те этого, сударь, - сказал он мне так печально, что я чуть было не заплакал, - ведь она умрет от горя. Я не совсем понял, что он имеет в виду. - Кто она? - переспросил я. - Пеструшка, - тихо ответил он. Это мало что мне разъяснило. Но я догадался, что здесь замешана какая-то любовная история. Между прочим, я всегда был от таких историй без ума. А вы? - Зависит от обстоятельств, - сказал я, тряхнув головой. - Ну, если это от чего-нибудь зависит, значит, вам они не нравятся. Но вам придется либо выслушать историю любви Лиса, либо объяснить мне, почему вам не нравятся любовные истории. - Я охотно объяснил бы вам это, если бы не боялся вас обидеть; однако я предпочитаю мужественно смириться с выпавшей мне участью и выслушать вашу историю. От скуки еще никто не умирал. - Так говорят, но доверять этим словам не стоит. Я знаю людей, которых скука едва не свела в могилу. Возвращусь к моему Лису. - Сударь, - сказал я ему, - мне кажется, что вы несчастны, и судьба ваша живо меня интересует. Прошу вас, располагайте мною; вы всегда найдете во мне верного друга, готового прийти вам на помощь. Растроганный этой сердечной речью, он схватил меня за руку. - Благодарю вас, - сказал он, - горе мое такого рода, что никто не может меня утешить; ведь никто не властен сделать так, чтобы она полюбила меня и разлюбила его. - Вы говорите о Пеструшке? - осторожно спросил я. - О Пеструшке, - подтвердил он со вздохом. Самая большая услуга, какую можно оказать влюбленному, если невозможно излечить его от любви, - это его выслушать. Нет никого более счастливого, чем несчастный влюбленный, повествующий о своих невзгодах. Убежденный в правоте этих истин, я попросил Лиса рассказать мне все без утайки и без труда заручился его доверием. Все влюбленные доверчивы. - Сударь, - обратился ко мне мой трогательный четвероногий знакомец, - раз вы так добры, что хотите услышать от меня некоторые подробности моей печальной жизни, мне придется начать издалека, ибо несчастья преследуют меня едва ли не с самого рождения. Своим появлением на свет я обязан хитрейшему из Лисов, от которого я, однако, не унаследовал ни одного из его талантов. Воздух, которым я дышал, весь напитанный злобой и лицемерием, был мне тягостен и гадок. Лишь только я получал возможность предаться моим собственным склонностям, как принимался искать общества животных, наиболее противных моей породе. Мне казалось, что таким образом я мщу Лисам, которых я ненавидел, и природе, которая наделила меня вкусами, столь мало согласными со вкусами моих братьев. Большой Бульдог, с которым я подружился, научил меня любить и защищать слабых; часы напролет я внимал его наставлениям. Добродетель обрела в его лице не только страстного поклонника, но и ревностного последователя; впервые я увидел, как он переходит от теории к практике, когда он спас от смерти не кого иного, как меня. Глупейший из всех лесничих королевства застал меня в винограднике своего хозяина, куда в невыносимо жаркий день привело меня желание отдохнуть в холодке и отведать ягод. Лесничий имел подлость арестовать меня и отвести к хозяину усадьбы, который занимал высокую должность в муниципалитете и имел грозный вид, приводивший меня в трепет. Между тем, сударь, этот сильный и гордый зверь был в то же самое время добрейшим из Животных; он простил меня, пригласил к своему столу и, помимо пищи телесной, коей он жаловал меня с безграничной щедростью, доставил мне и пищу духовную, преподав уроки мудрости и нравственности - плод чтения прославленных авторов. Я обязан своему наставнику всем, сударь, - чувствительностью сердца, изощренностью ума и даже счастливой возможностью беседовать нынче с вами. Увы, я до сих пор не убежден, что должен быть ему признателен за то, что он сохранил мне жизнь. Но оставим это. Множество печалей и бедствий, о которых я не стану распространяться, ибо они не представляют для вас ни малейшего интереса, каждодневно омрачали мое существование вплоть до той прелестной и роковой минуты, когда я всем сердцем полюбил создание, на взаимность которого, казалось, не мог питать ни малейшей надежды из-за вражды наших двух семейств. Уподобившись Ромео, я, к несчастью, оказался не так счастлив, как он: я любил, но меня не любили! Не в силах сдержать изумления, я перебил его. - Кто же, - восклинул я, - та бессердечная краса, которая пренебрегла любовью столь пылкой? Кто тот идеальный герой-триумфатор, которого предпочли вам? Ведь, как я понял из ваших слов, Пеструшка любит другого. - Эта краса, сударь, - отвечал он, стыдливо потупившись, - Курица, а соперник мой - Петух. Я смутился. - Сударь, - сказал я ему со всем спокойствием, на какое был способен, - не сочтите, что недавняя стычка с этим животным оказывает хоть малейшее влияние на мое к нему отношение. Это было бы ниже моего достоинства. Однако всю свою жизнь я выказывал столь глубокое презрение к существам его породы, что, даже не испытывай я вполне естественного сочувствия к вашим невзгодам, я проклял бы привязаннность Пеструшки к этому созданию. В самом деле, есть ли на свете существо более глупо напыщенное и напыщенно глупое, более эгоистичное и самовлюбленное, более пошлое и низкое, чем Петух, чья тупая красота обличает все эти свойства? Из всех известных мне созданий Петух - самое уродливое, ибо самое бессмысленное. - Многие Курицы не разделяют вашего мнения, сударь, - отвечал мой юный друг со вздохом, - и любовь Пеструшки есть прискорбное доказательство того превосходства, какое дает авантажная внешность в сочетании с огромной уверенностью в себе. Поначалу, введенный в заблуждение собственной неопытностью и безмерностью моей любви, я надеялся, что моя глубокая, безграничная преданность рано или поздно будет оценена той, кто ее внушила; что мне поставят в заслугу хотя бы ту победу, какую безрассудная страсть помогла мне одержать над моими естественными склонностями; ибо, как вам известно, сударь, я не был рожден для подобного чувства, и, хотя образование существенно изменило мои инстинкты, тот факт, что я сообщил привязанности Лиса к Курице, носящей, как правило, характер сугубо материальный, известную одухотворенность, заслуживал, как мне кажется, хоть какого-нибудь поощрения. Однако счастливая любовь безжалостна, и Пеструшка наблюдает за моими страданиями, не испытывая ни малейшего раскаяния и, пожалуй, почти вовсе их не замечая. Соперник мой извлекает пользу из моих страданий, ибо там, где можно выказать фатовство и заносчивость, он всегда будет первым. Друзья, возмущенные моим поведением, презирают меня и не желают со мною знаться; я один в целом свете, покровитель мой почил вечным сном в почтенном уединении, и я возненавидел бы жизнь, не придавай ей моя безумная страсть, несмотря на все доставляемые ею муки, некое неизъяснимое очарование. Я живу ради того, чтобы видеть ту, которую люблю, а чтобы жить, я должен ее видеть: это замкнутый круг, в котором я кручусь, словно несчастная Белка в своем колесе; не надеясь и не смея покинуть свою тюрьму, я брожу вкруг той тюрьмы, которая укрывает Пеструшку и от кровожадности моих собратьев, и от самой страстной и почтительной привязанности, какую когда бы то ни было испытывало земное существо. Я чувствую, что обязан нести свой крест до конца дней, и не роптал бы на судьбу, если бы только мне было позволено тешить себя мыслью, что прежде, чем судьба прервет череду моих дней и страданий, я смогу доказать этой пленительной особе, что достоин ее нежности или, по крайней мере, жалости! Вы так снисходительны, сударь, что вполне естественные обстоятельства, послужившие к сближению наших судеб, возможно, не оставят вас равнодушным. Поэтому, если вы позволите, я поведаю вам о кровавом сборище, которое имело место прошлым летом и на которое я был допущен исключительно из почтения к памяти моего отца; ибо, как я уже говорил, наградою за мое пристрастие к жизни созерцательной и за полученное мною эксцентрическое и гуманитарное образование, неизменно служили мне нещадные побои и язвительнейшие насмешки. Поэтому мое участие в той вылазке, которая обсуждалась тогда, представлялось всем вещью крайне сомнительной. Дело шло просто-напросто о том, чтобы в отсутствие хозяина и его собак напасть на скотный двор соседней фермы и учинить там резню, от одних приготовлений к которой волосы у вас на голове встали бы дыбом. (Простите, - смутился он, - я не заметил, что вы носите парик.) Несмотря на мягкость моего характера, я довольно охотно согласился сделать то, что от меня требовалось; возможно даже - ибо глупая гордыня примешивается ко всем чувствам человеческим, - я был рад доказать своим друзьям, что, несмотря на всю мою мечтательность, в минуту опасности я могу действовать так отважно, как того требуют интересы дела и ужина; вдобавок, скажу откровенно, в ту пору заговор, одно воспоминание о котором приводит меня в трепет, не казался мне таким отвратительным, каким он был на самом деле. Ибо тогда я еще не любил, а добрые или злые чувства пробуждает в нас вполне только любовь. Вечернею порою мы беспрепятственно, не испытывая ни малейших угрызений совести, ворвались в плохо охраняемые пределы фермы и увидели там наших будущих жертв: большинство из них уже почивали. Вы знаете, что Куры обычно ложатся спать спозаранку. Лишь одна еще бодрствовала: то была Пеструшка. При виде ее некое смятение овладело мною. Вначале я счел, что меня влечет к ней естественная склонность, и упрекнул себя за приверженность к этому пороку; однако вскоре я понял, что чувство, поселившееся в моей душе, совсем иной природы. Я чувствовал, как кровожадность моя тает от пламени ее очей; я восхищался ее красотой; грозившая ей опасность лишь сильнее разжигала мою страсть. Что мне сказать вам, сударь? Я любил ее, я ей об этом сказал; она выслушала мои клятвы как особа, привыкшая к почестям; плененный без остатка, я отошел в сторону, чтобы обдумать способы спасения моей милой. Прошу вас заметить, что любовь моя началась с мысли нимало не эгоистической - случай достаточно редкий и потому достойный внимания. Поразмыслив о том, что мне следует предпринять, я возвратился к тем жаждущим крови Лисам, с которыми имел несчастье состоять в родстве, и с деланным равнодушием предложил им поначалу для возбуждения аппетита съесть несколько яиц всмятку, ибо иначе мы можем прослыть обжорами, сроду не бывавшими в свете и не знающими правил приличия. Предложение мое было принято подавляющим большинством голосов, и это доказало мне, что Лисов нетрудно провести, играя на их тщеславии. Тем временем я, снедаемый тревогой, тщетно искал способа дать невинной Курочке понять, в какой опасности она находится. Не сводя глаз со злодеев, чьи безжалостные челюсти уничтожали в зародыше многочисленное куриное потомство, она бессильно клонила к палачам прелестную головку. Я испытывал невыносимые муки. Несколько товарок Пеструшки уже нечувствительно перешли из царства сна в царство смерти. Петух спал без задних ног, даже не подозревая, что гарем его захвачен неприятелем; ждать спасения было неоткуда. Горе Пеструшки вселяло в меня некоторую надежду, ибо возлюбленная моя, предавшись ему вся без остатка, хранила молчание; но я с ужасом сознавал, что стоит ей вскрикнуть, и она погибла. В довершение всех несчастий, пришла моя очередь стоять в карауле; надобно было оставить Пеструшку среди подлых разбойников. Я колебался; внезапно счастливая мысль осенила мой встревоженный ум. Я бросился к воротам и через мгновение громким криком "Спасайся кто может!" посеял панику среди Лисов, большинство из которых успели завладеть другой добычей и вдобавок были слишком напуганы, чтобы покуситься на мое сокровище. Что же касается меня, то я возвратился в курятник и, лишь окончательно удостоверившись, что все мои товарищи его покинули, осмелился расстаться с Пеструшкой, избавив ее от необходимости изъявлять мне признательность. Память об этой первой встрече, хотя к ней и примешивались сожаления, близкие к раскаянию, - одна из немногих радостей, какие остались в моей жизни. Увы! ни одно из событий, которые последовали за тем вечером, когда родилась и созрела моя любовь, не могло заставить меня забыть ее. Сопровождая Пеструшку всегда и повсюду, я не замедлил убедиться, что она отдает предпочтение известному вам крикливому султану; я нимало не заблуждался на счет того естественного влечения, по воле которого она отвечала ему любовью на любовь. Оба только и делали, что прогуливались крыло об крыло, угощали друг друга зернышками проса, поощряли один другого легким кокетством, а затем пугали деланной жестокостью; говоря короче, сударь, они вели себя так, как от века ведут себя люди любящие, не придавая значения насмешкам над своим поведением, которое в самом деле было бы смешно, не будь оно настолько достойно зависти. Я был так привычен к несчастьям, что это открытие не застало меня врасплох. Я страдал, не жалуясь и по-прежнему не расставаясь с надеждой. Несчастные влюбленные всегда продолжают надеяться на лучшее, особенно когда говорят, что не надеются ни на что. Однажды, когда я, по своему обыкновению, бесшумно бродил вокруг фермы, я стал невидимым свидетелем сцены, которая сделала мое горе еще более безутешным и нимало не укрепила ту слабую надежду, что еще теплилась в моей душе. На беду, я слишком хорошо знаю силу любви, чтобы предположить, что дурное обращение может ее истребить или хотя бы уменьшить. Если ты любишь, то чувство твое, как правило, разгорается от обиды еще сильнее. Так вот, сударь, это бессмысленное животное, именуемое Петухом, било шпорами и клювом мою любезную Пеструшку, а я был обречен созерцать эту ужасную картину, задыхаясь от гнева, но не смея вымолвить ни слова. Как ни желал я отомстить за муки любимой, страх скомпрометировать ее в чужих глазах, а также, надобно признаться, не менее сильный страх узнать, что жестокая краса, на защиту которой я встал, не спросив ее согласия, отвергает мою помощь, был сильнее жажды мести. Страдая, как вы понимаете, больше, чем она, я не без горечи читал в ее глазах выражение абсолютной, упрямой покорности. Я с великой радостью сожрал бы этого мужлана, но, увы! ведь это причинило бы ей такую боль! Сознание того, что я приношу свои желания в жертву ее счастью, помогло мне набраться терпения и дождаться конца отвратительной сцены; сердце мое, разумеется, было разбито, однако я был горд тем, что одержал над своими страстями труднейшую из побед. Меж тем мне предстояло выдержать с самим собой еще одно сражение. Петух, надо признаться, относился к беззаветному чувству своей юной фаворитки с величайшим презрением и постоянно изменял ей. Пеструшка была слишком ослеплена любовью, чтобы это заметить, и мне, сопернику Петуха, следовало бы ее предупредить; однако, как я уже неоднократно говорил вам, сударь, я любил в ней даже эту ее привязанность, неоцененную и непонятую, и не согласился бы лишить мою возлюбленную драгоценнейшей из ее иллюзий, даже если бы в награду мне посулили ее любовь. Подобные речи, я вижу, кажутся вам странными в моих устах; я сам, припоминая множество ощущений слишком мимолетных, чтобы память сохранила их надолго, и по этой причине опущенных в моем рассказе, с трудом могу понять себя. В такие минуты перед моим мысленным взором встает заботливый старый наставник и его уроки: уединение, мечтательность и, главное, любовь довершили данное им воспитание. Я добр, в этом я уверен, и полагаю, что чувства и ум помогли мне стать выше моей породы, однако не подлежит сомнению, что в то же самое время я глубоко несчастен. Разве такое постоянно не происходит и с людьми? Что мне сказать еще? История неразделенной любви не отличается разнообразием; я с удивлением убеждаюсь, что тем, кто много страдал, нечего рассказать о своих муках; многие люди находят в этом утешение, - быть может, то же суждено и мне. Как бы там ни было, теперь вы имеете представление о моем безрадостном существовании, а я уже давно не мечтал ни о чем ином, кроме возможности однажды излить душу существу избранному. В тот единственный раз, когда я виделся с Пеструшкой и мог свободно говорить ей о моей любви, - если, конечно, тому, чьи движения и речи скованы робостью, позволительно вести речь о свободе, - она выказала мне, как я и ожидал, такое глубокое презрение, она отвечала на мои уверения и клятвы таким холодным и насмешливым тоном, что я решил раз и навсегда: я скорее умру, чем еще хоть раз стану докучать ей рассказами о моей злосчастной страсти. Мне довольно того, что я охраняю Пеструшку и ее возлюбленного, прогоняя от их дома животных хищных и злобных. Нешуточные опасения внушает мне лишь одно из них, которое, к несчастью, обитает повсюду и почти повсюду творит зло. Это животное - Человек. - Теперь, - добавил он, - позвольте мне проститься с вами. Солнце близится к закату, а я не смогу уснуть, если не увижу, как Пеструшка грациозно взбегает по лесенке, ведущей в курятник. Вспоминайте обо мне, сударь, а когда вам станут говорить, что Лисы злы, не забудьте, что вам довелось видеть Лиса чувствительного и, следовательно, несчастного. - И это все? - спросил я. - Разумеется, - отвечал Брелок, - если, конечно, вы не прониклись сочувствием к моим героям и не желаете узнать, что с ними сталось. - Я никогда не руководствуюсь сочувствием, - возразил я, - но я люблю, чтобы каждая вещь находилась на своем месте; лучше узнать заранее, чем теперь заняты все эти особы, чем рисковать встретиться с ними в каком-нибудь месте, где им совершенно нечего делать и от посещения которого я мог бы воздержаться. - Так вот, сударь, тот враг, о существовании которого известил моего юного друга его острый ум, то существо, в котором праздность и гордыня цивилизовали кровожадность и варварство, - Человек, "раз нужно нам его по имени назвать"[20], употребил злополучную Пеструшку для воплощения старинной идеи насчет Курицы с рисом, - идеи, жертвою которой сделались уже многие Курицы и многие из тех, кто их ест, ибо блюдо это отвратительно; но жалоб по этому поводу вы от меня не услышите: справедливость превыше всего! Пеструшка пала, а несчастный влюбленный Лис, прибежавший на ее крик, заплатил жизнью за преданность, равной которой мы не сыщем среди людей. Я знал лишь одного представителя человеческого племени, являвшего собою исключение из этого правила. Однако недавно мне доказали, как дважды два, что мой герой - мерзавец, достойный повешения, и с тех пор я стал очень жесток из боязни употребить чувствительность не по назначению. - Похвальная предусмотрительность. Ну а Петух? - Петух? Да вон он поет! - Как? Тот же самый? - Боже мой! Разве это важно? Изменилась особь, чувства же остались прежними, и новое существо полно прежнего эгоизма, прежней грубости, прежней глупости! - Перейдем же к сути, друг Брелок, - отвечал я. - Вы, я полагаю, до сих пор не простили Петуху потери аполлона? - О нет, вы ошибаетесь. Я думаю, что могу утверждать: никогда мое сердце не таило злобы против отдельных особей; именно это, пожалуй, дает мне право ненавидеть многие вещи в целом. - Но разве не питаете вы против Петухов того же предубеждения, какое я питаю против Лисов? Я бы мог сплести вам о Петухе такую же фантастическую историю, какую вы только что сплели мне о Лисе. Не бойтесь, я не стану этого делать, тем более что вы так же не поверили бы моему рассказу, как не верю я вашему, ибо воевать против общепринятых представлений и рассказывать небылицы, которых никто никогда не рассказывал, безрассудно. - Хотел бы я, - возразил Брелок, - чтобы кто-нибудь доказал мне, какой прок сочинителю сказки разделять все представления, сделавшиеся общепринятыми во времена Потопа, а может быть, и раньше, и рассказывать те небылицы, которые были рассказаны уже сотни раз. - Об этом мы можем спорить до завтра - чего, однако же, делать не станем; тем не менее позвольте мне заметить, что если Петух и не являет собою образец всевозможных добродетелей, если его чуткость, величие и благородство в высшей степени сомнительны, из этого ничуть не следует, что Курицам стоит всецело полагаться на преданность и чувствительность Лисов. Меня вы до конца не убедили, и я все еще пытаюсь разгадать, какую цель мог преследовать ваш Лис. Если я это разгадаю, я буду меньше любить его, но лучше понимать. - Поверьте, друг мой, - печально сказал Брелок, - видеть во всем только дурную сторону - большое несчастье. Мне частенько приходило на ум, что, добейся наш Лис взаимности от обожаемой Пеструшки, он первым делом слопал бы свою милую. - В этом-то я не сомневаюсь ни минуты. - Увы, сударь, я тоже; но как же это досадно. [1] Библиограф Жозеф Мари Керар (1797-1865), автор справочника "Литературная Франция" (т.1-10, 1827-1839), в томе 4 в статье "Нодье" критиковал писателя за его симпатии к "чудовищной" романтической литературе. (Здесь и далее - прим. перев.) [2] Намек на французского путешественника Жан-Батиста Дувиля (1794-1835), который опубликовал в 1832 г. отчет об открытиях, якобы сделанных им в Африке, а вскоре выяснилось, что большая их часть - мистификация. Томбукту - древний город на территории Мали. [3] Мишель Берр (1780-1843) - первый во Франции адвокат еврейского происхождения, публицист и историк немецкой литературы. [4] Пародируя ранние "морские" романы Эжена Сю, Нодье нагромождает морские термины, употребляя их невпопад. [5] Название этого мыса на северо-западной оконечности Иберийского полуострова в переводе с латыни означает "конец земли". [6] Нодье обыгрывает просторечное название одного из сортов стручкового перца, который на самом деле не имел никакого отношения к Кайенне, городу во Французской Гвиане (Южная Америка), куда ссылали преступников. [7] Языковая ошибка (лат.). [8] Английский астроном Джон Гершель (1792-1871), продолжавший изыскания своего отца Уильяма Гершеля (1738-1822), в январе 1834 г. прибыл на Мыс Доброй Надежды для наблюдений за звездным небом Южного полушария. [9] Вздор, нелепости (итал.). [10] Поэт Шарль Колле (1709-1783) был мастером так называемых "бессмыслиц" - стихотворений с очень богатой рифмой и очень бедным смыслом. Литератор и философ Бернар Ле Бовье де Фонтенель (1657-1757) сказал однажды об очередном творении Колле: "Оно так похоже на то, что я слышу в салонах ежедневно, что нетрудно запутаться и начать искать в нем смысл". [11] Пистолет Вольты, или электрический пистолет - металлический сосуд, наполненный смесью воздуха и водорода, которая взрывается от электрической искры и выталкивает пробку из сосуда. [12] Указ об ускоренном введении сберегательных касс - своего рода банков для мелких собственников - был принят во Франции 9 июня 1835 г. по инициативе филантропов, в искренность намерений которых Нодье не верил. [13] Пропитание и наряд (лат.). [14] Жозеф Крозе (1808-1841) и Жак Жозеф Текне (1802-1873) - парижские книгопродавцы и издатели, торговавшие библиофильскими изданиями; Антуан Бозонне (первая треть XIX в.) и Жозеф Тувенен (1790-1834) - парижские переплетчики; сам Нодье особенно высоко ценил Тувенена и часто прибегал к его услугам. [15] Обильной листвы (лат.; Вергилий. Георгики. I, 191). [16] Табарен (наст. имя и фам. Антуан Жирар; 1584-1633) - французский комический актер, игравший в фарсах собственного сочинения. [17] Флориан Картон Данкур (1661-1725) - французский актер и комедиограф, к недостаткам которого Нодье относил "полное отсутствие плана, смакование дурных нравов, бесстыдство в мыслях и речах", а к достоинствам - "живость диалогов, правду характеров, выразительность картин, соль если и не аттическую, то вполне едкую" ("Вопросы литературной законности"). [18] Брелок - одна из ипостасей авторского "я" в стернианском романе Нодье "История богемского короля и его семи замков" (1830), "странное и капризное создание <...> смешной набросок, который никогда не будет закончен <...> существо вечно хохочущее, вечно поющее, вечно насмешничающее, вечно подшучивающее...". [19] Нодье в юности профессионально занимался энтомологией; его "Энтомологическую библиографию" (1801) одобрил сам Ламарк. [20] Реминисценция из басни Лафонтена "Животные, больные чумой"; там, где у Нодье "Человек", у Лафонтена - Чума.