аше самонадеянное соперничество со мной в более важном деле и сведения, полученные мною сегодня утром, не вызвали у меня решимости проучить вас шпагой за наглость. Итак, если у вас хватит духу поддержать то звание, на каковое вы претендуете, то вы не откажетесь последовать незамедлительно за подателем сего в укромное место, где вас будет ждать Куивервит". То ли любовь и ласки Нарциссы лишили меня смелости, то ли я проникся почтением к высокому сану моего противника, - не могу сказать, но никогда я не был столь мало расположен драться на дуэли, как теперь. Тем не менее, понимая, что мне нужно защищать доброе имя моей возлюбленной так же, как и свою честь, я тотчас же поднялся, поспешно оделся, прицепил шпагу, приказал Стрэпу сопровождать меня и отправился с посланцем, проклиная всю дорогу злую фортуну за то, что меня выследили, когда я возвращался от моего ангела, ибоименно так я мог истолковать полученные его лордством сведения. Когда я увидел моего соперника, лакей остановился, сказав, что ему приказано дальше не итти, я также приказал Стрэпу остановиться и пошел вперед, решив, если возможно, объясниться с противником, прежде чем начать поединок. Повод не замедлил представиться, ибо, как только я приблизился, он нахмурился и сурово спросил, что я делал сегодня рано утром в саду мистера Топхолла. - Не знаю, милорд, как отвечать на вопрос, заданный столь высокомерно и спесиво. Ежели ваше лордство будет рассуждать спокойно, вы не пожалеете о такой снисходительности, в противном случае меня нельзя принудить к какому бы то ни было признанию. - Отрицать бесполезно: я сам видел, как вы выходили из сада, - сказал он. - А кто еще видел меня? - Не знаю, да и знать не хочу, - заявил он. - Мне не нужны никакие свидетели, раз я сам видел. Обрадованный тем, что подозревает меня только он один, я попробовал утишить его ревность, признавшись в интриге с горничной, но он был проницателен, его нелегко было обмануть, и он заявил, что есть только один путь убедить его в истинности моего утверждения, а именно клятвенно отречься от всяких притязаний на Нарциссу и обещать, под честным словом, никогда не говорить с ней в будущем. Раздраженный таким требованием, я выхватил шпагу и воскликнул: - О, небо! Какое право имеете вы или кто-либо на земле ставить мне такие условия! Он также выхватил шпагу и, грозно нахмурившись, сказал, что я негодяй и обесчестил Нарциссу. - Негодяй тот, кто позорит меня таким обвинением! - в бешенстве вскричал я. - Она в тысячу раз более целомудренна, чем мать, вас породившая! И я буду защищать ее честь всей кровью моего сердца! Я бросился на него с жаром, но не скажу, чтобы с ловкостью, и получил ранение в шею, удвоившее мое бешенство. Он превосходил меня в хладнокровии и в искусстве владеть шпагой, благодаря чему парировал мои удары с большим спокойствием, пока я не израсходовал свои силы, а когда он заметил мою усталость, бешено меня атаковал. Но, убедившись, что я защищаюсь лучше, чем он ждал, он решил, при выпаде, схватиться со мной; его шпага вонзилась мне в камзол на уровне грудной кости и, пройдя между телом и рубашкой, вышла над моим левым плечом. Мне показалось, что его шпага пронзила легкое и, стало быть, рана смертельна; решив не умереть неотмщенным, я ухватился за гарду, бывшую вплотную у моей груди, прежде чем он успел высвободить острие шпаги, и, крепко держа ее левой рукой, нанес ему удар, целясь в сердце; но удар пришелся в плечо и острие вонзилось в лопатку. Разочарованный в моей надежде и боясь, что смерть помешает мне отомстить, я схватился с ним и, будучи гораздо сильнее, бросил его наземь, вырвал у него шпагу из рук, и так велико было мое волнение, что, вместо того чтобы вонзить ее, выбил ему эфесом три передних зуба. В этот момент наши слуги, увидев, как мы упали, бросились к нам на помощь, чтобы нас разнять, но, прежде чем они добежали, я уже вскочил на ноги и обнаружил, что моя рана, которую я считал смертельной, не больше, чем пустая царапина. Сознание собственной своей безопасности утишило мою злобу, и я осведомился о состоянии моего противника, который лежал неподвижно, а кровь текла у него изо рта и из плеча. Я помог лакею поднять его и, перевязав рану моим носовым платком, сказал, что она неопасна; затем я вернул ему шпагу и предложил отвести его домой. Он мрачно меня поблагодарил и, прошептав, что я скоро услышу о нем, удалился, опираясь на плечо слуги. Меня удивило это обещание, которое я истолковал как угрозу, и решил, что если он снова вызовет меня на поединок, я воспользуюсь благоприятной фортуной уже по-иному. Теперь только я имел возможность обратить внимание на Стрэпа, который от ужаса совсем обалдел. По дороге домой я успокоил его, уверив, что не понес никакого вреда, и объяснил, в чем было дело. Вернувшись к себе, я почувствовал, что рана в шею весьма болезненна и немало крови запеклось на рубашке; я снял кафтан и камзол, расстегнул воротник рубашки, чтобы легче было перевязать рану. Мой друг, увидев залитую кровью рубашку, решил, что я получил по крайней мере двадцать тысяч ран, вскричал; "О Иисус!" - и грохнулся наземь. Я остановил кровотечение корпией, наложил пластырь, счистил запекшуюся кровь, переменил белье и оделся, пока Стрэп лежал без чувств у моих ног; поэтому, когда он пришел в себя и увидел меня в полном здравии, он не поверил глазам. Теперь, когда опасность миновала, я был очень рад случившемуся, полагая, что все скоро станет известно и, стало быть, немало прославит меня в этом городе. Я был также горд тем, что некоторым образом оказался достоин любви Нарциссы, которая, полагал я, не осудит меня за содеянное. ГЛАВА LX Меня посещает Фримен, с которым я появляюсь в обществе и встречаю радушный прием. - За мной посылает лорд Куивервит, которого я покидаю в гневе. - Нарциссу увозит ее брат, - Я хочу пуститься за ним в погоню, но меня отговаривает приятель. - Играю в карты и проигрываю все свои деньги. - Отправляюсь в Лондон. - Испытываю фортуну у карточного стола без всякого успеха. - Получаю письмо от Нарциссы. - Надуваю своего портного. Покуда я предавался этим размышлениям, слухи о дуэли каким-то неведомым путем распространились по всему городу. Ко мне пришел Фримен, выразивший удивление, что застал меня дома, так как ему сообщили, что лорд Куивервит умер от ран, а я скрылся из страха перед законом. Я спросил его, какова, согласно молве, причина нашего столкновения, и Фримен сообщил, будто ее приписывают возмущению лорда Куивервита моим ответом в Большом зале, каковую причину я и подтвердил, очень довольный, что на Нарциссу не падает подозрения. Фримен, узнав от меня о том, что мой противник вне опасности, поздравил меня, ибо, по его словам, такой исход лучше, чем что бы то ни было, мог подкрепить его мнение о моей личности, которое он старательно распространяет среди своих друзей, защищая меня. Вследствие этой его уверенности я пошел с ним в кофейню, где меня приветствовали многие из тех, кто избегал еще день назад; всех их очень позабавила дошедшая до их сведения история о французском кавалере Мелинды. В то время как я находился в кофейне, мне передали приглашение лорда Куивервита зайти к нему домой, если я свободен. Я незамедлительно отправился туда, и меня провели к его лордству, который лежал в постели. Когда мы остались одни, он поблагодарил меня в весьма любезных выражениях за то, что я столь умеренно воспользовался преимуществами, дарованными мне фортуной; вместе с этим он просил простить ему поступки, которые могли быть вызваны его досадой. - Мне очень хотелось бы, чтобы вы стали моим другом, - сказал он. - Но раз для меня невозможно отказаться от моей страсти к Нарциссе, я слишком уверен в ваших чувствах и знаю, что согласия у нас быть не может; поэтому я взял на себя смелость послать за вами, признать со всей искренностью, что я буду противодействовать вашему успеху у сей молодой леди, хотя обещаю подчинить это противодействие велениям чести и справедливости. Я считаю прежде всего необходимым заявить вам, что у нее нет независимого состояния, и, если вы даже добьетесь успеха в ваших искательствах, вас ждет немалое огорчение видеть ее доведенной до нищеты, когда у вас не будет средств ее содержать, а мне из достоверных источников известно об отсутствии у вас средств... Кроме сего, я должен сознаться, что, побуждаемый этими мыслями, я поделился в письме к ее брату моими подозрениями о том, что она питает к вам нежные чувства, и посоветовал ему принять соответственные меры. Крайне встревоженный и раздраженный этим сообщением, я сказал его лордству, что не понимаю, каким образом он может примирить этот поступок с заявлением о своем чистосердечии, и затем покинул его, охваченный смятением. На пути домой, где я надеялся, как обычно, получить вести от моей властительницы через мисс Уильямc, я был удивлен, заметив, что кто-то машет мне платком из окна мчавшейся мимо кареты, запряженной шестериком; приглядевшись, я увидел ехавшего верхом вслед за каретой слугу, в котором узнал по ливрее лакея сквайра. Я был как громом поражен при этом открытии и понял мгновенно что сие может означать. Я догадался, что этот сигнал был подан мне драгоценной ручкой Нарциссы, поспешно увозимой из города вследствие письма лорда Куивервита ее братцу и не имевшей иной возможности сообщить о своей беде и воззвать к моей помощи. Потеряв голову, я побежал домой, схватил пистолеты и в таком замешательстве, заикаясь, приказал Стрэпу достать почтовых лошадей, что мой бедный лакей, опасаясь новой дуэли, не подчинился моему приказанию, но побежал к Фримену, который, узнав о моих намерениях, тотчас же явился и трогательно заклинал меня рассказать ему о причине моей тревоги, вследствие чего я не мог ему отказать и заявил, что мое счастье улетело вместе с Нарциссой и я должен либо воротить ее, либо погибнуть. Он стал доказывать безумие такого шага и пытался отвратить меня от него всеми доводами, подсказанными дружелюбием и рассудительностью. Но все его аргументы не достигли бы цели, если бы он не заставил меня подумать, что я должен положиться на любовь Нарциссы и преданность ее горничной, которые найдут способ оповестить меня о своем положении; вместе с этим он напомнил мне о вреде, какой причинит доброму имени Нарциссы мой внезапный отъезд. Эти доводы убедили меня и утихомирили. Я появился на людях со спокойным видом и был принят в лучшем обществе; весть о моем несчастье распространилась, и мне выражали сочувствие; в то же время я имел удовольствие наблюдать всеобщее нерасположение к Мелинде, вынужденной поспешить с возвращением в Лондон, чтобы избежать пересудов и насмешек всех леди Бата. Хотя надежда получить весточку от моей возлюбленной поддерживала мой дух, но через несколько недель я стал очень тревожиться, когда ожидания мои не сбылись. Короче говоря, меланхолия и уныние овладели моей душой; и вот, сетуя на провидение, бывшее для меня злой мачехой и всегда мешавшее исполнению моих желаний, я в припадке отчаяния принял решение бросить все, что у меня было, на карточный стол с целью либо выиграть состояние, достаточное для независимой жизни, либо низвергнуться в нищету, которая заставила бы меня проститься с любыми надеждами, тешащими мое тщеславие и ныне причиняющими мне мучения. Побуждаемый этим роковым решением, я принял участие в игре и после нескольких поворотов фортуны выиграл к концу третьего дня тысячу фунтов. Но в мои намерения не входило останавливаться на этом, почему я и держал Стрэпа в неведении относительно моей удачи, и, продолжая играть, закончил свою карьеру, оставшись только с пятью гинеями, которые я также поставил бы на карту, если бы не постыдился спуститься от ставки в двести фунтов до такой мизерной суммы. После выполнения своего плана я пошел домой, удивляясь сам своему спокойствию, и сказал моему другу о несчастье с такой легкостью, что он подумал, будто я шучу, и отнесся к новости весьма хладнокровно. Но вскоре обнаружилось, что мы оба ошиблись. Я неправильно истолковал мою тупость как мудрую покорность, а он понял, что все это не шутка, увидев меня на следующее утро в страшном отчаяньи, которое он пытался хоть как-нибудь облегчить, утешая меня всеми средствами, находившимися в его распоряжении. Однако в одну из более спокойных минут я послал его заказать место в лондонской почтовой карете и тем временем уплатил свои долги в Бате, которые достигали только тридцати шиллингов. Не попрощавшись с приятелями, я отбыл в Лондон; Стрэпу повезло найти верховую лошадь, и мы прибыли в столицу, не встретив по пути ничего примечательного. Когда мы пересекали Бегшотхит, у меня возникло желание вернуть назад свои деньги, наложив в каком-нибудь столь же удобном местечке контрибуцию на пассажиров. Таково было в это время расположение моего духа, что я пошел бы на грабеж, настолько старательно я обдумал этот план, и рискнул бы головой, если бы меня не удержала мысль о позоре, сопутствующем поимке. Помещение, раньше мною занимаемое, было свободно, я снова снял его, и на следующий день пошел разыскивать Бентера, встретившего меня с распростертыми объятиями в чаянии получить свою долю по нашему условию. Но когда он узнал, что произошло, его лицо сразу изменилось, и он заявил с присущей ему язвительностью и досадой, что, будь он на моем месте, он не позволил бы фортуне вторично устраивать с ним такую же проделку и сразу же разделался бы с собой за свою неосторожность. Когда я попросил его объяснить смысл сего совета, он показал на свою шею, привстал на цыпочки и без дальнейших церемоний собрался удалиться, когда я напомнил ему о моей нужде и попросил вернуть взятые им взаймы пять гиней. - Пять гиней! - воскликнул он. - Ч-чорт! Если бы вы поступали благоразумно, вы имели бы теперь двадцать тысяч в кармане. Я уповал получить от вас пятьсот фунтов с такой же уверенностью, словно уже имел на них банковский чек, и по всей справедливости вы должны мне эту сумму! Такие вычисления мне не понравились и нисколько не убедили, и я настаивал на своем праве так упорно, что он переменил тон и заставил меня утихнуть, заявив, что не имеет и пяти шиллингов. Общая беда обычно создает доброе взаимопонимание; я был докучливым заимодавцем, а теперь опустился до положения клиента и попросил у Бентера совета, как возместить мои потери. Он посоветовал мне снова прибегнуть к карточному столу, где раньше мне так везло, и продать для этого мои часы. Я последовал его указанию и, вручив ему несколько монет, отправился в игорный дом, где проиграл все до последнего шиллинга. После сего я вернулся домой с отчаянным решением и, сообщив Стрэпу о моей участи, приказал ему заложить мою шпагу, чтобы я мог сделать еще одну попытку. Это верное создание, узнав о моем намерении, предалось жестокой скорби в предвидении нищеты, разразилось слезами и спросило, что я собираюсь делать после того, как истрачу ту небольшую сумму, которую он сможет получить, заложив шпагу. - За себя я не боюсь, - сказал он. - Пока господь сохранит мне здоровье и вот эти десять пальцев, я сумею заработать где угодно себе на жизнь. Но что станется с вами, у кого слишком мало смирения, чтобы унижаться, и слишком много требований, чтобы быть довольным... Тут я прервал его, мрачно сказав, что мне уж больше не понадобятся деньги, пока у меня есть заряженный пистолет. Остолбенев от ужаса при этом страшном намеке, Стрэп онемел на некоторое время, а затем разразился такими словами: - Да поможет вам господь в своей неизреченной милости отбросить это дьявольское искушение! Подумайте о вашей бессмертной душе... В могиле нельзя покаяться! О господи! Подумать только, до чего мы дошли! Разве нам не велено отдать себя на волю небес! Где же ваше терпение? Durum patientia frango... {Трудности преодолеваются терпением (лат.}.} Вы еще так молоды... Для вас есть еще столько хороших вещей в запасе... Accidit in ipuncto quid non speratur in anno... {В момент случается то, чего ждешь целый год (лат.).} Вспомните вашего дядю, мистера Баулинга! Может быть, он теперь плывет домой и тешит себя надеждой отыскать вас и оказать вам вспоможение? Да что там! Не приехал ли он уже? Ведь корабль вот-вот должен притти... Луч надежды осветил мою душу при мысли об этом. Я поблагодарил моего друга за своевременное напоминание и, пообещав ему не принимать решения до его возвращения, послал его в Уэппинг за сведениями. В его отсутствие меня посетил Бентер, который уже знал о моем проигрыше и сказал, что настанет день, когда фортуне надоест преследовать меня. - А вот кстати письмо для вас, - продолжал он. - Я получил его только сейчас, оно вложено в письмо от Фримена. Я схватил письмо и, увидев почерк Нарциссы, горячо поцеловал, вскрыл и прочел: "С большим трудом, тайком от окружающих меня соглядатаев, мне удалось улучить возможность и сообщить вам, что меня из Бата внезапно увез брат, извещенный о наших встречах лордом Куивервитом, которого вы ранили на дуэли из-за меня. Так как я совершенно убеждена в вашей чести и любви, то надеюсь, что о столь безумных доказательствах сего мне никогда не придется в будущем услышать. Меня так строго стерегут, что вам нет никакой возможности меня увидеть, пока подозрения брата не рассеются или по воле небес не произойдут какие-либо непредвиденные и благоприятные для нас события. А пока их нет вы можете положиться на постоянство и любовь вашей Нарциссы. P. S. Мисс Уильямc, которая заточена вместе со мной, шлет вам привет. Мы обе здоровы и тревожимся за вас в особенности потому, что вы не сможете передать нам в наше заключение ни письма, ни записки; по этой причине прошу вас воздержаться от такой попытки, которая ни к чему не приведет кроме того, что продлит наше пленение. Н."  Это милое письмо принесло мне великое утешение. Я сообщил его содержание Бентеру и показал ему портрет Нарциссы. Он похвалил ее красоту и рассудительность и не мог не признать, что мне можно простить пренебрежительное отношение к мисс Снэппер, если мое внимание привлекло столь очаровательное создание. Я начал примиряться со своей судьбой и вообразил, что, если я смогу раздобыть средства на жизнь до приезда моего дяди, который, быть может, уже вернулся, то он поможет мне совершить нечто весьма споспешествующее моей любви и фортуне. Я посоветовался с Бентером о том, как добыть эти средства, и когда тот узнал, что у меня есть кредит у портного, он посоветовал мне взять у него два-три дорогих костюма и продать их за полцены торговцу на Монмут-стрит. Такое предложение меня напугало, ибо оно слегка походило на мошенничество. Но Бентер рассеял мои страхи, заметив, что через несколько месяцев я смогу поступить со всеми по справедливости, а пока моим оправданием является честность моих намерений. Я дал себя убедить такой уверткой, с которой согласилась скорее моя нужда, чем совесть, и когда оказалось, что о корабле, на коем отплыл мой дядя, нет никаких сведений, я привел в действие план Бентера и раздобыл двадцать пять гиней, если не считать тех пяти гиней, которые заплатил ему за совет. ГЛАВА LXI Я арестован. - Доставлен в Маршелси. - Встречаю в тюрьме моего старого знакомого, щеголя Джексона. - Он рассказывает о своих приключениях. - Приходит Стрэп, которого с трудом удается утешить. - Джексон знакошт меня с поэтом. - Я восхищаюсь его беседой и талантом. - Глубоко скорблю о своей беде. - Стрэп находит место цырюльника. Но этот способ повлек через несколько недель последствия, мною не предвиденные. Какой-то актер, купив один из костюмов, выставленных на продажу, появился в нем как-то вечером на сцене, и, к несчастью, мой портной был в это время в театре. Он тотчас же узнал костюм и, подробно расследовав это дело, раскрыл всю затею, после чего явился ко мне, заявил, что очень нуждается в деньгах, и предъявил мне счет, доходивший до пятидесяти фунтов. Удивленный таким неожиданным обращением, я обошелся с ним нагло, выругался, спросил, неужели он сомневается в моей честности, заявил, что впредь буду более осторожен в выборе тех, - с кем имею дело, и предложил ему притти черезтри дня. Он повиновался и, придя снова, потребовал свои деньги, но, убедившись, что я вожу его за нос пустыми обещаниями, в тот же день арестовал меня на улице. Это событие не очень меня ошеломило, ибо оно положило конец тягостному ожиданию; но я отказался отправиться в дом предварительного заключения для должников, где, по слухам, было одно плутовство, и в наемной карете меня отвезли в Маршелси, сопровождаемого бейлифом и его помощником, которые были очень разочарованы и опечалены моим решением *. Тюремщик, заключив по моему внешнему виду о наличии у меня денег, встретил меня, повторяя по-латыни depone {Пожалуйте деньги! (буквально: внесите!)., и сообщил, что я должен уплатить вперед за комнату, в которой намерен проживать. Я пожелал взглянуть на помещение и за крону в неделю снял маленькую, жалкую комнатушку, которую в другом месте мог бы снять за половину этой суммы. Поселившись в этом мрачном жилище, я послал за Стрэпом и предался размышлениям о том, какими доводами я стану утешать моего верного оруженосца, как вдруг в мою дверь постучали и, когда я открыл ее, в комнату вошел молодой человек в обтрепанном костюме, надетом на удивительно грязное белье. Отвесив низкий поклон, он назвал меня по имени и спросил, не забыл ли я его. Голос его помог мне вспомнить, кто это такой, и я узнал в нем моего знакомого Джексона, упоминаемого в первой части моих мемуаров. Я сердечно его приветствовал, выразил радость, что он жив, а также соболезнование по поводу его теперешнего положения, которое, однако, не весьма его огорчало, так как он весело расхохотался по случаю неожиданной нашей встречи в этом месте. Когда взаимные наши приветствия кончились, я осведомился о его любовных интригах с богатой леди, каковые, кажется, были близки к благополучному завершению, когда я имел удовольствие видеть его в последний раз. После неудержимого приступа смеха он сказал, что в этом деле потерпел отменное поражение. - Так знайте же, - сказал он, - что через несколько дней после приключения с этой сводней и ее девками я нашел способ жениться на сей прекрасной леди, о которой вы говорите, и, проведя с ней ночь у нее дома, пришелся ей по вкусу, а рано утром, похныкав и поплакав, моя леди призналась, что она отнюдь не богатая наследница, а самая обыкновенная уличная девка, которая заманила меня в брачные сети, чтобы пользоваться привилегией femme couverte {Защищенная женщина (франц.)}, и что если я немедленно не скроюсь, меня арестует за ее долги бейлиф, который уже получил приказ. Я остолбенел от такого признания, затем вскочил и, от всей души выругав свою супругу, покинул ее и благополучно приютился в укромном месте, пока не получил назначения помощником лекаря на военный корабль в Портсмут. Я отправился туда в воскресенье, явился на корабль, который отплывал в Пролив, где мне повезло, и я получил назначение лекарем на шлюп, вернувшийся домой через несколько месяцев, после чего меня списали с корабля. Затем я прибыл в Лондон, полагая, будто обо мне позабыли и я свободен от своей супруги и ее кредиторов; но не прошло и недели, как я был арестован за ее долги, достигавшие двадцати фунтов, и попал сюда, где застрял еще из-за новых долгов. Однако вы знаете мой нрав. Я презираю тревоги и беспокойства, а на свое половинное жалованье ухитряюсь здесь жить весьма сносно! Я поздравил его с такой философией и, вспомнив, что когда-то взял у него взаймы деньги, расплатился с ним, что пришлось ему как раз кстати. Затем я расспросил о здешних порядках, которые он мне разъяснил; мы договорились о том, чтобы столоваться вместе, и как только он ушел распорядиться об обеде, прибыл Стрэп. Никогда в жизни я не видел, чтобы печаль выражалась на физиономии так необычно, как у моего честного друга, чье лицо было и в самом деле приуготовлено природой для подобных впечатлений. Когда мы остались одни, я поведал ему о моем злосчастном роке и приложил усилия, чтобы утешить его теми же самыми доводами, какие он употреблял раньше, успокаивая меня, а именно: я доказывал, что, по всем вероятиям, меня очень скоро освободит мистер Баулинг. Но его скорбь была невыразима, он казался внимательным, но ничего не слышал и молча ломал руки, так что вот-вот я готов был заразиться его отчаянием, если бы не появился Джексон и, заметив уважение, какое я питаю к Стрэпу, хотя тот и был одет, как лакей, не стал уделять и ему крохи утешения с такой веселостью и беспечностью, что печальное лицо моего оруженосца постепенно прояснялось, он обрел дар речи и мало-помалу обнаружил признаки примирения с горестным событием. Мы вместе пообедали вареным мясом и овощами, принесенными из съестной лавки по соседству; хотя эта трапеза мало походила на те, к каким я привык в последнее время, но я претворил необходимость в добродетель, ел с завидным аппетитом и угостил друзей бутылкой вина, возымевшего желанный эффект, еще более развеселив моего сотоварища по заключению и подняв дух Стрэпа, который начал говорить о моем несчастье с некоторым легкомыслием. После обеда Джексон оставил нас поговорить о наших делах; я предложил Стрэпу уложить все наши вещи и перевезти их в какую-нибудь дешевую комнатку, которую ему надлежит снять для себя поблизости от Маршелси после того, как он расплатится за мое помещение, для чего я дал ему денег. Я советовал ему также держать в тайне мою беду и говорить моему квартирохозяину и всем, кто будет его расспрашивать, что я уехал на несколько недель в деревню; я приказал ему заходить через день к Бентеру, дабы узнать, нет ли письма от Нарциссы, переданного через Фримена, и во что бы то ни стало оставить указание о своем местожительстве для моего дяди в Уэппинге, чтобы тот по прибытии своем мог меня найти. Когда Стрэп удалился исполнять эти поручения (которые, кстати сказать, он выполнил точно в тот же вечер), я почувствовал, что мое новое положение не по мне, и, боясь своих мыслей, искал прибежища у Джексона, который, посулив угостить лекцией о вкусе, повел меня в "общее" отделение, где я увидел сборище оборванных, жалких существ. Мы пробыли там несколько минут, как вдруг появилась фигура, завернутая в грязное одеяло, перепоясанное двумя связанными вместе тесемками разного цвета; у вошедшего была черная борода, а на голове огромный лохматый коричневый парик, который, казалось, стащили с головы какого-нибудь вороньего пугала. Это привидение, весьма торжественно выступая, отвесило глубокий поклон присутствующим, выразившим ему свое удовольствие общим приветствием: - Добро пожаловать, доктор! Тогда он повернулся к нам и приветствовал Джексона особо, после чего мой приятель представил его мне как мистера Мелопойна. По окончании этой церемонии он вступил в круг заключенных, обступивших его, и трижды откашлялся, прочищая горло, а затем, к моему крайнему изумлению, произнес выразительным голосом очень изящную и искусную речь о разнице между талантом и вкусом, уснащая ее жестами и украшая цитатами из сочинений лучших писателей, древних и современных. Окончив свою речь, длившуюся добрый час, он снова отвесил поклон слушателям, из коих ни один (как мне сказали) не понял ни одной фразы из того, что он говорил. Однако они выразили ему свое уважение и почтение добровольными взносами, которые достигали, по словам Джексона каждую неделю восемнадцати пенсов. Это небольшое вспомоществование, а также скромные подарки, получаемые им за разрешение спорных дел между заключенными, позволяли ему не умереть с голоду и разгуливать в вышеописанном фантастическом наряде. Я узнал также, что он превосходный поэт и сочинил трагедию, которая, по отзывам тех, кто ее знал, имела большие достоинства; узнал я также, что его ученость безгранична, его нравственные правила безукоризненны, а скромность непобедима. Такая личность не могла не привлечь моего внимания; я с нетерпением ждал знакомства с ним и просил Джексона пригласить его ко мне, чтобы провести с ним вечер. Мое желание исполнилось; он почтил нас своим присутствием и, заметив в разговоре мое горячее пристрастие к belles lettres, показал себя с самой лучшей стороны, рассуждая об этом предмете, после чего я выразил сильнейшее желание видеть его произведения. Он и в этом отношении пошел мне навстречу, обещая на следующий день принести свою трагедию, а покуда познакомил меня с отдельными произведениями, которые внушили мне весьма благоприятное мнение о его поэтическом таланте. Среди его сочинений особенно мне понравились элегии, написанные в подражание Тибуллу *, одну из которых я прошу разрешения предложить вниманию читателя как образец его философии и дарования: Где вы теперь, надежды и мечты? О, дай, Монимия, душе уснуть! Давно мой взор приворожила ты, Но с той поры тоска изгрызла грудь Любовник трепетный, туда лети, Где наслажденья час тебя зовет, И торопись красотку привести На бал иль в розами увитый грот. А мне уж не скитаться по лугам, Где пастушки играют сонму дев, И не блуждать по рощам и лесам, Куда влечет меня под сень дерев! Найду часовню или мрачный дом, Где свечи в залах синий свет прольют, Где плющ на стенах, плесень над окном И призраки росу ночную пьют. Вот там в союзе с горестной судьбой Влачить один я буду дни в слезах, Пока, простясь с любовью, на покой Я не уйду, рассыпавшись во прах. А ты, Монимия, ужели ты Не окропишь мой верный прах слезой? И не возложишь на него цветы, Чтоб легче стал мне камень гробовой? Меня удивительно растрогала эта патетическая жалоба, которая так соответствовала моим собственным любовным страданиям, что я связывал имя Нарциссы с именем Монимии, и вызвала во мне такие меланхолические предчувствия, что я не мог успокоиться и прибег к бутылке, даровавшей мне глубокий сон, которым я не смог бы насладиться иным путем. То ли эти впечатления вызвали другие меланхолические мысли, то ли моя стойкость была вся истрачена в борьбе с унынием в первый день пребывания в тюрьме - я не могу решить, но я в ужасе пробудился от столь страшных видений, что пришел в отчаяние; и, правду говоря, читатель должен признать, что у меня не было оснований поздравлять себя, когда я обдумывал свое положение. Эти мрачные опасения прервал приход Стрэпа, вернувшего мне спокойствие своим сообщением о том, что он поступил на службу цырюльником с поденной платой, благодаря чему он сможет не только освободить меня от лишних издержек, но и отложить некоторую сумму мне на жизнь, когда мои деньги придут к концу, если, конечно, я не буду освобожден из тюрьмы раньше. ГЛАВА LXII Я читаю трагедию Мелопойна и составляю себе высокое мнение о его дарованиях. - Он повествует о своих приключениях. Пока мы завтракали вместе, я рассказал ему о личности и положении поэта, который в эту минуту вошел со своей трагедией и, полагая, будто мы заняты делами, не согласился остаться с нами и, вручив мне свое произведение, удалился. Мягкое сердце моего друга растаяло при виде джентльмена и христианина (эти два слова внушали ему глубокое уважение) в такой нищете, и он с охотой согласился на мое предложение приодеть его из наших излишков; это дело он взял на себя и немедленно отправился приводить его в исполнение. Как только он ушел, я запер дверь, приступил к чтению трагедии и дочитал ее до конца с великим удовольствием, немало дивясь поведению отвергших ее директоров. Фабула, по моему разумению, была умело придумана и непринужденно развивалась; происшествия были интересны, действующие лица хорошо друг другу противостояли, изображались натурально и с присущими им чертами, слог был поэтический, живой и правильный; драматические единства соблюдались весьма тщательно; завязка была последовательна и увлекательна, перипетии неожиданны, а развязка трогательна. Коротко говоря, я судил произведение по законам Аристотеля и Горация и не нашел в нем ничего противоречивого, если не считать кое-каких лишних прикрас, но это возражение было устранено, к полному моему удовлетворению, цитатой из "Поэтики" Аристотеля, оповещающей о том, что наименее занимательные части поэмы должны быть приподняты и возвеличены прелестями и выразительностью слога. Я был восхищен дарованием автора и охвачен неудержимым любопытством узнать все повороты фортуны, столь не соответствующие его достоинствам. В эту минуту вернулся Стрэп с увязанной в узел одеждой, которую я и отправил Мелопойну в знак моего уважения, и просил его почтить меня и отобедать вместе. Он принял и мой подарок и мое приглашение, и не прошло получаса, как появился в пристойном костюме, который изменил его облик весьма в его пользу. По лицу его я заметил, что его сердце преисполнилось благодарностью, и постарался предупредить его излияния, попросив прощения за вольность, мною допущенную; он ничего не сказал в ответ, но с видом, выражающим глубочайшее почтение и уважение, поклонился до земли, и слезы брызнули у него из глаз. Растроганный таким проявлением душевного благородства, я перевел разговор на другой предмет и расхвалил его произведение, которое, по моим уверениям, доставило мне превеликое удовольствие. Мое одобрение осчастливило его; подали обед и, когда пришел Джексон, я попросил разрешения, чтобы Стрэп обедал вместе с нами, предварительно сообщив им, что этому человеку я бесконечно обязан. С большой готовностью они отозвались на мою просьбу, и мы пообедали все вместе, в полном согласии и ко всеобщему удовольствию. По окончании обеда я высказал свое удивление по поводу того, что на трагедию мистера Мелопойна не обратили внимания, и пожелал узнать, как обошлись с ним директора театров, коим, как было мне известно от Джексона, он предлагал свою трагедию без всякого успеха. - Мало занимательны события моей жизни, - сказал он, - и я не сомневаюсь, что рассказ не вознаградит вас за ваше внимание, но раз вы имеете охоту послушать, я почитаю своим долгом исполнить ваше желание. Мой отец, помощник приходского священника в провинции, был лишен возможности, вследствие скудости своих средств, содержать меня в университете, а потому взял на себя заботу о моем образовании и занимался им так усердно и старательно, что я не имел оснований сожалеть об отсутствии университетских учителей. Стремясь определить мои природные наклонности, он рано открыл у меня вкус к поэзии и посоветовал близко ознакомиться с классиками, при изучении которых помогал мне с отеческим рвением и обнаруживал незаурядные познания. Когда он нашел, что я достаточно изучил древних, он обратил мое внимание на лучших современных авторов, не только английских, но французских и итальянских, и в особенности настаивал на том, чтобы я в совершенстве овладел родным языком. Примерно в восемнадцать лет у меня возник честолюбивый замысел сочинить какое-нибудь значительное произведение, и, с одобрения моего отца, я задумал писать трагедию, которую вы теперь прочли. Но, прежде чем я сочинил четыре акта, мой добрый родитель умер и оставил мою мать и меня в крайней нужде. Один близкий родственник, сочувствуя нашему бедственному положению, принял нас в свою семью, где я и закончил свою трагедию, а вскоре после этого моя мать покинула сей мир. Когда улеглась скорбь, вызванная этим горестным событием, я сказал родственнику - он был фермером, - что теперь я отдал последний долг родительнице и ничто не привязывает меня больше к провинции, а потому я решил отправиться в Лондон и предложить мою пьесу театру, где я завоюю славу и богатство, в чем я не сомневался, а буде это случится, не забуду о своих друзьях и благодетелях. Родственник пришел в восторг при мысли об ожидавшей меня фортуне и охотно дал денег, чтобы снарядить меня в путь. И вот я занял место в фургоне и прибыл в столицу, где снял комнату на чердаке, собираясь жить по возможности очень скромно, покуда не узнаю, чего мне ждать от директора, которому намеревался предложить мою пьесу; хотя я отнюдь не сомневался в хорошем приеме, полагая, что владелец театра * возьмет трагедию с такою же охотой, с какой я ее готов отдать, но мне неизвестно было, не связан ли он уже обещанием, данным какому-нибудь другому автору, а это обстоятельство, разумеется, отсрочило бы мой успех. Вот почему я решил не медлить с моим предложением и в тот же день посетить одного из директоров. С этой целью я осведомился у моего квартирного хозяина, не знает ли он, где живет один из директоров театров или же они оба *. Он полюбопытствовал узнать о моем деле и, так как показался мне очень честным, благожелательным человеком (он торговал сальными свечами), я сообщил ему о своем намерении. В ответ он сказал, что мне надлежит приступить к делу совсем по-иному, что получить доступ к директору не так легко, как я воображаю, и что если я передам мое произведение без подобающей рекомендации, тысяча шансов против одного, что на него не обратят никакого внимания. - Послушайтесь моего совета, - продолжал он, - и все уладится. Один из владельцев такой же добрый католик, как и я, и ходит к тому же патеру, который исповедует меня. Я вас познакомлю с этим добрым священником, ученейшим человеком, и если он одобрит вашу пьесу, его рекомендация весьма повлияет на мистера Саппла и склонит его поставить ее на сцене. Мне пришелся по вкусу придуманный им способ, и я был представлен патеру, который, прочитав трагедию, соизволил выразить свое одобрение и в особенности похвалил меня за то, что я избегаю в ней всяких рассуждений о религии. Он обещал воздействовать в мою пользу на своего духовного сына Саппла и в тот же день узнать, когда мне следует явиться к нему с пьесой. Взятое на себя обязательство он выполнил и на следующее утро известил меня, что рассказал о моем деле директору, и теперь мне остается только отправиться к нему утром и назвать имя патера, после чего я буду немедленно принят. Я последовал этому совету и, получив нужные указания, тотчас же пошел к дому мистера Саппла и постучал в ворота, в которых была посредине калитка с железной решеткой. Слуга сначала обозрел меня сквозь эту решетку, а затем осведомился, что мне нужно. Я сказал ему, что имею дело к мистеру Сапплу, а пришел я от мистера О'Варниша. Он снова окинул меня взглядом, потом удалился и, вернувшись через несколько минут, объявил, что его хозяин занят и видеть его нельзя. Я был огорчен неудачей, но пришел к убеждению, что мистер Саппл не знал о цели моего посещения, чем и объясняется такой прием. Желая избежать новых подобных же препятствий, я попросил мистера О'Варниша в следующий раз сопутствовать мне. Он исполнил мою просьбу, и я был немедленно допущен к директору, принявшему меня весьма учтиво и обещавшему прочесть мою пьесу при первом удобном случае. Я снова зашел к нему