одит. Кристина. Все-таки всякое дело надо прежде испробовать, сеньора тетенька; ну, а не выйдет толку, можно и бросить. Лоренса. Аи, что ты, племянница! Уж в этих делах я или не знаю ничего, или знаю и скажу тебе, что вся и беда-то в том, что попробуешь. Кристина. Надо правду сказать, сеньора тетенька, у вас мало смелости; будь я на вашем месте, да я бы никаких волков не побоялась. Лоренса. В другой раз я тебе говорю и тысячу раз еще скажу, что сатана в тебя вселился да и разговаривает. А ведь это сеньор! Как он вошел? Кристина. Он, должно быть, отпер своим ключом. Лоренса. Ну его к чорту с его ключами! Входит Каньисарес. Каньисарес. С кем вы разговаривали, донья Лоренса? Лоренса. С Кристиной разговаривала. Каньисарес. То-то же, вы смотрите, донья Лоренса! Лоренса. Я говорю, что разговаривала с Кристиной. С кем же мне еще разговаривать? Разве есть с кем? Каньисарес. Не желал бы я, чтобы вы и сами с собой разговаривали, это всегда ко вреду для меня. Лоренса. Не понимаю я этих ваших разглагольствований, да и понимать не хочу. Дайте хоть сиесту {Отдых в полдень. (А. Н. О.)} мирно провести. Каньисарес. Да я даже и во время ночного бдения не желаю воевать с вами. Но кто это так сильно стучит в дверь? Посмотри, Кристина, кто там, и если нищий, так подай милостыню, и пусть идет дальше. Кристина. Кто там? Ортигоса (за сценой). Это соседка Ортигоса, сеньора Кристина. Каньисарес. Ортигоса, да еще и соседка! Сохрани господи! Спроси, Кристина, чего ей нужно, и дай ей, но с условием, чтоб не всходила на крыльцо. Кристина. Что вам угодно, сеньора соседка? Каньисарес. Слово "соседка" меня возмущает; называй ее по имени, Кристина. Кристина. Скажите, что вам нужно, сеньора Ортигоса? Ортигоса. Я хочу попросить сеньора Каньисареса об одном деле, которое касается моей чести, жизни и души. Каньисарес. Скажи, племянница, этой сеньоре, что у меня есть дело, которое тоже касается всего этого и даже больше, и чтобы она поэтому не приходила сюда. Лоренса. Боже, вот дикий поступок! Разве вас нет здесь, со мной? Что ж, меня съедят, что ли, глазами-то? Или на воздухе унесут? Каньисарес. Ну, коли вы желаете, так пусть войдет, сто тысяч ей чертей! Кристина. Войдите, сеньора соседка! Каньисарес. Ах, роковое это слово для меня: "соседка"! Входит Ортигоса; у нее в руках ковер, по четырем углам которого изображены Родамонт, Мандрикардо, Рухеро и Градасо; Родамонт изображен закутанным в плащ. Ортигоса. Сеньор души моей, подвигнутая и возбужденная доброй славой о вашем великом милосердии и многих благодеяниях, я осмелилась притти просить вашу милость оказать мне такое одолжение, милосердие, помощь и благодеяние - купить у меня этот ковер. Мой сын взят под стражу за то, что ранил цирюльника. Суд приказал произвести хирургу осмотр, а мне нечем заплатить ему; последствия могут быть опасные и очень убыточные, потому что мой сын парень отчаянный. Я хотела бы выкупить его из тюрьмы сегодня или завтра, если возможно. Работа хорошая, ковер новый, и при всем том я отдам его за такую цену, какую ваша милость назначит, хоть и в убыток. Сколько я в свою жизнь вот так-то растеряла добра! Держите, сеньора моя, развернем его, чтобы сеньор мог видеть, что в моих словах нет обмана. Подымите выше, сеньора. Посмотрите, как хороши коймы. А фигуры по углам совсем живые. Когда поднимают перед Каньисаресом и показывают ему ковер, входит молодой человек и пробирается во внутренние комнаты. Каньисарес. О, это милый Родамонт! Что ему нужно в моем доме, этому закутанному сеньору? Если б он знал, как я люблю эти подходы и прятанья, он бы ужаснулся. Кристина. Сеньор дяденька, я ничего не знаю о закутанных; и если кто вошел к нам в дом, так по воле сеньоры Ортигосы, а я, пусть чорт меня возьмет, если я словом или делом виновата в том, что он вошел; говорю по совести. Уж это будет чорт знает что такое, если вы, сеньор дядя, подумаете, что это я виновата в том, что он пришел. Каньисарес. Да, я вижу, племянница, что виновата сеньора Ортигоса. Я и не удивляюсь этому, потому что она не знает ни моего характера, ни того, как я не люблю таких рисунков. Лоренса. О рисунках он говорит, племянница, а не о другом чем-нибудь. Кристина. Да я про то же говорю. (Про себя.) Ах, господи помилуй! Опять душа на свое место стала, а то было в пятки ушла. Лоренса. На кой чорт мне этот трехполенный верзила, да и к тому же поводись я с этими ребятами, так... Кристина (про себя). Ай, как неловко, в какую беду влететь можно с такими проказами! Каньисарес. Сеньора Ортигоса, я не охотник до закутанных лиц и ни до какого переряживанья; вот вам дублон, этого довольно на ваши нужды, и уходите из моего дома как можно скорей, сию же минуту, и возьмите свой ковер. Ортигоса. Продли бог вашей милости веку больше, чем Мордасуилу иерусалимскому. Вот клянусь жизнью этой сеньоры, имени я их не знаю, пусть они приказывают мне, а я буду служить, день и ночь, телом и душой, потому что у них душа, надо полагать, как есть у горлинки невинной. Каньисарес. Сеньора Ортигоса, кончайте и уходите! Не ваше дело чужие души разбирать. Ортигоса. Если вашей милости нужно какого-нибудь пластыря против болезни матки, так у меня есть удивительные и против зубной болезни я знаю такие слова, которые всякую боль как рукой снимают. Каньисарес. Кончайте, сеньора Ортигоса; у доньи Лоренсы нет ни болезни матки, ни зубной боли, все у ней здоровы и целы, и во всю ее жизнь еще не выпало ни одного. Ортигоса. Еще выпадут, бог даст; ей господь долгую жизнь пошлет, а старость уж в конец зубы-то сокрушает. Каньисарес. Ах, господи, нет возможности отделаться от этой соседки! Ортигоса, дьявол ли ты, соседка ли, или кто бы там ни было, убирайся, освободи нас! Ортигоса. Справедливо говорить изволите. Не сердитесь, ваша милость, я ухожу. (Уходит.) Каньисарес. Ох, уж эти мне соседки, соседки! Разжигало меня каждое слово этой соседки, и именно потому только, что она соседка. Лоренса. А я вам говорю, что у вас характер совсем как у варвара и у дикого. Что такое сказала эта соседка, что вы так взъелись на нее? Вы ко всякому доброму делу примешиваете какой-нибудь смертный грех. Волчий рот, скорпионов язык, бездонная яма злости! Каньисарес. Нет, нет, остановите вашу мельницу, а то это добром не кончится. А вот не нравится мне, что вы так заступаетесь за вашу соседку. Кристина. Сеньора тетенька, шли бы вы к себе в комнату и позабавились чем-нибудь; оставьте дядю в покое, он, кажется, сердит. Лоренса. Я так и сделаю, племянница, и не покажусь ему на глаза целых два часа. Божусь тебе, я его так отпотчую, что он доволен останется. (Уходит.) Кристина. Дяденька, видели, как она скоро дверь-то защелкнула? Я думаю, она теперь ищет какой-нибудь запор, чтоб припереть ее покрепче. Лоренса (за сценой). Кристиника, Кристиника! Кристина. Что угодно, тетенька? Лоренса. Если б ты знала, какого мне любовника судьба послала! Молодой, красивый, смуглый и весь померанцевыми цветами продушен. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Вы с ума сошли, тетенька? Лоренса. Ничуть, в полном своем разуме. Ну, божусь тебе, если бы ты увидела, ты бы возрадовалась. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Дяденька, побраните ее, она даже и в шутку не должна говорить таких непристойностей. Каньисарес. Ты дурачишься, Лоренса? Но я тебе; серьезно говорю, я совсем не в расположении терпеть от; тебя такие шутки. Лоренса. Не шутки, а правда; да еще какая правда-то! Чего лучше не бывает! Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Скажите, тетенька, уж не там ли и мой школьник? Лоренса. Нет, племянница. Он придет как-нибудь в другой раз, если захочет Ортигоса, соседка. Каньисарес. Лоренса, говори, что хочешь, только слова "соседка" не произноси никогда; у меня трясутся все члены, как я его услышу. Лоренса. И у меня тоже трясутся, только от любви к соседке. Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Лоренса. Теперь-то я увидала, каков ты, проклятый старик! А до сих пор, пока я жила с тобой, ты меня все обманывал. Кристина. Побраните ее, дяденька, побраните ее, дяденька, уж очень она бесстыдничает. Лоренса. Я хочу помочить бородку моему милому ангельской водой из бритвенного тазика; он так хорош лицом, вот как есть ангел писаный! Кристина. Боже мой, какие глупости, какое ребячество! Расшибите ее на мелкие части, дяденька! Каньисарес. Не ее, а двери, за которыми она прячется, я расшибу на мелкие части. Лоренса. Незачем; видите, они отворены. Войдите и увидите, что я правду говорила. Каньисарес. Хоть я и знаю, что ты шутишь, но я войду, чтоб тебя на ум наставить. (Идет в дверь. В дверях Лоренса выплескивает ему в глаза воду из бритвенного тазика. Каньисарес возвращается и протирает глаза; Кристина и донья Лоренса окружают его. В это время молодой человек пробирается из комнаты и уходит.) Каньисарес. Ведь, ей-богу, ты меня чуть не ослепила, Лоренса! К чорту эти шутки, от них без глаз останешься. Лоренса. Посмотрите, с кем меня судьба связала! С самым-то злым человеком на свете! Посмотрите, он поверил моим выдумкам, по своей... только потому, что я его ревность поддразнила! Как испорчено, как загублено мое счастье! Заплатите же вы, волосы, за злодеяние этого старика! Оплакивайте вы, глаза, грехи этого проклятого! Посмотрите, как он мою честь и славу поддерживает! Подозрения он принимает за действительность, ложь за правду, шутки за серьезное, забаву за преступление! Ах, у меня душа расстается с телом! Кристина. Тетенька, не кричите так; все соседи соберутся. Альгвасил (за сценой). Отоприте двери! Отоприте сейчас, или я расшибу их в прах! Лоренса. Отопри, Кристиника, и пусть весь свет узнает мою невинность и злобу этого старика. Каньисарес. Господи помилуй! Да ведь я сам говорил тебе, что ты шутишь. Потише, Лоренса, потише! Входят альгвасил, музыканты, танцовщик и Ортигоса. Альгвасил. Что это? Что за ссора? Кто кричал здесь? Каньисарес. Сеньор, ничего нет; ссора между мужем и женой; она сейчас же и кончилась. Музыкант. А мы, чорт возьми, то есть я и мои товарищи, мы, музыканты, были здесь неподалеку, на сговоре, и прибежали на крик с немалой тревогой, полагая, что это что-нибудь другое! Ортигоса. И я тоже, грешным делом, подумала. Каньисарес. По правде сказать, сеньора Ортигоса, если бы не вы, так не вышло бы того, что вышло. Ортигоса. Это по грехам моим; я такая несчастная, что нежданно-негаданно на меня всякие чужие грехи сваливают. Каньисарес. Сеньоры, отправляйтесь подобру-поздорову! Я благодарю вас за ваше доброе желание, но уж теперь мы опять примирились с женой. Лоренса. Примиримся, если вы прежде попросите у соседки прощения за то, что дурно думали о ней. Каньисарес. Если у всех соседок, о которых я дурно думаю, мне просить прощения, то этому конца не будет. Ной все-таки я прошу прощения у сеньоры Ортигосы. Ортигоса. И я вас извиняю и теперь, и напредки. Музыкант. Ведь не напрасно же мы сюда пришли: играйте, товарищи, пляши, плясун! Отпразднуем замирение песенкой. Каньисарес. Сеньоры, я не люблю музыки; я наслушался ее довольно. Музыкант. Да хоть бы вы и не любили, мы все-таки споем. Музыканты (поют) На Иванов день дожди, Урожая уж не жди; А как брань в тот день зайдет, Будет мир на целый год. Когда в дождь хлеб на току, Виноградники в цвету; У несчастных поселян Плохо в житницах и в бочках. Если ж ссоры да жары Приключатся на Ивана, Будет мирно целый год И здорово для кармана. Желчь в каникулы вскипает, А под осень утихает. И недаром разговоры Про Иванов день идут, Что в Иванов день раздоры Мир на целый год дают. Плясун пляшет. Музыканты (поют) Между мужем и женою Хоть частенько брань идет, Но она всегда ведет Примиренье за собою. О ненастье нет помину, Если солнышко взойдет, Ссора на Иванов день Мир дает на целый год. Каньисарес. Вот вы сами видите, ваши милости, в какое беспокойство и расстройство поставила меня соседка. Так прав ли я, что не люблю соседок? Лоренса. Хоть мой муж и не любит соседок, но я целую ваши ручки, сеньоры соседки. Кристина. И я тоже. А если б моя соседка привела мне школьника, то была бы она самая лучшая соседка. Прощайте, сеньоры соседки! СУДЬЯ ПО БРАКОРАЗВОДНЫЙ ДЕЛАЙ (El juez de los divorcios) ЛИЦА: Судья по бракоразводным делам. Письмоводитель. Прокурадор. Старик. Мариана, его жена. Солдат. Донья Гиомар, его жена. Подлекарь {*}. Донья Альдонса, его жеяа. Крючник {**}. Два музыканта. {* В подлиннике cirujano - фельдшер; их прежде называли подлекарями. Есть и пословица: "Толкуй больной с подлекарем". От испанского cirujano произошло русское слово "цирюльник". Как испанский cirujano, и русский цирюльник, по экзамену, имел право пускать кровь, дергать аубы, ставить банки и пиявки. (А. Н. О.) ** Ganapan - носильщик тяжестей, то же, что в Тифлисе муша. У нас теперь тяжести перевозятся ломовыми извозчиками; но при нагрузке и разгрузке товаров на пристанях, дебаркадерах и пр. есть артели носильщиков, которые называются крючниками. (А. Н. О.)} Зала суда. Входят судья, письмоводитель и прокурадор; судья садится на кресло. Входят старик и Мариана. Мариана (старику очень громко). Ну, вот, сеньор судья бракоразводных дел сел на свое судейское кресло; вот теперь как хочу... хочу брошу дело, хочу в ход пущу. Но нет, уж теперь я хочу жить на воле, проживать безданно-беспошлинно, как птица. Старик. Ради бога, Мариана, не суетись ты так со им делом! Говори ты потише, богом прошу тебя. Посмотри, ведь ты всполошила всех соседей своими криками; вот теперь сеньор судья перед тобой, ты и без крика можешь объяснить ему свою просьбу. Судья. Что у вас за спор, добрые люди? Мариана. Развод, сеньор, развод, и опять развод, и тысячу раз развод! Судья. С кем и почему, сеньора? Мариана. С кем? С этим стариком, который перед вами. Судья. Почему? Мариана. Потому, что не могу я переносить его причуд, не могу постоянно ухаживать за его болестями, которых у него несть числа. Меня мои родители воспитывали совсем не в сиделки или сестры милосердия. Я хорошее приданое принесла этому костяному скелету, который только жизнь мою заедает. Когда я шла за него замуж, так у меня лицо-то светилось, как зеркало, а теперь оно точно суконка. Ваша милость, сеньор судья, разведите нас, коли вам нежелательно, чтоб я удавилась. Смотрите, смотрите, какие борозды у меня на лице, - это все от слез, которые я каждый день проливаю, как только вздумаю, что я замужем за этой анатомией! Судья. Не плачьте, сеньора! Умерьте ваш голос и утрите слезы, я рассужу вас по справедливости. Мариана. Позвольте мне плакать, ваша милость; в этом одно мое утешение. В королевствах и республиках, хорошо-то устроенных, время супружеской жизни надо бы ограничить; через каждые три года браки-то нужно бы разводить или утверждать еще на три года, вот как аренды; и чтоб уж никак не тянулись они всю жизнь, на вечную муку для обеих сторон. Судья. Если б это можно или должно было сделать, так уж во что бы то ни стало, а давно бы это сделали, сеньора; но определите мне точнее причины, которые вас заставили просить развода. Мариана. Его дряхлость и мои цветущие лета; никакого сна, потому что должна я вставать в полночь, греть платки да мешочки с отрубями и прикладывать ему к бокам и накладывать то ту, то другую перевязку, а гораздо бы мне приятнее было видеть, чтоб ему пеньковую перевязку на шею присудили; и всю ночь сторожить, чтобы поднимать повыше подушки, подавать сиропы да мягчительные, чтоб ему не теснило грудь; и принуждена я еще терпеть дурной запах у него. изо рта, которым разит от него на три выстрела из аркебуза. Письмоводитель. Это, должно быть, оттого, что у него коренной зуб гниет. Старик. Нет, не должно быть; потому что у меня во, рту давно уж сам чорт не только коренного, а и никакого зуба не найдет. Прокурадор. Я слышал, что и закон такой есть, будто бы единственно за дурной запах изо рта можно развести жену с мужем и мужа с женой. Старик. По правде сказать, сеньоры, этот дурной запах, о котором она говорит, совсем не от гнилых зубов, потому что у меня их нет, и не от желудка, который совершенно здоров, а все это умысел ее злой души. Ваша милость, вы мало знаете эту сеньору; а кто ее знает-то, так, божусь вам, либо отмалчивается от нее, либо открещивается. Двадцать два года живу я с ней мучеником, и нет-то мне никакого утешения в жизни, терплю ее блажь, крики да причуды; и уже вот два года я каждый день получаю от нее потасовки и побои чуть не насмерть. От ее крику я почти совсем оглох и уж начисто помешался. Если она и ухаживает за мной во время болезни, как она вам говорит, так делает это скрипя зубами, а совсем не так заботливо и ласково, как лекаря. Словом сказать, сеньоры, от этого брака я умираю, а она живет, потому что она полновластная госпожа всего моего хозяйства. Мариана. Вашего хозяйства? Да какое ж у вас хозяйство, кроме того, что вы приобрели на мое приданое? И половина всего благоприобретенного моя. Уж как вам этого ни жалко, а из этого и из приданого, если я сегодня умру, я вам не оставлю ни на копейку, чтобы только доказать, какова моя любовь к вам. Судья. Скажите, сеньор, когда вы женились на вашей супруге, вы были еще молодцом, здоровым, крепким человеком? Старик. Я уж говорил, что прошло целых двадцать два года с тех пор, как я поступил под ее команду, вот точь-в-точь к под начальство калабрийского капитана в каторжную заботу на галеры; я тогда был так здоров, что какую хочешь игру заводи, нескоро забастую. Мариана. Было-то было, да не надолго хватило, пословица говорится. Судья. Молчите, молчите, прах вас побери, добрая женщина, и ступайте с богом; я не нахожу достаточного повода для развода. Вы пробовали сладкое, попробуйте и горького. Нельзя обязать мужей не подчиняться быстрому времени и не стареться. Сопоставьте неприятности, которые он вам теперь причиняет, с тем добром, которое он делал для вас, когда мог, и не возражайте более ни одного слова. Старик. Если только возможно, ваша милость сделали бы мне большое одолжение и облегчение, освободив меня из этой тюрьмы. Оставаться в ней, терпеть от нее побои - это значит попасть в руки палача, который будет меня терзать. А вот бы что сделать: шла бы она в монастырь, а я в другой; разделили бы мы имение и жили бы таким образом в мире, посвятив на служение богу остальные дни своей жизни. Мариана. Вот еще, чорт тебя возьми! Очень мне нужно запирать себя в монастырь. Я ведь не девчонка; тем, может быть, нравятся сетки, потайные двери, железные решетки в окнах да подслушиванье. Запирайтесь в монастырь! Вам это легко, потому что у вас нет ни глаз, чтоб видеть, ни ушей, чтоб слышать, ни ног, чтоб ходить, ни рук, чтоб осязать. А я здорова и всеми моими пятью чувствами, полными и свежими, хочу пользоваться открыто, а не прятать их так, как игроки прячут свои карты друг от друга. Письмоводитель. Вольного духа женщина! Прокурадор. И муж умный человек; но уж больше ничего не спрашивай. Судья. Я не могу произвести развода; quia nullam invenio causam {ибо не нахожу никакого основания.}. Входят солдат, хорошо одетый, и его жена, донья Гиомар. Гиомар. Благодарение господу, желание мое исполнилось, я нахожусь перед вашей милостью. Самым убедительнейшим образом, как только умею, умоляю вас развести меня с этим. Судья. Что такое "с этим"? Разве у него нет другого имени? Вам бы следовало сказать по крайней мере: "с этим человеком". Гиомар. Если бы он был человек, я бы и развода не просила. Судья. Кто же он? Гиомар. Полено. Солдат (про себя). Да, клянусь богом, я буду молчалив и терпелив, как полено; я не стану оправдываться, не стану противоречить жене; может быть, судья и сделает такое одолжение, обвинит меня и, в наказанье, избавит меня от неволи; ведь бывают же чудеса, и невольники иногда спасаются из тюрем Тетуана. Прокурадор. Говорите учтивее, сеньора, и объясняйте дело без оскорблений для вашего мужа; сеньор судья, который перед вами, рассудит ваше дело по всей справедливости. Гиомар. Отчего ж, милостивые государи, вы не желаете, чтоб я назвала поленом статую, в которой движения не больше, чем в бревне? Мариана. Ну, видно, мы обе терпим одно и то же горе. Гиомар. Скажу вам, наконец, сеньор мой, что меня точно выдали за этого человека, если угодно вашей милости, чтоб я его так называла; но ведь это не тот человек, за которого я вышла замуж. Судья. Как же это так? Я вас не понимаю. Гиомар. То есть я хочу сказать: я думала, что выхожу замуж за человека дельного и проворного; а через несколько же дней оказалось, что я вышла, как уже я говорила, за полено. Он не знает, которая у него правая рука; не находит ни средств, ни способов добыть хоть реал для поддержки своего дома и семейства. Утро он проводит по церквам у обеден и толчется у ворот Гуадалахарских, шепчется, разузнает новости, рассказывает и слушает сплетни. После полудня, да и по утрам тоже, шляется по игорным домам, из одного в другой, и только зевак прибавляет; а это такого сорта люди, которые, как я слышала, всем игрокам надоели и которых они презирают. В два часа приходит обедать, не получив с выигрышу ни от кого ни одного реала, потому что теперь уж это вывелось. Потом уйдет опять, возвращается в полночь, ужинает, коли найдет что; а коли нет, крестится, зевает и ложится спать; но всю ночь он не успокоится, а ворочается с боку на бок. Спрошу его: "что с тобой?" Отвечает мне, что сочиняет в уме сонет для друга, который его об этом просил. Он воображает себя поэтом, как будто это такое занятие, которое избавляет от нужды. Солдат. Моя сеньора, донья Гиомар, во всем, что говорила, не перешла границ правды и основательности; и если б я в своих делах был так же основателен, как она в речах, то уж давно бы я достал себе какое-нибудь занятие и хлопотал бы так же, как и другие ловкие и проворные людишки. С хлыстом в руках, на наемном муле, маленьком, худом и злом, без погонщика, потому что такие мулы никогда не нанимаются и ничего не стоят, с перекидной сумкой на крупе, в одной половине воротничок и рубашка, в другой кусок сыру, хлеб и кожаная фляжка, без приличного дорожного платья, кроме пары штиблет об одной шпоре, с беспокойной торопливостью уезжает он комиссионером по Толедскому мосту на ленивом и упрямом муле. Глядишь, и через несколько дней посылает домой окорок ветчины и несколько аршин небеленого полотна, и такими вещами, которые ничего не стоят в той местности, куда он послан, поддерживает свой дом, как только он, грешный, может... Но у меня нет никакой должности, и я не знаю, как добыть ее, потому что ни один сеньор не желает взять меня в службу, оттого что я женат. Так что я принужден надоедать вашей милости, сеньор судья, так как бедные идальги очень надоедливы, да и жена моя того же просит, - разделите и разведите нас. Гиомар. И еще вот что, сеньор судья. Видя, что мой муж ни к чему неспособен и терпит нужду, я умираю, чтоб помочь ему как-нибудь, но не могу, потому что, прежде всего, я женщина честная и ни на какие низости неспособна. Солдат. Вот только единственно за это и стоит любви жена моя. Но под этой честностью таится в ней самый дурной характер, какой только есть на свете: ревнует без всякой причины, бранится ни за что, превозносится, ничего не имея; а за то, что я беден, не считает меня за человека. А хуже-то всего, сеньор судья, она желает, чтобы я, ради ее верности ко мне, терпел и скрывал тысячи тысяч ее капризов и пошлостей. Гиомар. Отчего ж нет? Почему вам не иметь почтения и уважения к такой добродетельной женщине, как я? Солдат. Слушайте, сеньора донья Гиомар, что я желаю сказать вам перед этими сеньорами. Что вы так важничаете тем, что вы честная женщина, коли это ваша прямая обязанность, так как вы происходите от честных родителей, так как вы христианка и, наконец, обязаны быть честной в отношении к самой себе? Хорошо было бы, если б жены требовали от мужей уважения за то только, что чисты и честны; как будто бы только в этом и состоит все их совершенство, и при нем они могут обойтиться без тысячи других добродетелей, которые они обязаны иметь. Что мне из этого, что вы сами-то по себе честны, если вы не смотрите за честностью вашей горничной, если вы постоянно нахмурены, сердиты, ревнивы, надуты, растрепаны, сонны, неодеты, бранчивы, ворчливы и еще с другими безобразиями подобного рода, которые способны сокрушить жизнь двумстам мужей? Но я вам доложу, сеньор судья, что ничего этого в моей сеньоре донье Гиомар нет; и я признаюсь, что я полено, что я неспособный, вялый и рассеянный человек и что только для порядка, хотя бы даже не было никаких других причин, ваша милость обязаны развести нас, потому что я сейчас сим заявляю, что я ничего не имею возразить против того, что говорила моя жена, и что я считаю нашу тяжбу конченной и заявлю удовольствие, если меня осудят. Гиомар. Да что же можно возразить против того, что я говорю? Что вы не кормите ни меня, ни вашу горничную; и добро б их много было, а то всего одна, да еще семимесячный ребенок, который ест не более сверчка. Письмоводитель. Потише! Входят новые просители. Входят подлекарь, в одежде лекаря, и Альдонса де Минхака, его жена. Подлекарь. Четыре весьма основательные причины привели меня просить вашу милость, сеньор судья, произвести развод между мною и сеньорой доньей Альдонсой де Минхака, моей женой, которая здесь перед вами. Судья. Вы начинаете решительно. Скажите эти четыре причины. Подлекарь. Первая: видеть ее для меня хуже, чем всех дьяволов вместе; вторую она сама знает, третья... я об ней промолчу; четвертая, что я не хочу попасть к чорту на рога, что непременно случится, если всю жизнь проживу в союзе с нею. Прокурадор. Он выразил свое желание самым удовлетворительнейшим образом. Альдонса. Сеньор судья, выслушайте меня и заметьте, что если у моего мужа четыре причины, чтобы просить развода, то у меня их четыреста. Первая та, что каждый раз, как я его вижу, мне кажется, что я вижу самого Люцифера; вторая, что я была обманута, когда выходила за него замуж; он говорил мне, что он настоящий пульсовый лекарь, который щупает пульс, а оказалось, что он просто подлекарь, который делает перевязки и лечит кой-какие неважные болести; и выходит, что он только половина настоящего-то лекаря; третья, что он ревнует меня даже к солнцу, когда оно меня касается; четвертая, что я не могу его видеть и желала бы убежать за два миллиона верст от него. Письмоводитель. Какой чорт теперь справит эти часы, коли все колеса в них в разлад пошли? Альдонса. Пятая... Судья. Сеньора, сеньора, если вы желаете излагать все свои четыреста причин, так я вам скажу, что я слушать их не в расположении, да и времени не имею. Ваше дело отлагается до исследования; и ступайте с богом, у меня есть другие дела спешные. Подлекарь. Какие еще исследования, кроме того, что я не желаю умирать с ней, а ей не нравится жить со мной? Судья. Если б этого было достаточно для развода, то бесконечное число супругов сбросили бы с плеч своих супружеское иго. Входит крючник в четырехугольной шапке на голове. Крючник. Сеньор судья, я крючник, - это уж я не запираюсь; но, однако, я старый христианин и человек на руку честный, и если бы я иной раз не набирался вина или оно меня не забирало, что вернее, так был бы уж давно староста в артели крючников. Но это в сторону, у меня есть еще много о чем разговаривать. Желаю я, чтоб ваша милость, сеньор судья, знали, что однажды я, закружившись до одурения от паров Вакха, обещал одной заблудшей женщине жениться на ней. Когда я пришел в себя и поправился, я исполнил обещание и женился на женщине, которую я вытащил из грязи. Посадил я ее фруктами торговать; напала на нее такая гордость и такой дурной характер явился, что ни один-то покупатель не подойдет к ее прилавку без того, чтобы она не поругалась с ним; то у нее весу нехватит, то зачем роются в фруктах; и уж двум из трех непременно пустит гирю в голову или во что попало и срамит их даже до четвертого колена, а с соседками и товарками ни одного часу не живет в мире. И я целый-то день должен держать в руках, точно дудку, свою шпагу наготове, чтобы защищать ее. У нас нехватает всей выручки за неполный вес и на судебные издержки за проигранные тяжбы. Если ваша милость будете так добры, я желал бы, чтобы или развели меня с ней, или по крайней мере переменили ее горячий характер на скромный и тихий; и обещаю я вашей милости, что перенесем мы даром ваш весь уголь, который вы купите этой весной, потому что я в своей артели большой вес имею. Подлекарь. Я знаю жену этого доброго человека; она так зла, как моя Альдонса, а выше этого ничего быть не может. Судья. Слушайте, сеньоры: хотя некоторые из вас присутствующих дали некоторые показания, в которых заключаются некоторые поводы для развода, но при всем том необходимо письменное заявление и свидетели; а потому все ваши процессы я отлагаю до представления доказательств. Но что это? Музыка и гитары в моей присутственной зале? Это какие-то новости. Входят два музыканта. Музыкант. Сеньор судья, те рассорившиеся супруги, которых вы, ваша милость, соединили, согласили и примирили, ждут вашу милость на большой пир в их доме, почему и послали нас просить вас сделать им честь пожаловать к ним. Судья. Я сделаю эту честь с великим удовольствием. И прошу бога, чтобы все присутствующие примирились так же, как и они. Прокурадор. И помрут тогда с голоду и писцы и прокурадоры этого присутственного места. Нет, нет, все просите развода, все; потому что наконец, - наконец, если вас и не разведут, то все-таки нам-то доход от ваших распрей и ссор. Музыкант. Теперь пойдемте пировать и веселиться. Знайте, добрые супруги, Коли брань у вас зайдет, Что плохое примиренье Все же лучше, чем развод. Правда то иль заблужденье, Но давно твердит народ, Что в Иванов день раздоры Мир сулят на целый год, После горя снова радость Там, где знают наперед, Что плохое примиренье Все же лучше, чем развод. Ревность женская нам мука, Но с красавицей-женой Нам и горе то не горе, Даже ревность рай земной. О любовь, правдиво мненье И испытан тот расчет, Что плохое примиренье Все же лучше, чем развод. БИСКАЕЦ-САМОЗВАНЕЦ (El vizcaino fingido) ЛИЦА: Солорсано. Киньонес. Донья Кристина. Донья Брихида. Золотых дел мастер. Слуга или служанка. Два музыканта. Альгвасил. СЦЕНА ПЕРВАЯ Улица. Входят Солорсано и Киньонес, Солорсано. Вот два мешочка, они, кажется, очень схожи, и цепочки при них тоже одинаковы. Теперь вам остается только сообразоваться с моим намерением, чтобы провести эту севильянку, несмотря на всю ее хитрость. Киньонес. Разве обмануть женщину уж такая большая честь или тут нужно так много ловкости, что вы употребляете столько хлопот и прилагаете столько старания для этого? Солорсано. Если встретится такая женщина, как эта, то обмануть приятно, тем более что эта шутка не переходит через край. Я хочу сказать, что тут нет ни греха против бога, ни преступления против того, над кем шутят. Что унижает человека, то уж не шутка. Кияьонес. Ну, если вам угодно, пусть так и будет. Я ручаюсь, что помогу вам во всем, что вы мне сказали, и сумею притвориться так же хорошо, как и вы; потому что превзойти вас я не могу. Куда вы идете теперь? Солорсано. Прямо в дом к моей красавице. Вы туда не входите; я вас в свое время позову. Киньонес. Я буду дожидаться. (Уходит.) СЦЕНА ВТОРАЯ Комната. Входят донья Кристина и донья Брихида. Брихида в манто, трепещущая и взволнованная. Кристина. Боже! Что с тобой, милая Брихида? У тебя душа расстается с телом. Брихида. Милая донья Кристина, дай мне вздохнуть, плесни мне немного воды в лицо, я умираю, я кончаюсь, душа моя отлетает! Боже, помоги мне! Скорей, скорей духовника! Кристина. Что это? Ах, я несчастная! Отчего не говоришь ты, милая, что с тобой случилось? Тебе привиделось что-нибудь? Не получила ль ты дурного известия? Уж не умерла ли твоя мать, не воротился ли твой муж, или не украли ли твои бриллианты? Брихида. Ничего мне не привиделось, не умирала моя мать, не вернулся муж, ему еще остается три месяца пробыть там, куда он уехал, чтоб кончить дела; не воровали у меня и бриллиантов; со мной случилось другое, что гораздо хуже. Кристина. Ну, наконец, скажи же, Брихида моя! Я исстрадаюсь, истерзаюсь, пока не узнаю. Брихида. Ах, желанная моя! то, что случилось со мной, столько же касается и тебя. Помочи мне лицо; у меня все тело облито потом, холодным, как лед. Несчастные те женщины, которые живут свободно, потому что если они захотят иметь хоть маленькую самостоятельность и так или иначе ею пользоваться, - так она сейчас же и свяжет их по рукам и по ногам. Кристина. Ну, скажи же, наконец, милая, что с тобой случилось и что это за несчастие, которое также касается и меня? Брихида. Коснется, и очень; ты поймешь это, если у тебя есть смысл; а у тебя, кажется, его довольно. Ну, слушай, родная моя! Сейчас по дороге к тебе, проезжая вороты Гуадалахары, вижу я, среди бесчисленной толпы полиции и народа, бирюча, который провозглашает следующее правительственное распоряжение, что кареты отменяются {Страсть ездить в каретах доходила тогда в Мадриде до крайней степени и доводила многих до разорения. Об этой моде есть весьма остроумные страницы у сатирика Гевары в его знаменитой повести "El diablo cojuelo". (A. H. О.)} и чтобы женщины не закрывали лиц на улицах. Кристина. Так это дурная-то новость? Брихида. Да разве для нас может быть что-нибудь в мире хуже этого? Кристина. Я думаю, родная моя, что по поводу карет должно быть какое-нибудь распоряжение; невозможно, чтоб их совсем отменили; но распоряжение было бы очень желательно, потому что, как я слышала, верховая езда в Испании пришла в совершенный упадок; молодые кавалеры по десяти и по двенадцати человек набиваются в одну карету и снуют по улицам день и ночь, забывая, что есть на свете лошади и кавалерийская служба. Когда же у них не будет удобства земных галер, то есть карет, они обратятся к изучению верховой езды, которой прославились их предки. Брихида. Ах, Кристина, душа моя! Я слышала тоже, что хотя некоторым и оставят кареты, но с тем условием, чтобы не ссужали их никому и чтобы в них не ездила ни одна из... ты меня понимаешь. Кристина. Пожалуй, что с нами это и сделают. Но успокойся, родная моя, между военными еще вопрос: что лучше, кавалерия или пехота. Уж доказано, что пехота испанская {Тут шутка. Испанской инфантерией в то время называли пешую театральную публику. (А. Н. О.)} заслуживает уважения от всех наций, и теперь можем мы, веселенькие женщины, пешим образом показывать свою грацию, свою любезность, свое великодушие и притом же с открытыми лицами, что гораздо лучше; потому что те, которые стали бы за нами ухаживать, уж не ошибутся, - они нас видели. Брихида. Аи, Кристина, не говори этого! Как приятно ехать, развалясь в задке кареты, передвигаться то на ту, то другую сторону, показываться кому, как и когда захочешь! И вот, ей-богу, по душе тебе говорю, когда иной раз я достану карету и чувствую, что сижу в ней с некоторым величием, я восторгаюсь до самозабвения; мне представляется, я уверена, что я дама первой степени и что самые титулованные сеньоры могут служить мне горничными. Кристина. Видишь, донья Брихида, как умно я сказала, что хорошо бы отнять у нас кареты; мы тогда освободились бы от греха - тщеславия! И вот еще что нехорошо: карета всех равняет, и тех и сех; иностранцы, видя в карете особу, великолепно одетую, блестящую драгоценностями, перестают ухаживать за тобой и ухаживают за ней, считая ее за важную сеньору. Милая, ты не должна печалиться, пускай в дело свою ловкость и красоту, свое севильское манто, тканное из воздуха, и уж во всяком случае свои новые туфли с серебряной бахромой, пускайся по этим улицам - и я тебе ручаюсь, что на такой сладкий мед в мухах недостатка не будет, если только ты пожелаешь, чтоб они слетелись. Брихида. Бог тебе за это заплатит, милая; я совсем успокоилась после твоих наставлений и советов и думаю непременно пустить их в дело. Буду рядиться и разряживаться, и показываться с открытым лицом, и постоянно толочь пыль на улицах. Унять мою голову некому; тот, кого считают моим Мужем, ведь не муж мне, а только еще дал слово быть мужем. Показывается в дверях Солорсано. Кристина. Боже! Вы так тихо и без доклада входите в мой дом, сеньор! Что вам угодно? Солорсано (входя). Извините за смелость! Вором можно сделаться случайно. По пословице: плохо не клади, вора в грех не вводи. Я видел, что двери отворены, и вошел; я решился войти, чтоб служить вам, и не словами, а делом. Если можно говорить в присутствии этой дамы, то я скажу вам, зачем я пришел и какие имею намерения. Кристина. От приятного вашего присутствия между нами нам нельзя и ожидать ничего иного, кроме хороших слов и хороших дел. Говорите то, что вы желали сказать; сеньора донья Брихида мой друг, - это то же, что я сама. Солорсано. В таком случае и с вашего позволения я буду говорить правду. Я, по правде вам сказать, сеньора, придворный, и вы меня не знаете. Кристина. Да, это правда. Солорсано. Я уже давно желаю служить вам, побуждаемый к тому вашей красотой, вашими природными качествами, а еще более вашим умением жить; но разные мелочи, в которых никогда не бывает недостатка, до сего времени препятствовали мне привести мое желание в действительность. Теперь судьбе угодно было, чтобы один мой хороший друг прислал мне из Бискайи своего сына, бискай