чится день, умчатся годы, Но все цветы, в моем возникши сердце, Посвящены тебе {*}. {* Пер. К. Бальмонта.} Теперь стихи, посвященные "Ф. Г." 18}: Дрожал ее голос, когда мы прощались, Но я не видел, что это - душа Дрожит в ней и меркнет, и так мы расстались, И я простился, небрежно спеша. Горе! Ты плачешь, плачешь - губя. Мир этот слишком велик для тебя {*}. {* Пер. К. Бальмонта.} Может ли быть что-нибудь менее похожее на прощание Шелл" с Харриет Гроув? Строки эти обращены к лицу гораздо более значительному и событию куда более трагическому, но они, как уже говорилось, относятся к 1817 году - времени, выходящему за пределы моей статьи. Из Оксфорда друзья отправились в Лондон, где сняли квартиру, в которой Шелли спустя некоторое время остался один. Жил он тогда в основном случайными доходами и довольно сильно нуждался. Именно здесь вторая Харриет с лихвой возместила ему потерю первой, о которой я в этом совершенно убежден - он вскоре благополучно и навсегда забыл. Что же касается обстоятельств его первой женитьбы, то о них я знаю лишь то, что запомнил из его собственных рассказов. Он часто говорил об этом времени, и при всей его любви приукрашивать факты в данном случае у меня нет никаких оснований ему не верить. Харриет Вестбрук, по его словам, была школьной подругой одной из его сестер. Когда после исключения из Оксфорда Шелли, которому отец отказал в помощи, жил в Лондоне без всяких средств, его сестра попросила свою хорошенькую подругу передавать поэту от нее и от других сестер небольшие суммы денег, а также скромные подарки, которые, по их мнению, могли ему пригодиться. В тогдашнем его положении услуга молодой красивой девушки представлялась по меньшей мере милостью божьей, вдобавок между ними сразу же установились необычайно трогательные отношения, и он без труда убедил себя, что жить без нее не в состоянии. В результате, в августе 1811 года они бежали в Шотландию и венчались в Эдинбурге {А не в Гретна-Грине {19}, как утверждает капитан Медвин.}. На путешествие ушли решительно все их наличные средства. Они нашли дом, где сдавались комнаты, и Шелли немедленно сообщил домовладельцу, кто они, зачем приехали, как поиздержались в дороге, и попросил его пустить их и одолжить им денег, пообещав вернуть долг с первым же почтовым переводом. Тот согласился - правда, при условии, что Шелли отпразднует с ним и с его друзьями свою свадьбу. Так и договорились. Домовладелец, однако, оказался настолько назойливым и бессовестным субъектом, что Шелли не выдержал. Когда свадебный обед закончился, гости разошлись и Шелли с невестой наконец остались наедине, вдруг раздался стук в дверь. Это был их домовладелец, который заявил: "У нас принято, чтобы ночью к молодым приходили гости купать невесту в виски". "Я тут же выхватил пару пистолетов, - рассказывал потом Шелли, - наставил их на него и сказал: "С меня хватит. Мне надоела ваша наглость. Еще раз позволите себе что-нибудь в этом роде, и я вышибу вам мозги". Перепугавшись, он стремглав бросился вниз по лестнице, а я запер дверь на засов". Едва ли Шелли сам выдумал обычай "купать невесту в виски". Покинув Эдинбург, молодожены некоторое время вели странствующий образ жизни. Первым их радушно принял у себя на озерах герцог Норфолк, а вслед за ним и остальные {20}. Затем они отправились в Ирландию, сошли в Корке, побывали на Килларнийских озерах и некоторое время прожили в Дублине, где Шелли стал ярым поборником освобождения Ирландии и расторжения англо-ирландской унии. Из Дублина они отправились на остров Мэн, оттуда на реку Нантгвилт {Нантгвилт (букв.: дикий ручей) впадает в Элан (приток Вая) милях в пяти выше Райадера. Прежде чем слиться, каждая река протекает по низкой глубокой узкой долине со скалистыми берегами. В каждой долине есть - или, по крайней мере, был - большой особняк, названный по имени реки. Куимэлан-Хаус был родовым поместьем мистера Гроува {21}, которого Шелли навещал до женитьбы в 1811 году. Нантгвилт-Хаус в 1812 году принадлежал фермеру, который сдавал лучшие комнаты в доме. Впоследствии я как-то проездом останавливался на день в Райадере. Места там действительно на редкость красивые. (Примеч. автора).} в Радноршире, потом в Линмаус близ Барнстэпла {Из Барнстэпла Шелли впервые написал мистеру Годвину письмо, в котором приглашал его к себе. Прежде чем встретиться, они некоторое время переписывались. После многократных, настойчивых приглашений мистер Годвин отправился наконец к Шелли в Линмаус, но молодоженов уже не застал. (Примеч. автора).}, оттуда на короткое время в Лондон, и наконец, сняли у мистера Мадокса дом в Таниролте {Tan-yr-allt (валлийское) - под обрывом. (Примеч. автора).} близ Тремадока в Карнарвоншире. Их пребывание в Таниролте ознаменовалось тем, что Шелли вообразил, будто кто-то покушается на его жизнь, после чего они немедленно уехали из Уэльса. Мистер Хогг приводит несколько писем, описывающих эту таинственную ночную историю. Процитируем отрывок из письма Харриет Шелли, отправленного из Дублина 12 марта 1813 года. В нем она подробно останавливается на событиях той ночи. "Мистер Шелли обещал подробно рассказать вам об ужасном происшествии, вынудившем нас покинуть Уэльс. Эту обязанность я беру на себя, ибо нервы у него теперь так расшатаны, что ему лучше вообще не вспоминать о случившемся. 26 февраля часов в десять-одиннадцать вечера мы отправились спать. Не прошло и получаса, как Шелли показалось, что он услышал шум в одной из комнат нижнего этажа. Он тут же спустился вниз, захватив с собой два пистолета, которые зарядил перед сном, словно предчувствовал, что они могут пригодиться. Войдя в бильярдную, он услышал удаляющиеся шаги и прошел в маленькую комнату, служившую ему кабинетом. Там он увидел человека, который в этот момент вылезал в окно, обсаженное высокими кустами. Незнакомец выстрелил в Шелли, но промахнулся. Выстрелил и Биши - осечка. Тогда незнакомец повалил Шелли на пол, и они стали бороться. Биши разрядил в него второй пистолет, и ему показалось, что он ранил своего противника в плечо, ибо тот сразу же вскочил на ноги, громко вскрикнув. "Клянусь богом, я отомщу! - сказал он. - Я убью вашу жену, изнасилую вашу сестру. Я отомщу, так и знайте!" С этими словами он скрылся, и мы решили, что до утра, по крайней мере, он больше не вернется. Когда произошло это ужасное происшествие, слуги еще не спали, хотя и легли. Было около одиннадцати. Мы все собрались в гостиной и не расходились часа два. После этого Шелли уговорил нас идти спать, считая, что нападение уже не повторится. Мы ушли, в гостиной остались только Биши и наш новый слуга, который был в доме всего один день. После того как я снова легла, прошло, вероятно, часа три, и вдруг раздался выстрел. Я побежала вниз и увидела, что фланелевый халат мужа и занавеска прострелены. Выяснилось, что Биши отослал Дэниэля узнать, который час, и, когда слуга вышел, услыхал за окном шум. Он шагнул к окну, убийца выбил стекло и выстрелил в него. К счастью, пуля пробила халат, но сам Биши не пострадал. По чистой случайности, он стоял боком, - стой он лицом к окну, пуля наверняка убила бы его. Биши тоже выстрелил, но пистолет опять дал осечку, и тогда он бросился на противника, вооружившись старой шпагой, которую мы нашли в доме. Убийца попытался было отнять шпагу, но тут в комнату вбежал Дэниэль, и он скрылся. Было четыре часа утра. Ночь была жуткая: свирепо выл ветер, лил дождь. С тех пор больше мы этого человека не видали, однако у нас есть все основания полагать, что он был из местных, так как на следующее же утро кто-то сообщил владельцам лавок, что мистер Шелли выдумал всю эту историю, специально чтобы уехать, не заплатив по счетам. Те поверили, и убийцу искать даже не пытались. В воскресенье мы покинули Таниролт". Со своей стороны мистер Хогг замечает: "Все, кто хорошо знал эти места, кто был наслышан о ночном происшествии и провел тщательное расследование, единодушно утверждают, что никто и не думал покушаться на жизнь Шелли". Результаты расследования, о котором пишет мистер Хогг, были мне хорошо известны. Летом 1813 года я был в Северном Уэльсе и много слышал об этой истории. Когда на следующий день стали осматривать дом и лужайку за домом, то заметили, что трава на лужайке истоптана и примята. Однако следов на мокрой земле не нашли; следы оставались только между окном и поляной. Когда же увидели застрявшую в стене пулю, то поняли, что стреляли не в дом, а из дома. Из чего следовало, что все действия осуществлялись изнутри. Психологический феномен такого рода галлюцинаций мы рассмотрим более обстоятельно на другом примере. Речь идет о фантазии, хотя и не столь драматичной, но зато более стойкой и более подробно описанной. Впрочем, событие, которое я имею в виду, произошло гораздо позже, и в этой статье говорить о нем я не буду. С Шелли я познакомился в 1812 году, как раз перед его поездкой в Таниролт. В 1813 году до моего отъезда в Северный Уэльс мы виделись пару раз. Когда я вернулся, он жил в Брэкнелле и пригласил меня к себе. Я приехал. Он жил с женой, ее сестрой Элизой и только что родившейся дочкой Иантой. По этому поводу мистер Хогг пишет: "Судя по всему, к дочери он был совершенно равнодушен, она не доставляла ему никакой радости. При мне, во всяком случае, он никогда не говорил о ней, а сам я ни разу ее не видел". Что касается чувств поэта к своему первенцу, то здесь мистер Хогг заблуждается. К девочке Шелли был очень привязан; бывало, он подолгу носил ее на руках по комнате под заунывную песню собственного сочинения, которая состояла всего из одного выдуманного им слова. Он пел: "Яхмани, Яхмани, Яхмани" {Мелодия представляла собой монотонное повторение трех нот, не очень четко интонируемых. Своим звучанием эта мелодия ближе всего ко второй, третьей и четвертой ступеням минорной тональности. (Примеч. автора).}. Мне эта песня не нравилась, зато девочке - что важнее - нравилась очень и убаюкивала ее, когда она капризничала. Вообще детей своих Шелли обожал. Он был необычайно любящим отцом. Другое дело, что девочку окружали люди, которые ему не нравились. Он недолюбливал кормилицу и ненавидел свояченицу, которая уделяла ребенку много времени. Я часто думал, что если бы Харриет сама кормила ребенка, а ее сестра не жила с ними, их союз оказался бы гораздо более прочным. Но об этом позже, когда речь пойдет о том, как они расстались. В Брэкнелле Шелли окружало многочисленное общество, причем большинство знакомых придерживалось таких же, как и он, взглядов на религию и политику, не говоря уж о вегетарианстве. У каждого, однако, был свой конек. Принимая отдельные положения протестантской церкви, каждый тем не менее по-своему толковал их, что неизбежно приводило к увлеченным и далеко не всегда сдержанным спорам. Порой я не мог удержаться от смеха, когда слышал, с каким пылом обсуждают они проблемы, лишенные всякой практической ценности, воображая при этом, будто от их споров по меньшей мере зависит благополучие всего человечества. Харриет Шелли всегда была готова посмеяться вместе со мной, чем также вызывала крайнее неодобрение самых заядлых спорщиков. В Брэкнелле мистера Хогга тогда не было, однако он прекрасно знал местное общество, и многие из тех, кто собирался у Шелли, выведены в его воспоминаниях под инициалами, которые нет никакой необходимости расшифровывать. Одним из самых запоминающихся членов этого общества был человек, которого мистер Хогг называет Д. Ф. Н. {22} и о котором рассказывает несколько анекдотов. Добавлю о нем кое-что и от себя. Это был вполне достойный человек, приятный собеседник, который ничуть не проигрывал от того, что воплощал собой одну, а вернее, две связанные между собой идеи. Он полагал, что все наши недуги - как душевные, так и телесные - возникают от употребления животной пищи и спиртных напитков; что вегетарианская пища и дистиллированная вода {Он считал, что вода в ее естественном состоянии полна ядовитых примесей, избавиться от которых можно только путем дистилляции. (Примеч. автора).} - залог всеобщего здоровья, нравственной чистоты и мира; что эта величайшая мораль проповедовалась еще в древнейшем Зодиаке - Дендере {23}, что Зодиак был разделен на две полусферы, верхняя была царством Оромаза - носителя добра, а нижняя - царством Аримана {24} - носителя зла; что каждая полусфера в свою очередь делилась надвое и что расходящиеся из центра четыре луча явились предтечей христианского креста. Две полусферы Оромаза отошли к Урану, или Брахме-Созидателю, и Сатурну, или Вишне-Спасителю. Две полусферы Аримана отошли к Юпитеру, или Шиве-Разрушителю, и к Аполлону, или Кришне-Восстановителю. В знаках Зодиака, таким образом, заключалось великое нравственное учение. В первом отсеке Телец-Бык, держащий в древнем Зодиаке факел в зубах, символизировал вечный свет. Рак-Краб, спящий под всеобъемлющими водами, по которым в цветке лотоса миллионы столетий плавал Брахма, символизировал божественное начало. Близнец олицетворял собой союз света и божественности, равно как и Лев, и сидящая на спине у Льва Прародительница-Любовь; Дева и Весы обозначали совпадение эклиптики с экватором и единообразие счастливого человеческого существования. В третьем отсеке первичное вступление зла в систему мироздания выражалось превращением небесного в земное, то есть Рака - в Скорпиона. Под этим порочным влиянием человек стал охотником - Стрельцом и преследовал диких зверей, символом которых был Козерог. Затем с животной пищей и стряпней в мир пришла смерть и все наши беды. Но в четвертом отсеке Дхаваншари или Эскулапа из моря поднялся Водолей с сосудом чистой воды и фруктами и вернул людям всеобщее счастье под знаком Овна, чья благосклонная власть даровала аргонавтам золотое руно и явилась истинным талисманом Оромаза. Зодиак виделся ему во всем. Однажды мы гуляли близ Брэкнелла и заметили таверну с вывеской "Лошадиные подковы". На вывеске были изображены четыре подковы, и он тут же вообразил, что число подков олицетворяет собой древнейшее деление Зодиака. Он вошел в таверну и спросил у хозяина: - Ваша таверна называется "Лошадиные подковы"? - Да, сэр. - И на вывеске всегда было четыре подковы? - Их обычно четыре, сэр. - Но не всегда? - Мне случалось видеть и три. - Быть этого не может: Зодиак на три не делится. Должно быть четыре. И знаете почему? - Конечно, сэр. Ведь у лошади четыре ноги. Тут мой попутчик выбежал из таверны в сильнейшем негодовании, и, когда я догнал его, он воскликнул: "Нет, вы когда-нибудь видели такого болвана?!" У меня остались также очень приятные воспоминания о миссис Б. и ее дочери Корнелии. Об этих дамах Шелли пишет (Хогг, II, 515): "Я снова взялся за итальянский язык... Корнелия Тернер помогает мне. По-моему, когда-то я говорил вам, что нахожу ее надутой и необщительной. Все ровно наоборот. Эта девушка - само совершенство. Она унаследовала божественные черты своей матери" {25}. Мистер Хогг никак не мог понять, почему Шелли называл миссис Б. "Меймуне". На самом же деле он звал ее не Меймуне, а Маймуна - по аналогии с "Талабой" Саути. Лицо как юной девы лик, А волосы седы. Для своих лет она действительно выглядела очень молодо, но волосы у нее были белые как снег. В конце 1813 года Шелли оказался в плену одной из самых своих странных фантазий. Он вообразил, что старая грузная дама, с которой он как-то ехал вместе в почтовой карете, страдает слоновьей болезнью и что он заразился от нее этим неизлечимым заболеванием. Он ежеминутно ждал появления ужасных симптомов: ноги должны были раздуться до слоновьих размеров, а все тело покрыться гусиной кожей. Помню, он то и дело натягивал кожу на руках и шее, и если находил малейшую шероховатость, то кидался на первого попавшегося и начинал его ощупывать, сравнивая его кожу со своей. Своим нелепым поведением он не раз заставал врасплох юных дам, к которым кидался в гостях с быстротою молнии. Как только не пытались друзья развеять эту фантазию. Как-то я процитировал ему Лукреция: Est elephas morbus, qui propter flumina Nili Gignitur Aegypto in media, neque praeterea usquam {*}. {* Есть среди Нила болезнь, что название носит "слоновой" В Среднем Египте она, и нигде не является больше (лат.) {26}. (Пер. Ф. А. Петровского).} Эти строки, по его собственному признанию, очень его утешали. Но шло время, ноги его не толстели, кожа оставалась такой же гладкой, и наваждение постепенно прошло само собой. В 1813 году в жизни Шелли имели место и другие важные события, однако уместнее будет увязать их с тем, что произошло годом позже. Сейчас же я остановлюсь на некоторых свойствах его характера, от хронологии не зависящих. Надо сказать, что, если не считать священника, преподобного мистера Эдвардса из Хорсхэма {27}, Шелли никогда не оказывался под прямым или косвенным влиянием человека (будь то лицо государственное или частное), к кому он относился бы - или имел все основания относиться - хотя бы с малой толикой истинного уважения. Его собственный отец, учитель в Брентфорде, наставник в Итоне, ректор и преподаватели в Оксфорде, лорд-канцлер Элдон - все они представлялись ему деспотами и тиранами. Возможно, в память о своем духовном пастыре Шелли вообще несколько идеализировал сельских священников, всякий раз радуясь, если тот, как и он сам, увлекался классической литературой; именно поэтому поэт всегда был готов обойти sub silentio {молчанием (лат.).} возникавшие между ними спорные вопросы. Но подобные люди встречались ему крайне редко. Детские воспоминания, по-видимому, сыграли свою роль и в нижеследующем эпизоде, когда Шелли неожиданно загорелся идеей принять духовный сан. Идей у него всегда было множество, и самая из них непредсказуемая - стать священником. Не берусь сказать, думал ли он об этом раньше или же эта мысль возникла неожиданно - скорее все же последнее, - но наш разговор по этому поводу мне хорошо запомнился. Как-то в начале лета, гуляя по одной деревне, мы вышли к уютному домику священника с чудесным садом, ограда которого была увита буйно цветущим корхорусом - растением по тем временам еще довольно редким. Любуясь домом, Шелли остановился. Первозданная тишина, укромная тропинка через сельское кладбище, очевидно, так сильно подействовали на него, что он вдруг сказал: - Знаете, мне очень хочется быть священником. - Как же можно стать служителем церкви с вашими понятиями о вере? - возразил я. - Сверхъестественность религии - это еще не самое главное, - ответил он. - Что же касается христианской морали, то я более убежденный христианин, чем иные святоши. Только представьте себе, сколько пользы может принести хороший священник. Ведь он учит разуму и проповедует добро, подает пример благородного поведения и правильной, размеренной жизни; личным участием и добрым словом он утешает бедных, которые всегда могут обратиться к нему, если им неоткуда ждать помощи. Как прекрасно, что церковь разбросала таких людей по всей земле. Неужели я должен отказаться от всех преимуществ этого замечательного дела только потому, что существуют некоторые формальности, которые меня не устраивают? Им просто не следует придавать значения. На это я ответил ему, что в служении церкви есть немало отрицательных сторон, которые он в своем стремлении стать священником не учитывает. Шелли задумался, потом перевел разговор на другую тему и больше об этом никогда со мной не говорил. Он очень любил романы Брауна, Чарлза Брокдена Брауна {28}, американского писателя, который умер в возрасте тридцати девяти лет. Его первым романом был "Виланд". Отец Виланда подолгу жил один в летнем флигеле, где и погиб во время неожиданно вспыхнувшего пожара. На Шелли этот флигель произвел сильное впечатление. Подыскивая себе загородный дом, он всегда выяснял, есть ли на участке летняя пристройка либо место для ее строительства. Вторым романом был "Ормонд". Героиня романа - Констанция Дадли - всегда оставалась одной из самых любимых героинь Шелли, если не самой любимой. Третий роман Брауна назывался "Эдгар Хантли, или Лунатик". В этом романе на Шелли чрезвычайно сильное впечатление произвела сцена, в которой Клитеро во сне роет под деревом могилу. В четвертом романе "Артур Мервин" Брауну особенно удалось описание желтой лихорадки в Филадельфии и ее окрестностях; есть подобные сцены и в "Ормонде". В изображении эпидемий Брауну не было равных. Шелли был очень разочарован, что герой романа променял простую крестьянскую девушку на богатую еврейку. Правда, он понимал, что без этой измены в романе не было бы печальной развязки. Ведь три предыдущих романа писателя также кончались трагически. Эти четыре книги, бесспорно, были творениями незаурядного таланта: замечательны они еще и тем, что в них самые обыденные причины приводили к самым, казалось бы, сверхъестественным последствиям. "Виланд" как никакой другой "готический роман", вызывает в читателе суеверный ужас. Браун написал еще два романа: "Джейн Талбот" и "Филип Стэнли". В них он отошел от "готики" и ограничился описанием будничной жизни. В отличие от предыдущих, последние две книги писателя большого успеха не имели. Из всего, что Шелли читал, глубже всего укоренились в его сознании и повлияли на формирование его личности первые четыре романа Брауна, а также "Разбойники" Шиллера и "Фауст" Гете. Он неустанно изучал великих поэтов древности, Навсикая и Антигона были его любимыми героинями. Не помню, чтобы он восторгался кем-нибудь из наших старых английских поэтов, за исключением, пожалуй, Шекспира и Мильтона. Он самозабвенно любил Вордсворта и Колриджа, в меньшей степени - Саути. Все они оказали заметное влияние на его стиль, а Колридж к тому же и на воображение. Однако восторгаться еще не значит испытывать душевную близость, - именно произведения Брауна более всех остальных авторов отвечали складу его ума. Особенно близок ему был идеальный и вместе с тем столь живо написанный образ Констанции Дадли. Ему также очень нравились "Стансы" Вордсворта, написанные на экземпляре "Замка праздности" Томсона {29}. Он говорил, что пятое стихотворение всегда напоминало ему обо мне. На это я отвечал, что первые четыре, напротив, во многом приложимы к нему. "Поразительная проницательность Вордсворта, - говорил Шелли, - проявилась в том, что в стансах он прозорливо сблизил двух столь непохожих друг на друга вымышленных персонажей и что при этом каждый из них в отдельности живо напоминает двух реально существующих друзей. И это в стихотворении, написанном задолго до того, как они познакомились; когда они еще были детьми, а сам он понятия не имел об их существовании". Восторг, который испытывает герой первых четырех стансов Вордсворта в саду счастливого замка, его мятущийся дух, неуемная тяга к странствиям, изнеможение, в котором он возвращается и предается покою, - все в этих стихах словно списано с Шелли. Особенно показательны в этом смысле строки четвертого станса: Тот почитал избранником его, А тот считал прямым исчадьем ада, Служил поэзии и оттого, Могучий дух, как облаков громада. Мчал ввысь его, сметая все преграды. Шелли часто цитировал похожий отрывок из "Чайльд Гарольда", также принимая его на свой счет: Моряк в порту найдет Конец трудам опасным и заботам, А дух - уплывший в Вечность мореход - Не знает, где предел ее бездонных вод {*}. {* Пер. В. Левика {30}.} Одной из причин его постоянного беспокойства была и вегетарианская диета. Когда он жил на одном месте, то строго и сознательно соблюдал диету, которая, однако, не шла ему на пользу: от растительной пищи он слабел, нервничал, легко возбуждался. В это время на него находили всевозможные причуды, которые вынуждали его переезжать из одного города в другой. Останавливаясь в гостиницах, он питался, по его словам, "как попало", то есть как все остальные. Когда же от обычной пищи ему становилось лучше, он считал, что все дело в перемене места, а никак не диеты. Как-то раз, живя за городом, я получил от Шелли записку с просьбой навестить его в Лондоне. Я приехал и застал его в постели. - Вы прекрасно выглядите, - сказал он мне. - Наверно, по-прежнему питаетесь животной пищей и пьете спиртное? Я ответил утвердительно. - Вы же видите перед собой разболевшегося вегетарианца, - А может быть, именно в диете и кроется причина вашей болезни?.. В этом Шелли никогда бы сам не признался, однако вскоре после нашего разговора он вновь пустился в далекое путешествие по каким-то глухим местам и, питаясь "как попало", разумеется, поправился. Театр он почему-то не любил, и мне потребовалось немало усилий, чтобы преодолеть эту неприязнь. Как-то вечером я уговорил его пойти на "Школу злословия" {31}. В конце спектакля, сравнив сцены, в которых Чарлз Сэрфейс был навеселе, со сценой из четвертого акта, где зритель вновь возвращается в библиотеку Джозефа, Шелли заметил: "Идея комедии ясна: увязать добродетель с бутылками и стаканами, а порок - с книгами". Мне стоило немалого труда уговорить его досидеть до конца. Он часто говорил о "губительном и извращенном духе комедии". Думаю, что на комедии он после этого больше не ходил. Вместе с тем я хорошо помню, с каким интересом он наблюдал за игрой мисс О'Нийл, исполнявшей роль Бьянки в "Фацио" {32}. Уверен, что Шелли имел в виду именно ее, когда писал образ Беатриче в "Ченчи". Во время сезона 1817 года я уговорил его пойти со мной в оперу. Давали "Don Giovanni" {"Дон-Жуана" (ит).}. Перед началом он спросил, что это - комедия или трагедия. Я ответил: и то, и другое, но все же скорее комедия, чем трагедия. После убийства Командора Шелли сказал: "И это вы называете комедией?" Но постепенно музыка и действие захватили его. Я спросил, что он думает об Амброгетти. "По-моему, - ответил Шелли, - он ничем не лучше персонажа, которого играет". За оперой последовал балет, в котором главной danseuse {танцовщицей (фр.).} была мадемуазель Милан_и_. Он остался от нее в восторге и сказал, что и представить себе не мог такой грациозности. Впечатление о ней сохранилось у него надолго, ибо спустя несколько лет в письме из Милана {33} он писал мне: "Мадемуазель Миланй у них тут нет". С тех пор и вплоть до того времени, когда он окончательно покинул Англию, Шелли не пропускал ни одного представления итальянской оперы. Он восхищался музыкой Моцарта, особенно в опере "Nozze di Figaro" {"Женитьба Фигаро" (ит.).}, которая несколько раз игралась в начале 1818 года. Не помню, чтобы ему нравились спектакли английского театра, кроме разве что "Фацио". Впрочем, если мне не изменяет память, он и был-то всего на двух вышеупомянутых представлениях. Он так и не полюбил комедию, несмотря на все мои доводы. Однажды - как великолепный пример поэтичности и богатой образности комедии - я прочел ему монолог Мигеля Переса из пьесы "Женись и управляй женой" {34}, который тот произносит в своем убогом жилище. Когда я дошел до пассажа: Хозяйка наша, старая карга, От духоты и голода иссохла И день-деньской у очага сидит (А весь очаг - три кирпича негодных. Устойчивых, как карточный домишко), С Сивиллой, дымом прокопченной, схожа. Есть у нее служанка, но у той Вид чудища, хотя она и девка: Грязь и жара, что здесь царит, все тело Ей скорлупой покрыли, как орех. Бормочут обе, укают, как жабы, Иль завывают, как сквозняк в щели {*}. - {* Пер. П. Мелковой.} он сказал: "И это вы называете комедией! Сначала общество доводит этих бедняг до ужасающей нищеты, так что они и на людей становятся непохожи, а потом, вместо того чтобы относиться к ним как к существам, достойным глубочайшего сожаления, мы выставляем их на посмешище, словно чудовищных уродов". "Но признайте хотя бы красоту слога", - сказал я ему. "Пожалуй, - согласился он. - Однако, если чувство извращено, то чем слог выразительнее, тем хуже". Как уже говорилось в начале, до тех пор пока не будут напечатаны третий и четвертый тома воспоминаний мистера Хогга, я не стану касаться событий, предшествовавших разрыву Шелли с первой женой, равно как и обстоятельств, непосредственно с этим разрывом связанных. Замечу лишь, что история ухода Шелли от первой жены, как никакая другая, доказывает удивительную прозорливость наблюдения Пейн Найта, который писал: "Тот самый брак, которым кончается комедия, может явиться началом трагедии" {"Ни один здравомыслящий человек еще ни разу не пускался в рискованное предприятие из романтического желания подражать литературному вымыслу. Литературные примеры оказывают влияние лишь на поступки юных дам в делах любви и брака, однако, как нам представляется, влияние это отнюдь не столь велико, как полагают суровые моралисты, - ведь побеги и измены появились гораздо раньше, чем пьесы и романы, их описывающие. Если же и найдутся романтические создания, подверженные этому влиянию, то они, руководствуясь в житейских делах литературным вымыслом, вполне могут жестоко просчитаться, ибо тот самый брак, которым кончается комедия, может явиться началом трагедии" (Принципы вкуса. Кн. III, гл. 2, разд. 17). (Примеч. автора).}.  * ЧАСТЬ II *  Y Gwir yn erbyn y Byd. Истина против мира. Афоризм бардов Поскольку третий и четвертый тома мистера Хогга так и не появились в печати, а сэр Перси и леди Шелли сами воспользовались материалами, которые они в свое время предоставили мистеру Хоггу; поскольку леди Шелли, взяв за основу те факты биографии поэта, какие сочла нужными, и литературно их обработав, выпустила книгу собственных воспоминаний {Воспоминания о Шелли. Из достоверных источников. Издано леди Шелли. Лондон: Смит енд Элдер, 1859. (Примеч. автора).}, мне кажется, что теперь я располагаю всеми необходимыми данными для завершения собственных мемуаров, которые явятся своего рода отправной точкой для последующих авторов, если таковые сочтут возможным обратиться к моим запискам. В предисловии к своей книге леди Шелли пишет: "К сожалению, с мемуарами мистера Хогга мы познакомились, только когда они уже вышли в свет. Совершенно невозможно было заранее предугадать, что на основании таких материалов будет написана книга, которая поразит и глубоко возмутит всех, кто вправе судить о личности Шелли. Однако особое разочарование мы испытали оттого, что эта чудовищная карикатура на Шелли увидела свет как бы с моего одобрения, - ведь автор посвятил свое сочинение мне. Руководствуясь чувством долга перед памятью поэта, мы были вынуждены забрать материалы, которые в свое время передали его старинному другу и которые в его воспоминаниях были, на наш взгляд, самым невиданным образом извращены. Таким образом, у нас не оставалось иного выхода, как взять на себя труд самим опубликовать эти материалы, связав их между собой лишь той повествовательной канвой, какая необходима для удобства читателя". К глубокому сожалению, должен сразу же заметить, что леди Шелли и я не сходимся во взглядах на обстоятельства, связанные с разрывом супругов Шелли. По мнению капитана Медвина, разрыв этот произошел по обоюдному согласию. Той же точки зрения придерживаются мистер Ли Хант и мистер Миддлтон, да и во всех известных мне биографиях Шелли эта версия считается установленным фактом. Леди Шелли пишет: "В конце 1813 года постепенно возникшее охлаждение между супругами привело к окончательному разрыву, после чего миссис Шелли вернулась в дом отца, где и родила своего второго ребенка - сына, который умер в 1826 году. О событиях этого мучительного для Шелли времени, равно как и о причинах разрыва я говорить здесь не стану. Как заметила сама Мэри Шелли: "Не время еще раскрыть правду, а от домыслов следует воздержаться". На сегодняшний день еще не существует ни одной биографии, где бы было приведено подробное, хотя бы отдаленно соответствующее действительности описание этих печальных событий; не сказано правды ни о нем самом, ни о людях, его окружавших. Не желая также вдаваться в подробности, позволю себе лишь одно замечание по этому поводу. Проступки столь благородного и великодушного человека, каким был Шелли, касайся они его и никого больше, не побоятся признать лишь те, кто по-настоящему любили его, ибо они твердо убеждены: если дать его ошибкам беспристрастную оценку, можно составить более верное и яркое представление о его личности, чем то, что оставили современники. Все близко знавшие Шелли в те годы совершенно по-разному трактуют это грустное событие, приукрашивая его в соответствии с собственными взглядами и личными симпатиями. Никому из них Шелли, по-видимому, не говорил всей правды. Мы, которые носим его имя и являемся членами его семьи, располагаем бумагами, написанными его собственной рукой. Бумаги эти когда-нибудь, быть может, расскажут вел правду о жизни поэта; пока же, за исключением детей Шелли, мало кто из ныне живущих имел возможность с ними познакомиться. Между тем уже теперь чувство долга обязывает нас опровергнуть одно распространенное заблуждение. Шелли иногда обвиняют в смерти Харриет. Это совершенно неверно. Между трагической гибелью Харриет и поведением ее мужа не было прямой связи. Вместе с тем смерть первой жены действительно оставалась для Шелли неистощимым источником глубочайших страданий; на нежную, ранимую душу поэта навсегда легла мрачная тень от могилы его первой возлюбленной, которая рассталась с жизнью по собственной воле" {35}. Этой фразой заканчивается шестая глава. Седьмая начинается так: "Годвины заинтересовались Шелли еще тогда, когда он по собственной инициативе приехал в Кэсвик. Знакомство, которое завязалось у него с Годвином во время случайных наездов поэта в Лондон, со временем переросло в близкую дружбу. Только в обществе Годвинов Шелли мог немного отвлечься от своего тогдашнего горя. Ведь был он тогда еще очень молод. Его переживания, замкнутость, самобытность, яркая одаренность и пылкий энтузиазм произвели огромное впечатление на дочь Годвина, Мэри, которой в то время было всего шестнадцать лет и которая привыкла, что о Шелли отзываются как о человеке загадочном и в высшей степени незаурядном. Однажды, повстречав девушку у могилы ее матери на кладбище святого Панкратия, Шелли вдохновенно рассказал ей историю своего бурного прошлого - как он страдал, как ошибался. Он заверил ее, что, полюби она его, и он вписал бы свое имя в один ряд с теми благородными и мудрыми людьми, которые сражались за счастье ближних и в любых невзгодах превыше всего ставили интересы человечества. Она не колеблясь протянула ему руку и навечно связала с ним свою судьбу. Оба они до конца оставались верны своему слову, свидетельством чему послужат последующие главы этих "Воспоминаний"". Только неопытностью автора можно объяснить то, что последовательность изложения в этих двух отрывках не совпадает с последовательностью реальных событий: у леди Шелли получается, что в то время Шелли был опечален смертью Харриет. Однако Харриет погибла только спустя два с половиной года после разрыва, который совпадает по времени с решением ее мужа связать свою судьбу с Мэри Годвин. Что же касается самого разрыва, то, несмотря на нежелание Шелли посвящать близких друзей в свою личную жизнь, сохранились все же кое-какие факты, которые говорят сами за себя и воспринимаются вполне однозначно. Брак в Шотландии был заключен в августе 1811 года. В письме, которое шестнадцать месяцев спустя Шелли писал одной своей знакомой (10 декабря 1812 года), сказано: "Как вы можете называть Харриет светской дамой?! Тем самым вы ее оскорбляете, причем, с моей точки зрения, самым незаслуженным образом. Непринужденность и простота, естественность в обращении, прямодушие всегда были в моих глазах самыми главными ее достоинствами, ни одно из которых несовместимо со светской жизнью, ее тщеславным притворством и вульгарной eclat {зд.: болтовней (фр.).}. Вам будет очень нелегко переубедить меня, ибо каждый день я имею возможность воочию убеждаться в необоснованности ваших наблюдений" (Воспоминания, с. 44). Следовательно, до конца 1812 года ни о каком охлаждении между супругами не могло быть и речи. Равно как и в 1813 году, если только мне не изменяет память. Осенью 1813 года Шелли из Брэкнелла отправился на Камберлендские озера, а оттуда в Эдинбург. В Эдинбурге он познакомился с молодым бразильцем по имени Баптиста, приехавшим в Англию изучать медицину по настоянию отца, а вовсе не из любви к науке, которую он от души ненавидел за умозрительность и бездоказательность. После отъезда Шелли из Эдинбурга молодые люди переписывались, а потом возобновили знакомство в Лондоне. Баптиста был искренним, сердечным и очень воспитанным юношей. Будучи человеком весьма увлекающимся, он с воодушевлением воспринял все идеи Шелли, вплоть до вегетарианства. Баптиста переводил на португальский язык "Королеву Маб" и как-то показал мне сонет, который собирался предпослать своему переводу. Начинался он так: Sublime Shelley, cantor de verdade! {*} - {* О Шелли, дух высокий, ты - истины певец (португ.).} - а заканчивался: Surja "Queen Mab" a restaurai о mundo {*}. {* Для возрождения мира явится "Королева Маб" (португ.).} Остальные строки сонета я забыл. Умер Баптиста рано, от какой-то болезни легких. Английский климат был ему вреден, но он этим легкомысленно пренебрег. В Лондон Шелли вернулся незадолго до рождества, потом снял на два-три месяца дом в Виндзоре, а в Лондон наведывался от случая к случаю. В марте он сочетался повторным браком с Харриет, о чем свидетельствует следующая запись в церковной книге: Браки, заключенные в марте 1814 года 164. Перси Биши Шелли и Харриет Шелли (урожденная Вестбрук, девица, несовершеннолетняя), оба прихожане этого прихода, сочетаются повторным браком без оглашения (в первый раз бракосочетание происходило по ритуалу шотландской церкви), дабы устранить всякие сомнения, какие возникали либо могут возникать в отношении вышеупомянутого брака (с согласия Джона Вестбрука, родного, законного отца упомянутой несовершеннолетней девицы) сего дня 24 марта 1814 года. Обвенчаны мною, Эдвардом Уильямсом, священником. Браком сочетались: Перси Биши Шелли, Харриет Шелли, урожденная Вестбрук. В присутствии: Джона Вестбрука Джона Стэнли. Вышеизложенное есть точная выписка из книги регистрации браков прихода святого Георгия на Ганноверской площади;