, в чем нуждались, и с ними обращались очень вежливо. Вигилий избегал их, точно так же, как они избегали его. Эдико исчез, и на все расспросы о нем послов гунны только пожимали плечами и отвечали, что никому неизвестны тайны доверенных властелина. Однажды вечером послы прогуливались по широким улицам лагеря, с изумлением и трепетом беседуя о царстве гуннов и его повелителе. -- Ни один смертный, -- сказал Максимин, -- о котором упоминает история, будь то Александр Македонский или Юлий Цезарь, не совершили столько необычайного в такой короткий срок. Он простер свое господство по всей Скифии, от Византии до Тулэ, от Персии до Рейна! Он покорил себе мидийцев, персов, парфян и частью договорами, частью угрозами и силою заставил их войти с ним в союз против Византии! -- И нельзя утешаться мыслью, что это чудовищное могущество возникло только благодаря слепому военному счастью и не имеет внутренней связи. Этого гунна можно назвать извергом, но тем не менее он велик. Господство его легко переносится гуннами и сарматами, -- сказал Примут. -- Германцы скрежещут под его игом, -- заметил Ромул. -- Оно должно быть невыносимо также для греков и римлян, -- сказал Примут. -- Ошибаешься, друг, -- возразил Приск. -- Есть греки, имеющие свободу вернуться в свое отечество и предпочитающие оставаться у Аттилы. Вчера, прогуливаясь по лагерю, я встретил пленного грека, при взятии Виминациума попавшего вместе со своими товарами и деньгами в долю добычи самого Аттилы. Он пригласил меня в свой дом, выстроенный внутри совершенно по греческому образцу, и угостил настоящим самосским вином. Гелейос, так зовут моего нового приятеля, участвовал в войне гуннов против антов и акациров, отличился в бою, добыл довольно денег, чтобы выкупить себя. Но 6н не подумал даже возвратиться на родину и намерен остаться здесь до смерти. Он говорил мне, что имеет доступ к столу повелителя и чувствует себя гораздо счастливее, чем под властью своего императора. Опасности и тяготы военной службы здесь равны византийским, но византийцев всегда разбивают, а гунны всегда всех побеждали, за исключением лишь одного случая. В мирное же время жизнь в Византии -- проклятие, а в царстве гуннов -- благословение. Там ни что не ограждает честного человека от жадности, корыстолюбия и лихоимства чиновников, а для того чтобы найти правосудие, приходится подкупать всех, от главного судьи до привратника. Аттила же сам лично разбирает жалобы бедняков на знатных и богатых и творит скорый и справедливый суд. Недавно один сарматский князь украл у бедного гунна жеребца, и спустя час виновный был уже распят. Один лишь царь может по прихоти отнять у каждого все, даже жену, но тех, кто ему искренне предан, он никогда не обижает сам и не дает их в обиду другим. Вот что я выслушал от этого гуннского грека, отпущенника и верного приверженца Аттилы! ГЛАВА ВТОРАЯ Наконец, на следующий день с утра весь лагерь зашевелился, как встревоженный улей: двое прискакавших гуннов возвестили о предстоящем возвращении повелителя. Улицы закипели народом: мужчины, женщины, дети, свободные, рабы, служанки, гунны и представители покоренных племен -- все устремились к югу, навстречу Аттиле. Скоро в лагерь явился Эдико и пригласил четырех послов вместе с ним посмотреть на въезд царя. Послы, не задавая лишних вопросов, поспешно последовали за ним. Вигилий не был приглашен им, хотя послы узнали из разговора своих спутников, что Эдико только что имел с ним тайный разговор у него в доме. Длинная, почти бесконечная вереница молодых девушек вышла далеко за город навстречу Аттиле. Самые высокие из них, попарно шедшие по противоположным сторонам большой дороги, защищаясь от палящего солнца, держали над головами тонкие полукруглые деревянные обручи с натянутыми на них пестрыми полотенцами. Между каждой такой парой двигались в такт по две другие девушки, делая четыре шага вперед и два назад. Каждые восемь из них были одеты в одежду одинакового цвета. Девушки выбраны были самые красивые из всего лагеря, и свое медленное, плавное шествие они сопровождали пением гуннских песен. С изумлением смотрели чужестранцы на это невиданное и в своем роде красивое зрелище. Вдалеке на дороге показался столб пыли: то близился Аттила. В авангарде скакала густая толпа гуннских всадников. Одеты они были в широкие плащи, которые можно было стягивать прикрепленными к ним ремнями, а также употреблять как покрывала для лошадей. На груди у них были одеты безрукавки из не дубленой конской кожи; руки и ноги выше колен были обнажены: обуви гунны не знали. Левая щиколотка обвязана была ремнем, к которому на пятке прикреплялась шпора, состоявшая часто из одной лишь крепкой и острой колючки терновника. Желтая от природы кожа этих монголов на лице, затылке, шее, руках и ногах превратилась в темно-коричневую от загара и никогда не смываемой степной пыли. Голова у большинства была открыта, только самые богатые носили остроконечные черные барашковые шапки. Темные волосы длинными, прямыми прядями спускались с низкого, покатого лба на лицо с широкими скулами и узкими черными глазами, над которыми почти совершенно не было бровей. По праздникам женщины обильно натирали им волосы конским жиром, отчего они приобретали необычайные лоск и запах. Ресницы у гуннов были черные и короткие, а на подбородке вместо бороды торчали лишь жиденькие пучки щетинообразных волос. У богатых плащи и куртки украшены были густо и безвкусно нашитыми золотыми и серебряными обломками различной римской утвари, кусками кубков, обрывками дверных и экипажных обивок. На шапках укреплены были продырявленные золотые и серебряные монеты, монеты же болтались на шее, нанизанные на тонкий ремешок, и резкое звяканье их при каждом движении радовало гуннов. Вооружение всадников состояло из луков и маленьких коротких черных камышовых или деревянных стрел, оконечность которых очень часто пропитана была соком ядовитых растений. Кроме лука и стрел, у них были еще длинные, тонкие, острые копья, под оконечностью которых у многих развевались связанные красной лентой пучки волос с головы особенно сильно ненавидимого врага. Но самым распространенным оружием гуннов были их бичи: на короткой деревянной или кожаной рукоятке укреплялись пять, семь или девять полос самых крепких буйволовых ремней, оканчивавшихся каждая огромным узлом, в который зашивались свинцовые шары или тяжелые камни. Гунны так артистически владели этими бичами, что раздробляли ими головы и кости неприятеля: благодаря этому оружию Аттила получил прозвище "бича народов". За авангардом следовала верхом густая толпа гуннских, германских и славянских вождей. Князья и вельможи сияли богатым вооружением, а гунны так и горели золотыми украшениями и драгоценными камнями под яркими лучами полуденного солнца. Позади них, на значительном отдалении, на великолепнейшем коне ехал Аттила, совершенно один. Ни конь, ни всадник не имели на себе ни единого украшения. Высокая остроконечная баранья шапка придавала немного вышины низкорослому человеку. Фигуру его нельзя было рассмотреть: она скрывалась под широким плащом из тонкого, красно-коричневого сукна, ниспадавшего от широкого, короткого затылка и могучих, высоко приподнятых плеч до самых его ног. Боковой разрез плаща освобождал его обнаженные руки. В левой он небрежно держал ременную узду, правою же торжественно помахивал над разразившеюся восторженным ревом толпою своих подданных. За царем, также на значительном расстоянии, следовал отряд из знатных представителей всех покоренных племен его царства, а в самом хвосте процессии двигались гуннские охотники, которых сопровождала изумительная масса убитой дичи, лежащей на нескольких широких телегах, запряженных четверкой лошадей. Тут лежали убитые буйволы, медведи, волки, лоси, олени, кабаны и рысь, и всевозможные болотные птицы; около дичи в живописном беспорядке нагромождены были всевозможные охотничьи принадлежности: копья, луки, стрелы, рога и ножи. В одной из телег везли живых птиц и зверей, пойманных в ловушки и западни, здесь часто раздавались глухой рев, хрюканье или громкий вой, на которые отвечало свирепое ворчанье многочисленной своры громадных охотничьих псов. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Послы не могли отвести глаз от пестрой картины. -- Это не люди и не всадники, -- сказал Приск, -- а центавры: человек и конь составляют одно. -- Смотри-ка! -- изумился Примут. -- Вот один соскочил, ударил коня и конь убежал! -- Но всадник догонит его, -- заметил Эдико. -- Да, догнал! Схватил его за гриву и вскочил на него на всем бегу! В это время один из всадников на всем скаку прицелился в высоко порхавшую ласточку и метко пронзил ее стрелой при восторженном одобрении толпы. -- Это Дженгизиц, второй сын господина, -- сказал Эдико, -- лучший стрелок и наездник своего народа. Вот он опять целится, смотрите! Он прострелил покрывало на голове ребенка! -- Какое святотатство! -- воскликнули послы. -- Не святотатство, потому что ребенок невредим, -- холодно возразил Эдико. -- Что это за шум и звон? -- спросил Приск, пораженный какими-то странными, резкими звуками. -- Это военная музыка гуннов, -- пояснил Эдико, -- эти обручи, усаженные кругом колокольчиками и бубенчиками и обтянутые кожей, по которой музыканты ударяют деревянными колотушками, изобретены самим Аттилой. И знаете, от какого животного эта кожа? Человеческая. "Короли, изменяющие мне, -- сказал Аттила, -- должны служить мне и после смерти, звоном и песнями сопровождая мои победы". -- Поучительная и приятная музыка! -- пробормотал Приск. Когда, въехав в южные ворота, Аттила поравнялся с первым домом лагеря, дверь его отворилась и из нее вышла молодая женщина благородной наружности, сопровождаемая многочисленными служанками и слугами. На руках у нее был грудной ребенок. Молодая мать остановилась перед конем Аттилы и, опустившись на колени, положила дитя у копыт скакуна. Только после безмолвного утвердительного знака Аттилы она подняла ребенка, встала, поцеловала его, низко наклонила голову и вошла обратно в дом. -- Что это значит? -- спросил Максимин. -- И кто эта красавица? -- Гречанка из Малой Азии, -- отвечал Эдико, -- это значит, что повелитель признал ребенка своим, в противном же случае малютка и мать были бы раздавлены копытами лошадей. У деревянной ограды следующего дома показалась старуха в гуннской одежде, богато убранной римскими золотыми монетами, также в сопровождении толпы рабов и рабынь. Подступив к Аттиле, она подала ему на роскошном серебряном блюде сырое мясо, нарезанное тонкими ломтями и сильно приправленное луком. Благосклонно кивнув ей головою, властитель захватил пальцами кровавое мясо с луком и съел несколько кусков. С глубоким поклоном старуха удалилась, и Аттила поехал дальше. -- Это была Часта, супруга Хелхаля, его довереннейшего советника, -- сказал Эдико, -- а вот он сам, высокий седой человек, едущий следом за господином. Из всех знатных гуннских женщин только одна Часта имеет право приветствовать возвращающегося царя и подносить ему древнюю священную пищу гуннов: сырое конское мясо с сырым луком. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ С необычайной быстротой н юношеской ловкостью Аттила соскочил наконец со своего неоседланного, как у всех гуннов, коня, но соскочил не на землю, а на затылок преклонившегося перед ним немецкого вождя, на очередь которого теперь приходилась эта честь. Кругом толпилась необозримая масса германцев, славян, финнов, гуннов, римлян и греков, сбежавшихся со всего лагеря. Многие из толпы простирали руки к царю, прося у него суда или защиты. Аттила стоял серьезный и неподвижный. По его знаку, тесно окружавшая его пешая гуннская стража, образовав из вытянутых копий узкий проход, начала пропускать к нему по одиночке просителей, предварительно отнимая у них оружие и обыскивая. Допущенные просители бросались ниц перед Аттилой, целовали его босые ноги и излагали свои жалобы или просьбы: большей частью он тут же решал все дела, и многие, уходя, осыпали его горячими благодарностями. Но вот к нему приблизился богато одетый вождь гуннов, перед которым стража почтительно расступилась, и глубоко преклонился перед царем. -- Господин, прости раба твоего за то, что он осмеливается обратиться к тебе с просьбой, -- сказал он. -- Это ты, мой верный Эцендрул, раздавивший копытами своих коней все племя амильцуров! Проси, чего хочешь, и я исполню твою просьбу. -- Один из охотников рассказал мне, когда мы поймали в западню того чудовищного буйвола, что ты можешь... -- Для тебя я сделаю это охотно. Приведите сюда исполина болот. Оруженосцы, принесите мой самый тяжелый топор! Народ отхлынул в сторону при виде громадного зверя, которого с трудом тащили тридцать охотников. Ноги гигантского буйвола были крепко опутаны толстыми веревками. На громадной голове надет был кожаный мешок с отверстиями для длинных сильных рогов. Внезапно измученное животное наклонило могучую шею с щетинистой гривой, испустило грозный рев и в то же мгновение высоко вздернуло голову с такой силой, что гунны как мячи отлетели в разные стороны. Но их место тотчас же было занято бросившейся на буйвола толпой, и животное снова заревело, глухо и жалобно. -- Стойте! -- приказал Аттила. -- Отпустите его! Снимите все веревки! Отойдите все! И он с левой стороны подошел к буйволу, стоявшему неподвижно, в изумлении от неожиданной свободы. Высоко в воздухе блеснул острый как бритва, тяжеловесный топор, занесенный рукой Аттилы, и лезвие его, опустившись на затылок еще неопомнившегося зверя, сразу отделило голову от туловища: кровь хлынула широкою струею, массивное тело покачнулось и тяжело рухнуло на землю. Восторгу гуннов не было границ, и нескончаемые крики их оглушили и ошеломили чужеземцев. -- Аттила! Отец наш! Великий властелин! Повелитель мира! Нет равного Аттиле! -- слышались восклицания среди несмолкаемого рева возбужденной толпы. Когда наконец шум и крики стихли, послы сочли эту минуту удобной для представления владыке гуннов. Эдико согласился исполнить их желание и, пройдя I мимо леса почтительно поднявшихся перед ним копий, прошептал что-то на ухо Аттиле. Но Аттила не удостоил их даже взглядом. На его желтом лице мгновенно вспыхнул и погас легкий румянец. Было ли это движение гнева или радости? -- Послы от императоров? -- громким голосом произнес он по-латыни. -- Это не к спеху. Мне донесли о прибытии послов от финнов, астов, угугуров, акациров н еще трех народов, имена которых я забыл. Всех их приму раньше. То же самое он повторил на гуннском языке, обратившись к своим вождям, и, повернувшись спиной к римлянам, медленно, но с достоинством поднялся по высокой лестнице, ведущей в его деревянный дворец. ГЛАВА ПЯТАЯ Вечером того же дня в лучшей комнате одного из красивейших домов лагеря сидели два человека, погруженные в откровенную беседу, это было жилище Хелхаля. С потолка спускалась лампада изящной восточной работы, разливавшая мягкий ровный свет. Комната была убрана в диком, чисто гуннском вкусе: кругом расставлены были низкие деревянные скамейки. Пол и стены покрыты были звериными шкурами и конскими кожами, дублеными и сыромятными. Место стола занимала крышка высокого, грубо сделанного из соснового дерева сундука. На стенах развешаны были разные принадлежности верховой езды и охоты. Глиняный пол покрывали не ковры, но грязные, отвратительно пахнущие циновки из перепрелого камыша. На одной из скамеек, прислонившись спиной к стене, сидел Аттила. Он сидел молча, неподвижно, в глубоком размышлении, закрыв свои маленькие некрасивые глаза. Под его скамейкой, на конских шкурах, у ног своего господина лежал старый Хелхаль, почти лысый, с седой бородой. Он не сводил глаз с Аттилы и внимательно подмечал его малейшее движение. -- Выскажись, господин, -- наконец, после долгого молчания произнес он. -- Ты чувствуешь в этом потребность. Я знаю это... Ты уже обдумал все свои тайные намерения, и теперь тебя мучит желание высказать их. Говори же! Хелхаль -- твой верный слуга. 'Аттила глубоко вздохнул. -- Ты прав, старик, -- сказал он, -- ты всегда угадываешь меня. Да, я скажу тебе все. Но прежде, чем мы будем обсуждать планы на будущее, я должен вернуться к прошедшему: только оно пояснит тебе настоящее, из которого вытекает будущее. Придвинься ближе, Хелхаль: то, что ты услышишь, не должно быть произнесено громко. Я введу тебя в тайник моей души. Высказаться наконец -- это наслаждение! И кому мог бы я довериться? Для женщины такие мысли недоступны. Сыновья мои слишком юны. Брат... Он вздрогнул и умолк. -- У тебя нет брата, господин, -- произнес старик, со страхом взглянув на него. -- Уже давно князь Бледа... -- Умер. С тех пор мне часто было почти жаль, что он... умер. Но нет! Смерть его была неизбежна. -- И он умер, -- повторил Хелхаль, опуская глаза. -- Нет, старик, -- резко вскричал Аттила, -- он не умер! Я убил его вот этой рукой, -- тихо добавил он, протягивая правую руку. -- Ты говоришь это, -- отвечал Хелхаль. -- Мне нравится, -- продолжал Аттила, помолчав, -- что ты не лицемеришь. Так ты знал об этом? -- Знал. -- А гунны? -- Они тоже знают. -- Они это мне... простили? -- Разве ты слышал когда-нибудь хоть один упрек? Ты сделал это, значит, это было неизбежно. -- Да, необходимо для исполнения воли Бога мщения. Сейчас ты увидишь. Слушай! -- Я слушаю, -- сказал Хелхаль. ГЛАВА ШЕСТАЯ Ты знаешь, -- начал Аттила, -- что после смерти отца... Ужасно вспомнить его плавающим в своей крови... -- Да! А та женщина... -- заметил, задрожав, Хелхаль. -- Замолчи! -- приказал Аттила. -- Если гунны узнают об этом когда-нибудь... Но старик, как бы под чарами тайного ужаса, более сильного, чем страх перед его господином, продолжал: -- Женщина! С обнаженным ножом! Старая сарматская ведьма! С ножа капала его кровь, а она размахивала им над своей головой и кричала: "Он распял моего невинного внука! Но бабка отомстила за него! " Старуха убила моего господина, повелителя гуннов! -- Хелхаль застонал. -- Замолчи, говорю тебе! -- Но ведь они знают это! Хотя вы, двое сыновей, приказали умертвить всех свидетелей, но многие из невинных жертв успели сказать своим палачам, за что они осуждены на смерть. А палачи рассказали другим. Так и я узнал об этом по возвращении из похода на яцигов. -- Большое несчастье, что это известно гуннам. Они слепо верят в свои предрассудки. -- Это не предрассудок, -- ответил Хелхаль, -- ничто не может быть справедливо. Аттила пожал плечами. -- Не сомневайся сам, -- продолжал старик, -- и не подрывай народных верований, которых, как я с горестью убедился, ты не придерживаешься с такой же строгостью, как твои предки. -- Ты заблуждаешься. Я верю в бога войны, бога мщения, вложившего в мои руки свой собственный меч. Я верю предсказаниям наших жрецов, гадающих на дымящейся крови наших пленников. В особенности, -- с усмешкой прибавил он, -- когда они предсказывают мне счастье и победу! -- Это значит, -- возразил старик, -- что из всех завещанных нам предками верований тебе годятся только те, которые благоприятны для тебя. Берегись! Боги не позволяют смеяться над собою! -- Ты угрожаешь, -- спокойно, но приподняв голову, произнес Аттила. -- Забыл ты с кем говоришь, старик? -- Не забыл: я говорю с Аттилой, перед которым трепещет мир, но не боги и не Хелхаль. Хелхаль сажал тебя малюткой на коня, учил тебя сжимать кулачок и наперегонки бегал рядом с твоей беленькой лошадкой, а когда мальчуган раз свалился с нее на всем скаку, Хелхаль подхватил мальчугана вот этими руками. Пока Хелхаль жив, он будет говорить тебе правду. -- Ты знаешь, я могу выносить ее. -- Часто. Но не всегда. Твой ум подобен плохо прирученному степному волку. Великодушие твое -- свободно привязанный намордник. Вздумается хищному зверю сбросить его, и... -- Да, да, -- тихо произнес Аттила, -- самые разумные усилия духа не могут сразу уничтожить врожденную дикость, наследие многих поколений. Но будь справедлив ко мне, старик, подумай: тысячи народов покорны моему бичу; бесчисленные боги, в которых они веруют. Гунн, христианин, еврей, германец, римлянин -- каждый клянется, что его бог -- единый, истинный. Что должен делать я, властитель всех этих народов? Должен ли я верить во всех их богов, из которых один исключает другого? Или лучше не верить ни в одного? Хелхаль сделал движение ужаса. -- Или должен я выбрать то, что мне больше всего нравится и во что я могу верить без притворства и самообмана? Я так и делаю. Прежде всего я верю в самого себя и в мою звезду, а затем в того, кто послал меня на землю, в бога мщения и войны. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Старик успокоился и с воодушевлением взглянул в его лицо. -- А твои гунны и Хелхаль верят в тебя еще больше, чем ты сам! -- вскричал он. -- Больше, чем в предания предков! И доказательством служит именно то, о чем мы только что говорили. -- Что ты хочешь сказать? -- Ну ведь ты знаешь, -- понизив голос, продолжал старик, -- что из трупа убитого женщиною человека исходит гибель и несчастие на всех окружающих, и гунны бегут от таких мертвых, как от чумы. И тебе должно быть также известно, что по нашему древнему верованию проклятие падает не только на убитого женщиною, но и на его сыновей! И несмотря на это все верят в тебя! Аттила плотнее закутался в свой широкий плащ и съежился, точно от внезапного холода. -- Но ведь одного сына проклятие уже постигло, -- заметил он, -- неужели и другой не избегнет его? Нет! Предопределение уже исполнилось, рок удовлетворен. Я в безопасности... -- Аттила на мгновение закрыл глаза, но затем снова серьезно продолжал. -- Впрочем, оставим это. Я расскажу тебе о смерти Бледы. После раздела отцовского царства на две равные части, в течение нескольких лет мы управляли нашими государствами согласно, сохраняя мир с соседями и удачно отражая единичные набеги неприятеля. Но при таком порядке вещей могущество и военная сила гуннов быстро умалялись. Тщетно подстрекал я брата к войне с Византией, Равенной или готами. Он пропускал все удобные для нашего вмешательства по- воды и случаи. К тому же один я, с моим половинным царством, был недостаточно силен для осуществления моих планов. При этом часто осаждаемые мною племена обращались за защитою к брату, и он удерживал мой занесенный меч. Долгое время переносил я это с глухим негодованием, и наконец Бог избавил меня от него. Однажды я снова убеждал его напасть на Византию, победа наша была бы несомненна. Он отказался. -- Хорошо же, -- гневно вскричал я, -- я отправлюсь один. -- Ты слишком слаб для этого, -- возразил он. -- Посмотрим, -- сказал я и повернулся, чтобы уйти. Он пригрозил мне, и это было его погибелью! -- Я уже давно раскаиваюсь в том, -- произнес он, -- что отдал тебе половину царства, вместо того чтобы как старшему быть единым повелителем наследия нашего отца! Если ты не обуздаешь своих кровожадных стремлений, то я спрошу твоих гуннов, не привести ли в исполнение закон первородства, нарушенный моей привязанностью к тебе! Он повернулся и гордо вышел. В первое мгновение я остолбенел от унижения и гнева, потом с диким криком бросился из его лагеря, к себе, на Тейсс, и только достиг своей палатки, как мною овладела жестокая горячка. В следующую ночь у меня было видение, решившее судьбы его, мою и тысячи народов! ГЛАВА ВОСЬМАЯ Мне снилось, что сильный ураган приподнял меня с моего ложа и унес высоко, под самые звезды, и я очутился на вершине самой высокой горы на свете. Темная ночь вокруг меня сменилась светлым днем. Подо мной, внизу, расстилались разные страны, но на них лежал кровавый отблеск. Я видел движения народов и их вождей в этих странах, и они казались мне копошащимися в своем жилье муравьями. Внезапно я испугался: между ярким солнцем и мною, заслонив его лучи, стоял страшный громадный великан! Медные ноги его упирались в далекие долины внизу, а голова скрывалась в облаках. По временам из облаков сверкали молнии: то были взоры его огненных глаз. Я знал великана или угадал его: это было верховное божество гуннов, Пуру, страшный бог войны. Он был благосклонен ко мне. Он говорил: -- Ты видишь перед собою народы Земли, но до сих пор ты видел их только снаружи. Взгляни теперь на их внутреннюю жизнь. И взор мой, пронизав золотые, медные и железные крыши и мраморные стены дворцов и палат, кожаные палатки пастухов и землянки пастухов и охотников, проник в бездну злобы, насилия, грабительства, убийств и вероломства, в которых погрязли все племена. Всюду было одно только коварство, ложь и ненависть под личиной дружбы и жажда мести под притворным добродушием. Но в одном лишь чувстве все были искренни и согласны: в жалкой, подлой боязни смерти! Человечество возбудило во мне глубокое отвращение, и я закрыл глаза, чтобы не видеть людей. -- Ты боишься, гунн? -- спросил меня Бог. -- Мне тошно, -- отвечал я. -- как от запаха гнилого мяса. Лучше бы их вовсе не было, если они не могут быть иными! -- Ты говоришь истину, и тебе предназначено быть исполнителем божественного провидения, -- сказал бог. -- Аттила, сын Мунчука! Твои гунны слабее всех этих народов, но они многочисленны, как степной песок, и покорны, как псы охотнику. Тебе же они будут повиноваться с быстротой и точностью спущенной с тетивы стрелы. Жатва созрела: хочешь ты быть моим жнецом? Восстань, Аттила! Тысячелетние святотатства римлян взывают ко мне о мести. Я -- Бог мщения, хочешь ли ты быть моим мечом? Так сбрось с себя теперь же все, что есть в тебе человеческого, то есть слабого, и сделайся непреклонен, как Мой меч, служи только моей воле и безжалостно уничтожай тысячи тысяч детей, женщин и стариков. Я же сделаю имя твое великим перед королями и повергну под ноги твои все страны мира. Тебя же люди прозовут бичом Бога мщения, и ты будешь для них славой и позором, проклятием и гордостью. Можешь ли ты слепо исполнить все, что я повелю тебе? Я молчал в смущении и ужасе. Сердце мое замерло. Неужели мне придется убивать невинных?.. Бог проник в мои колебания, и голос его страшным громом раскатился между утесами. -- Ты колеблешься? Ты не хочешь? Хорошо же! В Дунайском лесу около палатки Бледы в земле зарыт мой старый победный меч. Тот, кто найдет его, волей-неволей сделается моим непобедимым мечом. Пусть же Бледа будет властелином мира! И бог исчез среди грома и молний. Кругом снова настала ночь. Гора, на которой я стоял, разверзлась под моими ногами, и я, подобно камню, быстро полетел вниз. Кровь хлынула у меня изо рта и ноздрей. Наконец, я ощутил под собою землю и очнулся. Во рту у меня действительно была кровь, -обильно лившаяся из горла и из носа. Я лежал на земле перед палаткой. Припадок горячки привел меня сюда, я чувствовал себя умирающим. Вдруг в темноте надо мною склонился человек: то был посланный Бледы. -- Твой старший брат, -- сказал он, -- повелевает тебе предстать перед ним завтра до захода солнца. Если ты не явишься и не откажешься от предложенного ему тобою похода, то он отнимет у тебя твое царство, так же как он дал тебе его. И посланный исчез. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ На другой день я поехал через Дунайский лес к брату. Солнечные лучи уже косвенно пронизывали ветви сосен. На всем лежал кровавый оттенок, точно такой, как в моем видении. Я ехал один, далеко опередив моих спутников. Вдруг справа в глубине леса послышалось мычанье скота. Из чащи вышел пастух. Я знал этого пастуха, бывшего одним из многочисленных надсмотрщиков за стадами Бледы. -- Почему ты покинул стада, Руал? -- спросил я его. -- И что у тебя под плащом. -- Старинный железный меч, господин, -- отвечал пастух. -- Я несу его моему царю. Вот посмотри, -- и он показал меч. На рукоятке, с которой отпало уже все сгнившее дерево, вставлены были круглые, красные камни, которые горели, словно капли крови... Меня обдало жаром. -- Мне! Дай мне этот меч! -- вскричал я, наклонясь, чтобы схватить его, но пастух отскочил в сторону. -- О чем ты думаешь? -- вскричал он. -- Он найден на земле Бледы и его слугою. Меч принадлежит ему! И он быстро побежал в лагерь. Скоро и я стоял в палатке брата. Пастух с мечом в руке, стоя перед ним на коленях, рассказывал о находке. При моем появлении брат сделал пастуху знак уйти, и, с глубоким поклоном положив меч на стол, он удалился. Брат выпрямился во весь свой высокий рост и, смотря на меня, произнес: -- Выбирай, Аттила. Сегодня ночью мне снилось, что ты -- тот исполинский волк, о котором германцы рассказывают, что он пожрет всех богов и людей. До этого я тебя не допущу! Имя гунна не должно стать проклятием для народов. Поклянись не начинать никакой войны без моего согласия. Или я отниму у тебя твое царство. Твои подданные охотно послушаются меня: они меня любят, тебя же только боятся и ненавидят. А любовь могущественнее ненависти. -- Ты шутишь! Ты не можешь говорить это серьезно! -- едва мог я вымолвить от гнева. -- Ты сомневаешься? -- вскричал он. -- Я готов поклясться, что не шучу, поклясться на мече. Он схватился за ножны, но они были пусты: он оставил меч в опочивальне. Под руками не было иного оружия, кроме меча, найденного пастухом. -- Все равно, -- сказал брат, повернувшись к столу, на котором он лежал, -- Руал говорит, что это должен быть меч Бога войны, по старинному преданию зарытый в Дунайском лесу, -- прибавил он, улыбаясь. -- Я поклянусь на этом мече... Но он уже лежал у моих ног, и из его горла била широкая струя крови. Я же стоял над ним с мечом, непостижимым образом очутившимся в моей руке, а кругом все подернулось уже знакомой мне кровавой дымкой. Он не произнес ни слова, я встретил только его взгляд. Но он не тронул меня: я сделался бесчувственным и закаленным, как мой меч. -- Да, это волшебный меч! -- в восторге вскричал я. -- Потому что сердце мое умерло. Глаза брата угасли. Аттила тяжело перевел дух и погрузился в молчание. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Выйдя из палатки, -- продолжал прерванный рассказ Хелхаль, -- ты сказал гуннам, что брат твой, напившись вина, неосторожно наткнулся на меч и пронзил себя. Но не все поверили этому. Многие собирались роптать... -- Но я не дал им времени. В тот же день я начал войны с Византией, с остготами, с маркоманами и с сарматами... Я победоносно окончил все четыре похода, и с тех пор гунны слепо бросаются за мною, когда я веду их с моим мечом в руке. Они знают, что я получил его от Бледы... в наследство. И это победоносный меч! Никогда еще не бывал я побежден, никогда! Даже в Галлии, -- с внезапным жаром вскричал он, -- когда римляне и вестготы составили против меня бессмысленный союз. Я бы напал на них, если бы внезапно хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к ложу и если бы явившийся мне вторично бог войны не повелел мне вернуться. -- Отступи пока, непобежденный, -- сказал он, -- а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура. -- Меня звали Аларих, -- произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, -- однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! -- и он исчез в волнах. Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону. -- Это очень дурная примета, -- с ужасом прошептал Хелхаль. -- Я подумал тоже самое и приказал отступить. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Аттила замолчал. -- Сила чудесного меча, -- начал он снова, -- сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор. -- Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти. -- Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото -- уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно -- женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! -- он замолчал и мрачно задумался. -- Эллак -- благородная душа! -- сказал Хелхаль. -- Он мечтатель, -- с досадой отвечал отец, -- неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, -- угрюмо прибавил он, -- что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она... внезапно умерла. -- Я был при этом, -- сказал Хелхаль, -- ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя? -- Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться. -- Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя. -- Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь. -- Ты испортил его этой любовью. Для Эллака ненависть отца была лучшим воспитанием. А Дженгизиц? -- Что и говорить о нем! Он твой любимец, старик! Настоящий гунн! -- Да! Он первый стрелок и наездник нашего народа! -- Правда, правда! Он мальчик хоть куда, -- с отеческою гордостью сказал Аттила, -- но его мать! Как она была безобразна! -- прибавил он с кислой гримасой. -- Но зато она происходила из нашего древнейшего царского рода, -- возразил Хелхаль, -- еще более древнего, чем твой род. -- Потому-то отец мой Мунчук и велел мне взять ее в жены. Но от этого она не стала приятнее, и Дженгизиц весь пошел в нее! Он еще безобразнее, чем его отец и мать вместе. И хотя он совершенная противоположность слабому Эллаку, он все-таки не годится для того, чтобы управлять миром. Одной меткой стрельбы по ласточкам и искусного наездничества для этого мало. Эрнак достойнее их всех! -- Господин! -- вскричал Хелхаль. -- Неужели же ты хочешь сделать избалованного пятнадцатилетнего мальчика повелителем целого царства? Но нежный отец, не обращая внимания на слова Хелхаля, погрузился в приятные воспоминания. -- А мать его! Она была моей любимицей! Она одна из всех женщин, кроме гуннок, не боялась моих объятий и любила меня. Моя Либусса! Дочь одного из вождей склабов, она однажды явилась ко мне в лагерь и, бросившись к моим ногам, призналась, что ее привлекла ко мне слава моего имени и что, возгоревшись любовью к сильнейшему и храбрейшему из людей, она решилась или стать моей женою, или пасть под моим кинжалом. Она одна только искренно любила меня, моя красавица Либусса! И она умерла, подарив мне моего Эрнака... -- Господин, но ты ведь не сделаешь этого ребенка... -- Нет, -- услыхав намек старика, отвечал Аттила, -- я не сделаю его властителем мира, потому что мне предсказано, что Эрнак переживет меня только на день... -- Как? -- с испугом вскричал Хелхаль. -- Да, таково жестокое предсказание. Но утешься. Есть и другое, возвестившее мне нечто великое. Слушай. Фессалийский прорицатель, предсказавший мне смерть в объятиях женщины, в то же время сказал, что от белокурой красавицы, подобной которой я еще никогда не видал, у меня родится сын, наследующий всю мою славу и величие, и под власть которого попадут все народы земные. С той поры я жажду встретить эту красавицу... -- И ты веришь льстивому прорицателю? -- Я убедился в справедливости его слов. Ты знаешь, что по древнему гуннскому преданию, только тот прорицатель говорит правду, на печени которого есть маленькая звездочка из белых полосок. Поэтому по смерти прорицателя у него вырезают печень и осматривают ее. Но я не мог ждать, когда он сам умрет, и потому приказал его убить. Белую звездочку нашли, и это уничтожает всякие сомнения... Ну, старик, теперь я пойду. Уже поздно. Я лягу спать и, быть может, во сне увижу ту, от которой родится повелитель мира! ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ На следующее утро обоим посольствам возвестили, что царь примет их в шестом часу дня. Послов отвели в обширную приемную залу деревянного дворца. Все большое полукруглое пространство с потолка до пола и по всем стенам обито и увешано было белоснежными полотняными занавесями, местами чередовавшимися с пестрыми шерстяными коврами. Зала, полная гуннскими вельможами и воинами, вождями и послами иноземных племен, их свитами и домашней прислугой самого царя, представляла пеструю, движущуюся, красивую картину. Аттила сидел посредине залы на возвышении, к которому вели несколько ступеней, покрытых дорогими, тканными золотом, коврами. На этом возвышении стоял простой, без всяких украшений, деревянный стул, с двумя ручками, на котором восседал могущественнейший властитель. Он был в том же костюме, в котором приехал вчера, без всяких новых украшений. По указанию Эдико послы остановились у дверей залы и сделали глубокий поклон. Затем Максимин хотел взойти на ступеньки трона и лично передать Аттиле послание императора. Но один из гуннских князей, Эцендрул, бросившись вперед, взял из рук посла пурпуровый папирус, столкнул патриция с нижней ступеньки, поднялся к трону и, преклонившись, положил послание на колени царя, который продолжал сидеть неподвижно, не дотрагиваясь до свитка. -- Собственноручное послание императора Феодосия, -- громко произнес сниз