ки! Кто лихо бьет, тот крепко любит. На сильного бойца все красотки зарятся. Риндбибельская божья матерь, вот это, я понимаю, мужчины! А богомольцы рады стараться. Тем временем Клаас приблизился к отшельнику, Уленшпигель же, крича и хохоча, рукоплескал дерущимся: - Отец, - молвил Клаас, - что эти бедняги такого натворили? Кто их неволит избивать друг дружку до полусмерти? Но отшельник не слушал его и кричал: - Эй вы, дармоеды, что приуныли? Устали кулаки - слава тебе господи, у вас ноги есть. Они вам не на то даны, чтобы удирать, как зайцы. Чем можно высечь из камня огонь? Ежели по камню ударить железом. Что лучше всего распаляет мужчину в летах? Ежели остервениться и надавать ему тумаков. При этих словах добрые богомольцы сызнова пустили в ход шлемы, кулаки и пинки. В этой лютой битве сам стоглазый Аргус не различил бы ничего, кроме облака пыли да кончика шлема. Внезапно отшельник зазвонил в колокол. Дудки, барабаны, трубы, волынки, свирели и железки разом стихли. Это был сигнал к миру. Богомольцы подобрали раненых. У некоторых воинов распухшие от злости языки не помещались во рту. Но потом они все же сами вошли обратно в свои обиталища. Хуже всего пришлось тем, кто надвинул шлем чуть не по шею, - как они ни трясли головой, шлемы держались крепче, нежели зеленые сливы на ветке, и падать с головы не желали. Наконец отшельник сказал богомольцам: - Теперь пусть каждый пропоет "Богородицу", и можете идти к своим благоверным. Через девять месяцев в нашей округе будет столько же новорожденных, сколько в сегодняшнем сражении участвовало доблестных ратоборцев. Тут отшельник запел "Богородицу", другие подхватили. А колокол все звонил, все звонил. Отшельник призвал на них благословение Риндбибельской божьей матери и сказал: - С миром изыдите! Богомольцы, горланя, распевая песни, наступая друг другу на пятки, двинулись в Мейборг. Жены, и старые и молодые, ждали их на порогах домов, и они ворвались в свои собственные дома, будто лихие вояки в приступом взятый город. Колокола в Мейборге звонили без устали. Мальчишки свистели, орали, играли на rommelpot'ах [примитивный музыкальный инструмент, букв.: гремящий горшок (флам.)]. Кружки, кубки, чарки, стаканы, рюмки, полуштофы ласкали слух своим звеньканьем. Вино лилось в глотки потоками. Трезвон все еще не смолкал, ветер все еще по временам доносил мужские, женские и детские поющие голоса, когда Клаас снова обратился к отшельнику и спросил, какие небесные блага надеются снискать эти добрые люди столь суровой епитимьей. Отшельник засмеялся и сказал: - Ты видишь на крыше двух каменных бычков? Стоят они там в память о чуде святого Мартина: святой Мартин превратил двух волов в двух быков и заставил их бодаться. Потом он час с лишним мазал им сальной свечкой и тер корой морды. Я как узнал про это чудо - сейчас купил за большие деньги у его святейшества грамоту и поселился здесь. С той поры все старые хрычи и пузаны из Мейборга и из окрестных сел уверовали, что при моем содействии богородица взыщет их своею милостью, ежели они вместо елеепомазания хорошенько отхлещут друг друга свечками, а потом отдубасят неоструганными палками, а неоструганная палка - это знак силы. Женщины посылают сюда своих старых мужей. Дети, зачатые после паломничества, рождаются неутомимыми, отважными, неуемными, прыткими, - вояки из них выходят отличные. Ты меня узнаешь? - неожиданно обратился он с вопросом к Клаасу. - Да, - отвечал Клаас, - ты мой брат Пост. - Он самый, - подтвердил отшельник. - А что это за малыш корчит мне рожи? - Это твой племянник, - отвечал Клаас. - Какая разница между мной и императором Карлом? - Большая разница, - отвечал Клаас. - Нет, небольшая, - возразил Пост. - Он для своей пользы и удовольствия заставляет людей убивать друг друга, я же для своей пользы и удовольствия заставляю их колотить друг друга, только и всего. Затем он повел родичей в свое жилище, и там они пировали и веселились одиннадцать дней без передышки. 13 Простившись с братом, Клаас опять сел на своего осла, а Уленшпигеля посадил сзади. Когда они проезжали через главную площадь в Мейборге, он заметил, что собравшиеся там во множестве и стоявшие кучками богомольцы при виде их приходят в ярость и, размахивая посохами, восклицают; "У, негодник!" А все дело в том, что Уленшпигель, спустив штаны и задрав рубашонку, показывал им задний свой лик. Видя, что богомольцы грозят его сыну, Клаас спросил его: - За что это они на тебя сердятся? - Я, батюшка, сижу себе на ослике да помалкиваю, а они ни с того ни с сего обзывают меня негодником, - отвечал Уленшпигель. Клаас посадил его перед собой. На новом месте Уленшпигель показал богомольцам язык - те завопили, замахали кулаками и, подняв (свои неоструганные посохи, бросились бить Клааса и осла. Но Клаас, дабы избежать расправы, вонзил пятки в бока ослу и, в то время как преследователи, пыхтя, мчались вдогонку, обратился к сыну: - Видно, в недобрый час появился ты на свет. И то сказать: сидишь передо мной, никого не трогаешь, а они рады убить тебя на месте. Уленшпигель смеялся. Проезжая через Льеж (*12), Клаас узнал, что бедные поречане умирали с голоду и что они подлежали юрисдикции официала [должностное лицо при епископе], то есть суда духовных особ. Они подняли восстание и потребовали хлеба и светского суда. По милости монсеньера де ла Марка (*13), сердобольного архиепископа, иных обезглавили, иных повесили, иных сослали в изгнание. Клаасу попадались на дороге изгнанники, бежавшие из тихой льежской долины, а неподалеку от города он увидел на деревьях трупы людей, повешенных за то, что им хотелось есть. И он плакал над ними. 14 Клаас привез домой от брата Иоста полный мешок денег да красивую кружку английского олова, и теперь в его доме и в праздники и в будни пир шел горой, ибо мясо и бобы у него не переводились. Клаас частенько наливал в большую оловянную кружку dobbelkuyt'а и осушал ее до капельки. Уленшпигель ел за троих и копался в блюдах, как воробей в куче зерна. - Того и гляди, солонку съест, - заметил однажды Клаас. - Если солонки сделаны, как у нас, из хлебной корки, то время от времени их надо съедать, иначе в них черви заведутся, - отвечал Уленшпигель. - Зачем ты вытираешь жирные руки о штаны? - спросила Сооткин. - Чтобы штаны не промокали, - отвечал Уленшпигель. Тут Клаас как следует хлебнул из кружки. - Отчего это у тебя здоровенная кружища, а у меня махонький стаканчик? - спросил Уленшпигель. - Оттого что я твой отец и набольший в доме, - отвечал Клаас. - Ты пьешь уже сорок лет, а я всего только девять, - возразил Уленшпигель, - твое время прошло, мое начинается, значит, мне полагается кружка, а тебе стаканчик. - Сынок, - сказал Клаас, - кто захочет влить в бочонок Целую бочку, тот прольет пиво в канаву. - А ты будь умней и лей свой бочонок в мою бочку - я ведь побольше твоей кружки, - отрезал Уленшпигель. Клаас пришел в восторг и позволил ему выпить целую кружку. Так Уленшпигель научился балагурить за угощение. 15 Сооткин носила под поясом наглядное доказательство того, что ей скоро вновь предстоит сделаться матерью. Катлина тоже была беременна и от страха никуда не выходила из дому. Сооткин пошла ее навестить. - Ах! - воскликнула удрученная Катлина. - Что мне делать с несчастным плодом моего чрева? Придушить его, что ли? Нет, лучше умереть самой! Но ведь если стражники найдут у меня внебрачное дитя, они с меня, как с какой-нибудь гулящей девки, сдерут двадцать флоринов, да еще и высекут на Большом рынке. Сооткин сказала ей несколько ласковых слов в утешение и задумчиво побрела домой. Как-то раз она спросила Клааса: - Если у меня будет двойня, ты меня не побьешь, муженек? - Не знаю, - отвечал Клаас. - А если этого второго ребенка рожу не я и если он, как у Катлины, неизвестно от кого - может, от самого черта? - допытывалась Сооткин. - От чертей бывает огонь, дым, смерть, но не дети, - возразил Клаас. - Катлинина ребенка я бы усыновил. - Да ну? - удивилась Сооткин. - Мое слово свято, - отвечал Клаас. Сооткин понесла эту весть Катлине. Катлина обрадовалась и, не помня себя от счастья, воскликнула: - Ах он, благодетель! Спас он меня, горемычную. Господь его благословит, и дьявол его благословит, - промолвила она с дрожью в голосе, - если только это дьявол породил бедного моего ребенка - вон он шевелится у меня под сердцем. Сооткин родила мальчика, Катлина - девочку. Обоих понесли крестить как детей Клааса. Сын Сооткин был назван Гансом и скоро умер, дочь Катлины была названа Неле и выжила. Напиток жизни она пила из четырех сосудов: из двух сосудов у Катлины и из двух сосудов у Сооткин. Обе женщины ласково пререкались, кому из них кормить ребенка. Но Катлина вскоре вынуждена была лишить себя этого удовольствия, чтобы не подумали, откуда же у нее молоко, раз она не рожала. Когда ее дочку Неле отняли от груди, Катлина взяла ее к себе и пустила к Клаасам только после того, как девочка стала называть ее мамой. Соседи одобряли Катлину за то, что она взяла на воспитание девочку Клаасов: она, мол, живет - горя не знает, а те никак из нужды не выбьются. 16 В одно прекрасное утро Уленшпигель сидел дома и от скуки мастерил из отцовского башмака кораблик. Он уж воткнул в подошву грот-мачту и продырявил носок, чтобы поставить там бушприт, как вдруг в дверях показалась верхняя часть тела всадника и голова коня. - Есть кто дома? - спросил всадник. Есть, - ответил Уленшпигель, - полтора человека - и лошадиная голова. - Это как же? - спросил всадник. - А так же, - отвечал Уленшпигель. - Целый человек - это я, полчеловека - это ты, а лошадиная голова - это голова твоего коня. - Где твои родители? - спросил путник. - Отец делает так, чтоб было и шатко и валко, а мать старается осрамить нас или же ввести в убыток, - отвечал Уленшпигель. - Говори яснее, - молвил всадник. - Отец роет в поле глубокие ямы, чтобы туда свалились охотники, которые топчут наш посев, - продолжал Уленшпигель. - Мать пошла денег призанять. И вот если она вернет их не сполна, то это будет срам на нашу голову, а если отдаст с лихвой, то это будет нам убыток. Тогда путник спросил, как ему проехать. - Поезжай там, где гуси, - отвечал Уленшпигель. Путник уехал, но когда Уленшпигель принялся из второго Клаасова башмака делать галеру, он возвратился. - Ты меня обманул, - сказал он. - Там, где плещутся гуси, - грязь невылазная, трясина. - А я тебя посылал не туда, где гуси плещутся, а туда, где они ходят, - возразил Уленшпигель. - Одним словом, покажи мне дорогу, которая идет в Хейст, - молвил путник. - У нас во Фландрии передвигаются люди, а не дороги, - возразил Уленшпигель. 17 Однажды Сооткин сказала Клаасу: - Муженек, у меня душа не на месте: Тиль вот уже третий день домой не является. Как ты думаешь, где он? На это ей Клаас с унылым видом ответил: - Он там, где все бродячие собаки, то есть на большой дороге, с такими же, как и он, сорванцами. Наказание господне, а не сын. Когда он родился, я подумал, что это будет нам отрада на старости лет, что это будет помощник в доме. Я надеялся, что из него выйдет честный труженик, но до воле злой судьбы из него вышел бродяга и шалопай. - Ты уж больно строг к своему сыну, муженек, - заметила Сооткин. - Ведь ему только девять лет - когда же и пошалить, как не в эту пору? Он - все равно что дерево: дерево сперва сбрасывает чешуйки, а потом уж обряжается в свою красу и гордость - в листья. Он озорник, это верно, но озорство со временем ему еще пригодится, если только он обратит его не на злые шутки, а на полезное дело. Он любит подтрунить над кем-нибудь, но со временем и это ему пригодится в какой-нибудь веселой компании. Он все хохочет, но если у человека с детства постное лицо, то это дурной знак: что же с ним будет потом? Он, говоришь, много бегает? Стало быть, того требует рост. Бездельничает? Ну так ведь в его возрасте еще не сознают, что труд есть долг. Иной раз несколько суток кряду шляется неизвестно где? Да ведь ему невдогад, что он нас этим огорчает, а сердце у него доброе, и он нас любит. В ответ Клаас только головой покачал, а когда он уснул, Сооткин долго плакала втихомолку. Под утро привиделось ей, будто ее сын лежит больной где-то на дороге, и она вышла посмотреть, не идет ли он. Но никого не было видно. Тогда она стала смотреть в окно. Чуть заслышит легкие детские шаги - сердце так и забьется, а увидит бедная мать, что это не Уленшпигель, - и в слезы. Уленшпигель же со своими дрянными товарищами был в это время в Брюгге, на субботнем базаре. Кого-кого только на этой толкучке не встретишь! Башмачников в палатках, старьевщиков, антверпенских meesevanger'ов, по ночам ловящих с совою синиц, собачников, продавцов кошачьих шкурок, идущих на перчатки, манишки и камзолы, покупателей всякого разбора: горожан и горожанок, лакеев и служанок, хлебодаров, ключников, поваров и поварих, и все это выкрикивает, перекрикивает, хвалит и хает товар. В одном углу была натянута на четыре шеста красивая парусиновая палатка. У входа стояли поселянин из Алоста и два монаха, собиравшие пожертвования; поселянин показывал благочестивому люду всего за один натар осколок плечевой кости св.Марии Египетской [христианская святая; по преданию, в молодости была блудницей, а потом раскаялась]. Хриплым голосом восхвалял он добродетели этой святой и в славословии своем не забывал упомянуть, как она, за неимением денег, боясь погрешить против святого духа, если откажет в вознаграждении за труд, уплатила некоему юному перевозчику натурой. Оба монаха кивали головой в знак того, что все это сущая правда. Поодаль дебелая краснерожая бабища, блудливая, как Астарта [у древних финикиян богиня плодородия в любви; в позднейшие времена ее имя стало символом распутства], дула что есть мочи в мерзкую волынку, а премиленькая девчурка пела-заливалась, будто пеночка, но ее никто не слушал. Над входом в палатку, подвешенная веревками за ушки к двум шестам, болталась бадья со святой водой из Рима - так, по крайности, уверяла бабища, а два монаха утвердительно качали головой. Уленшпигель поглядел на бадью и призадумался. К одному из шестов, на коих держалась палатка, был привязан ослик, которого, по всем признакам, кормили не столько овсом, сколько соломой. Он тупо, без всякой надежды обнаружить головку репейника, уставил глаза в землю. - Ребята! - воскликнул Уленшпигель, показав на бабищу, на монахов и на тоскующего осла. - Хозяева поют весело - пусть-ка и ослик попляшет. С этими словами он сбегал в ближайшую лавочку, купил на шесть лиаров перцу и насыпал ослу под хвост. Восчувствовав действие перца, осел попытался удостовериться, откуда это непривычное ощущение жара под хвостом. Решив, что его припекает черт, и вознамерившись спастись от него бегством, он заверещал, забил ногами и изо всех сил рванулся. При первом же сотрясении бадья опрокинулась, и вся святая вода вылилась на палатку и на тех, кто в ней находился. Вслед за тем сползла парусина и распростерла влажный покров надо всеми, кто слушал историю Марии Египетской. Из-под парусины до слуха Уленшпигеля и его приятелей доносились истошные вопли и стоны, барахтавшиеся под нею благочестивые слушатели перекорялись (ибо каждый считал виновником падения бадьи не себя, а своего товарища по несчастью), и в неописуемой злобе влепляли друг дружке изрядного тулумбаса. Под напором бойцов парусина надувалась. Как только перед взором Уленшпигеля отчетливо обрисовывалась чья-либо округлость, он незамедлительно втыкал в нее булавку. В ответ под парусиной поднимался яростный вой и усиленно работали кулаки. Это было презабавно, однако дело пошло еще веселей, когда ослик дал тягу и увлек за собой парусину, бадью, шесты, а равно и вцепившихся в свое достояние владельца палатки, его супругу и дочку. Наконец утомленный ослик поднял морду и запел, причем в этом своем пении он делал перерывы только для того, чтобы оглянуться, скоро ли угаснет огонь, жгущий его под хвостом. Благочестивые люди все еще бились, а монахи, не обращая на них ни малейшего внимания, подбирали деньги, упавшие с тарелок, Уленшпигель же не без пользы для себя благоговейно им помогал. 18 Меж тем как непутевый сын угольщика возрастал в веселии и озорстве, жалкий отпрыск великого императора прозябал в тоске и унынии. На глазах у дам и вельмож этот заморыш влачил по переходам и покоям Вальядолидского дворца свое тщедушное тело с непомерно большой головой, на которой топорщились белые волосы, и еле передвигал неустойчивые ноги. Выискав переход потемнее, он садился, вытягивал ноги и так сидел часами. Если кто-нибудь из слуг нечаянно наступал ему на ногу, он приказывал высечь его и с наслаждением слушал, как тот кричит, но смеяться никогда не смеялся. На другой день он устраивал ту же ловушку в каком-нибудь другом темном переходе - садился и вытягивал ноги. Дамы, вельможи и пажи, проходя или пробегая мимо, натыкались на него, падали и ушибались. Ему это доставляло удовольствие, но смеяться он никогда не смеялся. Если кто-нибудь спотыкался, но не падал, инфант кричал, как будто его резали, и ему приятно было видеть на лице человека испуг, но смеяться он никогда не смеялся. О поведении инфанта довели до сведения его святейшего величества, однако император приказал не обращать на него внимания: если-де он не хочет, чтобы ему наступали на ноги, так пусть не разваливается. Филиппу это не понравилось, но он ничего не сказал, и теперь его можно было видеть лишь в ясные летние дни, когда он грел на солнышке свое зябкое тело. Однажды, возвратившись из похода, Карл увидел, что Филипп, как водится, изнывает от скуки. - Сын мой, - сказал он, - до чего же ты не похож на меня! В твои годы я лазал по деревьям и ловил белок, спускался по канату с отвесной скалы, чтобы достать из гнезда орлят. Я рисковал сложить там кости, но они стали только крепче от этой забавы. Когда я выходил с доброй моей аркебузой на охоту, дикие звери, завидев меня, прятались в лесной чаще. - Ах, государь батюшка, у меня живот болит! - пожаловался инфант. - Самое верное средство от этой хвори - паксаретское вино, - сказал Карл. - Я не выношу вина, - у меня, государь батюшка, голова болит. - Тебе надо бегать, сын мой, - сказал Карл, - надо прыгать, скакать, как все твои сверстники. - У меня, государь батюшка, ноги не гнутся. - Как же они будут гнуться, если ты их не упражняешь, точно они у тебя деревянные? - возразил Карл. - Погоди ты у меня, я велю привязать тебя к быстрому коню! Инфант расплакался. - Не привязывайте меня, государь батюшка, у меня спина болит, - сказал он. - Где же тебе не больно? - спросил Карл. - Если меня оставить в покое, мне нигде не будет больно, - отвечал инфант. - Что ж, по-твоему, - теряя терпение, продолжал император, - ты, престолонаследник, так и будешь всю жизнь думу думать, как какой-нибудь писец? Писцам, чтобы марать пергамент, потребны тишина, уединение, сосредоточенность. Тебе, отпрыску воинственного рода, нужны пылкая кровь, глаза рыси, хитрость лисы, сила Геркулеса. Чего ты крестишься? А, черт! А, черт! Львенку не пристало обезьянничать баб-святош. - К вечерне звонят, государь батюшка, - молвил инфант. 19 Май и июнь в этом году были в полном смысле слова месяцами цветов. Никогда еще во Фландрии так не благоухал боярышник, никогда еще в садах не было столько роз, столько жасмина и жимолости. Когда ветер дул из Англии и относил ароматы цветущей земли к востоку, все, в особенности антверпенцы, весело поднимали нос и говорили: - Чувствуете, какой приятный ветерок потянул из Фландрии? А проворные пчелы собирали с цветов мед, делали воск и клали яички в переполненные ульи. О, как дивно звучит музыка пчелиного труда под голубым лучезарным небом, обнимающим плодоносную землю! Ульи спешно делались из тростника, соломы, ивовых прутьев, травы. Корзинщики, столяры, бочары притупили на этой работе свои инструменты. Корытники давно уже были нарасхват. В каждом рою насчитывалось тридцать тысяч пчел и две тысячи семьсот трутней. Соты были до того хороши, что настоятель собора в Дамме послал императору Карлу одиннадцать рамок в знак благодарности за то, что тот вновь возвысил священную инквизицию. Мед съел Филипп, но впрок это ему не пошло. Жулики, нищие, бродяги, полчище праздношатающихся тунеядцев, прогуливавших по большим дорогам свою лень и предпочитавших пойти на виселицу, нежели заняться делом, - все они, почуяв запах меда, явились за своей долей. По ночам они толпами ходили вокруг да около. Клаас тоже наготовил ульев и загонял в них рои. Некоторые были уже полны, другие пока еще пустовали. Клаас ночи напролет караулил сладостное свое достояние. Когда же он валился с ног от усталости, то поручал это Уленшпигелю. Тот охотно за это брался. И вот однажды ночью Уленшпигель спрятался от холода в улей и, скорчившись, стал поглядывать в летки, каковых было всего два. Уленшпигеля уже клонило ко сну, но тут вдруг затрещала живая изгородь, потом послышался один голос, другой - ну конечно, воры! Уленшпигель заглянул в леток и увидел двух мужчин, длинноволосых и бородатых, а ведь бороду тогда носили только дворяне. Переходя от улья к улью, они наконец остановились подле того, где сидел Уленшпигель, и, подняв, сказали: - Возьмем-ка этот - он потяжелей других. Затем они просунули в него палки и потащили. Уленшпигелю это катанье в улье особого удовольствия не доставляло. Ночь была светлая. Воры первое время двигались молча. Через каждые пятьдесят шагов они останавливались, отдыхали, потом шли дальше. Шагавший впереди начал злобно ворчать на тяжесть ноши, шагавший сзади жалобно хныкал. Надобно знать, что на свете существует два сорта лодырей; одни клянут всякую работу, другие ноют, когда им приходится что-нибудь делать. Уленшпигель с решимостью отчаяния схватил переднего за волосы, а заднего за бороду и давай трясти, пока наконец злюка, которому эта забава наскучила, не крикнул нюне: - Оставь мои волосы, а то я так тресну тебя по башке, что она провалится в грудную клетку, и будешь ты смотреть на свет божий через ребра, как вор через тюремную решетку. - Да что ты, братец, - сказал нюня, - это ты дергаешь меня за бороду! - У чесоточных я вшей не ищу, - отрезал злюка. - Эй, сударь, - взмолился нюня, - не раскачивай ты так сильно улей, - мои бедные руки не выдержат! - Вот я тебе их сейчас оторву напрочь! - пригрозил злюка. С этими словами он поставил улей наземь и бросился на своего товарища. И тут они вступили в бой, один - бранясь, другой - моля о пощаде. Пока сыпался град тычков, Уленшпигель вылез из улья, оттащил его в ближний лес, запомнил место, где он его спрятал, и пошел домой. Так пользуются хитрецы чужими сварами. 20 Уленшпигелю было пятнадцать лет, когда он соорудил однажды в Дамме маленькую палатку на четырех шестах и объявил, что каждый может здесь лицезреть в изящной соломенной раме свое собственное изображение - как нынешнее, так равно и будущее. Если к палатке подходил спесивый, распираемый тщеславием-законник, Уленшпигель высовывался из рамы, придавал себе обличье старой обезьяны и говорил: - Тебе, старая рожа, пора червей кормить, а не землю бременить. Ведь я же вылитый твой портрет, ученая твоя образина! Если Уленшпигель имел дело с каким-нибудь лихим рубакой, то мгновенно прятался, вместо своего лица выставлял в раме большущее блюдо с мясом и хлебом и говорил: - В бою из тебя похлебку сварят. Ну как тебе нравится мое предсказание, доблестный орел-стервятник? Когда же к Уленшпигелю подходил старик, убеленный непочтенными сединами, и его молодая жена, Уленшпигель прятался, как в случае с солдафоном, а затем показывала раме деревцо, на ветках которого висели роговые черенки ножей, роговые ларцы, роговые гребешки, роговые письменные приборы, и спрашивал: - Из чего сделаны все эти штуковины, милостивый государь? Не из рогового ли дерева, что растет в садах у старых мужей? Пусть-ка теперь кто-нибудь посмеет сказать, что от рогоносцев нет никакой пользы для государства! Тут Уленшпигель выставлял в раме рядом с деревцом свое молодое лицо. Старикашка давился кашлем от злости, красотка гладила его по голове и, когда тот успокаивался, подходила, улыбаясь, к Уленшпигелю. - А мое изображение покажешь? - спрашивала она. - Подойди поближе, - подзывал ее Уленшпигель. Как скоро она подходила, он набрасывался на нее с поцелуями. - Тугая молодость, которая прячется за высокомерными гульфиками, - вот твое изображение, - говорил он. После этого красотка отходила, вручив ему один, а то и целых два флорина. Жирному, толстогубому монаху, которому тоже хотелось посмотреть на свое нынешнее и будущее изображение, Уленшпигель говорил: - Сейчас ты ларь для ветчины, а потом быть тебе винным погребом, ибо солененькое позывает на винопийство, - что, не правду я говорю, толстопузый? Дай патар за то, что я угадал. - Сын мой, мы не носим с собой денег, - возражал монах. - Стало быть, деньги носят тебя, - не сдавался Уленшпигель. - Я знаю, они у тебя в сандалиях. Дай сюда твои сандалии. Но монах ему: - Сын мой, это достояние обители! Впрочем, так и быть, вот тебе два патара за труды. Монах протягивал деньги. Уленшпигель благосклонно их принимал. Так показывал он изображения жителям Дамме, Брюгге, Бланкенберге и даже Остенде. И, вместо того чтобы сказать по-фламандски: Ik ben и lieden spiegel, то есть: "Я ваше зеркало", он проглатывал слоги и произносил так, как и сейчас еще произносят в Восточной и Западной Фландрии: Ik ben ulen spiegel. Вот откуда пошло его прозвище - Уленшпигель. 21 Придя в возраст, он повадился шататься по ярмаркам и рынкам. Если ему попадались гобоист, скрипач или же волынщик, то он за патар брал у них уроки музыки. Особенно он навострился играть, на rommelpot'е - самодельном инструменте, состоявшем из горшка, пузыря и длинной тростинки. Мастерил он его так: с вечера натягивал смоченный пузырь на горшок, вставлял туда тростинку, так что она одним концом упиралась в дно, а верхнее ее коленце перевязывал и подпирал им пузырь, отчего пузырь натягивался до отказа. К утру пузырь высыхал и при ударах бухал, как тамбурин, а тростинка звучала под рукою приятней, чем виола. На Крещенье Уленшпигель брал свой горшок, хрипевший и лаявший, как цепной пес, и шел по домам Христа славить с гульбою мальчишек, один из которых нес блестящую бумажную звезду. Если в Дамме появлялся живописец с целью увековечить на полотне членов какой-нибудь гильдии, Уленшпигель, только чтобы посмотреть, как он работает, предлагал ему свои услуги по части растирания красок за скромное вознаграждение в виде трех лиаров, ломтя хлеба и кружки пива. Растирая краски, он изучал манеру мастера. Когда тот отлучался, он старался ему подражать, но злоупотреблял красной краской. Он пытался нарисовать Клааса, Сооткин, Катлину, Неле, а также горшки и кружки. Клаас, поглядев на его рисунки, предрек, что со временем он научится разрисовывать speelwagen'ы, - так во Фландрии и в Зеландии называются фургоны с бродячим цирком, - и будет загребать деньги лопатой. У каменщика, который подрядился сделать на клиросе в Соборе богоматери для престарелого настоятеля сиденье, на котором тот, когда устанет, мог бы сидеть так, чтобы молящимся казалось, будто он стоит, Уленшпигель научился резать по камню и дереву. Уленшпигель первый сделал резную рукоять для ножа, и в Зеландии такие рукояти не вывелись доныне. Он сделал ее в виде клетки. Внутрь положил выточенный череп. Сверху прикрепил к клетке выточенную лежащую собаку. Все это должно было означать: "Клинок, верный по гроб жизни". Так начали сбываться предсказания Катлины, что, мол, кем-кем только Уленшпигель не будет; и ваятелем, и живописцем, и крестьянином, и дворянином, - должно заметить, что у рода Клаасов был свой герб, переходивший от отцов к детям: три серебряные кружки в натуральную величину на поле цвета bruinbier'а [сорт темного пива (флам.)]. Но ни на одном ремесле Уленшпигель остановиться не мог, и в конце концов Клаас объявил ему, что если так будет продолжаться, то он его выгонит. 22 Однажды император, возвратившись из похода, спросил, почему его сын Филипп не вышел с ним поздороваться. Архиепископ, воспитатель инфанта, ответил, что инфант не пожелал выйти, ибо, по его словам, он любит только книги и уединение. Император осведомился, где в настоящую минуту находится инфант. Воспитатель сказал, что его нужно искать по темным закоулкам. И они отправились на поиски. Пройдя длинную анфиладу комнат, император и архиепископ в конце концов очутились в каком-то чулане с земляным полом, куда свет проникал через небольшое отверстие в стене. В землю был вбит столб, а к столбу подвешена маленькая славненькая мартышка, присланная его высочеству в подарок из Индии, с тем чтобы она своими резвостями его забавляла. Внизу еще дымились непрогоревшие дрова, в чулане стоял мерзкий запах паленой шерсти. Зверек так мучился, издыхая на огне, что при взгляде на его маленькое тельце казалось, будто это не тельце существа, в котором только что билась жизнь, но какой-то кривой, узловатый корень. Рот, широко раскрытый точно в предсмертном крике, был полон кровавой пены, мордочка мокра от слез. - Кто это сделал? - спросил император. У воспитателя язык прилип к гортани. Оба молчали, сумрачные и возмущенные. Внезапно в заднем темном углу кто-то как будто кашлянул. Его величество оглянулся и увидел инфанта Филиппа - тот, весь в черном, сосал лимон. - Дон Фелипе, - сказал император, - подойди и поздоровайся со мной. Инфант, не шевелясь, смотрел на него испуганным и недобрым взглядом. - Это ты сжег обезьянку? - спросил император. Инфант потупился. - Если ты способен на такое зверство, то имей, по крайней мере, мужество в этом признаться, - молвил император. Инфант не проронил ни слова. Император выхватил у инфанта лимон, и, зашвырнув, бросился на сына с кулаками, сын от страха обмочился, но архиепископ остановил императора и сказал ему на ухо: - Его высочество в один прекрасный день станет великим сожигателем еретиков. Император усмехнулся, и они вышли, оставив инфанта один на один с обезьянкой. Но далеко не одни обезьяны умирали тогда на кострах. 23 Пришел ноябрь, студеный месяц, когда кашлюны с наслаждением предаются музыке харканья. В эту пору мальчишки целыми стаями совершают набеги на чужие огороды и воруют что придется - к великой ярости крестьян, которые с вилами и дубинами попусту за ними гоняются. Как-то вечером Уленшпигель, возвращаясь после одного из таких набегов домой, услышал, что под забором кто-то скулит. Нагнувшись, он увидел лежавшую на камнях собачку. - Бедный песик! Что ты тут делаешь в такой поздний час? - спросил он. Погладив собачонку и почувствовав, что спина у нее мокрая, словно ее незадолго перед тем кто-то швырнул в воду, Уленшпигель, чтобы согреть, взял ее на руки. Придя домой, он сказал: - Я раненого принес. Что с ним делать? - Перевязать, - посоветовал Клаас. Уленшпигель положил собаку на стол. При свете лампы Клаас, Сооткин и он обнаружили, что это рыженький люксембургский шпиц и что на спине у него рана. Сооткин промыла рану, смазала мазью и перевязала тряпочкой. Видя, что Уленшпигель несет шпица к себе на кровать, Сооткин выразила желание взять его к себе - она боялась, как бы Уленшпигель, который, по ее выражению, вертится во сне, точно бес под кропилом, не придушил собачонку. Но Уленшпигель настоял на своем. И он так старательно ухаживал за раненым, что через неделю тот уже бегал с нахальным видом заправского барбоса. А schoolmeester, школьный учитель, назвал пса Титом Бибулом Шнуффием (*14): Титом - в честь сердобольного римского императора, подбиравшего всех бездомных собак; Бибулом - за то, что он, как настоящий пьяница, пристрастился к bruinbier'у, а Шнуффием - за то, что он вечно что-то вынюхивал и совал нос во все крысиные и кротовые норы. 24 В конце Соборной улицы по берегам глубокого пруда стояли, одна против другой, две ивы. Уленшпигель протянул между ивами канат и в одно из воскресений, когда в соборе кончилась служба, начал на этом канате плясать, да так ловко, что толпа зевак рукоплесканиями и криками выразила ему свое одобрение. Потом он спрыгнул наземь и обошел зрителей с тарелкой - тарелка быстро наполнилась, но из всей выручки Уленшпигель взял себе только одиннадцать ливров, а остальное высыпал в передник Сооткин. В следующее воскресенье Уленшпигелю вздумалось еще разок поплясать на канате, однако гадкие мальчишки, позавидовав его ловкости, надрезали канат, и не успел Уленшпигель несколько раз подпрыгнуть, как он лопнул, а сам Уленшпигель полетел в воду. В то время как он плыл к берегу, проказники кричали ему: - Эй, Уленшпигель, знаменитый плясун, как твое драгоценное здоровье? Ты что же это, карпов плясать учишь? Как скоро Уленшпигель вылез из воды, мальчишки со страху, что он им всыплет, дунули было от него, но он, отряхнувшись, крикнул: - Чего вы? Приходите в воскресенье: я вам покажу разные фокусы на канате да еще выручкой поделюсь. В следующее воскресенье мальчишки не надрезали канат - напротив, они смотрели в оба, как бы кто другой его не тронул, а то ведь народу собралась уйма. - Уленшпигель им сказал: - Дайте мне каждый по башмаку. Большие, маленькие - безразлично, - бьюсь об заклад, что они у меня все запляшут. - А что мы получим, если ты проиграешь? - спросили мальчишки. - Сорок кружек bruinbier'а, - отвечал Уленшпигель, - а если я выиграю, вы мне дадите три патара. - Ладно, - согласились мальчишки. Каждый дал ему по башмаку. Уленшпигель сложил их все к себе в фартук и с этим грузом заплясал на канате, хотя это ему было и нелегко. Юные завистники крикнули: - Ведь ты же хвалился, что они у тебя все запляшут? А ну, не финти, обуй-ка их! Уленшпигель же, не переставая плясать, так им на это ответил: - А я и не говорил, что обую ваши башмаки, - я только обещал поплясать с ними. Вот я и пляшу, и они пляшут вместе со мной в фартуке. Ну, что глаза-то вытаращили, как все равно лягушки? Пожалуйте сюда три патара! Но они загалдели и потребовали обратно свою обувь. Уленшпигель и ну швырять в них один за другим башмаки, вследствие чего произошла свалка в никто не мог разобрать, где же в этой куче его башмаки, никакими силами не мог до них дотянуться. Тогда Уленшпигель слез с дерева и полил бойцов, но только не чистой водицей, а чем-то еще. 25 Инфант в пятнадцать лет имел обыкновение слоняться по всем дворцовым переходам, лестницам и залам. Чаще всего он бродил вокруг дамских покоев и затевал ссоры с пажами, которые тоже вроде него, с видом котов, подстерегающих мышку, вечно где-нибудь там торчали. Некоторые из них, задрав носы кверху, пели во дворе какую-нибудь трогательную балладу. Услышав пение, инфант внезапно появлялся в окне, а бедные пажи, увидев вместо ласковых очей своей возлюбленной эту мертвенно-бледную харю, в испуге от нее шарахались. Среди придворных дам была одна знатная фламандка родом из Дюдзееле, что неподалеку от Дамме, пышнотелая, напоминавшая прекрасный зрелый плод, зеленоглазая, златокудрая красавица. Пылкая и жизнерадостная, она не таила своей склонности к тому или иному счастливцу, который на этой прекрасной земле наслаждался неземным блаженством особого ее благоволения. В то время она питала нежные чувства к одному красивому и родовитому придворному. Каждый день в условленный час она приходила к нему на свидание и Филипп про это узнал. Устроив засаду на скамье у окна, он подстерег ее, и когда она, во всей своей прельстительности, с разгоревшимися глазами и полуоткрытым ртом, шурша платьем из золотой парчи, прямо после купанья проходила мимо него, инфант, не вставая с места, обратился к ней: - Сеньора, можно вас на минутку? Сгорая от нетерпения, точно кобылица, которую остановили на всем скаку, когда она мчалась к красивому жеребцу, ржущему на лужайке, она молвила в ответ: - Ваше высочество! Мы все здесь должны повиноваться вашей августейшей воле. - Сядьте рядом со мной, - сказал инфант. Окинув ее плотоядным, злобным и ехидным взглядом, он прибавил: - Прочтите мне "Отче наш" по-фламандски. Я когда-то знал, да забыл. Бедная придворная дама начала читать "Отче наш", а он все прерывал ее и просил читать как можно медленнее. И так, в то самое время, когда бедняжка была уверена, что настал час для иных молитв, он заставил ее десять раз прочитать "Отче наш". После этого он стал восхищаться ее чудными волосами, румянцем, ясными очами, но о роскошных плечах, о высокой груди и обо всем прочем ничего не посмел сказать. Наконец она решила, что можно удалиться, и уже поглядывала во двор, где ее дожидался кавалер, но тут инфант задал ей вопрос, каковы суть добродетели женщины. Боясь попасть впросак, она молчала - тогда он наставительным тоном ответил за нее: - Добродетели женщины суть целомудрие, соблюдение чести и благонравие. Засим он посоветовал ей одеваться поскромнее и не показывать своих прелестей. Наклонив голову в знак согласия, дама сказала, что в присутствии его гиперборейского [гипербореи - сказочный народ, живший, по представлениям древних греков, на дальнем севере] высочества она скорей закутается в десять медвежьих шкур, чем нацепит на себя хоть один лоскуток муслина. Сконфузив его этим ответом, она весело упорхнула. Между тем пламя юности горело в груди инфанта, но это было не то яркое пламя, что влечет сильных духом к смелым подвигам, и не то тихое пламя, от которого чувствительные сердца проливают слезы, - нет, то было мрачное адское пламя, возжженное не кем-либо, а самим сатаною. Огонь этот мерцал в его серых глазах, точно лунный свет зимою над бойней. Но он жег его немилосердно. Никого не любя, злосчастный нелюдим не решался заигрывать с женщинами. Он прятался в каком-нибудь дальнем закоулке, в какой-нибудь комнатушке с побеленными известью стенами и узкими окошками - там он грыз пирожное, и на крошки тучами летели мухи. Лаская сам себя, инфант медленно давил мух на оконном стекле, давил сотнями, и прекращал избиение только из-за сильной дрожи в пальцах. Жестокая эта забава доставляла ему какое-то пакостное наслаждение, ибо похоть и жестокость - это две отвратительные сестры. Выходил он из своего убежища еще мрачнее, чем прежде, с лицом, как у покойника, и все и вся бежали от него опрометью. Его скорбящее высочество страдал, ибо кто других терзает, тот сам покоя не знает. 26 Знатная красавица покинула однажды Вальядолид и отправилась в свой дюдзеельский замок во Фландрии. Проезжая вместе со своим толстым дворецким через Дамме, она увидела подростка лет пятнадцати - сидя возле лачуги, он играл на волынке. Перед ним стоял рыжий пес и, как видно не одобряя этой музыки, жалобно выл. Солнце светило ярко. Подле мальчика стояла пригожая девочка и при каждом душераздирающем завывании пса покатывалась со смеху. Проезжая мимо лачуги, прекрасная дама и толстый дворецкий обратили внимание, что Уленшпигель играет, Неле хохочет, а Тит Бибул Шнуффий воет. - Гадкий мальчик! - сказала Уленшпигелю дама. - Зачем ты дразнишь бедную собачку? Но Уленшпигель поглядел на нее и еще сильнее надул щеки. Бибул Шнуффий еще отчаяннее завыл, а Неле еще громче засмеялась. Дворецкого это взорвало, и, показав на Уленшпигеля, он обратился к даме: - Вот я сейчас отхожу поганца ножнами шпаги - он у меня