гастингс с друзьями не подорвал своими действиями его доверенного положения (к чему уже клонилось все дело), побудил протектора поскорее избавиться от него, тем более что он надеялся после его смерти получить немалую долю той власти, какой пользовался лорд Гастингс в своем графстве {В 1565 иначе: "Все случилось наихудшим образом, потому что Гастингс в дружественной беседе, похваставшись своей самоуверенностью, открыл опасения других. Поэтому Кэтсби из страха, что многие могут выступить и помешать его обману, сорвавши этим весь их замысел, уже, казалось, продвинувшийся вперед, решил, что преступление следует ускорить и колеблющихся схватить, а лорда-чемберлена казнить, коль скоро его нельзя привлечь на свою сторону. И он это доказывал тем усерднее, что сам намеревался получить должности Гастингса в графстве Ланкастер, где тот был всего сильней".}. Одной этой надежды было достаточно, чтобы сделать его участником и даже главным зачинщиком этого ужасного предательства. Вскоре после сказанного, а именно в пятницу, 13 июня, многие лорды собрались в Тауэр на совет63 и здесь обсуждали, какими торжествами отпраздновать королевскую коронацию, срок которой был уже так близок, что процессии и фигуры для этих торжеств готовились в Вестминстере день и ночь, а скота было забито столько, что мясо потом пришлось выбрасывать. И вот когда эти лорды заседали там, совещаясь о подобных делах, протектор в первый раз вышел к ним лишь около девяти часов, приветствовал их почтительно и просил извинения за то, что отсутствовал так долго, сказавши просто, что в это утро он проспал. Поговоривши с ними немного, он обратился к епископу Эли с такими словами: "Милорд! В вашем саду в Холберне растет отменная земляника. Я прошу вас, позвольте мне взять оттуда корзину ягод!" {В 1565 добавлено: "как знак вашего доброго расположения".} "С радостью, милорд, - отозвался тот, - и дай бог, чтобы я мог с такою же готовностью преподнести вам на радость что-нибудь и получше". И тотчас он со всей поспешностью послал своего слугу за корзинкой земляники. Протектор предложил лордам продолжать обсуждение, а сам попросился отлучиться ненадолго и удалился. А час спустя, между десятью и одиннадцатью, он вернулся к ним в палату, весь изменившись, с удивительно раздраженным и злым выражением лица; насупив брови, нахмурив лоб, с пеной на искусанных губах, он прошел и сел на свое место. Все лорды были тяжко изумлены и испуганы столь внезапной переменой, не зная, что она предвещает. И вот, посидевши немного молча, он начал так: "Какого наказания заслуживают те, кто замышляет и готовит гибель мне, - мне, столь близкому родичу короля и протектору его королевской особы и всего королевства?" На такой вопрос все лорды хранили молчание, в тяжком изумлении гадая, кто же здесь имеется в виду, ибо каждый знал, что он-то чист от подозрений. Наконец лорд-чемберлен, которому дружба с протектором придавала смелости, дал ответ и сказал, что такие люди, кто бы они ни были, заслуживают казни как гнусные изменники. И все остальные подтвердили его слова. "А чародейством этим занимается, - сказал тогда протектор, - не кто иной, как жена моего брата и вместе с ней другие!" Так он сказал о королеве. При таких словах многие из лордов, которые стояли за королеву, пришли в сильное замешательство. Зато лорд Гастингс {В 1565 добавлено: "которого одного только и ждала уже казнь".} был в душе гораздо больше рад, что виновницей оказалась она, а не кто-нибудь из друзей; и сердце его лишь роптало, что он не был в это посвящен заранее, - ведь когда перед этим были схвачены и приговорены к смерти родственники королевы, то делалось это с его согласия, и он сам велел их обезглавить в Помфрете {64}, не зная, что в тот самый день {65} его самого ведено обезглавить в Лондоне. Затем протектор сказал: "Все вы сейчас увидите, каким образом эта колдунья и ее ведьма-советчица, жена Шора {66}, с их присными иссушили мое тело своим колдовством и чародейством!" И тотчас он подтянул рукав своего кафтана до локтя и показал свою левую руку, совершенно высохшую и маленькую, но лишь потому, что она всегда такой и была. Тут каждый в душе почувствовал приближение беды, понимая, что это затевается новая распря. Все хорошо знали, что королева слишком умна, чтобы заниматься подобными глупостями; а если бы даже и захотела, то в советницы она бы взяла кого угодно, только не жену Шора, которую она ненавидела больше всех за то, что король, ее муж, любил ее больше всех любовниц. Да и не было здесь человека, который бы не знал доподлинно, что рука у него всегда была больной, с самого рождения. Тем не менее лорд-чемберлен (к которому после смерти короля Эдуарда перешла жена Шора: он был в нее влюблен без ума еще при жизни короля, однако, говорят, сторонился ее из почтения к королю или ради верности другу) ответил и сказал: "Несомненно, милорд, если они так ужасно поступили, они заслуживают ужасного наказания". "Вот оно что! - воскликнул протектор. - Вижу я, как ты служишь мне: "если бы, да кабы!" Я сказал тебе, что они так сделали, и я за это расправлюсь с тобою, предатель!" И, словно в великом гневе, он с грохотом ударил кулаком по столу. Услыхав этот знак, за стеной палаты кто-то закричал: "Измена!", дверь распахнулась, и ворвались вооруженные воины, толпой заполнив всю палату до отказа. И тогда протектор {В 1565 добавлено: "коснувшись рукою Гастингса".} сказал: "Я арестовываю изменника!" "Как, милорд? Меня?!" - воскликнул Гастингс. "Да, изменник!" - ответил протектор. Кто-то другой бросился к лорду Стенли {В 1565 иначе: и "тотчас некий Миддлтон {67} замахнулся на графа Дерби секирой... и хоть он и уклонился от удара, быстро скользнув вниз, но кончик острия его задел, и он весь залился кровью из раны".}, тот отпрянул от, удара и свалился под стол. Если бы не это, голова его была бы расколота до зубов: хоть он и быстро отпрянул, все же на ушах у него показалась кровь {В 1565 добавлено: "Граф и напавший на него однажды поспорили из-за некоторых владений, и поэтому многолетняя вражда возникла между ними. То ли силой, то ли по суду граф выдворил Миддлтона из его поместья, и тот, позволив себе слишком многое, решился в чужом деле утолить свою обиду".}. Затем они все были быстро разведены по разным палатам {В 1565 иначе: "Тут же были арестованы остальные бароны и епископы и во избежание сговора разведены по разным местам".} исключая лорда-чемберлена, которому протектор приказал не медлить и поторопиться с исповедью. "Клянусь святым Павлом, - сказал он, - я не сяду обедать, пока не увижу тебя без головы!" Ему было запрещено спрашивать, в чем дело; с трудом он нашел случайного священника и сделал краткую исповедь, - на более длинную ему не дали времени, потому что протектор спешил к обеду, а не мог сесть за стол, пока не будет выполнена его клятва. Потом он был приведен {В 1565: "Поэтому по приказу герцога Бэкингема (которого осужденный на коленях умолял о пощаде), едва успев исповедаться, он был доставлен..."} на зеленый луг близ часовни в Тауэре, здесь его голову положили на длинное бревно, и она была отрублена. А затем тело вместе с головой похоронили в Виндзоре рядом с телом короля Эдуарда. Помилуй, господи, души их обоих! Здесь следует рассказать удивительный случай - то ли предостережение о том, чего лорду-чемберлену следовало избегать, то ли знамение о том, чего он не мог избежать {В 1565 иначе: "Заслуживают внимания некоторые сновидения, предвещавшие ему смерть, - считать ли их божьими предостережениями от опасностей или знаменьями необоримой судьбы; а может быть, это вещая душа в смутных образах предсказывает грозящие бедствия, пока чувства погружены в сон, и так предуказывает будущие события телу".}. В полночь накануне смерти лорд Стенли прислал к нему с великой спешностью тайного гонца с просьбой тотчас встать и бежать вместе с ним: ждать некогда, ему приснился ужасный сон {1565 пространнее: "потому что в страшном сне его хозяину явилось грозное видение: им обоим (страшится он) оно предвещает в будущем беду, если они не спасутся бегством".}; ему показалось, что вепрь {68} своими клыками так истерзал им обоим головы, что кровь потекла у них по плечам. А так как вепрь был в гербе у протектора, то этот сон показался ему таким страшным, что он решил не мешкать долее, но седлать коня и вместе с лордом Гастингсом, если тот согласен, той же ночью пуститься прочь, чтобы к рассвету быть уже вне опасности. Но лорд Гастингс сказал гонцу так: "О добрый лорд! Неужели милорд, твой господин, так заботится о безделицах, так верит снам? Ведь это или призраки его собственного страха, или ночное отражение его дневных забот. Скажи ему, что верить в такие сны попросту нечестиво. Если же они служат знамениями грядущего, то не кажется ли ему, что они с таким же успехом сбудутся и в случае нашего бегства, если нас схватят и вернут, - ведь за беглеца заступиться некому! Вот тогда-то вепрю и будет предлог вцепиться в нас своими клыкам": кто бежит, тот ведь в чем-нибудь да виновен. Поэтому либо здесь нет опасности, и нам никто не угрожает; либо если опасность есть, то она страшней бегущему, чем оставшемуся. Если же погибель наша неизбежна, то пусть лучше люди увидят, что нас обманом погубили враги, а не думают, что причиной тому наша собственная глупость или трусость. Ступай же к своему господину, человек, и передай ему от меня привет, и пусть он будет спокоен и ничего не боится: в том человеке, которого он подозревает, я уверен, как в своей собственной руке". - "Да поможет этому бог, сэр", - сказал гонец и отправился в обратный путь {В 1565 добавлено: "Истинность этого знамения оказалась подтвержденной десятью часами позже, когда были схвачены и он, и Стенли (который тоже раздумал бежать), не послушавшиеся этого вещего сна".}. Известно также, что в то самое утро, когда он был обезглавлен, его лошадь по дороге в Тауэр два или три раза споткнулась так, что едва не упала. Подобное, как всякому известно, повседневно случается и с теми, кому никакое несчастье не грозит, однако по старинному преданию и суеверию в этом усматривается знак, не раз уже несомненно предвещавший очень большую беду. Следующий пример был уже не предостережением, а вражескою угрозою. В то утро, прежде чем он встал, пришел к нему один рыцарь, якобы из почтительности, чтобы сопровождать его в совет, но на самом деле присланный протектором, дабы его поторопить, ибо с протектором был он в тайном сговоре ради этой цели. В то время это был средний человек, а теперь достиг великой власти. И вот, когда случилось лорду-чемберлену по дороге остановить свою лошадь на Тауэр-Стрит и побеседовать со священником, которого он встретил, то этот рыцарь нарушил их беседу и шутя сказал ему так: "Милорд, я прошу вас продолжить путь: зачем вам столько толковать с этим священником? Ведь пока еще священник вам не надобен!" Этой насмешкою он словно хотел сказать: "а скоро понадобится!" Но лорд так мало в это вдумался - и так мало почувствовал сомнений, что никогда в жизни он не был так бодр и весел; а такое настроение само по себе часто сулит большие перемены. Пусть меня лучше постигнет что угодно, только не эта праздная уверенность человеческого ума накануне смерти! У самой пристани Тауэра, так близко от того места, где так скоро отлетела его голова, ему встретился некий глашатай Гастингс, его однофамилец {69}. И, повстречав его там, лорд припомнил другое время, когда им случилось обоим встретиться подобным же образом и на этом же месте {В 1565 добавлено: "и он поведал ему свою печаль и страх".}. В то прежнее время лорда-чемберлена обвинил перед королем Эдуардом лорд Риверс, брат королевы {В 1565 добавлено: "в том, что он замышлял предать французам Калэ, в котором он был наместником. И хотя, как потом обнаружилось, это обвинение было чистейшей выдумкою, вначале казалось, что Гастингс находится в большой опасности. Дело в том, что он обошел в этой должности Риверса, которому она была наверное обещана и который на нее надеялся, и он, разозлившись, через ночные речи королевы донес это коварное обвинение до монарших ушей".}. Так что некоторое время (хотя и недолгое) он был в немилости у короля и сильно боялся за себя. И так как теперь он встретил этого глашатая на том месте, где когда-то опасность так удачно его миновала, он с большим удовольствием заговорил с ним о том, о чем они говорили здесь, когда он был в Тауэре. Он сказал: "А, Гастингс! Помнишь ли ты, как однажды я здесь тебя встретил с нелегким сердцем?" - "Да, милорд, - ответил тот, - это я помню отлично; что ж, поблагодарим бога, враги ваши не снискали этим добра, а вы не получили вреда". - "Ты мог бы сказать это еще вернее, - молвил лорд, - если бы ты знал столько, сколько я знаю о том, что пока известно лишь немногим, но вскоре откроется многим". Он имел в виду недавно арестованных лордов из родни королевы, которые в этот самый день {70} должны были быть обезглавлены в Помфрете: это он знал хорошо, а о том, что топор уже повис и над его собственной головой, не догадывался. "Право же, приятель, - продолжал он, - никогда у меня не было столько горя, и никогда надо мной не было такой опасности, как тогда, когда мы б тобою здесь встретились. И вот как все переменилось: теперь в опасности находятся мои враги (как ты об этом вскоре узнаешь поподробнее), а я еще никогда в жизни не был так весел и так далек от беды". О милостивый боже! Так слепа наша смертная природа: когда человек больше всего боялся, он был в полной безопасности, а когда уверился было в своей безопасности, то не прошло и двух часов, как он лишился головы. Так окончил свою жизнь этот достойный человек, добрый рыцарь и дворянин, пользовавшийся таким вниманием у государя, живший на широкую ногу, прямой и откровенный с врагами, а с друзьями скрытный; его просто было обмануть, так как из-за доброго сердца и мужества он не умел предвидеть опасностей. Муж любящий и горячо любимый, верный и доверчивый, в этой доверчивости своей оказался он неумерен. Тотчас молва о кончине этого лорда быстро побежала по городу, а потом и еще дальше, свистя, как ветер, в уши каждому человеку {71}. Но протектор, намереваясь набросить некий покров на совершенное, тотчас после обеда послал со всей поспешностью созвать в Тауэр виднейших людей со всего города. Чтобы их принять, он надел вместе с герцогом Бэкингемом старые и плохо скованные доспехи - такие, что никто бы не подумал, что они удостоили бы надеть их на плечи, если бы не какая-то внезапная опасность. И затем протектор объявил им, что лорд-чемберлен и его сообщники замышляли во время совета в этот день убить врасплох и его, и герцога, а что они намеревались делать далее, о том еще неизвестно. Об этой их измене он ничего не знал прежде десяти часов нынешнего утра. Такая внезапная опасность и заставила их надеть для защиты первые попавшиеся доспехи. Но бог помог им, и несчастье обернулось против замысливших. Эту весть и велел он разнести повсюду. И все дали на это самый учтивый ответ, словно никто и не усомнился в том, во что никто не верил {В 1565 подробнее: "(каждый) превозносил их мужество, хвалил милосердие, поздравлял со спасением, но молча и про себя они испытывали только отвращение как к преступлению, так и к его свершителям".}. Однако для дальнейшего умиротворения людских умов он тотчас после обеда спешно послал глашатая, чтобы от имени короля огласить по городу объявление. В нем говорилось, что лорд Гастингс и его различные сообщники с изменнической целью сговорились в этот день убить лорда-протектора и герцога Бэкингема, заседавших в совете, а затем взять власть над королем и королевством на свое усмотрение, чтобы без помехи обирать и грабить, кого им будет угодно. В объявлении много было сказано и другого, чтобы очернить лорда-чемберлена: он-де был дурным советником отцу короля и дурным своим обществом, коварным сводничеством и недобрым примером подстрекал его ко многим поступкам, пятнавшим его честь и вредившим всему королевству, в особенности же к порочной жизни и безмерному изнурению тела со многими женщинами и более всего с женой Шора, которая была ему самой тайной советчицей в этой гнусной измене, с которой он спал и раньше, спал и в последнюю свою ночь перед смертью; поэтому не диво, что такая недостойная жизнь привела его к столь злополучной кончине. Казни он был подвергнут по наистрожайшему распоряжению его королевского высочества и его почтенного и преданного совета как за его пороки, открыто проявившиеся в этой коварно затеянной измене, так и затем, чтобы отсрочка казни не смогла подтолкнуть других злонамеренных соучастников заговора собраться и восстать для его освобождения. Такие замыслы теперь благодаря вполне им заслуженной казни мудро предотвращены, и все королевство должно божьей милостью пребывать в добром спокойствии и мире. Объявление это сделано было всего лишь через два часа после того, как лорд-чемберлен был обезглавлен; но оно было так тщательно составлено и так красиво выписано на пергаменте такой искусною рукой (что само по себе дело долгое), что и ребенку было совершенно ясно: все это было приготовлено заранее. Всего промежутка между казнью и объявлением едва достало бы и для того, чтобы все это только записать, будь то хоть бы на бумаге, второпях и кое-как. Поэтому когда при чтении объявления нечаянно случился один школьный учитель при соборе св. Павла и сравнил в уме краткость времени с пространностью речи, то он сказал соседям: "Славное дело, да не быстро ли поспело?" - на что один купец ответил ему: "Это писалось по предвидению" {В MS Arundel иначе: "И хоть суровость событий, казалось, не допускала никаких шуток, один школьный учитель не без остроумия высмеял образцовую нелепость этого указа: слушая среди толпы то, что ей читалось, он" сравнил краткость времени с пространностью писания и трудом писавших и сказал на это кстати строку из Теренция: "Что-то вышло, Дав, неладно у тебя со временем!"}. Тотчас после этого, движимый будто бы гневом, а на самом деле жадностью, протектор послал людей к дому жены Шора {72} (которая там жила одна, без мужа), отобрал у нее все, что она имела, ценностью свыше двух-трех тысяч марок, а ее отправил в тюрьму {73}. А немного спустя он выставил обвинение, что она умышляла его околдовать и была в сговоре с лордом-чемберленом, чтобы его убить; когда же стало ясно, что в этом нет ни следа правдоподобия, тогда он подло обвинил ее в том, чего она сама не могла отрицать, так как все знали, что это правда, хоть и все потешались, слыша какой Великой это вдруг стало виной: в том, что она нецеломудренна телом. И по этой-то причине сей воздержный, сей чистый и непорочный правитель, прямо с неба ниспосланный в наш порочный мир для исправления людских нравов, вынудил лондонского епископа наложить на нее всенародное покаяние - идти в воскресной процессии перед крестом и со свечой в руках. Шла она очень женственно, с видом и поступью самыми чинными, и хоть на ней не было никаких украшений, ничего, кроме платья, она была мила и прекрасна, потому что от взглядов толпы лицо ее покрылось румянцем стыда, прежде ей почти незнакомым; таким образом, этот великий позор принес ей много славы среди тех, кто больше желал ее тела, чем думал о ее душе. И даже многие достойные люди, которые осуждали ее образ жизни и были рады видеть грех исправленным, все же больше сочувствовали ей в наказании, чем радовались ему, так как скоро поняли, что протектор учинил это скорее злонамеренно, чем из любви к добродетели. Эта женщина родилась в Лондоне, была окружена достойными друзьями, честным образом воспитана и очень хорошо выдана замуж - кое-что было сохранено родителями лишь сыну. Муж ее был почтенный горожанин, молодой, красивый, с большим состоянием. Но так как сочетались они раньше, чем она созрела для этого, то она и не могла любить того, кого ей не пришлось желать. Оттого, по-видимому, и склонилась она так легко к вожделению короля, когда тот пожелал ее иметь. Как бы то ни было, блеск королевского сана, надежда на яркое платье, легкую жизнь, всяческие удовольствия и прочие выгоды распутства оказались способными быстро подчинить мягкое и нежное сердце. Когда же король овладел ею, то муж ее, человек почтенный, понял что к чему и не стал посягать на королевскую любовницу, всецело оставив ее королю {В 1565 добавлено: "Настолько учтивее он был, чем другие, чьи права на эту женщину были далеко не столь бесспорными".}. А после смерти короля она перешла к лорду-чемберлену, который любил ее и в дни, когда король был жив, но воздерживался от нее либо из почтения, либо из преданности другу. Она была красива и миловидна {В 1565 подробнее: "у нее был прекрасный цвет кожи, редкая красота во всем лице, в особенности же дивно привлекательны были ее глаза".}, телом она не оставляла желать лучшего, разве что можно было пожелать побольше роста. Так говорят те, кто знал ее в молодости. Правда, иные из тех, кто видел ее теперь (ибо она еще жива), полагают, что она вовсе и не была хороша; но такой приговор, пожалуй, похож на то, как если бы люди пытались угадать красоту покойницы по ее черепу, давно уже сбросившему плотские покровы, так как сейчас это - старуха, тощая, увядшая и иссохшая, вся из морщинистой кожи и жестких костей. Но даже и теперь, всмотревшись в ее лицо, можно угадать и представить, как черты его, округлясь, сложились бы в красивый облик. Да и восхищались в ней не столько ее красотой, сколько приятным поведением: наделенная острым умом, она хорошо читала и писала, была весела в обществе, быстра и ловка в ответах, не молчалива и не болтлива, а иногда шутила без оскорбительности, но не без забавности. Король говаривал, что есть у него три любовницы, и каждая по-своему замечательна: одна - самая веселая, другая - самая хитрая, а третья, как есть, самая святая блудодейка во всем королевстве, которую никуда не увести было из церкви, кроме как в его постель {74}. Двое из них были особами поважней, и тем не менее им пришлось остаться без имен и без похвал за их качества. Но самою веселой из всех была жена Шора, к которой король поэтому и питал особую привязанность. Имел он многих, но любил лишь ее {В MS Arundel добавлено: "но здесь не было вреда, кроме похоти, так как к жене своей он относился с глубочайшим уважением и обращался с ней почтительно".}, и по правде сказать (ибо грех - клеветать на дьявола), никогда она не пользовалась его милостью во вред людям, зато многим несла утешение и помощь. Когда король был в гневе, она умела успокоить и смягчить его дух; когда человек находился в опале, она помогала ему вернуть королевскую милость; для многих, совершивших важные проступки, она выхлопотала помилование; при больших взысканиях она добивалась для людей послабления. И наконец во многих трудных тяжбах она отстаивала многих людей с большой твердостью, ничего или почти ничего за то не требуя - разве что вещицу скорей красивую, чем богатую: потому ли, что она сама испытывала удовольствие от дела, правильно решенного, потому ли, что ей приятно было вмешиваться в суд и показывать, что она способна сделать с королем, потому ли наконец, что и богатая распутница не всегда бывает жадной {В 1565: "Во всяком случае, ненависти она не знала ни от кого, кроме королевы, и обе партии, враждовавшие друг с другом, относились к ней с одинаковой любовью".}. Некоторые подумают, конечно, что эта женщина - слишком ничтожный предмет, чтобы писать о нем среди воспоминаний о великих делах, - и в особенности так будут думать те, кому случится судить о ней только по тому, чем она стала сейчас. Но думается мне, что о таком случае тем более следует упомянуть, что теперь она живет куда как убого, без друзей, всеми покинутая, и это после стольких богатств и такой государевой милости, после стольких судов и прений ради всех, кто вел тогда срочные дела, да и многих других, кто сейчас знаменит только мерзостью своих дурных деяний. А она ведь сделала не меньше, хоть об этом и меньше помнят, потому что дела ее не были дурными. Людям ведь свойственно о дурных деяниях писать на мраморе, а о добрых на песке, и ее судьба этому доказательство: в те дни она протянула руку помощи многим, ныне здравствующим, кто без этого сам бы теперь протягивал руку за подаянием. Итак, по решению протектора и его совета, в тот самый день и почти в тот самый час, когда в лондонском Тауэре был обезглавлен лорд-чемберлен, в Помфрете не без его ведома были обезглавлены выше упомянутые лорды и рыцари, схваченные в свите короля в Нортгемптоне и Стони Стаффорде {75}. Сделано это было в присутствии и по приказу сэра Ричарда Рэтклифа {76}, рыцаря, чьими услугами протектор обычно пользовался при обсуждении и исполнении подобных беззаконных предприятий, поскольку человек этот был давним его поверенным в тайных делах, имел жизненный опыт и хитрый ум, в речах был краток и груб, в обращении резок и крут, в злодеяниях смел, а человеческой жалости и страху божию одинаково чужд. Выведя их из тюрьмы на эшафот и объявив народу, что они изменники, этот рыцарь не позволил им сказать ни слова о своей невинности, чтобы от таких речей народ не почувствовал к ним жалости, а к протектору и к его людям - ненависти. Быстро, без суда, без приговора, без законного приказа он заставил их всех обезглавить не ради какой иной вины, но только потому, что это были добрые люди, верные королю и близкие королеве. Теперь, когда лорд-чемберлен и другие лорды и рыцари оказались таким образом казнены и убраны с дороги, то протектору и пришло на ум, что, пока люди гадают, в чем дело, пока лорды королевства находятся при нем и без своих дружин, пока ни один человек не знает, что думать и кому верить, пока нет у них времени разобраться, решиться и разбиться на партии, следует ему как можно быстрее идти к своей цели и завладеть короною, не дав людям найти способ к противодействию. Главная забота была теперь в том, чтобы изыскать средство о таком гнусном деле сообщить народу в первый раз и снискать к нему расположение. Для совета привлечены были различные люди - такие, которым они полагали возможным довериться, в надежде привлечь их на свою сторону и получить от них помощь либо умом, либо силою. Среди этих лиц, привлеченных к совету, был Эдмунд Шей, рыцарь, тогда мэр Лондона, страстно жаждавший дальнейшего возвышения, столь желанного ему в его гордыне; он-то и должен был за такой посул склонить народ к их намерениям. А