м. Расчлененный на шесть частей, высоко вздымающийся фасад, шесть отдельных одинаковых башен на фоне возвышающегося за ними купола кирхи Святого Николая. Ратуша целиком занимала протянувшуюся более чем на сто метров узкую сторону площади, по двум другим сторонам которой расположились дома штральзундских патрициев. Внутри ратуша была столь же великолепна, как и снаружи. Штральзунд, как и Любек, был богатейшим и могущественнейшим городом на севере - вот о чем свидетельствовала ратуша. (Ратуша - здание городского самоуправления, магистрата.) Вестибюль ратуши напоминал залы рыцарских замков: вокруг были расставлены доспехи, а у входа - старая пушка с каменными ядрами: первая пушка, которая стояла когда-то на городской стене Штральзунда. Резные перила широкой лестницы из кавказского ореха, доставленного сюда по великому пути "из варяг в греки" через русские земли, были выполнены в виде забавных фигурок весьма тонкой работы. Лестница эта упиралась прямо в большой зал ратуши, разделяясь далее на правую и левую, - вела в присутственные помещения. Зал ратуши, великолепнее которого не было ни в одном венедском городе, зал, который своей вызывающей роскошью превосходил даже любекский, был мрачным и в светлые дни, потому что его четыре больших окна представляли собой красочные витражи, воспроизводящие в аллегорических образах историю человечества от Адама и до расцвета могущества Штральзунда. Стены были обшиты деревом совершенно черного цвета с отделкой из пород самых разнообразных оттенков от темного до песчано-желтого. Разные фигуры изображали сцены из священного писания. В эту пору император, опираясь на города, начал борьбу с отдельными феодалами за абсолютную монархию. И в то же время в стенах городов происходила ожесточенная борьба за утверждение демократических гражданских прав против безраздельного господства патрициев. В более развитых и сильных городах южной Германии эта борьба завершилась частичной победой цехов; во Франкфурте, Нюрнберге, Ульме и Базеле ремесленники взяли власть в свои руки и ввели демократические законы. Народное управление, обеспечив развитие ремесел, привело эти города к расцвету, к небывалому росту их могущества и благосостояния. Иное дело в северных городах, больших ганзейских городах, в которых хозяевами были крупные торговцы, купечество и судовладельцы, - как их называли в народе, "денежные мешки". Только в Брауншвейге восстание цехов достигло успеха, вот почему этот город был изгнан из Ганзейского союза патрициями, хозяйничающими в других ганзейских городах, вот почему этот город был взят ими под особое наблюдение и всякая торговля и сношения с ним были запрещены. Это тяжело отразилось на Брауншвейге, торговля пришла в упадок, и многие жители оказались в жестокой нужде. После 1370 года, когда ганзейские города одержали победу над датским королем Вальдемаром Аттердагом, союз городов еще больше укрепил свое влияние на севере. Патрициям, однако, мало было их привилегий, они стремились к богатству, и только к богатству. Они упрочивали свои исключительные права в торговле, образовывали судовые компании, разоряли мелких торговцев или заставляли их вступать в свои торговые объединения. Все это вело к сказочному обогащению незначительного слоя городской аристократии и к разорению и нищете массы городского населения. Опасаясь, что цехи будут претендовать на власть, патриции заключали договоры с феодальными князьями и с епископами против горожан, против народа и с помощью рыцарства в потоках крови топили восстания горожан. (Вальдемар Аттердаг - король Дании Вальдемар IV (1340-1375). Вел успешную борьбу с крупными феодалами и превратил Данию в сильное государство. Вел две неудачные для Дании войны с Ганзой.) Мелкие феодальные князьки севера, которые промышляли разбоем на дорогах и пиратством на морских путях, охотно откликались на призывы патрициев выступить против горожан, потому что это сулило богатую добычу. Однако на морях были пираты и не из "благородных", они были непримиримыми врагами и патрициев, и феодалов и на свой собственный страх и риск занимались пиратством. Это были большею частью капитаны и моряки, которые восстали против своих господ - торговцев - и вели свободную, независимую жизнь морских разбойников, существовали за счет морского грабежа. Когда они чувствовали себя достаточно сильными и, возможно, были в тайном сговоре с ремесленниками и городской беднотой, они нападали на города, грабили торговцев, богатых бюргеров и таким образом мстили за обездоленных. Пиратство в те времена отнюдь не было бесчестным или запретным занятием: князья, епископы, короли пользовались пиратами как ландскнехтами, да и сами занимались разбоем на море и на суше. Слабый расплачивался. Сила была выше права. Так далеко было это от единого государства, так далеко от единого права. А кайзер, который должен бы поддерживать порядок и право, едва-едва справлялся со строптивыми феодалами на юге и в Италии, чтобы не дать развалиться государству; неспокойный север был предоставлен самому себе. По могуществу и богатству на балтийском побережье, в Померании, Штральзунд уступал только Любеку - первому городу Ганзейского союза. Померания особенно отличилась в великой морской битве союза городов с датским королем и получила львиную долю добычи. Само собой разумеется, что в Штральзунде господствующее семейство Вульфламов большую часть этой добычи урвало себе. Четырнадцать захваченных датских судов досталось Вульфламам. Добыча рыбаков на Сконе тоже попала в их копилку. Мало того, используя свое высокое положение и власть, которую они узурпировали, Вульфламы хозяйничали и распоряжались так же своевольно, как владетельные князья. И только один Герман Хозанг, небогатый купец, владеющий всего одним судном, был непримиримым врагом Вульфламов и пользовался поддержкой ремесленников. Он знал, что победа над разбойничающими князьями Померании и Рюгена возможна только в результате борьбы народных масс и что настоящего расцвета город может достичь только при установлении демократических порядков. Но Вульфлам и все патриции города проявляли заботу только о сохранении существующих порядков; видя в Германе Хозанге опаснейшего врага, они боролись с ним всеми возможными средствами. И теперь они приготовились нанести ему решающий удар. Удар, полученный от Вульфлама, был для Хозанга полнейшей неожиданностью. Когда стражник вошел в дом и сообщил, что ему надлежит немедленно прибыть на чрезвычайное заседание магистрата, Хозанг задумался, что бы означала такая поспешность. Дома никого не было - ни жены, ни даже глухого слуги. Он пошел в свою комнату переодеться. Стражник остался стоять у входа на лестницу. Если бы хоть Бендов, его писарь, был тут! И снова он спрашивал себя, что случилось? Заседание магистрата не могло остаться втайне от народа, отнюдь нет, ведь ратсгеров собирают с помощью стражников. Им овладевало все большее и большее недоумение. Может быть, этот день действительно будет иметь большое значение. Никто не помешает ему произнести речь, и роскошные окна, которые хотя и пропускают мало света, должны будут пропустить его слова, понятные каждому жителю города. Берегитесь, Вульфламы! Вы должны отчитаться в расходовании городских средств за восемнадцать лет! Отчитаться и за шесть тысяч марок, возмещенных городом за якобы украденную кассу витта! Отчитаться за тайные переговоры с Бориславом из Рюгена и Вартиславом из Вольгаста! Отчитаться за средства, выделенные на укрепление острова Стрела! Отчитаться! Отчитаться! Пока Герман Хозанг, впервые надев меч, который был положен ему как ратсгеру, в сопровождении стражника проходил недолгий путь до ратуши, он был полон решимости и уверенности в победе, как полководец, который стоит во главе сильного войска и ведет его в битву за правое дело. И только одно заботило Хозанга: что он не имел возможности заранее договориться с Карстеном Сарновым о совместной борьбе. Когда Герман Хозанг вошел в зал заседаний, к его удивлению, все ратсгеры и оба бургомистра были на местах, и заседание, казалось, было в полном разгаре. Ему было предоставлено место в третьем ряду, среди "уже не раз заседавших"; жалко, не рядом с Сарновым. Ратсгеры сидели на своих стульях с высокими спинками, украшенными богатой резьбой с различными завитушками. Стулья располагались прямоугольником. Напротив двери на еще более широких стульях, с еще более высокими спинками сидели бургомистр Бертрам Вульфлам и второй бургомистр Николаус Зигфрид. Бургомистр Вульфлам спокойно и убедительно говорил о возведении сооружений гавани. Чем дольше он говорил, тем больше возмущался Хозанг. Его, как преступника, извлекли из дома, когда уже шло заседание. И он готов был, как только бургомистр закончит, бросить магистрату свои обвинения. Он искал возможности встретиться взглядом с Карстеном Сарновым, тот между тем, кажется, не испытывал такого желания и неотступно смотрел на бургомистра. Огромен был этот Вульфлам, на голову выше любого из других Вульфламов. Но старый Вульфлам с годами стал тучен, грудь его выпячивалась, как латы, огромный живот делал его похожим на великана, которому стоит просто махнуть рукой, чтобы сразить противника. Его сын носил "вульфламовские усы", как называли свисающие по обе стороны рта монгольские усы. У старого же Вульфлама была пышная, буйно разросшаяся, ярко рыжая окладистая борода, которая закрывала половину лица и спадала на могучую грудь. Ему было около семидесяти, однако темные волосы, выбивающиеся из-под покрывавшего огромную голову берета, еще не тронула седина. В глазах, смотревших из-под кустистых бровей, было достаточно спокойствия, рассудительности и властности. Несмотря на всю ненависть и отвращение, которое чувствовал Хозанг к бургомистру, внешний вид этого патриция действовал и на него подавляюще. И никто бы не подумал, что этот могучий, прямо таки величественный человек жаден до золота, упивается убийством, одержим жаждой власти. Казалось, яд, нож, пытка и все, что свойственно хищной волчьей натуре, - понятия, несовместимые с ним. Хозанг очнулся от своих мыслей, когда начал говорить Николаус Зигфрид, второй бургомистр. Он был среднего роста, но рядом с Бертрамом Вульфламом он казался маленьким и хилым, хотя был просто строен и худощав. Его узкое сухое лицо казалось как бы приплюснутым, потому что лоб был очень покат. Лет на десять моложе Вульфлама, он выглядел лет на десять старше, потому что был сед, а под усталыми глазами набухли мешки. Если у старого Вульфлама голос был низкий, грубый, отчетливый, то у этого он был высокий, визгливый и неприятный. С каким вниманием стал слушать Хозанг, когда разобрал, о чем говорит бургомистр Зигфрид! О весьма прискорбном происшествии докладывал он, о происшествии, которое единожды произошло за всю историю города, и да будет воля господня, чтобы оно и осталось единственным. Он сожалел, что долг бургомистра заставляет его выполнять эту неприятную задачу. Он просил господ ратсгеров отнестись к нему поэтому снисходительно. - Речь идет о члене магистрата господине Германе Хозанге. Хозанг медленно и тяжело поднялся. - Что такое? - спросил он и посмотрел вокруг. В голове его все смешалось. Он почувствовал, как по его телу разливается холод. Что за спектакль здесь разыгрывается? Какое над ним затевается издевательство? И еще этот стражник. Не провожатый, а охрана! На него смотрели, как на пленника. Хозанг взглянул на Бертрама Вульфлама, несомненно, зачинщика этой новой подлости. Тот невозмутимо читал бумагу и только иногда бросал украдкой взгляд на членов магистрата. "Хочет опередить, хочет не дать мне говорить, не хочет отчитываться, решил заткнуть мне рот". Это все Хозанг понял в один момент. Ему бы надо прямо крикнуть об этом, но он стоял молча, словно оцепенел в ожидании. Какое же новое преступление задумал против него Вульфлам? Меха? О, бог мой, речь идет о мехах, бургомистр Зигфрид беспрерывно говорит о каких-то мехах, недоумевал Хозанг. Что за меха? Это же неслыханный позор, если торговец использует свое положение в магистрате для того, чтобы обойти закон города и извлечь выгоду. - Говорите яснее! - крикнул Хозанг. - Он хочет ясности, вы слышите? Хозанг хочет ясности! - завопил бургомистр Зигфрид и захлебнулся собственным криком. Хозанг наконец понял, что речь идет о провозе четырехсот шкурок пушнины, среди которых сорок представляли собой особенную ценность и стоили всех остальных мехов, что его обвиняют в нарушении новых законов города о пошлинах, в которых предусматривалась строгая ответственность за провоз именно таких дорогих мехов. - Это порочит облик торговцев в глазах народа! - неистовствовал бургомистр Зигфрид. - Это неслыханное нарушение чести сословия! - Я ничего не знаю об этом! - воскликнул Хозанг. - Я сейчас же постараюсь все выяснить! - Мы тоже, - прокаркал Николаус Зигфрид. - И мы не только постараемся, мы уже выяснили! - Ратсгеры! - крикнул Хозанг. - Это ложь, подлая клевета! Это козни моих врагов в магистрате!.. Он хотел атаковать Вульфлама, но не смог, потому что его слова вызвали бурное возмущение. Подобных слов еще не произносили в этих стенах. Личные нападки до сих пор не имели места в магистрате и были недопустимы. Вместо яростного нападения ему надо было подумать о серьезной защите. На него напали, и ему нужно было найти способ защититься, но он не находил его. Бургомистр Зигфрид крикнул: - Слово ратсгеру Карстену Сарнову! Тотчас все смолкли и смотрели на мясника, который совсем не просил слова, но точно знал, чего от него ждут. - Вот это правильно, - крикнул седовласый ратсгер Йоган Тильзен. И Герман Хозанг был ошеломлен этой репликой и посмотрел на своего единомышленника. Мясник проявил себя испытанным дипломатом; он защищал Хозанга и в то же время поддерживал бургомистра Зигфрида. Он характеризовал Германа Хозанга как до сих пор безупречного человека и в то же время отмечал, что тяжелое обвинение бургомистра нельзя, как он считает, так легко отмести без тщательного расследования. Он сказал, что бургомистр совершенно прав, что купец, который заседает в магистрате, должен быть в своих сделках вдвойне, втройне безупречен и безусловно выполнять законы, установленные магистратом. Случай с купцом Хозангом, по его мнению, требовал тщательного расследования. До окончания расследования нельзя выносить окончательного решения. Он сам человек новый в магистрате, однако считает, что нужно всегда придерживаться закона и быть честным. Эта речь была выслушана очень внимательно. Герман Хозанг потребовал слова. В этом ему было отказано. Он опустил голову, мужество покинуло его. До суда он был заключен под домашний арест, что не ущемляло его чести. Это означало, что, пока идет расследование, он не может покидать свой дом и не может никого принимать. В МОРЕ Стотонная когга "Санта Женевьева", недлинная, широкая, высоко поднималась над водой; ее похожие на башни нос и корма были почти одинаковой высоты, между ними словно проваливалась средняя палуба. Экипаж когги состоял из тридцати шести человек, включая пристера - священника. Бушприт корабля украшала деревянная наяда, которую матросы называли "святой". Фальшборт из темного кипариса был окован медью. Клаусу этот корабль представлялся самым прекрасным на свете. И порядок на борту казался ему образцовым. (Бушприт - брус на носу парусного судна, служащий для крепления парусов. Фальшборт - продолжение наружной обшивки судна выше верхней палубы.) В корме находился салон капитана с великолепным видом на море. Там же, в одной каюте, помещались рулевой, корабельный священник и цирюльник, в ахтерпике была кладовая оружия и камбуз. Остальные обитатели судна жили в низком кубрике, в носовой части: тридцать человек в помещении такого размера, что каждому едва хватало места для сна. Спали на голой палубе. Но разве это могло огорчить Клауса? Он знал корабли, на которых матросы даже крыши не имели над головой и спали под открытым небом. Ему отвели место у самого входа в кубрик, конечно, никудышное местечко. Но его это не беспокоило: он с такой же охотой улегся бы и в любом другом углу судна. Ветер не ослабевал; корабль бесшумно скользил по воде. Клаус сидел на марсе, покачивающемся высоко над парусами и кормой, и смотрел на море. Вдали поблескивал тусклый огонек. Большая белая луна в серебристую синь красила темные воды и освещала путь корабля. Клаус в восторге воздевал руки к ночному небу, смеялся, бормотал какие-то глупые слова. Юнга, который молча сидел рядом, удивленно таращил на него глаза. Клаус спросил: - Как тебя зовут? - Киндербас. - И ответ этот был дан рокочущим басом. (Киндербас - буквально - детский бас, ребенок, говорящий басом (Прим перев.)) Клаус рассмеялся: пред ним был еще совсем мальчик - и такой бас. - Подходящее имя, - сказал он. - Так меня прозвали, - недовольно пробурчал Киндербас. - По-настоящему я Эрик Тюнгель. - Киндербас красивее, - заметил Клаус и протянул юноше руку. - Будем друзьями, Киндербас? - Давай, - ответил тот. Они потрясли друг другу руки. Так у Клауса появился новый товарищ. На другой день, когда судно все еще шло ввиду берега, лысый моряк позвал Клауса в кладовую оружия - крюйт-камеру. В крюйт-камере хранились латы, арбалеты, мечи, топоры. - Какое же оружие тебе предложить? - спросил оружейник, в то время как Клаус с интересом осматривал доспехи, которые, словно подвешенные рыцари, свисали с потолка. - Арбалет. - У нас их всего два. А ты умеешь стрелять? - Да, - ответил Клаус. - А это что за штука? - Он обнаружил большую металлическую трубу, украшенную извивающимися бронзовыми змеями. - Наша пушка, - с гордостью пояснил оружейник. - Нюрнбергская работа. Какого угодно разбойника обратит в бегство. Клаус погладил толстую бронзовую трубу, положил руку в ее зловещую пасть. Да, можно было поверить, что перед таким оружием дрогнет любой пират. Оружейник с важным видом принялся объяснять Клаусу, как обращаться с пушкой, которая носила красивое имя "думкене", что значило - "отвага". - Поднимаем ствол повыше... - Ствол покоился на деревянном основании и легко поднимался. - Насыпаем внутрь порох. Плотно забиваем. Бросаем один из этих шариков в ее пасть. Подносим сюда тлеющую паклю. Целимся. Пиф-паф - и у врага в брюхе дыра. - Великолепно - воскликнул Клаус и бросил взгляд в угол помещения, где лежало множества каменных кругляшей - ядер. - Да, с "думкене" на борту можно спокойно спать. - Оружейник снял с крюка один из арбалетов, и только теперь Клаус заметил, что у старика нет левой руки: пустой рукав кителя болтался свободно. - На, посмотри. Прекрасное оружие. Клаус натянул тетиву, приложил арбалет к плечу, прицелился. Отличная штука. Хороши были и стрелы из крепкого дерева с массивными железными наконечниками. - Можно мне выстрелить? - спросил Клаус. - Только, когда появятся пираты, - смеясь, ответил оружейник. - А пока пусть повисит здесь. Для стрельбы по бакланам это слитком шикарно. - Как тебя зовут? - спросил Клаус. - Меня называют Старик Хайн. - Это пираты тебе отрубили руку? - Нет, реей оторвало. Скоро Клаус познакомился со всем экипажем: вечно пьяный капитан Хенрик с водянистыми голубыми на выкате глазами и косо прилепленным мясистым носом; любимец команды, швед по происхождению, старый рулевой Свен - рослый, необыкновенно усердный и немногословный малый; олдермен Штуве, отвечающий за порядок в кубрике, - изрядный плут, готовый угождать начальству и покрикивающий на тех, кто ниже его рангом. Священника Клаус видел редко, тот большей частью находился в своей каюте и покидал ее только, чтобы, поднявшись на корму, подышать воздухом да посмотреть на море. Зато цирюльник Лоренц появлялся то тут, то там, осматривал бочки с водой, стоящие при входе в кубрик, резал бороды, волосы и чирьи; его обязанностью было следить за чистотой и здоровьем команды. "Санта Женевьева" проходила Грейфсвальдскую бухту. Клаус, свободный от вахты, стоял на бушприте и вглядывался в далекий остров. Серое небо было затянуто облаками, и волны, длинными однообразными валами накатывающиеся на судно, были совершенно такими же серыми, только гребни их иногда посверкивали белой пеной. Черно-белые бакланы стремительно кружили над волнами, то споря в скорости с ветром, то вдруг на минуту замирая в воздухе с неподвижно распростертыми крыльями. В кубрике сгрудились матросы и тянули припрятанный бренди. Киндербас стоял на карауле у входа, чтобы никто из обитателей кормы не застал их за этим занятием. Молчание Штуве было куплено за пару стаканов. К тому же и на корме выпивали бренди не меньше. На марсе грот-мачты сидел матрос Бернд Дрезе, самый сильный человек на борту. Ему ничего не стоило перетащить на себе с борта на борт большую бочку с водой или одному управиться с главной реей. Вахта в этих водах была ответственной: берега острова Рюген стали излюбленным пристанищем пиратов. Чтобы не быть застигнутым врасплох, Старик Хайн даже установил на палубе "думкене". Штуве был у руля, и Клаус стоял рядом с ним, внимательно наблюдая, как он справляется с румпелем. (Румпель - часть рулевого устройства судна в виде рычага, посредством которого перекладывают руль.) - Они уже напились? - спросил Штуве. - Не знаю. Штуве было около сорока; среднего роста, с необыкновенно широкими плечами, причем левое чуть ниже правого. Ровно подстриженная со всех сторон, черная как смоль борода вокруг узкого лица и маленькие темные глазки под нахмуренными бровями очень соответствовали его мрачному угрюмому нраву. - А я уже стоял на руле, - сказал Клаус. И он не лгал, ему часто приходилось водить боты по Эльбе. Разумеется, это были небольшие боты, но все же он справлялся и надеялся, что когда-нибудь и ему доверят румпель. - Cui bono, - сказал корабельный старшина. Это выражение он применял во всех случаях жизни. Он огрызался "Cui bono?" - "Чего надо?" Когда ему было хорошо, он этими же словами подтверждал свое хорошее настроение. "Cui bono", - говорил он, если хотел сказать: так держать или - все в порядке! Когда ветер немного утихал и наступали спокойные минуты, какие случаются на море и в штормовую погоду, становилось слышно, как в каюте храпит капитан. - Этот тоже готов, - пробормотал Штуве, и в его словах прозвучала неподдельная зависть. Вышел священник, поплевал за борт и возвратился в свою каюту. Вскоре они услышали, как там упала бутылка. Этот звук привлек внимание Штуве. - Постой на руле, - сказал он, - я скоро вернусь. Он пошел, и Клаус ухватился за огромный румпель. ...Сердце его стучало, как молоток. Голова сначала чуть не раскалывалась, но вскоре кровь отхлынула от нее. Расставив ноги, он стоял неподвижно, словно окаменев. Движения его руки слушалось огромное судно; он был рулевым. Юноша взял чуть-чуть к северо-востоку, и тотчас же когга приняла немного в сторону, еще удобнее став к ветру, паруса ее наполнились сильнее, скорость увеличилась. Гордо и весело посматривал Клаус на вздувшиеся паруса. И радость наполняла его: кровь словно пенилась и кипела, и все тело горело, как в огне. Он в море! Он стоит у штурвала! Он несется быстрее ветра! Он - кормчий такого большого корабля! В эти счастливые часы он думал обо всех, кто когда-то был дорог его сердцу и о ком он забывал порой в этом круговороте событий. Теперь они были тут, с ним, они радовались вместе с ним. Штуве не приходил. Быть может, он уже валялся пьяный в кубрике. А Клаусу это было и на руку: он готов был и день и ночь стоять у руля. Он опять попробовал повернуть румпель, взял еще к северо-востоку, потом прямо на восток и был в восторге, чувствуя, как судно послушно его руке. Темно-красный шар солнца расплылся в огненное пятно и исчез в сумеречном море, а Клаус все стоял и стоял у руля. Вышел Свен. Он даже опешил, увидев Клауса у руля. Тяжелыми шагами поднялся он по трапу на верхнюю палубу. Клаус почувствовал взгляд его на своем лице, на руках, затем взгляд этот скользнул вперед, потом вверх, на полные ветром паруса. Корабль шел ровно и верным курсом. - Где олдермен? - Я его сменил. - Мог бы подождать, пока его сменю я, - проворчал Свен и взялся за румпель. Клаус пошел. - Что, ты бы не прочь вести корабль, а? - крикнул ему вдогонку Свен. - Еще бы! - с радостью отозвался Клаус, потому что в этом вопросе он услышал и признание. На носу судна расположились изрядно выпившие матросы и дивились на Берндта Дрезе, который развлекался, хвастаясь своими мускулами, - скручивал железо толщиной в руку и снова распрямлял его. Потом схватил коренастого матроса, собираясь поднять высоко в воздух. Тот не понял его намерений, испугался, схватил Дрезе за обе руки. Дрезе презрительно рассмеялся, набрал полную грудь воздуха и с такой силой рванул его руки, что тот так и шлепнулся на палубу. В этот момент появился Клаус, только что передавший руль Свену. Еще полный радости от того, что он управлял коггой и только что заслужил похвалу рулевого, он крикнул: - Эй, не с каждым тебе такое удастся! - С каждым, - ответил Дрезе. - Попробуй. - Подходи, попробую. Матросы притихли. Они с испугом смотрели на безумца, который бросил вызов гиганту. Некоторые, предчувствуя недоброе, попятились к бортам. Клаус направился к Дрезе спокойно и уверенно: может быть, так когда-то наступал на Голиафа Давид. Дрезе, прищурившись, смотрел на него. Лицо у Дрезе было маленькое, с неправильными чертами и ничего не выражающими серо-зелеными глазами, с невероятно большим носом и бесформенным ртом. Загривок и шея были почти одинаковой ширины с головой, и шея незаметно переходила в могучие плечи, руки - словно огромные дубины. Клаус изогнулся, как хищный зверек, и, прежде чем великан опомнился, крепко обхватил его, прижав руки к телу. Дрезе презрительно усмехнулся. Клаус сомкнул кольцо рук, схватил правой рукой запястье левой. Дрезе набрал полную грудь воздуха и рванулся изо всех сил. Клаус стоял неколебимо. Дрезе попытался оторвать руки от тела. Клаус держал крепко. Кровь прилила к голове великана от злости: он пыхтел, шипел, снова предпринял попытку вырваться. И снова безуспешно. Клаус рассмеялся: (Давид и Голиаф. - По библейскому сказанию Давид вступил в единоборство с филистимлянином-великаном Голиафом, который превосходил его силой, и убил его.) - Ну, что! Не удалось, ха! - И, раззадорившись, поднял этого огромного человека над палубой, что вызвало одобрительные возгласы окружающих. Неожиданно, так же быстро, как и схватил, он освободил противника и отскочил в круг товарищей. Берндт Дрезе несколько секунд стоял как вкопанный, уставившись на осилившего его юношу, потом молча повернулся и медленно спустился по трапу в кубрик. Только теперь все опомнились, хвалили Клауса, хлопали его по плечам. Но кое-кто шептал, что не миновать грозы. Клаус переживал такую счастливую полосу, что все казалось ему радостным, все было легко и просто; никаких забот. Он чувствовал себя так, как будто до этой поры никогда над ним не было такого бескрайнего, невероятно высокого неба, и каждая страна, которой они достигали, дарила ему всякий раз новые и все более потрясающие чудеса. Ах, как все-таки мал был известный ему раньше кусочек света! Какие необыкновенные вещи он узнавал по мере того, как знакомился со все более далекими странами! Когда Клаус смотрел на море или видел перед собой новые огромные города, он невольно думал о несчастном странствующем торговце Йозефусе, вспоминал его рассказы о Марко Поло, который побывал в Персии и в Китае и видел чудеса неведомого доселе мира. Теперь он превратился в маленького Марко Поло - искателя приключений, первооткрывателя, путешественника по белому свету. Дни на борту проходили в тяжелой работе. Приходилось мыть палубу, пополнять запасы воды, чинить паруса. В гавани нужно было позаботиться о погрузке и разгрузке; когда в море стояла хорошая погода, надо было смолить, конопатить, строгать. И даже если все в порядке, то, чего доброго, налетит буря и нанесет кораблю новые раны, которые надо немедленно залечивать. Великолепны были дни в большом городе - Стокгольме. Клаус, Старик Хайн и Киндербас ухитрялись вместе сходить на берег, вместе бродить по улочкам и вместе пропускать глоток-другой доброго немецкого пива. Побывали они и в бане, но не для того, чтобы вымыться, что можно было сделать в любой день и на корабле, а чтобы понаблюдать, как моются другие, ведь бани в те времена были настоящим местом развлечения. В Висбю, крупнейшем городе Готланда, окруженном огромной каменной стеной с сорока восемью башнями, порт которого давал приют кораблям из всех стран мира, Старик Хайн, несмотря на то, что это было строго запрещено, на два дня и две ночи приютил на борту одну бедную несчастную девушку. Днем ей приходилось укрываться среди доспехов и шлемов, когда же наступала ночь, все четверо с удовольствием сидели вместе. Трое друзей как следует подкармливали Бригитту - так звали девушку. Втроем таскали они у кока с плиты самые лакомые кусочки и отдавали ей. Она была благодарна друзьям, и это им было очень приятно. Ведь жизнь их была суровой, и они не знали любви. Не только у Клауса, но и у большинства других матросов не было ни родины, ни родителей, ни жен. Старик Хайн родом был из Оснабрюка, но и он не знал, живы ли его родители: уже восемнадцать лет он ни чего не слышал о них. Киндербас, так же как и Клаус, вообще не знал, где он родился. Его родителей унесла "черная смерть". Море было их единственным отечеством. Сегодня - на "Санта Женевьеве", а завтра, может быть, на другом корабле. И если обычных людей в конце концов когда-нибудь похоронят на кладбище, в родной земле, их последнее пристанище - море. На море жили они, в море должны найти и последний покой. На суше они только гости. Клаус нес вахту на марсе. Ему казалось, что он парит среди облаков. Непроницаемая пелена тумана лежала над водой, но ни корабля, ни моря он не видел - только такелаж. Стоял полный штиль, один из парусов, который он еще различал, свисал совершенно безжизненно. Корабль, не продвигаясь вперед, покачивался на волнах. Это было жутко. Они находились вблизи финских берегов. Каждое мгновение из тумана могла внезапно появиться земля, да и пираты. Главное было в том, чтобы своевременно различить берег, обойти полный опасности остров. Каждую секунду раздавался снизу из тумана голос: - Вахта! И Клаус кричал вниз, в туман: - Халло! Он знал, что ждут крика "Земля!", но как ни напрягал зрение, не мог ничего различить. Он слышал, как внизу плескались о борт корабля волны. И невольно вспоминал, как Старик Хайн рассказывал, что часто перед бурей, особенно когда духи тумана и духи воды действуют заодно, с моря доносятся голоса: "Время пришло! Наступил час! Нет ли тут людей?" Вот такие раздаются слова. Но Клаус не боялся моря. Все остальные на корабле, и даже Старик Хайн, кажется, боялись. Это было удивительно. Зачем же они тогда выходят в море? Море прекрасно! Море - это свобода. Море - это борьба. И это - победа! И все-таки в тумане есть что-то таинственное, что-то связанное с духами. И вдруг ему показалось, что впереди что-то темнеет. Не ошибка ли это? Затаив дыхание, он всматривался в туман в том направлении, где оно мелькнуло. И верно, в тумане вырисовывалась темная полоска. - Халло-о! - крикнул он вниз. - Земля слева по борту! - Ва-а-хта! - прокричали снизу. - Земля слева по борту! - повторил Клаус. Им надо было как можно скорее добраться до Новгорода, крупного торгового города, и успеть покинуть его до наступления зимы. В декабре реки и морские заливы замерзали, а зима в этих восточных районах была долгая и суровая. "Санта Женевьева" достигла берега, так и не встретившись с пиратами. Скорее всего, они побаивались когги. Впрочем, "думкене" на корме всегда была готова встретить огнем непрошеных гостей. Плоской была земля, которая простиралась перед ними. Ровная, как море, она казалась и такой же бесконечной. Ставшая неповоротливой, когга преодолела водный путь, стиснутый с обеих сторон сушей, чтобы, наконец, опять выбраться на широкую воду. Затем снова долгие дни продолжался путь далеко в глубь страны, а однажды, когда ветер подул совсем в другую сторону, корабль длинной бечевой потащила ватага бредущих по берегу людей. "Кто может противиться богу и Новгороду!" - гласит поговорка тех лет; и это показывает, каким авторитетом пользовался этот город во всем мире. В то время как Киев - важный торговый центр - потерял из-за своих князей самостоятельность, Новгород сумел ее успешно отстоять. Как город, входящий в Ганзейский союз, он был важнейшим перевалочным пунктом Ганзы на востоке. Он связывал торговые пути Северной Европы с далекой Азией, с землями Кавказа. Отгороженный непроходимыми болотами, спрятанный глубоко внутри континента и лишь в течение нескольких месяцев связанный с миром водными путями, он был надежно защищен от врага уже самим расположением. Благодаря этой своей особенности ему не было надобности соперничать с городами Балтики за господство на море, зато он играл главную роль в торговле со всем Востоком. Новгород был самостоятельной республикой и пользовался покровительством Ярослава Мудрого, которому оказал помощь в борьбе за престол. Город сохранял самостоятельность и даже избирал князя. Когда вторглись из своих восточных владений татары, Новгород выдержал их натиск, а когда против Новгорода выступили шведы, их разбил Александр - великий князь Новгородский: за эту победу на Неве он получил имя Невский. Позднее он же разбил на льду Чудского озера рыцарей Тевтонского ордена. (Тевтонский орден - католический духовно-рыцарский орден, военная организация немецкого рыцарства, осуществлявшая в XIII-XIV веках агрессию в Восточной Европе. Основан в 1190 году в Палестине. В 1242 году был разбит Александром Невским, однако номинально существовал до 1809 года) Но все же и гордому Новгороду пришлось платить дань. И несмотря на это, он долго еще оставался в Ганзейском союзе посредником в торговле с Востоком. Путь к Новгороду был очень утомительным, но все заботы и волнения были забыты, когда открылся вид на большой торговый город Востока. Это было нечто удивительное! Такого великолепия ни Клаусу, ни Киндербасу не приходилось видеть. Только Старик Хайн был здесь однажды много лет назад. Трое друзей, стоя на корме, с любопытством глядели на этот величественный город. Вероятно, около сотни необыкновенной формы церковных куполов - голубых и патина-зеленых, красных и даже золотых - возвышалось над домами. В центре города, обнесенного высокой, мощной стеной, находилась еще одна маленькая крепость, также защищенная каменной стеной, и в этой крепости возвышались самые большие и самые великолепные церкви. Дома были большею частью деревянные, но таких искусно и красиво построенных Клаусу не случалось еще видеть. Горожане с длинными косматыми бородами, в красочных кафтанах до пят, воины с роскошно расписанными щитами, в остроконечных шлемах, вооруженные мечами и алебардами, - все было непривычно, ярко, красочно. Город казался невообразимо богатым и могущественным. Отсюда шел торговый путь на Черное море, в Персию и Китай, таящие неисчислимые сокровища. Клаус стоял на корме и не мог насмотреться на это чудо. (Патина - налет зеленого цвета, образующийся на медных и бронзовых предметах под влиянием влаги воздуха.) ...Прекрасны и неповторимы были большие торговые города, но самыми приятными для Клауса оставались часы, когда он стоял у руля в открытом море. Теперь он изучил все капризы и причуды ветра, мог проявлять в борьбе с ним отчаянную смелость и идти на риск, а мог и перехитрить ветер и заставить его наполнить паруса и гнать коггу вперед. Он умело лавировал при встречном ветре, ведь, как говорил Свен, беспомощным рулевой имеет право быть только при полнейшем штиле - самом страшном бедствии для моряка. Но штиль редко бывает в северных морях. Вполне самостоятельным, зрелым человеком казался Клаус рядом с Киндербасом, который был лишь несколькими годами моложе, но, как и все подростки, неуклюж в движениях и манерах, хвастлив, беспечен. И совсем юным казался Клаус рядом со старым рулевым Свеном; тот держался, как и подобает шестидесятилетнему, и ни циклоны, ни пираты не оставили следа на его круглом спокойном лице. Вокруг него белоснежным венчиком шла коротко подстриженная бородка и еще больше подчеркивала полноту. Свен, как и Старик Хайн и Киндербас, был для Клауса близким человеком на борту. Клаус охотно стоял рядом со стариком, а тот, невозмутимо выставив перед собой свое брюшко, всем своим видом выражал довольство и благополучие. Клаус удивлялся хладнокровию и уверенности, с какими Свен вел корабль, удивлялся и его особенной, необыкновенно упорной даже и по северным понятиям неразговорчивости. Клаусу это было совершенно непостижимо. Часами он мог стоять рядом со старым Свеном, а у того даже не возникало желания произнести хотя бы слово. Поначалу Клаус обижался, считая, что его просто не удостаивают внимания. Потом ему стало даже интересно, сколько же времени старик может молчать. И он убедился, что старик молчит, словно немой. Только время от времени посматривал он на Клауса, подмигивал и снова глядел вперед. И этот разговор его вполне устраивал. Другое дело Клаус - тот не мог переносить такого молчания; у него постоянно возникали вопросы, и он хотел получить ответы на них; все его существо протестовало против молчания. Он все время видел что-то новое и не мог молча переживать это в себе; ему надо было с кем-то поделиться, что-то разъяснить, на что-то получить ответ. Но старый морской волк, когда Клаус задавал вопрос, только поворачивался к нему и упорно не отвечал. - Что вы за человек, штурман, - укоризненно сказал Клаус. - Вы разучитесь говорить, если хоть немного не будете упражняться. Мой бог! Ну не для того же вам дан рот, чтобы только есть, пить да дышать! (Штурман - здесь имеется в виду первоначальное значение этого слова - рулевой.) - Эх, юноша, юноша, - печально вздохнул старик, - спрашивай других, которые все знают. - Нет, штурман, я хочу услышать от вас: были ли корабли викингов лучше, чем когги? Говорят, они глубже сидели в воде и поэтому были остойчивее. Это верно? Они должны бы тогда быть и значительно быстроходнее. Не так ли? Почему теперь больше не строят таких кораблей? Разве моряк должен думать только об удобстве? Я этого не нахожу. Я думаю, что это совсем не имеет значения. Самое главное - скорость и мореходность. Не правда ли?.. Правда ведь, штурман? Свен молчал. Он взглянул на Клауса и кивнул... но говорить? Ни, ни. Он уже достаточно наговорился на сегодня; Клаус мог умолять его, ругаться, насмехаться над ним - все напрасно. Но постепенно, неделя за неделей, месяц за месяцем, бесконечно терпеливый Клаус добился того, что старик стал чаще раскрывать рот. Рулевой проникся несомненной симпатией к жизнерадостному любознательному юноше, несмотря на то, что тот досаждал ему, нарушая его душевный покой. Понемногу между ними установилось даже чувство взаимного доверия, какое только возможно между двумя столь различными по возрасту людьми. Клау