азки! Я млел от одного ее взгляда... Хлебни сначала ты, а потом я... Уж лучше бы она умерла! Ты знаешь, Тиль, я все сам делал по дому, освободил ее от всех забот: сам подметал, сам стелил наше брачное ложе, и она по вечерам, устав от безделья, на нем вытягивалась. Сам посуду мыл, сам стирал, сам гладил... Ешь, Тиль, - это гентская колбаса... Днем она уходила гулять и часто опаздывала к обеду, но я так бывал ей рад, что никогда не выговаривал. Я бывал счастлив, когда она не дулась на меня и ночью не поворачивалась ко мне спиной. Теперь я все потерял... Пей - это брюссельское вино, а напоминает бургонское. - Из-за чего же она тебя бросила? - спросил Уленшпигель. - А я почем знаю? - отвечал Ламме Гудзак. - Увы! Где то время, когда я за нее сватался, а она, уже любя меня, но робея, пряталась? Как скоро она замечала, что я смотрю на ее голые руки, на ее красивые пухлые белые руки, она сейчас же спускала рукава. Иной раз она позволяла мне приголубить ее: я целовал ее прекрасные глаза, а она жмурилась, я целовал ей сзади крепкую полную шею, а она вздрагивала, вскрикивала, вдруг запрокидывала голову - и прямо мне по носу! Я кричал: "ай!" - а она смеялась, а я ласково шлепал ее - все у нас, бывало, хиханьки да хаханьки... Тиль, есть еще что-нибудь в бутылке? - Есть, - отвечал Уленшпигель. Ламме выпил и продолжал свой рассказ: - А иной раз нападет на нее стих: сама бросится на шею - "Ты, говорит, у меня красавец!" И поцелует взасос, сто раз подряд, в щеки и в лоб, а в губы - ни-ни! Я, бывало, спрашиваю, отчего это она всякие вольности себе разрешает, а насчет поцелуя в губы у нее так строго, - тут она мигом доставала куколку, всю в шелку да в бисере, баюкала ее и говорила: "Я вот чего боюсь". Видно, мать, блюдя ее целомудрие, внушила ей, что дети рождаются от поцелуя в губы. Эх, где вы, сладостные мгновенья? Где вы, нежные ласки?.. Погляди-ка, Тиль, не осталось ли в суме ветчинки. - Пол-окорочка, - отвечал Уленшпигель и протянул кусок Ламме - тот съел его весь без остатка. Глядя, как Ламме уничтожает окорок, Уленшпигель сказал: - Ветчинка очень полезна для моего желудка. - И для моего, - ковыряя пальцем в зубах, подхватил Ламме. - Да, но я уже не увижу мою птичку, она упорхнула из Дамме. Хочешь, поедем вместе искать ее? - Хочу, - отвечал Уленшпигель. - А в бутылке ничего не осталось? - спросил Ламме. - Ничего, - отвечал Уленшпигель. Оба сели в повозку, и осел, жалобно проверещав в знак того, что они отъезжают, тронулся с места. А пес, наевшись досыта, удалился и даже не счел нужным поблагодарить. 2 Повозка катилась по плотине между каналом и прудом, а Уленшпигель задумчиво поглаживал ладанку с пеплом Клааса. Он спрашивал себя, что это было: сон или явь, посмеялись над ним духи или же обиняками дали понять, что он должен найти, дабы родная земля стала счастливой. Тщетно напрягал он мысль, но так и не мог сообразить, что означают Семеро и что означает Пояс. Мертвый император, живой король, правительница (*55), папа римский, великий инквизитор [глава испанской инквизиции] и генерал иезуитского ордена [появившись в Нидерландах с 40-х гг. XVI в. и официально обосновавшись здесь в 60-е годы, иезуиты активно включаются в борьбу против ереси] - это всего только шесть главных палачей его отечества, которых он своими руками возвел бы на костер. Значит, это не Семеро; к тому же их найти легко. Значит, Семерых надо искать где-то еще. И он все повторял про себя: В час, когда север Поцелует запад, Придет конец разрухе. Возлюби Семерых И Пояс. "Горе мне! - говорил он сам с собой. - В смерти, в крови и слезах отыскать Семерых, сжечь Семерых, возлюбить Семерых! Мой бедный разум мутится - кто же сжигает милых сердцу людей?" Когда они отъехали на довольно значительное расстояние, внезапно послышался скрип шагов по песку и чье-то пение: Прохожие, ваш путь далек. Вам не встречался мой дружок? Где он сейчас, куда стремится? Где мой дружок? Украл он сердце у девицы, Как волк овечку уволок. Он безбород и быстроног. Где мой дружок? Коль встретите, скажите: Неле Его все ищет, сбившись с ног. Тиль, где ты бродишь без дорог? Где мой дружок? Голубка дышит еле-еле, Коль отлетает голубок. Страданья душу одолели. Где мой дружок? Уленшпигель хлопнул Ламме по животу и сказал: - Не сопи, толстопузый! - Увы! Это не так-то легко для человека моего телосложения, - отвечал Ламме. Но Уленшпигель, уже не слушая его оправданий, сел поглубже, так что верх повозки укрыл его от постороннего взора, и, подражая голосу человека, охрипшего с перепою, запел: А я видал, где твой дружок; Он правит, сев на облучок, А в кузове обжора лег - Вот твой дружок! - У тебя нынче злой язык, Тиль, - заметил Ламме. Не обращая на него внимания, Уленшпигель просунул голову в дыру в парусиновом верхе и крикнул: - Неле! Узнаешь? Она вздрогнула от неожиданности и, смеясь сквозь слезы, сказала: - Вон ты где, негодяй! - Неле, - снова заговорил Уленшпигель, - ежели вам угодно меня побить, то у меня есть палка - здоровенная: ее живо восчувствуешь, и суковатая: рубцы от нее долго не заживут. - Ты пошел искать Семерых, Тиль? - спросила Неле. - Да, - отвечал Уленшпигель. Неле несла набитую до отказа суму. - Тиль! - протягивая ее Уленшпигелю, сказала она. - Я подумала, что если человек, отправляясь в путь, не возьмет с собой доброго жирного гуся, ветчины и гентской колбасы, то это скажется на его здоровье. Кушай и вспоминай меня. Уленшпигель смотрел на Неле и, по-видимому, не думал брать сумку; наконец Ламме, просунув голову в другую дыру, сказал: - Предусмотрительная девица! Он может ничего не взять по рассеянности. Давай-ка сюда ветчину и гуся, доверь мне и колбасу - я все сберегу. - Что это еще за толстая морда? - спросила Неле. - Это жертва супружеской жизни, - пояснил Уленшпигель. - Он высох бы от горя, как яблоко в печке, если б не подкреплял свои силы беспрерывным принятием пищи. - Твоя правда, - молвил со вздохом Ламме. Солнце напекло Неле голову. Она накрылась передником. Уленшпигелю хотелось побыть с ней вдвоем, и он обратился к Ламме: - Видишь, по лугу идет женщина? - Ну, вижу, - отвечал Ламме. - Узнаешь ты ее? - Увы! Это не моя жена, - сказал Ламме, - она в одета не по-городски. - Ты все еще сомневаешься, слепой крот? - спросил Уленшпигель. - Ну, а если это не она? - спросил Ламме. - Ты и так ничего не потеряешь. Левее, к северу, стоит kaberdoesje [кабачок (флам.)], который славится своим bruinbier'ом. Там мы с тобой и встретимся. Захвати с собой ветчинки для возбуждения жажды. Ламме спрыгнул с повозки и что есть духу помчался по направлению к женщине. - Иди ко мне! - сказал Уленшпигель Неле. Он помог ей взобраться, усадил рядом с собой, снял с головы передник, скинул с плеч накидку и, покрыв ее лицо поцелуями, спросил: - Куда ты шла, моя ненаглядная? Она была так счастлива, что ничего не могла ему ответить. А Уленшпигель, в таком же восторге, как и она, заговорил: - Наконец ты со мной! Цвет шиповника не так нежно ал, как твоя молодая кожа. Ты не королева, а все же дай я возложу на тебя корону из поцелуев! Твои нежные розовые ручки Амур создал для объятий. Девочка моя любимая! Я боюсь, что от прикосновения моих грубых мужских рук будет больно твоим плечам. Легкокрылый мотылек садится на алую гвоздику, а я, увалень, могу смять белый, ослепительно-белый цвет твоей красоты. Бог на небе, король на троне, солнце в недоступной вышине. А я, когда ты со мной, - я и бог, и король, и свет дня! Кудри твои как шелк! Неле, я безумствую, я сатанею, я схожу с ума, но ты не бойся, голубка! А ножка у тебя до чего маленькая! Почему она такая белая? Ее мыли в молоке? Она попыталась встать. - Чего ты испугалась? - сказал Уленшпигель. - Солнца? Оно светит нам и всю тебя позлащает. Зачем ты потупила очи? Смотри на меня - видишь, какой яркий огонь зажигаешь ты в моих глазах? Слушай, моя любимая, прислушайся, моя дорогая: это час полуденной тишины - пахарь посвящает его трапезе, а нам с тобой, кажется, ничто не мешает посвятить его любви. Я бы целый век просидел у твоих колен - все бы гладил их, гладил и гладил! - Краснобай! - сказала Неле. Лучи его светлости солнца пробивались сквозь парусиновый верх повозки, жаворонок заливался над лугами, а Неле склонила голову на плечо к Уленшпигелю. 3 Между тем вернулся Ламме - он был весь потный и отфыркивался, как дельфин. - Ах! - воскликнул он. - Я рожден под несчастной звездой. Я со всех ног побежал к этой женщине, но то была не моя жена, то была женщина пожилая: на вид ей можно дать лет сорок пять, а по ее чепчику я сейчас догадался, что она незамужняя. Она на меня напустилась: что это, мол, я, этакий пузан, ношусь по лугу? Я ей вежливо ответил: "Меня жена бросила, и я ее ищу, а к вам я прибежал, оттого что принял вас за нее". На это старая дева мне сказала, чтобы я убирался, откуда пришел, а жена моя, дескать, хорошо сделала, что меня бросила, потому все мужчины подлецы, обманщики, еретики, изменники, соблазнители, они, мол, даже зрелых девиц - и тех ухитряются совратить, и если я, дескать, сию же минуту не унесу отсюда ноги, то она натравит на меня свою собаку. А возле нее разлеглась здоровенная собачища и все рычала - у меня, конечно, душа в пятки, и я скорей наутек. Перемахнул через межу, сел отдышаться - дай, думаю, подкреплюсь твоей ветчиной. Вдруг слышу за спиной шорох; оборачиваюсь, смотрю - бежит ко мне собака старой девы, но уже не рычит, а ласково, заискивающе виляет хвостом: ей тоже ветчинки захотелось. Только стал было я ее подкармливать, ан, глядь, бежит хозяйка и вопит: "Куси его, собачка, куси!" Я - бежать, но на моих штанах повисла собачища и вырвала клок вместе с моим собственным мясом. Я невзвидел света от боли, обернулся - хвать собаку палкой по передним лапам; одну-то уж наверняка перебил! Собака с ног долой и как закричит на своем собачьем языке: дескать, пощади! - ну, я ее и пощадил. А хозяйка за неимением камней давай пулять в меня комьями - я опять припустился. Какая же она злая, какая же она вздорная баба! Чем я, несчастный, виноват, что она из-за своей неказистости никак не может найти себе жениха? Пригорюнился я и пошел в тот самый kaberdoesje, который ты мне указал: думаю, bruinbier рассеет мою кручину. Не тут-то было: вхожу - и что же я вижу? Мужчина с женщиной дерутся. Я спросил, не соблаговолят ли они заключить перемирие для того, чтобы отпустить мне кувшинчик bruinbier'а вместимостью в одну, а то и в целых шесть пинт. Баба, настоящая stockvisch [вяленая треска (флам.)], взъерепенилась. "Брысь отсюда! - кричит. - Вот этим самым башмаком я мужа по голове бью - гляди, как бы и тебе не попало". Вот я, потный, усталый, сюда и прибежал. Нет ли у тебя чего-нибудь поесть? - Найдется, - отвечал Уленшпигель. - Слава богу! - сказал Ламме. 4 Итак, все в сборе - можно ехать дальше. Осел сдвигает с места повозку, и от напряжения ушки у него на макушке. - Ламме! - говорит Уленшпигель. - Нас четверо попутчиков: во-первых, ослик, кроткая скотинка, кормится чем бог пошлет; во-вторых, ты, добродушный толстяк, - от тебя ушла жена, и ты ее ищешь; в-третьих, милая девушка с нежной душой - она нашла себе юношу по сердцу, но он ее не стоит, - это я: итого, стало быть, четверо... А ну, ребята, гляди веселей! Листья желтеют, скоро-скоро в небесах загорятся яркие звезды, солнышко скроют осенние тучи, придет прообраз смерти - зима, расстелет снежный саван над теми, кто лежит в сырой земле, а я все буду искать: куда делось счастье отчего края? Бедные покойники: ты, Сооткин, умершая от горя, ты, Клаас, сожженный на костре! Ты, могучий дуб, олицетворение незлобивости, ты, нежный плющ, олицетворение любви, я - ваш отпрыск, я тяжко скорблю, ваш милый прах бьется о мою грудь, и я за вас отомщу. - Не надо оплакивать тех, кто умер за правду, - говорит Ламме. Но Уленшпигель задумался. - Настал час разлуки, Неле, - неожиданно обращается он к девушке. - Мы с тобой расстаемся надолго. Может быть, я никогда больше не увижу милое твое лицо. Неле смотрит на него лучистыми, как звезды, глазами. - Давай слезем с повозки и уйдем в лес! - говорит она. - Ты у меня с голоду не умрешь: я умею находить съедобные растения и приманивать птиц. - Девушка! - вмешивается в разговор Ламме. - Ты Уленшпигеля не удерживай: он должен найти Семерых и помочь мне сыскать жену. - Побудь со мной! - просит Неле, плача и улыбаясь сквозь слезы другу своему Уленшпигелю. А Уленшпигель, видя ее слезы, обращается к Ламме: - Как скоро тебе станет скучно без неурядиц, тут-то ты и найдешь жену. - Ты что же это, Тиль, ради девчонки бросаешь меня одного? - говорит Ламме. - Молчишь? Запала дума о лесе? Но ведь в лесу нет ни Семерых, ни моей жены. Поищем-ка ее лучше на мостовой, благо по мостовой повозка так сама и катится. - Ламме! - говорит Уленшпигель. - У тебя в повозке полная котомка еды, стало быть, ты и без меня за милую душу доедешь до Коолькерке, а там я тебя нагоню. Тебе даже лучше побыть в одиночестве - так ты скорей найдешь прямой путь к жене. Слушай и запоминай. Проедешь три мили - тут тебе будет Коолькерке, что значит "Холодная церковь": называется она так потому, что ее со всех сторон овевает ветер, как, впрочем, и многие другие церкви. На колокольне увидишь флюгер в виде петуха - он вертится во все стороны на ржавых петлях. Скрип петель указывает горемыкам, потерявшим своих подружек, где их искать. Но только прежде должно семь раз ударить ореховым прутом по каждой из стен колокольни. Заскрипят петли под северным ветром - ступай на север, но только осторожно, ибо северный вечер - это ветер войны; под южным - лети на юг как на крыльях, ибо то ветер любви; под восточным - мчись крупной рысью: то ветер света и радости; под западным - иди не спеша: то ветер дождя и слез. Поезжай, Ламме, поезжай в Коолькерке и жди меня! - Ин ладно, - говорит Ламме и уезжает. Тем временем теплый, но сильный ветер гнал по небу, точно неких чудовищ, стаю серых осенних туч. Деревья шумели, как волны бурного моря. Уленшпигель и Неле давно уже бродили вдвоем по лесу. Уленшпигель проголодался; Неле искала сладких кореньев, но вместо кореньев находила одни только желуди да поцелуи милого. Уленшпигель расставил силки и в чаянии жаркого посвистывал, приманивая птиц. Возле Неле на ветку сел соловей, но она его не тронула: пусть, мол, поет! Прилетела малиновка - Неле и ее пожалела: уж очень смешно она важничала! Потом прилетел жаворонок, но Неле ему внушила, что куда лучше воспарить ввысь и в песне прославить природу, чем попасть на смертоносное острие вертела, - это, мол, худые шутки! И она говорила правду, ибо Уленшпигель уже развел костер, заострил палку в виде вертела, и самодельный этот вертел поджидал жертв. Птицы, однако, не прилетали - одни лишь вороны зловеще каркали где-то высоко над головой. И Уленшпигель остался голодный. А Неле пора было возвращаться к Катлине. И она, заливаясь слезами, пошла домой, а Уленшпигель смотрел ей вслед. Но она все же вернулась и бросилась к нему на шею. - Сейчас уйду, - сказала она. Прошла несколько шагов, опять вернулась и опять сказала: - Сейчас уйду. И так раз двадцать, если не больше. Наконец она все-таки ушла, и Уленшпигель, оставшись один, кинулся догонять Ламме. Приблизившись к колокольне, он увидел, что Ламме сидит у ее подножья и с мрачным видом грызет ореховый прутик, а между ног у него стоит большой кувшин с bruinbier'ом. - Уленшпигель! - сказал Ламме. - Сдается мне, что ты услал меня сюда только для того, чтобы побыть вдвоем с девушкой. Я по твоему совету семь раз бил прутом по каждой стене, ветер дул неистово, и хоть бы одна петля скрипнула! - Наверно, их маслом смазали, - высказал предположение Уленшпигель. И поехали они в герцогство Брабантское. 5 Король Филипп в дурном расположении духа по целым дням, а иногда и ночам, марал бумагу и царапал пергамент [Филипп II был известен своей страстью к составлению всякого рода бумаг]. Бумаге и пергаменту вверял он думы твердокаменного своего сердца. Никого не любя на всем свете, зная, что и его никто не любит, ни с кем не желая делить бремя своей неограниченной власти, этот страждущий Атлант сгибался под ее тяжестью. Непосильные заботы изнуряли слабое тело этого флегматика и меланхолика по, натуре. Он не переваривал веселых лиц, и наш край он возненавидел именно за его жизнерадостность; возненавидел наших купцов за роскошество и богатство; возненавидел наших дворян за вольные речи, за независимый нрав, за пылкость их полнокровного и отважного жизнелюбия. Ему было известно, что еще задолго до того, как кардинал де Куза (*56) в 1380 году обличил беззакония, творимые церковью, и указал на необходимость реформ, возмущение папой и римскою церковью проявлялось у нас в образовании различных сект и бурлило в людских умах, будто вода в закрытом котле. Упрямый, как мул, король Филипп был убежден, что воля его, подобно воле божьей, должна властвовать над миром. Он мечтал о том, чтобы наши края, отвыкшие от покорности, снова впряглись в старое ярмо, так и не добившись никаких реформ. Он хотел видеть свою святую мать - римско-католическую апостольскую церковь единой, нераздельной, вселенской, без всяких новшеств и преобразований, причем никаких разумных доводов в защиту своего хотения он привести бы не мог, за исключением довода взбалмошной бабы, что он, мол, так хочет, и даже ночью не давали ему покоя все те же неотвязные думы, и он метался по постели, точно под ним было терновое ложе, метался и бормотал: - Обещаю тебе, святой апостол Филипп, обещаю тебе, господь мой и бог: пусть я превращу Нидерланды в братскую могилу и брошу туда всех жителей, но они вернутся к тебе, блаженный мой покровитель, к тебе, пречистая дева, к вам, святые угодники! И, осуществляя задуманное, он старался быть более римским, нежели сам папа, и более католическим, нежели Вселенские соборы (*57). И Уленшпигель, Ламме и весь нидерландский народ, содрогаясь от ужаса, представляли себе этого венценосного длиннолапого паука, с открытым ротовым отверстием ткущего паутину в мрачном Эскориале [резиденция испанских королей в пятидесяти двух километрах от Мадрида], чтобы запутать их и высосать самую чистую их кровь. При Карле папская инквизиция сожгла на кострах, живьем закопала в землю и удавила сто тысяч христиан; достояние казненных, точно дождевая вода в водосточную трубу, стекло в императорские в королевские сундуки, но Филиппу все было мало: он создал в Нидерландах новые епархии и принял решение учредить здесь испанскую инквизицию (*58). И, скликая народ трубным звуком и барабанным боем, глашатаи читали во всех городах королевские указы, грозившие еретикам смертью на костре, если они не отрекутся от своих заблуждений, и смертною казнью через повешение, если они отрекутся. Женщины же и девушки предуведомлялись, что их закопают в землю живьем и на их телах будут плясать палачи. И по всей стране побежал огонь народного гнева. 6 Пятого апреля, перед Пасхой, к брюссельскому дворцу правительницы, герцогини Пармской, приблизились граф Людвиг Нассауский, графы Кюлембург и Бредероде (*59), кутила Геркулес, и с ними еще триста дворян. По четверо в ряд поднялись они на самый верх широкой дворцовой лестницы. Войдя в залу, они передали герцогине бумагу, в которой просили ее добиться от короля Филиппа отмены указов о вероисповедании и об учреждении испанской инквизиции, ибо, утверждали они, помянутые указы вызывают в народе недовольство, недовольство же может вылиться в мятеж и повлечь за собой разор и оскудение всей земли. Это ходатайство получило название "Соглашения" (*60). Берлеймон (*61), который впоследствии предал родину и учинил в отечестве своем жестокую расправу, находился в эту минуту подле герцогини; глумясь над бедностью некоторых конфедератов-дворян, он сказал правительнице: - Не бойтесь, ваша светлость, - это же нищие - это же гезы! Этим он хотел сказать, что дворяне разорились то ли на коронной службе, то ли стараясь перещеголять по части роскоши испанских сеньоров. Выражая свое презрение к словам Берлеймона, конфедераты потом объявили, что они "почитают за честь именоваться и называться Гезами, ибо они обнищали, служа королю и заботясь о благе народном". Они стали носить на шее золотую медаль, на одной стороне которой было вычеканено изображение короля, а на другой - две руки, сплетенные над нищенской сумой, и надпись: "Верны королю вплоть до нищенской сумы". На шляпах и шапках они носили золотые бляшки в виде кружек и шапчонок, какие бывают у нищих. А Ламме между тем по всему городу проминал свое пузо в поисках бесследно пропавшей жены. 7 В одно прекрасное утро Уленшпигель ему сказал: - Пойдем засвидетельствуем свое почтение одной высокопоставленной, родовитой, могущественной и грозной особе. - А эта особа скажет, где моя жена? - осведомился Ламме. - Коли знает, так скажет, - отвечал Уленшпигель. И они отправились к кутиле Геркулесу Бредероде. Он был во дворе своего замка. - Ты зачем пришел? - спросил он Уленшпигеля. - Поговорить с вами, ваше сиятельство, - отвечал Уленшпигель. - Говори, - сказал Бредероде. - Вы - прекрасный, отважный, могущественный рыцарь, - начал Уленшпигель. - Много лет назад вы раздавили одного француза в панцире, как слизняка в ракушке. Но вы человек не только могущественный и отважный, но еще и мудрый. Зачем же вы носите медаль с надписью: "Верны королю вплоть до нищенской сумы"? - Вот именно: почему, ваше сиятельство? - подхватил Ламме. Бредероде молча смотрел на Уленшпигеля. Тот продолжал: - Почему вы все, важные господа, желаете пребывать верными королю вплоть до нищенской сумы? За какие такие особые милости, за какие такие благодеяния? Не лучше ли, чем присягать ему на верность вплоть до нищенской сумы, отобрать у этого палача все его владения, чтобы он сам присягнул на верность нищенской суме? Ламме одобрительно кивал головой. Бредероде окинул Уленшпигеля зорким взглядом и, удостоверившись, что лицо у парня хорошее, усмехнулся. - Если ты не лазутчик короля Филиппа, то ты добрый фламандец, - молвил он. - Я тебя награжу и в том и в другом случае. Он повел Уленшпигеля в буфетную, Ламме последовал за ними. В буфетной Бредероде изо всех сил дернул Уленшпигеля за ухо. - Это если ты лазутчик, - пояснил Бредероде. Уленшпигель не пикнул. - Принеси ему глинтвейну, - обратился к ключнику Бредероде. Ключник принес чашу с душистым глинтвейном и большой кубок. - Ива, - сказал Уленшпигелю Бредероде, - это за то, что ты добрый фламандец. - Ах, добрый фламандец! - воскликнул Уленшпигель. - На каком прекрасном, на каком душистом языке говоришь ты со мною! Святые и те так не говорят. Выпив с полкубка, он отдал остальное Ламме. - А кто этот пузан, который получает награды, ничего не свершив? - осведомился Бредероде. - Это мой друг Ламме, - пояснил Уленшпигель. - Когда он пьет глинтвейн, ему кажется, что он непременно найдет жену. - Да, да - подтвердил Ламме, благоговейно прикладываясь к кубку. - Куда же вы теперь направляетесь? - спросил Бредероде. - Мы идем искать Семерых, которые должны спасти землю Фландрскую, - отвечал Уленшпигель. - Кто эти Семеро? - спросил Бредероде. - Дайте найти - тогда я вам скажу, кто они такие, - отвечал Уленшпигель. Ламме повеселел от вина. - Тиль, - сказал он, - а не поискать ли нам мою жену на луне? - Вели поставить лестницу, - отвечал Уленшпигель. Был май, зеленый май, и Уленшпигель сказал Ламме: - Вот и чудный май на дворе! Заголубели небеса, залетали веселые ласточки, ветви деревьев покраснели от сока, земля жаждет любви. Самая пора вешать и сжигать людей за веру! Славные, милые инквизиторы и до нас добираются. Какие у них честные лица! Им дана власть исправлять, карать, позорить, предавать светскому суду, им дано право иметь свои особые тюрьмы (чудный месяц май!)... хватать, судить не по закону, сжигать, вешать, сечь головы, закапывать живьем женщин и девушек... (Зяблики поют!) Милые инквизиторы учредили особый надзор за людьми зажиточными. Король унаследует их достояние... Танцуйте же, девушки, на лугу под звуки волынок и свирелей! О чудный май! Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля. - Идем! - сказал Уленшпигель Ламме. - Блажен, кто в эти черные дни сохранит прямоту души и меч свой будет держать высоко! 8 В один из августовских дней Уленшпигель шел в Брюсселе по Фландрской улице мимо дома Яна Сапермиллементе, которого называли так потому, что его дед со стороны отца в гневе употреблял это слово как бранное, дабы не изрыгать хулы на пресвятое имя господне. Помянутый Сапермиллементе был по роду своих занятий вышивальщик, но так как он не только оглох, но и ослеп от пьянства, то вместо него вышивала господам камзолы, плащи и туфли его жена, старая ведьма. Их миловидная дочка тоже в помощь матери занималась этим прибыльным делом. И вот, проходя мимо их дома, Уленшпигель увидел в окне девушку и услышал ее голос: Август, август, месяц теплый, Ты без лжи мне скажи: Замуж кто меня возьмет? Ты без лжи мне скажи! - А хоть бы и я! - молвил Уленшпигель. - Ты? - спросила девушка. - Ну-ка, подойди поближе, я на тебя погляжу! А он ей: - Отчего это ты в августе спрашиваешь о том, о чем брабантские девушки спрашивают в самом конце февраля? - Им только один месяц в году посылает женихов, а мне все двенадцать, - отвечала девушка. - И вот перед наступлением каждого из них, в шесть часов вечера, я вскакиваю с постели, задом наперед делаю три шага к окошку и говорю то, что ты сейчас слышал. Затем поворачиваюсь и делаю задом наперед три шага к кровати - и так до самой полуночи, а в полночь ложусь и засыпаю в надежде, что мне приснится суженый. Но месяцы, милые месяцы - они ведь злые насмешники, и снится мне не один суженый, а целых двенадцать сразу. Коли хочешь, будь тринадцатым. - Другие приревнуют, - возразил Уленшпигель. - Твой клич тоже, стало быть, "Избавление"? Девушка зарделась. - Да, "Избавление", - отвечала девушка, - я знаю, чего хочу. - И я знаю, - подхватил Уленшпигель, - вот я тебе его и несу. - Подожди! - сказала она, улыбаясь и показывая белые зубки. - Да чего ждать-то? - возразил Уленшпигель. - Не ровен час, дом мне свалится на голову, ураган сбросит в ров, бешеная собака укусит за ногу. Нет, я не согласен ждать! - Я еще молода, - сказала девушка, - я гадаю о суженом только по обычаю. Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки гадают о суженом перед наступлением марта, а не в пору жатвы, и в сердце к нему закралось сомнение. - Я еще молода, я гадаю о суженом только по обычаю, - улыбаясь, повторила девушка. - Будешь ждать, пока состаришься? - снова заговорил Уленшпигель. - Прогадаешь!.. В первый раз вижу такую округлую шею, такие белые фламандские груди, полные сытного молока, которым вскармливают сильных мужчин. - Полные? - переспросила она. - Пока еще нет. Уж больно ты скор, прохожий! - Ждать? - повторил Уленшпигель. - До тех пор, пока у меня все зубы выпадут и я уже не смогу тебя съесть в сыром виде, красотка? Что ж ты не отвечаешь? Только карие глазки твои и вишневые губки смеются. Девушка бросила на него лукавый взгляд. - Неужто ты в меня сразу влюбился? - спросила она. - Чем же ты занимаешься? Кто ты, гез или богач? - Я - гез, я - бедняк, - отвечал Уленшпигель, - но я мигом разбогатею, как только стану обладать такой красавицей, как ты. - Я тебя не о том спрашиваю, - сказала девушка. - Ты в церковь ходишь? Ты настоящий христианин? Где ты живешь? Уж не Гез ли ты - из тех Гезов, что не признают королевских указов и инквизиции? Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля. - Да, я - Гез, - отвечал Уленшпигель. - Я хочу отдать червям на корм всех; кто утесняет нидерландский народ. Ты смотришь на меня растерянным взглядом. Во мне горит пламя любви к тебе, красотка, - то пламя юности. Его зажег господь бог, и оно, как солнце, будет пылать, пока не погаснет. Но в сердце у меня полыхает и огонь мести, возжженный тоже господом богом. Зазвенят мечи, зажгутся костры, загуляет удавка, вспыхнут пожары, будет запустение, будет война и гибель палачей. - Ты пригож, - с печальным видом сказала девушка и поцеловала его в обе щеки, - но только помалкивай. - О чем ты плачешь? - спросил Уленшпигель. - Всегда надо прежде оглядеться, а потом уж болтать, - сказала девушка. - А что, разве у этих стен есть уши? - спросил Уленшпигель. - Кроме моих ушей, никаких других здесь нет, - отвечала она. - Твои ушки сотворил Амур; и я их сейчас завешу поцелуями. - Слушай, что я тебе говорю, ветрогон! - А что такое? Что ты мне хочешь сказать? - Да слушай же! - повторила с досадой девушка. - Вон идет моя мать... Не болтай, не болтай, особенно при ней!.. Подошла старуха Сапермиллементе. Уленшпигель оглядел ее с головы до ног. "Рожа точно шумовка, - подумал он, - глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса - премилая, я вам доложу, старушка!" - Здравствуйте, сударь, здравствуйте! - сказала она ему и обратилась к девушке: - Ну, дочка, хорошо мне заплатил, щедро мне заплатил граф Эгмонт - я ведь ему на плаще шутовской колпак вышила. Да, сударь, шутовской колпак - назло Красной собаке (*62). - Кардиналу Гранвелле? - спросил Уленшпигель. - Да, да, Красной собаке, - повторила старуха. - Говорят, будто он доносит на них королю, - вот они и хотят его изничтожить. Хорошо сделают, как вы скажете? Уленшпигель молчал. - Вы поди встречали их на улице: на них камзолы и серые opperstkleed'ы, какие носит простой народ, с длинными рукавами я монашескими капюшонами, и на всех opperstikleed'ах вышит шутовской колпак. Я их вышила по меньшей мере двадцать семь, а дочка - пятнадцать. Красная собака обозлилась! Тут старуха зашептала Уленшпигелю на ухо: - Теперь они решили заменить шутовской колпак снопом колосьев - знаком единения, это я знаю наверное. Да, да, они встают мятежом на короля и на инквизицию. Молодцы! Правда, сударь? Уленшпигель молчал. - Господин приезжий, видно, чем-то огорчен: как воды в рот набрал, - заметила старуха. Уленшпигель молча удалился. Малое время спустя он, чтобы не разучиться пить, вошел в трактир с музыкой. Трактир был поло-н посетителей, и они громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и о том, что Красную собаку нужно выгнать вон. Вдруг Уленшпигель увидел старуху: одетая в рубище, она как будто подремывала над стаканчиком водки. Так она сидела долго, потом вынула из кармана тарелочку и начала обходить столики, особенно настойчиво прося милостыню у самых невоздержных на язык. И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары. В надежде выведать у девушки то, чего ему не сказала старуха Сапермиллементе, Уленшпигель опять прошел мимо их дома. На этот раз девушка не гадала о суженом - она улыбнулась ему и подмигнула, словно обещая приятную награду. Уленшпигель невзначай оглянулся - сзади стояла старуха. Уленшпигель в бешенстве с быстротой оленя бросился бежать по улице, крича: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Пожар! Пожар!) И так добежал он до дома булочника Якоба Питерсена. Окна этого дома, застекленные по немецкому образцу, пламенели в багровых лучах заката. Как раз в это время у булочника жарко топилась печь, и из трубы валил густой дым. Уленшпигель все бежал и, указывая на дом Якоба Питерсена, вопил: 'Tbrandt! 'Tbrandt! Сбежался народ и, увидев красные окна и густой дым, тоже давай кричать: 'Tbrandt! 'Tbrandt! (Дом горит! Дом горит!) Соборный сторож затрубил в рог, а звонарь что было мочи зазвонил в сполошный колокол. С пеньем и свистом налетели стайки мальчишек и девчонок. Старуха Сапермиллементе, удостоверившись, что колокол и рог гудят не переставая, сорвалась с места и умчалась. Уленшпигель за ней следил. Когда она скрылась из виду, он вошел к ним в дом. - Это ты? - спросила девушка. - Да ведь там же горит? - Там ничего не горит, - отвечал Уленшпигель. - А почему так заунывно гудит колокол? - Он сам не знает, что делает, - отвечал Уленшпигель. - А почему зловеще воет рог, а почему народ бежит? - Число глупцов бесконечно. - Так где же горит? - спросила девушка. - Горят твои глаза, и пылает мое сердце, - отвечал Уленшпигель и впился в ее губы. - Ты съешь меня! - сказала девушка. - Я люблю вишни, - сказал Уленшпигель. Она посмотрела на него улыбчивым и вместе грустным взглядом. И вдруг расплакалась. - Не ходи ко мне больше, - сказала она. - Ты - Гез, враг папы, не ходи!.. - Твоя мать... - Да, да, - вся вспыхнув, перебила его девушка. - Знаешь, где она сейчас? На пожаре, слушает, что говорят. А знаешь, куда она пойдет потом? К Красной собаке - рассказать обо всем, что вызнала, чтобы облегчить труд герцога, который скоро к нам явится. Беги, Уленшпигель! Я тебя не выдам. Беги! Еще разок поцелуй меня - и больше не приходи! Ну, еще раз! Пригожий ты мой! Ты видишь: я плачу. Нет, нет, уходи, уходи! - Хорошая ты девушка! - сжимая ее в объятиях, сказал Уленшпигель. - Прежде я была плохая, такая же, как мать... - сказала девушка. - Стало быть, эти зазывы, это привораживанье женихов... - Да, да, - сказала девушка. - Так мне приказывала мать. Но тебя я не выдам - я тебя полюбила. Других я тоже не выдам - в память о тебе, мой любимый. А когда ты будешь далеко, твое сердце напомнит тебе о раскаявшейся девушке? Поцелуй меня, милый! Она уже не будет за деньги поставлять жертвы на костер. Уходи! Нет, побудь еще! Какая у тебя нежная рука! Гляди - я целую твою руку: это знак покорности, ты мой властелин. Слушай! Стань ближе и молчи! Нынче ночью у нас в доме собрались недобрые люди, между прочим какой-то итальянец; входили они поодиночке. Мать провела их вот в эту комнату, а мне велела выйти и запереть дверь. До меня доносились отдельные слова: "Каменное распятие... Боргергутские ворота... Крестный ход... Антверпен... Собор богоматери...", приглушенный смех и звон флоринов, которые кто-то считал на столе... Беги! Мать идет! Беги, мой любимый! Не поминай меня лихом! Беги!.. Уленшпигель послушался ее, дал стрекача и, прибежав в таверну "Старый Петух" - in den "Ouden Haen", застал там Ламме: тот уныло жевал колбасу и допивал седьмую кружку лувенского peterman'а [сорт пива (флам.)]. Проникшись доводами Уленшпигеля, Ламме, несмотря на свою толщину, пустился бежать вместе с ним. 9 Духом домчались они до улицы Эйкенстраат, и там Уленшпигель обнаружил злобный пасквиль на Бредероде. С этим пасквилем он пошел прямо к нему. - Ваше сиятельство! - сказал Уленшпигель. - Я тот самый добрый фламандец и королевский лазутчик, которому вы так здорово надрали уши и которого вы угостили таким превосходным глинтвейном. Я вам принес подметное письмецо, где вас, между прочим, обвиняют в том, что вы, подобно королю, именуете себя графом Голландским. Письмецо прямо из печатни Яна Наушникена, проживающего близ Мерзавской набережной, в Лиходейном тупике. Бредероде засмеялся и сказал: - Если ты мне не откроешь, кто сочинял письмо, я велю тебя сечь два часа без передышки. - Секите меня, ваше сиятельство, не два часа, а хоть два года без передышки, - подхватил Уленшпигель, - все равно мой зад не скажет вам того, чего не знают мои уста. Как бы то ни было, он получил флорин за труды и с тем удалился. 10 В июне, месяце роз, во всех концах земли Фландрской началась открытая проповедь евангельского учения. Приверженцы церкви первых веков христианства проповедовали везде и всюду (*63): в полях и садах, на холмах, где спасаются от наводнения животные, на речных судах. На суше они проповедовали как бы в укрепленных лагерях - со всех сторон их окружали повозки. На реках и в гаванях охраняли проповедников сторожевые лодки с вооруженными людьми. В лагерях несли караул мушкетеры и аркебузиры, дабы неприятель не напал врасплох. И свободное слово звучало из края в край нашей родной земли. 11 В Брюгге Уленшпигель и Ламме оставили повозку на постоялом дворе, а сами пошли не в таверну, ибо в их кошельках не раздавалось более веселого звяканья монет, а в Храм Спасителя. На кафедре неистовствовал грязный, нахальный, злобный крикун - монах-минорит Корнелис Адриансен. Вокруг кафедры теснились молоденькие, хорошенькие святоши. Отец Корнелис говорил о страстях Христовых. Дойдя до того места в святом Евангелии, где рассказывается, как иудеи кричали Пилату, указывая на Иисуса Христа: "Распни, распни его! Мы имеем закон, и по закону нашему он должен умереть", проповедник воскликнул: - Слышите, братья и сестры? Почему господь наш Иисус Христос претерпел смерть, страшную и позорную? Потому что и тогда существовали законы еретиков. Значит, он был осужден справедливо, ибо преступил закон. И ныне злочестивцы ни во что не ставят эдикты и указы. Господи Иисусе! За что проклял ты наши края! Пресвятая матерь божья! Что, если бы жив был император Карл? Что, если бы он видел, до чего дошли в своем нечестии дворяне-конфедераты, дерзнувшие ходатайствовать перед правительницей об упразднении инквизиции и об отмене указов, изданных не сгоряча, а по зрелом размышлении, после долгих раздумий, и преследующих благую цель - уничтожение всех и всяческих сект и ересей! И вот эти-то самые указы, которые человеку нужнее хлеба и сыра, конфедераты стремятся упразднить! В какую зловонную, смрадную, мерзкую бездну хотят они нас столкнуть! Лютер, гнусный Лютер, этот бешеный бык, одержал победу в Саксонии, в Брауншвейге, в Люнебурге, в Мекленбурге [монах перечисляет некоторые из немецких княжеств, где лютеранство стало официальной религией]. Бренциус (*64), бренную плоть свою поддерживавший в Германии желудями, от которых свиньи и те воротили рыло, одержал победу в Вюртемберге. Бес и балбес Сервет (*65), тринитарий Сервет царит в Померании, Дании и Швеции, изрыгая хулу на пресвятую, преславную и всемогущую Троицу. Да. Впрочем, я слыхал, будто его живьем сжег Кальвин (*66) - хоть одно доброе дело сделал. Да, этот самый вонючий Кальвин, от которого несет потом, у которого голова продолговатая, как у выдры, у которого щеки лоснятся от жира, а зубы - что лопаты. Да, волки пожирают друг друга. Да, бык Лютер, бешеный бык Лютер поднял немецких государей на анабаптиста Мюнцера (*67), а Мюнцер, говорят, был человек хороший и жил по Писанию. И во всей Германии слышен рев этого быка! Да! Да, а что же мы видим во Фландрии, Гельдерне, Фрисландии, Голландии, Зеландии? Адамиты (*68) бегают по улицам нагишом. Да, братья и сестры, по улицам нагишом, бесстыдно выставляя напоказ тощие свои телеса. Вы скажете, что нашелся только один? Хорошо, пусть только один, но один стоит сотни, а сотня стоит одного. Вы скажете, он был сожжен, он был сожжен живьем по просьбе кальвинистов и лютеран? А я говорю вам: это волки пожирают друг друга! Да, что же мы видим во Фландрии, Гельдерне, Фрисландии, Голландии, Зеландии? Вольнодумцев, учащих, что всяческое рабство противно богу. Лгут, злосмрадные еретики! Нам надлежит быть покорными святой матери нашей - римской церкви. А они там, в Антверпене, этом гнездилище еретической сволочи всего мира, осмеливаются утверждать, будто мы изготовляем священное миро из собачьего сала. На перекрестке восседает на ночном горшке оборванец и орет: "Нет ни бога, ни вечной жизни, ни воскресения, ни вечной муки". Другой кричит дурным голосом: "Можно крестить без соли, без жира, без плевков, без заклинаний, без свечей!" Третий вопит: "Никакого чистилища нет!". Никакого чистилища нет! Ведь это что ж такое, други м