из дорогого мрамора и дерева, покрывала, подушки и ковры были из китайского шелка, а блюда, тарелки, кубки, чаши, ковши -- из золота и серебра, усыпанные драгоценными камнями и жемчугом. Все эти сокровища сносились сюда, как добыча или дары в течение десятков лет из трех частей света. Почетные места, по правую руку Аттилы, заняли германцы. Но Хелхаль, который их рассаживал, посадил их не вместе: у Визигаста и Дагхара справа и слева сидели по две гуннки; еще ближе к двери поместилась Ильдихо между пленной супругой римского военачальника и заложницей, дочерью одного из антских вождей; обе были в богатых одеждах со множеством украшений. Спутники Визигаста и Дагхара размещены были врозь за другими, более отдаленными, столами. Когда трое гостей остановились у своих мест, Хелхаль шепнул им поклониться зорко наблюдавшему за ними Аттиле. Гордая голова Дагхара склонилась далеко не так низко, как к этому был приучен царь, и он грозно взглянул на юношу. Королю он кивнул довольно благосклонно, на поклон же Ильдихо только полузакрыл глаза, словно вовсе не замечая ее, хотя с момента ее появления не переставал за нею следить, внутренне кипя и пылал страстью. Ильдихо впервые видела Аттилу, но его безобразие, так же как величие, нимало ее не смутили: она прямо, грозно и упорно смотрела ему в лицо, и такая холодная, неумолимая, смертельная ненависть сказалась в этом взгляде, что он невольно, с легкой дрожью, на мгновение закрыл глаза. -- Хорошо, что вы явились наконец, -- произнес он после небольшого молчания, -- прежде всего приветствую вас, мои гости. О делах поговорим после. Полагаю, мы сегодня же отпразднуем помолвку... и также свадьбу, -- медленно закончил он. ГЛАВА ПЯТАЯ Когда все уселись, богато одетый кравчий на коленях подал Аттиле тяжелую, превосходной работы драгоценную чашу с вином, которую царь поднес к губам, но не выпил ни капли, а затем отдал ее кравчему, указав движением на Хелхаля. Кравчий поднес ее старику. Хелхаль встал, глубоко поклонился царю и выпил вино. Кравчий начал обходить всех, сначала по правой, потом по левой стороне столов. Кроме того, на длинных узких столах каждый мог удобно взять с блюд разнообразные кушанья гуннской, римской, германской и славянской кухни. Явился слуга с мраморным блюдом, наполненным всякого рода жареной дичью. Он поднес кушанье Аттиле. Но царь ел с деревянного блюда только куски кровавого, полусырого мяса, без хлеба или иной приправы, и пил одну лишь ключевую воду. После первой перемены, по знаку Хелхаля, гости встали и снова с поклоном выпили по кубку за здоровье Аттилы. То же самое повторялось после каждого блюда. Хотя на дворе еще не совсем стемнело, в зале уже зажгли смоляные факелы, прикрепленные железными крюками к колоннам, на безопасном расстоянии от стен. Вдруг неподвижные черты Аттилы оживились: в залу вбежал прекрасный мальчик лет пятнадцати в богатой княжеской одежде, который быстро поднялся на возвышение, опустился на колени возле Аттилы и, прижавшись к нему прелестной головкой с черными кудрями, поднял на него свои большие карие глаза. -- Кто это? -- спросил Дагхар. -- Это Эрнак, любимый сын царя. Он родился от королевской дочери, пришедшей искать его любви. -- Бедняжка, верно, была слепа? -- сказал Дагхар. -- Менее слепа, чем ты, -- мрачно и грозно отвечал сидевший рядом Хелхаль. -- Отец, -- ласкался между тем к Аттиле Эрнак, -- лосиное мясо вкусно, но человеческое еще вкуснее. -- Что ты болтаешь? -- спросил пораженный князь. -- Правду, отец. Моя старая кормилица, она всегда приносит мне что-нибудь вкусное. Так вот, вчера она принесла в платке большой кусок поджаренного мяса. Я съел и попросил еще. -- Хорошо, -- сказала она, -- будет и еще, да в другой раз. У человека всего одно сердце, и с ним твои острые зубки справились живо. -- Разве это было человеческое сердце? -- спросил я, хотел было испугаться, да вспомнил, как оно вкусно, и облизал себе губы. -- Да, мое сердечко, -- продолжала она, -- я выпросила себе труп молодого гота, которого сегодня колесовали за то, что он назвал твоего отца бешеным волком, вырезала трепетавшее сердце и изжарила его для моего цыпленочка. Теперь уж тебе нечего бояться отравы и никогда ты не почувствуешь в своем сердце глупой жалости к людям! -- Как это глупо, отец! Точно я когда-нибудь чувствовал жалость! Моя величайшая радость -- смотреть на казни. Когда мой учитель говорит, что я хорошо езжу верхом, я всегда выпрашиваю в награду пирожное из Византии или... позволение стрелять в пленника. Дай мне пить, отец! Вина, а не твою жидкую воду!.. Нет, не желтого, я хочу красного! Вот хороший был глоток... и вино красно как кровь. Отец! Теперь, когда я узнал, как вкусны их сердца, я прикажу каждый день убивать по молодому готу! -- А если не будет приговоренных к смерти, сынок? -- Тогда я буду осуждать по одному. -- За что? За какое преступление? -- За то, что он ничего не сделал, чтобы доставить своему царю хорошее жаркое, -- во все горло захохотал мальчик, оскаливая свои белые зубы. Аттила нежно поцеловал его в лоб и в глаза. Дагхар в немом изумлении смотрел на Визигаста. Один из гуннских князей, Эцендрул, поймал его взгляд. -- Тебе это не нравится, скир? -- усмехнулся он. -- Да, мальчик бесподобен. Он еще острее князя Дженгизица. Радуйтесь, если вам придется достаться на его долю. И, поднявшись на ступени, он подошел к мальчику и стал ухаживать за ним. Аттила с досадой смотрел на это, и когда Хелхаль подошел к нему с тайным донесением, царь шепнул, указывая на льстивого князя: -- Если бы он знал, кто будет наследником моего царства, как бы он стал услуживать прекрасной Ильдихо! ГЛАВА ШЕСТАЯ У входа в зал раздался шум и послышался громко споривший сердитый голос. Аттила слегка вытянул вперед голову и спустил Эрнака с колен. Мальчик уселся у его ног, осушая один за другим стоявшие на низком столе кубки с вином. В залу ворвался разъяренный, громко смеявшийся от злобы, Дженгизиц. Следом за ним шел Эллак. Его печальное, благородное лицо было еще бледнее обыкновенного. Дженгизиц был на несколько лет моложе брата. Лицом он очень походил на Аттилу и с виду был чистокровный гунн, но ему не доставало того достоинства и величавого спокойствия, которые в его отце поражали даже самых упорных его противников. Сильным ударом оттолкнув последнего часового, Дженгизиц пробежал залу и одним прыжком очутился возле Аттилы. -- Отец, так как этот полугот хочет ябедничать на меня, то я лучше сам расскажу, как все было, и пожалуюсь на него! -- Ссора между моими сыновьями? Оба неправы! -- произнес отец, гневно сверкая глазами. -- Мы ехали по пыльной дороге позади заложников, -- начал рассказывать Дженгизиц, -- кругом было пусто и скучно. От нечего делать я поспорил с моим оруженосцем, что могу попасть кому угодно между растопыренными третьим и четвертым пальцами руки, не задев их. Можешь спорить, господин, -- усмехнулся он, -- только ты не найдешь никого, кто бы согласился служить тебе целью". -- "Посмотрим! -- отвечал я и приказал шедшему перед моим конем двенадцатилетнему мальчику, сыну побежденного сарматского князя, растопырить левую руку, прижать ее к ближайшему дереву и стоять смирно, не оборачиваясь. Он повиновался. Я натянул лук и прицелился. Но тут непослушный мальчик повернул голову, угадал мое намерение, закричал от страха, и обернувшись ко мне лицом, как настоящий трус, закрыл его обеими руками. Я же пустил стрелу, и она вонзилась как раз между третьим и четвертым тонкими пальчиками мальчугана... -- В его левый глаз!.. -- дрожа от волнения докончил Эллак. -- И когда ребенок закричал и начал проклинать его, то Дженгизиц пригрозил прострелить ему и другой глаз, если он сейчас же не замолчит. И он уже натягивал лук, когда я подскочил... -- И сломал его о мое колено, -- в ярости закричал Дженгизиц, -- вот обломки! -- и он бросил их к ногам Аттилы. -- Мой лучший лук! Из-за ребенка! Из-за заложника! Накажи сына готки, отец, или, клянусь богиней коней, прежде чем начнется ее праздник, я сам расправлюсь с ним! -- Где мальчик? -- невозмутимо спросил Аттила. -- Он мертв, -- сказал Эллак, -- он умер на моих руках. -- Слушайте, неразумные сыновья, -- произнес Аттила. -- Ты, Дженгизиц, заплатишь за мертвого золотом его отцу, из твоей сокровищницы, а не из моей. Ты же, Эллак, поступил очень дурно, сломав лук брата. Ты дашь ему шесть точно таких же хороших луков, это твое легкое наказание. Твоя же тяжелая кара -- мое неудовольствие. Прочь с моих глаз! Вон! Ты, Дженгизиц, сядь с правой руки молодого сына короля скиров. И позаботься, милый мальчик, чтобы молодому герою воздалось все то, что ему следует! Эллак тщетно старался уловить взор отца: Аттила не замечал его больше. Он склонил голову и тихо спустился со ступеней. Ему пришлось проходить мимо Ильдихо. Девушка встала и открыто при всех протянула ему руку. Он схватил ее, молча поклонился и быстро вышел из залы. Аттила видел эту сцену. Он слегка покачал своей массивной головою, и глаза его снова злобно сверкнули. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Часовые у входа почтительно пропустили в залу знатного гунна в богатой одежде, покрытой пылью, и в бараньей шапке, увенчанной зеленым венком. Он быстро подошел к трону и, взбежав на ступени, упал на колени перед царем. -- Встань, князь Дженцил! Ты принес весть о победе: об этом говорит твой венок! -- Да, победа за тобою, и враги твои разбиты! -- громко и гордо отвечал молодой гунн. -- Легионы уничтожены! Гунны испустили радостный вой, германцы же переглянулись с ужасом и печалью. По знаку Аттилы князь начал свой рассказ: -- Среди болот Данастра они считали себя в безопасности и осмелились отказать тебе в дани. Ты поручил мне честь их наказания. Я знаю твой вкус, о великий господин! И сам люблю такую работу. Я решился уничтожить их. Нелегко было проникнуть через болота: они наводнили все рвы кругом, а сами вместе с женами, детьми, стадами и имуществом забрались в середину своей опоясанной водою страны. Но я построил себе отличный мост, -- засмеялся он. -- Мы согнали несколько тысяч актов и склабенов, ни в чем впрочем против нас не провинившихся, а наоборот, много помогавших нам в этой войне, убили их и, уложив их попарно, вымостили ими топь. Сначала лошади наши не хотели идти по еще теплым телам. Но мы и тут умудрились помочь беде: положили трупы лицом вниз, посыпали им спины лучшим овсом, и понемногу наши кони привыкли ходить за лакомством. Остальное довершили бичи и шпоры. Ночью мы напали врасплох на неприятельский стан. Ужас был неописуем, женщины и дети так кричали о пощаде, что весело было слушать! Тщетно, огонь, копья, бичи и конские копыта встречали их со всех сторон. Восходившее солнце не нашло больше ни единого легиона. Их было шесть тысяч воинов, и столько же неспособных носить оружие женщин, стариков и детей. Велик ты, Аттила, сын победы! -- Велик Аттила, сын победы! -- в неистовом восторге закричали гунны. -- Хорошо, -- спокойно произнес Аттила, -- очень хорошо. Подожди, Дженцил, сынок! Аттила угостит тебя. Вот, возьми! И своими короткими, толстыми пальцами он выбрал из лежащих перед ним на золотом блюде кусков конского мяса самый большой и красный и сунул его в рот воину. Гунн, очевидно, на вершине гордости и блаженства, приложил руку к груди и громко чавкал, пережевывая почетный кусок. -- Ты сегодня будешь сидеть рядом со мною, на почетном месте, -- сказал Аттила. Вдруг что-то тяжелое повалилось у ног царя. -- Это маленький Эрнак, -- усмехнулся отец, -- и у него еще кубок в руке! Воришка! Он влил в себя больше, чем следует. Унесите его в спальню. С завтрашнего дня он начнет пить одну лишь воду, и тот будет распят, кто даст ему вина, меду или пива!.. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Лицо Аттилы приняло мрачное, даже грозное выражение. Нахмурившись, он громко и резко заговорил: -- Слышали, что он рассказал, вы, скиры, руги и готы? Эти легионы ведь тоже германцы... Так я рассеиваю уже не первое племя вашего изменнического народа. И если вы будете продолжать нарушать верность мне, то скоро свет спросит: "Где германцы?" И раздастся ответ: "Их не осталось ни одного человека, они погибли бесследно, эти высокомерные германцы!" Король Визигаст поднял почтенную голову и посмотрел ему прямо в глаза. -- Мы можем страдать, -- твердо произнес он, -- мы уже страдаем тяжко и долго, но мы никогда не погибнем! -- Почему же так, старик? -- Боги, наши предки Асгарды хранят нас! -- вскричал Дагхар. -- А кто хранит ваших богов? -- насмешливо спросил Аттила. -- И они ведь погибнут когда-нибудь. -- Да, при кончине всех вещей, -- отвечал Визигаст. -- Хотел бы я быть тогда тем черным великаном, -- произнес Аттила, -- который, по вашему преданию, всех вас зажарит в огненной пучине! -- И который сам в ней погибнет, -- прервал его Дагхар, -- после чего новое сияющее небо раскинется над новою землею, где не будет ни гуннов, ни иных полунощных народов! И над всем этим чистым миром будет вновь господствовать Вотан и белокурая Фригга, и Балдур, и верный Донар. Вотан сотворит новых германцев. Из ясеня создаст он мужчину, из ольхи -- женщину! -- Женщину! -- хрипло повторил Аттила. -- Да, конечно, женщина необходима. И наверное у этой германки будущего будут точно такие же прекрасные, густые, золотистые волосы, как у твоей невесты? -- Конечно. Наши женщины -- величайшие святыни. Они стоят ближе к богам, нежели мы, а в их красоте и чистоте их сердец заключается дивная тайна нашей силы. Его пламенный взор встретился с глубоким нежным взором Ильдихо. -- В твоих словах не много мужской гордости, -- продолжал с прежней насмешливостью Аттила. -- Мы, гунны, можем легко обходиться без наших жен: мы часто заменяем их... чужими. Какие роскошные волосы у твоей дочери, старый король! Быть может, и в них заключена тайная сила? -- Да, -- снова вмешался Дагхар, -- если ты так уж любопытен, то я отвечу тебе: очарование есть и в этих волосах! -- Как это? Расскажи-ка! -- сказал Аттила. -- Слушай! -- Дагхар тяжело дышал, едва сдерживая свое волнение. -- Несколько лет тому назад вендские разбойники напали на гористую родину маркоманнов. Мужчины, захватив жен, детей, рабов, стада и имущество, удалились на высокую гору. Здесь их окружили бесчисленные венды. Началась осада. Долго сопротивлялись отважные маркоманны, но наконец у них начал истощаться запас стрел и, что еще хуже, лопнули тетивы их луков. Венды, четыре раза отброшенные от горы, приметили, что вместо стрел на них летят лишь камни да сучья, и с дикими криками вновь полезли на приступ. Тут оборвалась последняя тетива у графа Гарицо, и с тяжким вздохом он бросил на землю свой бесполезный лук. Но его юная, прекрасная супруга Мильта через несколько .минут подала ему лук с новой тетивою: обрезав острым ножом свои густые косы, она крепко свила их и натянула на лук. Радостный граф поцеловал жену, прицелился и пронзил сердце уже взбиравшегося на вершину неприятельского вождя. Все женщины и девушки тотчас же последовали примеру Мильты: снова засвистели меткие стрелы, и венды стремительно обратились в бегство. Враги были прогнаны за пределы страны. Но косы графини уже не служили тетивою: граф снял их с лука и с нежным поцелуем повесил в святилище Фригги в жертву богине. Эта женщина и ее волосы спасли целый народ! Дагхар, успокоенный своим рассказом, вернулся на место и сел, опершись на свою арфу. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Между тем из густой толпы воинов и слуг выступил пожилой гунн в богатой одежде. -- Здравствуй, Друлксал, мой певец! -- милостиво приветствовал его Аттила. -- С какими песнями ты пришел на этот раз? -- О господин, -- отвечал Друлксал, -- дозволь мне спеть новую песнь о твоих предстоящих победах будущей весной, когда ты покоришь всю страну от востока до запада, от Понта до островов британских! Аттила кивнул. Два раба принесли и поставили на двух низких скамьях перед гуннским поэтом и певцом его музыкальные инструменты, сам он уселся на высоком стуле посредине залы. Один из инструментов походил на бубны, с бесчисленными колокольчиками, звеневшими при каждом ударе по бубнам короткой деревяшкой. На другой скамье находился предмет, похожий на ящик, с натянутыми струнами из бараньих кишок. По этому инструменту певец то колотил железным двузубцем, то щипал им струны, извлекая из них резкие, пронзительные звуки. Дагхар был очень удивлен этой ужасной прелюдией. Но когда он вслушался в слова песни, им овладел неистовый гнев, и он мрачно схватился за рукоятку меча. Гуннский поэт пел о порабощении всех племен Европы богом победы, Аттилой, и каждая строфа его дикой, кровожадной, нестройной песни вызывала гром одобрения у воодушевившихся слушателей. Последние слова певца затерялись в оглушительных криках восторга. Гунны подняли его на плечи, торжественно отнесли к Аттиле и опустили у его ног. Аттила поднял крышку большого сундука, принесенного слугой, и у поэта вырвался крик изумления. -- Господин! Какой блеск! Сколько камней! Тысячи! Я не думал, что земля может произвести так много! -- Бери! Твоя песнь была хороша, потому что она правдива. Она предвещает мне целую пригоршню побед: бери же себе пригоршню этих камней. Певец не заставил повторить приказание. Вдруг среди еще не утихшего шума раздался звук: звонкий, чистый и резкий, словно удар победоносного меча: то был аккорд на арфе Дагхара. Гунны мгновенно стихли; певец их вздрогнул, споткнулся и почти упал на плечо Аттилы, который бросил на германца ужасающий взгляд. -- Теперь приходит конец, Хелхаль, -- шепнул он стоявшему возле него старику. Дагхар встал и с разгоревшимся лицом, с пылающими гневом большими серыми глазами, выступил вперед, поближе к Аттиле, и ударил по струнам. Гунны затаили дыхание. -- Мы, гости, слышали песнь гуннов, -- холодно произнес Дагхар, -- нас не спрашивали, хотим ли мы слушать этот волчий вой. А теперь, гунны, послушайте и вы нашу германскую песню, которая в то же время и ответ вам. Он запел на готском языке, понятном для гуннов, и в его песне звучала такая страстная ненависть к ним и к повелителю, и он так живо представил картину их истребления восставшими против них народами, что все здание задрожало от неистовых криков. Все до одного гунны повскакали с мест и как звери бросились на бесстрашного германца. Дагхар не шевельнулся перед разъяренной толпой и не вздрогнул, когда брошенный в него Дженгизицем нож пролетел на одну линию от его лица, коснувшись его волос. Казалось, для него нет спасения. -- Остановитесь! Под страхом моего гнева! -- раздался громовой голос Аттилы. Все гунны замерли, как вкопанные. -- Они отлично слушаются, -- спокойно сказал Дагхар, направляясь к своему месту. -- Оттого-то они и завоевали свет, певец, и сохранят его за собою вопреки твоей арфе, твоему мечу и твоей ненависти, -- не без достоинства отвечал Аттила. -- Вы же, гунны, уважайте обычаи гостеприимства! Вы хотели убить певца за его песню! Наказать за предсказание! Это было бы похоже на то, что мы боимся, как бы оно не исполнилось. Он будет наказан самою судьбою, когда увидит, что слова его не оправдались. Предположив, впрочем, -- еще сдержаннее прибавил он, -- что он доживет до этого, в чем я... сомневаюсь. За недоброжелательство ко мне... Неужели же я должен поэтому убить их всех? Полноте! Хотя конечно... -- постепенно он начал говорить все громче и яростнее, наконец голос его загремел как гром, -- если к этой ненависти присоединяется измена и убийственный замысел, тогда другое дело! -- Он вскочил и подошел к ограде своего трона. -- Двадцать дней тому назад, -- продолжал он, -- на одном из дунайских островов, в темную ночь, двое из моих рабов сговаривались между собою. Они думали, их слышит одна только старая ива, но ива была пуста внутри, и в дупле стоял я, Аттила, ваш господин, жалкие псы. Но ты, роскошная невеста, не печалься: ты сегодня же выйдешь замуж, ты будешь женою Аттилы в тот самый час, когда твой юноша будет корчиться на кресте. Хватайте их всех, мои гунны! Приказание было исполнено с такою мгновенною быстротой, что германцы не догадались о подготовке всей сцены. Сопротивление оказалось невозможным. Четыре воина бросились на престарелого короля. Дженгизиц, Эцендрул и четверо других -- на Дагхара. Но несчастному юноше все-таки удалось на мгновение высвободить правую руку и со страшной силой он бросил меч прямо в Аттилу. Князь Дженцил, заметивший это движение, с криком заслонил собою царя и тут же упал бездыханный к его ногам с пронзенным горлом. Шесть сильных рук впились в правую руку Дагхара. Визигаст был повален на пол, и Хелхаль коленом придавил ему грудь. Дагхар увидал, что на руки Ильдихо надевают широкие золотые оковы и глухо застонал. -- Погоди, мальчишка, -- сказал Аттила, обтирая лицо, забрызганное кровью Дженцила, -- ты особо заплатишь мне за эту кровь. Старик будет только распят, юноша же... будет посажен на кол... за стеной моей спальни!.. Ты услышишь его крики, моя прекрасная невеста, в нашу первую брачную ночь! Девушка молча взглянула на него своими широко раскрытыми, неподвижными глазами: он вздрогнул, съежился и опустил веки. По спине его пробежала холодная дрожь. Он махнул рукою и пленников увели. Книга шестая ГЛАВА ПЕРВАЯ В опустевшую залу, в которой остались лишь Аттила и Хелхаль, вбежал запыхавшийся Эллак. -- Ты здесь! -- гневно закричал отец. -- Как ты осмелился? Разве я не прогнал тебя? Или ты получил прощение? -- Нет, господин. Но... -- Кого тебе здесь нужно? -- Отца! -- Ты хочешь сказать -- царя! -- Пусть так! Мне нужно великого царя и справедливого судью! -- Ну конечно! Я знаю, что привело тебя. Ты ищешь справедливого судью. Я, заслуживший это название, оправдаю его ужасным образом. Так лучше воздержись от мольбы за предателей. -- Но разве виновность их доказана? -- Я думаю, -- с досадой отвечал вступивший в разговор Хелхаль, -- мальчишка метнул меч в твоего отца, и если он еще жив, то лишь благодаря гуннской верности. А старик вместе с ним и с целой шайкой других негодяев сговаривались убить господина. Мы же, отец твой и я, подслушали весь их заговор, спрятавшись в дупле ивы на дунайском острове. Эллак закрыл глаза. -- Если так, -- сказал он, -- то осуди и убей их обоих: я не смею просить за них. Но Ильдихо? Ведь она невинна? -- Нет. Она знала о заговоре. Я увидел это по ее первому же взгляду на меня, когда она вошла сюда. Она знала все и молчала. -- Но могла ли она погубить отца и жениха? -- Она должна была это сделать. Но ей я прощаю. Она не подвергнется наказанию. -- Но... отец... ведь неправда то, что говорят? Что ты умертвишь ее отца и жениха, и... Нет! Это невозможно! -- Разве для Аттилы есть невозможное? -- Но это позор! -- выкрикнул Эллак. -- Запятнанный кровью обоих дорогих ей людей, ты не можешь заставить переносить твои объятия ее, эту белокурую богиню! -- Клянусь моими черными богами, я ее заставлю! -- закричал разъяренный Аттила. -- Я окажу величайшую честь твоей белокурой богине и сделаю ее моей женой! -- Никогда! Говорю тебе, она любит скира! -- Я не ревную к... мертвым! -- Но я скажу тебе больше: она ненавидит тебя, ты отвратителен ей! -- Она научится удивляться мне. -- Нет. Она умрет раньше, чем будет твоею. О, мой господин и отец! -- Эллак упал на колени, -- Молю тебя! Сжалься! Ни разу, с самого моего несчастного рождения не осмеливался я обращаться к тебе с просьбой. Теперь же я молю тебя о милости, не к спутникам девушки, но к ней самой! -- Я исполню твою просьбу! Я дарую ей высшую милость: она будет моей женой! ---- Нет, отец! Этого не будет! -- громко закричал обезумевший Эллак. -- Я не переживу этого! Я сам люблю ее! -- Это давно известно мне! -- Отец, Дагхар должен умереть? -- Должен. -- Так отдай ее мне! -- Ты в самом деле помешался! -- громко захохотал Аттила. -- Значит, хотя она и любит певца, но если ты, а не я, возьмешь ее в жены, то тут уже нет позора? -- Я не коснусь ее! Я буду только свято чтить и защищать ее! -- Защищать от меня, собака! -- заревел Аттила, выхватывая из-за пояса нож и замахиваясь на сына. Хелхаль едва успел схватить его обеими руками. -- Убей, отец! Я буду рад умереть! О, если бы я никогда не родился. И он подставил ему грудь. -- Нет, -- мрачно произнес Аттила. -- Спасибо, старик. Мальчишка не стоит того, чтобы умереть от моей руки. Пусть он живет и знает, что его белокурая богиня покоится в моих объятиях. Это будет для него хуже смерти. В отчаянии Эллак бросился к двери. -- Ильдихо! -- дико закричал он. "Как спасти ее? Это невозможно! Убить ее, а потом себя?" -- Мысль эта как молния мелькнула у него, пока он бежал к выходу. Здесь уже толпились воины, привлеченные криками. -- Держите его! -- загремел Аттила. -- Обезоружьте! Хелхаль, запри его в ясеневую башню. Я буду судить его после, а теперь иду к моей невесте! ГЛАВА ВТОРАЯ Когда Эллака увели, Аттила отпустил воинов и начал расхаживать между столами и скамьями. Вернулся Хелхаль, доложил о выполнении его повеления. Царь молча кивнул и стал снимать с головы широкий золотой обруч, который положил в сундук с драгоценностями. Потом он отстегнул пряжку и сбросил плащ, оставшись в нижней одежде. -- Возьми себе ключ от опочивальни, -- приказал царь. -- Ты запрешь дверь снаружи. -- Но... второй ключ? Она захочет бежать, когда ты заснешь. -- Не беспокойся! Он у меня здесь, на груди. А на пороге опочивальни пусть сторожат шестеро гуннов. Аттила снова погрузился в задумчивость и опять начал ходить взад и вперед. -- Где Гервальт? -- спросил он. -- Я приказал позвать его, как только окончилось это дело. Почему он не является? -- Его не могут найти. -- Пусть его разыщут и свяжут. Для укрепления его в верности и преданности нам пусть он посмотрит на казнь обоих германцев. -- Хорошо, господин, я поймаю его. Наступило молчание. Аттила прошелся несколько раз и опять остановился возле друга. -- Странно, старик, -- тихо произнес он. -- Никогда еще я не ощущал ничего подобного перед женщиной. Я трепещу под ее чистым взглядом, я робею перед ней, как мальчиком робел перед святыней. Слушай, -- продолжал он тише, -- я должен запастись отвагой перед свиданием с нею. Ты знаешь, вот уже сорок шесть лет, как я пью одну лишь воду... Но теперь, старик, прошу тебя, поставь в опочивальню золотую чашу с крепким гаццатинским вином... -- Нет, господин! Это вино -- чистый огонь! -- Говорю тебе: я леденею от ее взоров! Я желал бы, чтобы в жилах моих текло теперь пламя Везувия. Ступай, старик, принеси вино и приведи мою невесту, да прежде сними с нее цепи!.. И пусть никто ни под каким предлогом не беспокоит меня до завтра. ГЛАВА ТРЕТЬЯ На пороге царской опочивальни, как сторожевые псы, лежали пятеро гуннов и их начальник. Все было тихо вокруг дворца. Тишина царствовала и внутри здания. Раз только начальник стражи вскочил и приложил ухо к замочной скважине спальни. -- Вы не слыхали? -- спросил он своих воинов. -- Полузадушенный крик? Точно крикнули: "Помогите!" -- Ничего не слыхали, -- отвечали гунны. И они снова спокойно улеглись. Короткая летняя ночь миновала, звезды погасли, взошло прекрасное, лучезарное солнце, наступило утро, наступил полдень. Хелхаль давно уже ожидал царя на пороге опочивальни, но с каждой минутой нетерпение его возрастало все больше и больше, в течение ночи и утром прилетело много грозных, важных известий, и старик успел уже перечитать несколько посланий к царю и расспросить гонцов и разведчиков. Часы проходили. Аттила не появлялся, и в сердце преданного старика зашевелилось мучительное беспокойство. Тревожно думал он о большой чаше с огневым вином, поставленной им по приказанию Аттилы около его ложа. Непривычный к этому напитку царь, наверное, захмелел и не может еще проснуться. Не разбудить ли его? Хелхаль встал было, но подумав, решился подождать еще немного и с тяжелым вздохом уселся на прежнее место. На улице раздался быстрый топот копыт. Покрытый пылью всадник остановился перед ним и подал письмо. -- Мы отняли это у одного из гепидов Ардариха, -- едва переводя дух, сказал гунн. -- Он вез письмо турингам, и чтобы достать его, мы были вынуждены изрубить гонца на куски. Хелхаль, разрезав шнурки, пробежал послание и тотчас же постучал рукояткой меча в дверь спальни. -- Вставай, Аттила, -- вскричал он, -- вставай, вставай! Теперь не время спать! Убей меня за ослушание, но вставай! Отвори мне, господин, прочти! Ардарих открыто возмутился против тебя! Он собрал все свое войско недалеко отсюда! Шваб Гервальт бежал к нему! Германцы восстали! Безмолвие было ему ответом. -- Так я сам отворю дверь, не боясь твоего гнева! -- закричал старик, вынимая из-за пояса вверенный ему ключ и вкладывая его в замок. Замок щелкнул, но дверь все-таки не отворялась, несмотря на то, что он изо всех сил толкал ее руками и коленями. -- Господин запер ее изнутри на задвижку! Зачем сделал он это? Позади Хелхаля стояли испуганные, напряженно следившие за ним часовые. -- Назад, прочь отсюда! -- крикнул он на них, и они смиренно отошли, как побитые собаки. -- Аттила! Ильдихо! Отоприте! Узнайте важные вести! Германцы восстали! Тяжелая задвижка медленно отодвинулась, и дверь раскрылась. Хелхаль бросился в комнату, захлопнув за собой дверь, у которой молча остановилась бледная Ильдихо. В спальне царил полумрак, яркое солнечное сияние не пробивалось сквозь спущенные занавеси, и Хелхаль с трудом мог наконец разглядеть окружающее. Прежде всего он увидал золотую чашу, принесенную им сюда вечером, полную вина. Теперь она лежала на устланном мехами полу в какой-то красной луже, похожей на кровь, но это должно было быть вино, потому что сильный аромат наполнял комнату. Хелхаль перешагнул через лужу и подошел к постели. Аттила лежал на ней недвижим, распростертый на спине. Казалось, он крепко спал, но старик приметил, что все его лицо было закрыто пурпуровым покрывалом, за исключением широко раскрытого рта. -- Он спит? -- спросил он Ильдихо. Но она стояла по-прежнему неподвижно и не отвечала ему. Тогда он откинул покрывало и с ужасом вскрикнул. Широко раскрытые, стеклянные глаза с налитыми кровью белками взглянули на него, багровое лицо застыло в страшной, полной смертельной муки, судороге и было безобразно раздуто, подбородок, шея и белая шелковая одежда залиты были кровью. Хелхаль не хотел верить своим глазами. -- Господин! -- позвал он, тряся его за руку, но рука тяжело свесилась вниз. -- Господин! -- Он с трудом приподнял тяжелое, еще теплое тело. -- Аттила! Проснись! Ты ведь только спишь! -- Нет, он умер! -- спокойно произнесла девушка. -- Умер? -- дико закричал старик, выпуская его. -- Нет, нет! -- полуприподнятое тело Аттилы грузно упало на ложе. -- Умер? Умер! О горе: я вижу, его задушила кровь! Как часто я уже боялся этого! О! На этот раз это сделало вино! -- Нет. Я задушила его. Он напился вина и заснул. Но скоро опять проснулся и хотел... принудить меня... быть его женой. Тогда я задвинула задвижку для того, чтобы часовые не прибежали ему на помощь. Я задушила его моими волосами... -- Убит женщиной! -- с горестью воскликнул старик, схватившись за голову. -- Молчи, несчастная! Проклятая! Если бы гунны узнали об этом, ими овладело бы отчаяние! Великий Аттила пал от руки женщины! Его дух навеки проклят и навеки осужден пресмыкаться в образе червя! И старик, бросившись на колени перед трупом, осыпал поцелуями его лоб и руки. Девушка внимательно слушала отчаянные восклицания Хелхаля: ей были достаточно знакомы понятия гуннов о переселении душ, и она поняла все значение слов старика. -- Неужели это правда? -- снова спросил он, все еще сомневаясь в причине смерти своего господина. -- Не думаешь ли ты, что Ильдихо может лгать? Не легко мне было победить отвращение и дотронуться до этого чудовища. Но борьба была коротка: опьянение сделало его почти беззащитным. -- Да, это правда! -- простонал старик. -- Я вижу в его зубах прядку желтых волос! О, это ужасно! -- Он закрыл ковром лицо мертвеца. -- Л не могу смотреть на него! Погоди же ты, убийца! Еще три дня тебя хранит священный праздник, а на четвертый ты и твои сообщники, вы умрете неслыханной смертью! Он отворил дверь, позвал часовых и передал им девушку, приказав запереть ее в одной из старых башен, отдаленных от всякого жилья. -- Запереть ее одну! Отдельно от остальных! Отдельно от Эллака! Приставить к ее двери троих стражей! Если она бежит, стражи умрут! -- Мы повинуемся, князь, -- произнес начальник стражи, с изумлением озираясь кругом, -- но где же наш господин? Он не выходил отсюда! -- Вот он, -- простонал старик, -- он мертв! И он отдернул ковер. -- Мертв! Аттила! Значит, он убит! -- Но кем? -- Никто не входил сюда! -- Мы все лежали на пороге! -- Его убила женщина! Так восклицали пораженные гунны. -- Нет! Он не убит! -- грозно и громко вскричал Хелхаль. -- Как смеете вы думать это! Разве девушка могла бы убить его, сильнейшего из людей? Нет! Смотрите, вот чаша. Он выпил ее, полную крепкого вина, он, никогда не пивший ничего, кроме воды! Его сразил удар, он захлебнулся собственной кровью! Вот причина его смерти. Позовите сюда Дженгизица, Эрнака и всех князей: пусть они узнают об этом и возвестят всему гуннскому народу, что великий царь умер великой смертью в объятиях любви! ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Горесть гуннов при вести о кончине единственного великого из их царей была потрясающа и беспредельна. Они сознавали, что с ним навеки пали мощь и величие гуннского владычества и что закатилась звезда их счастья. С отчаянными воплями окружали его труп беспрестанно сменявшиеся толпы мужчин, женщин и детей. Несмотря на свою часто жестокую строгость, Аттила был искренне любим своим народом, для которого он был вполне совершенным олицетворением чистокровного гунна, со всеми достоинствами и пороками этого племени. Каждый из подходивших к смертному ложу царя бросался перед ним ниц, выл и кричал, колотил себя в грудь, рвал свои редкие волосы и раздирал на себе одежду. Один из ниспровергшихся таким образом перед трупом, больше не встал: это был уродливый карлик Церхо, придворный шут умершего, до того безобразный, что над ним всегда все насмехались и всячески его обижали, в течение многих лет Аттила защищал его от грубостей и оскорблений окружающих. -- Ты умер, и Церхо не может без тебя жить! -- вскричал он в слезах, и пронзил ножом свое сердце. День и ночь продолжались стенания и вопли в спальне Аттилы. Хелхаль, Дженгизиц, Эцендрул и Эрнак по очереди впускали к телу толпы народа. Но Эрнак раньше всех осушил свои слезы и, часто перешептываясь с князем Эцендрул ом, принял гордый, поразительно заносчивый Вид, даже с Дженгизицем. Эллак, заключенный в башне, узнал о смерти отца от Хелхаля. По-видимому, он не поверил, что он умер от удара. -- А что же Ильдихо? -- быстро спросил он. -- Сделалась ли она его женой или нет? И как ты намерен поступить с ней? -- Она в темнице, -- мрачно отвечал старик, -- и умрет вместе с ее германцами. -- Хелхаль! Если она вдова моего отца, как дерзаешь ты думать об убийстве? Значит, она не была его женой. Ты проговорился. Это она его... -- Молчи! Если тебе дорога жизнь! --- сурово остановил его старик. -- Выпусти меня только на одну минуту! Дай мне увидеться с ней! -- Нет, влюбленный глупец, неестественный сын! Ты останешься тут, доколе она не будет больше нуждаться ни в чьей защите! Я только что сердился на Дженгизица за то, что он отказал мне в твоем освобождении в такую минуту, когда колеблется все Мунчуково царство! Я всегда любил тебя больше, чем твой отец и братья. Я хотел все-таки настоять на твоей свободе, но теперь, увидев твое безумие, я оставлю тебя здесь, чтобы ты не мог помешать мне выполнить месть, в которой я поклялся на ухо мертвецу! ГЛАВА ПЯТАЯ Так прошел первый день праздника. На следующий день гунны начали приготовляться к погребению великого властелина. Прежде всего мужчины и женщины выбрили себе догола всю правую сторону головы, а мужчины и правую сторону лица. Затем мужчины нанесли себе на щеках глубокие, в палец шириной раны: ибо могущественный правитель должен быть оплакиваем кровью мужчин, а не женскими жалобами и слезами. На обширной площади посредине лагеря, служившей местом народных собраний, а также игр и ристалищ, выставлена была величайшая драгоценность орды: высокий и большой темно-пурпуровый шелковый шатер, подарок китайского императора персидскому шаху, отнятый у него византийским полководцем и привезенный им в столицу. Аттила же, узнав об этом, потребовал себе шатер в числе дани, и жалкий император Византии поспешил исполнить его требование. В роскошном шатре этом Аттила лишь в редких торжественных случаях принимал чужих королей, теперь шатер стоял раскинутый на своих кованых золотых шестах, а наверху сверкал золотой дракон с подвижными крыльями, махавшими по ветру, с извивавшимся языком и кольцеобразным хвостом. Внутри шатер сверху донизу увешан был дорогими оружием и сбруей, горевшими жемчугом и драгоценными камнями. Здесь поставили тело в золотом гробу, заключенном в серебряном гробу, в свою очередь находившемся в железном. Окончив убранство шатра, Дженгизиц, Хелхаль и другие гуннские вельможи образовали отряд из нескольких тысяч конных гуннов и начали объезжать шатер по три раза шагом, рысью, галопом и в карьер вокруг многочисленной собравшейся толпы. При этой церемонии все пели однообразную, сочиненную любимцем-певцом Аттилы, погребальную песнь, часто прерывая ее рыданиями и стонами. Но не успели они допеть ее до конца, как на площадь стремительно прискакали от южных ворот гуннские всадники, между которыми находились знатнейшие приближенные и слуги мальчика Эрнака, взывая о помощи со всеми признаками безграничного ужаса. -- Гепиды! Король Ардарих ворвался в лагерь! К оружию! -- кричали они. ГЛАВА ШЕСТАЯ Это была правда -- Гервальт привел его. Отделавшись от своего "почетного караула", аламанн скрывался в лагере. Его попытка бежать окончилась неудачей, но когда внезапная весть о смерти Аттилы повергла весь народ в неописанное смущение и даже расставленные у ворот часовые побросали свои посты, чтобы воочию убедиться в печальном событии, Гервальту удалось захватить одного из коней и ускакать через южные ворота. Он узнал, что король Ардарих с большими силами стоит у пограничного леса, отделявшего владения гуннов от области гепидов, и ни на мгновение не замедлил бега своего коня, пока не достиг гепидского авангарда. Едва переводя дух, верный Гервальт рассказал Ардариху о положении вещей в лагере гуннов и умолял его, не теряя ни минуты, спешить на помощь соплеменникам, которым угрожала жестокая казнь, указывая и на то, что со смертью Аттилы надломилась сила гуннов, вместе со своим царем утративших окружавшее их доселе обаяние. Ардарих не колебался ни минуты. -- Пробил великий час, -- сказал он, -- и раньше, чем я ожидал. Но мы все-таки готовы и не станем медлить. Я иду. Он знал, что все его войско ничтожно перед десятками тысяч находившихся в лагере гуннов. К тому же он мог вовремя поспеть для спасения осужденных только со своими несколькими тысячами всад