дарами, благочестивые люди отнесли святыни обратно в церковь, а четыре носильщика св.Мартина уронили Помпилия. Не смея почесаться, пошевельнуться, не смея слово сказать, несчастный звонарь благоговейно закрыл глаза. Два мальчугана хотели было понести его, но это им оказалось не под силу, и они поставили его стоймя к стене, а по лицу Помпилия катились крупные слезы. Вокруг него собрался народ. Женщины белыми, тонкого полотна, платочками вытирали ему лицо и сейчас же как святыню прятали эти платочки, орошенные потом св.Мартина. - Жарко тебе, святой Мартин! - говорили они. Звонарь смотрел на них скорбно и невольно морщил нос. А слезы лились у него и лились. - Святой Мартин! - приглядевшись к нему, воскликнула женщина. - Ты, уж верно, оплакиваешь прегрешения города Ипра? А отчего дергается кончик твоего доблестного носа? Ведь мы же вняли наставлениям Луиса Вивеса (*92), и теперь у бедняков города Ипра будет и работа, и кусок хлеба. Ах, какие крупные слезы! Что жемчуг! Вот оно где, спасение! А мужчины говорили: - Как по-твоему, святой Мартин: может быть, следует снести все непотребные дома на Ketelstraat? Но отучим ли мы бедных девушек убегать по ночам из дому ради любовных похождений? Вот ты что скажи! Внезапно весь народ закричал: - Причетник идет! Уленшпигель подошел, схватил Помпилия в охапку, взвалил его себе на закорки и понес, а за ним последовали набожные мужчины и женщины. - Горе мне! - шепнул Уленшпигелю на ухо несчастный звонарь. - Смерть как хочется почесаться, сын мой! - Не смей! - цыкнул на него Уленшпигель. - Забыл, что ты - деревянный святой? Тут он прибавил шагу и доставил Помпилия к настоятелю, а настоятель в это время неистово чесался. - Ну что, звонарь, ты чесался, как все? - спросил настоятель. - Нет, ваше высокопреподобие, - отвечал Помпилий. - Говорил ты или же шевелился? - Нет, ваше высокопреподобие, - отвечал Помпилий. - В таком случае ты получишь пятнадцать дукатов. А теперь можешь чесаться. 8 На другой день народ, узнав от Уленшпигеля всю правду, возмутился тем, какую злую сыграли с ним шутку, заставив поклоняться вместо святого какому-то плаксе, который прудит в штаны. И многие после этого стали еретиками. Они уходили со всем своим скарбом, и так пополнялось войско принца Оранского. А Уленшпигель возвратился в Льеж. Как-то раз присел он, один-одинешенек, отдохнуть в лесу и задумался. Уставив глаза в ясное небо, он говорил себе: "А войне конца не видно: испанцы истребляют мой бедный народ, грабят нас, насилуют наших жен и дочерей. Утекают наши денежки, ручьями льется наша кровь, а выгодно это кровопролитие только венчанному злодею, мечтающему украсить свою корону еще одним узором своего владычества - узором крови, узором пожарищ, узором, который он вменяет себе в особую заслугу. Эх, если бы я мог разузорить тебя, как мне хочется, с тобой одни бы только мухи водились!" Вдруг мимо него пробежало целое стадо оленей. Мчались старые крупные самцы, они гордо несли могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом, точно их телохранители, дробно стучали копытцами стройные однолетки - казалось, они были готовы в любую минуту защитить их острыми своими рожками. Уленшпигель решил, что они спешат к своему пристанищу. - Эх, эх, эх! - вздохнул он. - Вы, старые олени, и вы, стройные однолетки, - все вы гордо и весело мчитесь в чащу леса, к своему пристанищу, обгладываете по дороге молодые побеги, вдыхаете в себя чудесные запахи леса и наслаждаетесь жизнью до тех пор, пока не придет охотник-палач. Так-то вот, олени, и мы живем-поживаем. А пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля. 9 В сентябре, в ту пору, когда перестают кусать комары, Молчаливый с шестью полевыми и четырьмя тяжелыми орудиями, говорившими от его имени, с четырнадцатью тысячами фламандцев, валлонов и немцев переправился через Рейн у Санкт-Фейта. Под желто-красными полотнищами знамен на суковатых бургундских палках (а бургундская суковатая палка давно уже гуляла по нашей спине, от нее-то и пошло наше закабаление, ею-то и размахивал кровавый герцог Альба) шли двадцать шесть тысяч пятьсот человек, катились семнадцать полевых и девять тяжелых орудий. Этот поход не принес побед Молчаливому - Альба все время уклонялся от боя. А брат Вильгельма Оранского Людвиг, этот фламандский Баярд, заняв ряд городов и взяв выкуп со многих судов на Рейне, дал бой сыну герцога под фрисландским городом Эммингеном и из-за подлости наемных солдат, потребовавших денег перед самой битвой, потерял шестнадцать пушек, полторы тысячи лошадей и двадцать знамен. А Уленшпигель, идя мимо развалин, всюду видя слезы и кровь, терялся в догадках, кто же спасет его родину. А палачи всюду вешали, обезглавливали, сжигали несчастных, ни в чем не повинных людей. А их достояние забирал король. 10 Постранствовав по земле Валлонской, Уленшпигель удостоверился, что принцу неоткуда ждать помощи, а дошел он почти до самого города Бульона. По дороге стали ему попадаться горбуны обоего пола, разного возраста и разного звания. У всех были крупные четки, и горбуны с благоговением их перебирали. Они громко читали молитвы, и это напоминало кваканье лягушек в пруду теплым вечером. Были тут горбатые матери с горбатыми младенцами на руках, а другие малыши того же выводка держались за их юбки. Горбуны были и на холмах, горбуны были и в полях. Всюду на фоне ясного неба вырисовывались их остроугольные силуэты. Уленшпигель приблизился к одному-из них испросил: - Куда идут эти горемыки - мужчины, женщины, дети? Тот ему на это ответил так: - Мы идем помолиться святому Ремаклю, чтобы он осуществил заветное наше желание и снял с наших спин унизительную эту кладь. - А не может ли святой Ремакль осуществить и мое заветное желание и снять со спин несчастных общин кровавого герцога, который давит их, как свинцовый горб? - спросил Уленшпигель. - Святой Ремакль не властен снимать горбы, ниспосланные в наказание, - отвечал богомолец. - А хоть какие-нибудь-то он снимал? - спросил Уленшпигель. - Только совсем свежие. И когда совершается чудо исцеления, мы пируем и веселимся. Каждый богомолец дает серебряную монету, а многие даже золотой флорин исцеленному счастливцу - теперь он через это сам стал святым, и молитвы его скорее услышит господь. - Почему же святой Ремакль, такой богач, взимает плату за исцеления, словно какой-нибудь презренный аптекарь? - спросил Уленшпигель. - Нечестивый прохожий! Святой Ремакль наказывает богохульников! - яростно тряся своим горбом, воскликнул паломник. - Ой, ой, ой! - вдруг завыл Уленшпигель и, скрючившись, свалился под дерево. Богомолец поглядел на него и сказал: - Святой Ремакль бьет без промаха. Уленшпигель весь изогнулся; он скреб себе спину и причитал: - Сжалься надо мной, святой Ремакль! Ты мне воздал по грехам моим. Я чувствую жгучую боль между лопатками. Ой! Ай! Прости меня, святой Ремакль! Уйди, богомолец, уйди, оставь меня одного, а я, как отцеубийца, буду рыдать и каяться! Но богомолец уже давно дунул от него и бежал не останавливаясь до Большой площади в Бульоне, где собирались все горбуны. Тут он прерывающимся от страха голосом заговорил: - Встретился богомолец, стройный как тополь... богохульствовал... на спине вырос горб... адская боль! Услышав это, паломники радостно воскликнули на разные голоса: - Святой Ремакль! Коль скоро ты посылаешь горбы, стало быть дана тебе власть и снимать их! Сними с нас горбы, святой Ремакль! Тем временем Уленшпигель вылез из-под дерева. Проходя по безлюдной окраине, он увидел, что у входа в таверну по случаю колбасной ярмарки - panchkermis'а, как говорят в Брабанте, - мотаются на палке два свиных пузыря. Уленшпигель взял один из этих пузырей, поднял валявшийся на земле позвоночник сушеной камбалы, нарочно порезался, напустил в пузырь крови, потом надул его, завязал, прикрепил к нему позвоночник камбалы и сунул себе за шиворот. С этаким-то приспособлением, выгнув спину, тряся головой и пошатываясь - ни дать ни взять старый горбун, - приплелся он на площадь. Богомолец, присутствовавший при падении Уленшпигеля, воскликнул, завидев его: - Вон богохульник идет! И показал на него пальцем. И все сбежались поглядеть на страждущего. Уленшпигель сокрушенно качал головой. - Ах! - вздыхал он. - Я не достоин ни милости, ни сожаления. Убейте меня, как бешеную собаку. А горбуны потирали руки и говорили: - Нашего полку прибыло! Уленшпигель пробурчал себе под нос: "Вы мне за это заплатите, злыдни!" - а вслух с видом величайшей покорности сказал: - Я не буду ни пить, ни есть, хотя бы от этого затвердел мой горб, пока святой Ремакль не исцелит меня так же чудодейственно, как и покарал. Прослышав о чуде, из собора вышел каноник. Это был человек высокий, дородный и важный. Задрав нос, он, точно корабль волну, разрезал толпу богомольцев. Канонику показали Уленшпигеля, и он обратился к нему: - Это тебя, голубчик, коснулся бич святого Ремакля? - Да, выше высокопреподобие, - подтвердил Уленшпигель, - не кого иного, как меня, и теперь я, смиренный богомолец, хочу умолить его избавить меня от моего еще совсем свежего горба. - Дай мне пощупать твой горб, - заподозрив мошенничество, сказал каноник. - Сделайте одолжение, - молвил Уленшпигель. - Горб совершенно свежий и еще влажный, - пощупав, изрек каноник. - Уповаю, однако ж, что святой Ремакль будет к тебе милостив. Следуй за мной. Уленшпигель последовал за каноником и вошел в церковь. А горбуны шли сзади и кричали: - У, проклятый! У, богохульник! Сколько весит твой новенький горб? Сделай из него кошель и клади туда грошики. Ты всю жизнь смеялся над нами, потому что ты был прямой, - теперь пришел наш черед. Спасибо тебе, святой Ремакль! Уленшпигель, не говоря ни слова, с поникшей головой, следовал за каноником и наконец очутился в тесном помещении, где, накрытая большой мраморной плитой, стояла мраморная гробница. Между гробницей и стеной был оставлен узенький проход. Богомольцы шли там гуськом и молча терлись спинами о плиту. Так они надеялись получить исцеление. Те, что терлись горбом, не пускали тех, кто еще не потерся, и из-за этого начинались драки, впрочем бесшумные, ибо из уважения к святому месту горбуны тузили друг друга исподтишка. Каноник велел Уленшпигелю влезть на плиту, дабы все богомольцы могли его видеть. - Сам я не влезу, - сказал Уленшпигель. Каноник подсадил Уленшпигеля, стал около него и велел опуститься на колени. Уленшпигель опустился и, понурив голову, застыл в этом положении. Каноник, собравшись с духом, велегласно возопил: - Чада и братья во Христе! У ног моих вы видите величайшего из всех нечестивцев, пакостников и богохульников, каких когда-либо поражал гнев святого Ремакля. - Confiteor! [Каюсь! (лат.)] - бия себя в грудь, проговорил Уленшпигель. - Прежде он был прям, словно древко алебарды, и хвастал этим. А теперь посмотрите, как его скрючила и согнула кара небесная. - Confiteor! Сними с меня горб! - молил Уленшпигель. - Да, - продолжал каноник, - да, великий подвижник, святой Ремакль, ты, после твоей славной кончины, совершивший тридцать девять чудес, сними с этих плеч давящее их бремя, дабы мы могли возносить тебе хвалу во веки веков - in saecula saeculorum! И мир всем благонамеренным горбунам! И тут горбуны заголосили хором: - Да, да, мир всем благонамеренным горбунам! Не надо больше горбов, довольно уродств, будет с нас унижений! Освободи нас от горбов, святой Ремакль! Каноник приказал Уленшпигелю сойти с гробницы и потереться горбом о плиту. Уленшпигель, исполняя его веление, все приговаривал: - Mea culpa, confiteor, сними с меня горб! Так он терся на совесть, у всех на виду. А горбуны орали: - Глядите-ка, горб оседает! - Гляньте-ка, подается! - Справа идет на убыль! - Нет; он вдавится в грудь. Горбы не исчезают, они выходят из внутренностей и туда же уходят. - Нет, они опять попадают в желудок и восемьдесят дней подряд питают его. - Это дар святого избавленным от горбов. - Куда же деваются старые горбы? Вдруг все горбуны дико закричали, ибо Уленшпигель что было мочи уперся в плиту, и горб его лопнул. Кровь проступила на куртке и потекла на пол. Уленшпигель выпрямился и, вытянув руки, воскликнул: - Я исцелился! А горбуны завопили: - Святой Ремакль его благословил! К нему он милостив, к нам суров. - Сними с нас горбы, угодник божий! - Жертвую тебе теленка! - А я - семь баранов! - А я - все, что настреляю за целый год! - А я - шесть окороков! - А я отдаю церкви мой домишко! - Сними с нас горбы, святой Ремакль! Все они смотрели на Уленшпигеля со смешанным чувством зависти и почтения. Один из них решил пощупать, что у него там под курткой, но каноник сказал: - Там рана, которую нельзя выставлять напоказ. - Я буду за вас молиться, - сказал Уленшпигель. - Помолись, богомолец! - все вдруг заговорили горбуны. - Помолись, выпрямленный! Мы над тобой насмехались. Прости нас - мы не ведали, что творили. Христос прощал на кресте, прости и ты нас! - Прощаю, - милостиво изрек Уленшпигель. - Ну так возьми патар! - Прими от нас флорин! - Позвольте, ваша прямизна, вручить вам реал! - Позвольте предложить вам крузат! - Дайте я вам насыплю каролю! - Не показывайте каролю! - шепнул им Уленшпигель. - Пусть ваша левая рука не знает, что делает правая. Сказал он гак из-за каноника, который издали пожирал глазами деньги горбунов, но не мог разглядеть, где золото, а где серебро. - Благодарим тебя, святость свою нам явивший! - говорили Уленшпигелю горбуны. А Уленшпигель, величественный, как настоящий чудотворец, принимал от них даяния. И только скупцы молча терлись горбами о плиту. Вечером Уленшпигель попировал и повеселился в таверне. Перед самым сном Уленшпигель, сообразив, что каноник не преминет явиться если не за всей добычей, то, по крайней мере, за ее частью, подсчитал доход и обнаружил больше золота, нежели серебра, - целых триста каролю! Обратив внимание на горшок с засохшим лавровым кустиком, он взял его за макушку и вытащил с корнями и с землей, положил золото на самое дно, а куст сунул обратно в горшок. Полуфлорины, патары и мелочь он разложил на столе. Каноник явился в таверну и проследовал к Уленшпигелю. - Чему я, убогий, обязан столь высоким посещением, отче? - спросил Уленшпигель. - Я пекусь о твоем благе, сын мой, - отвечал тот. - Ой, ой, ой! - простонал Уленшпигель. - Уж не о том ли благе, что лежит на столе? - О том, - подтвердил каноник, простер длань, сгреб все деньги, какие были на столе, и ссыпал в мешок, который он для этой цели захватил с собой. Уленшпигель все еще притворялся плачущим, и каноник пожаловал ему флорин. А потом спросил, как тот подстроил чудо. Уленшпигель показал ему позвоночник камбалы и свиной пузырь. Каноник отобрал их у Уленшпигеля, а тот все плакался и умолял дать ему еще хоть сколько-нибудь - до Дамме, мол, отсюда далеко, и он, бедный странник, наверняка помрет с голоду. Но каноник молча удалился. Оставшись один, Уленшпигель поглядел на лавровый куст и, довольный, уснул. Встал он на зорьке, взял свою выручку и, явившись в стан Молчаливого, отдал ему все деньги, рассказал, откуда они у него, и прибавил, что это самый законный вид контрибуции. Принц дал ему десять флоринов. А позвоночник камбалы был положен в хрустальный ларец, ларец же подвесили к распятию в главном приделе Бульонского собора. И все в городе были уверены, что в ларце хранится горб исцеленного богохульника. 11 Прежде чем переправиться через Маас, Молчаливый ложными маневрами в окрестностях Льежа сбивал с толку герцога. Уленшпигель добросовестно исполнял свои солдатские обязанности, научился метко стрелять из аркебузы, ко всему прислушивался и приглядывался. В расположение войск принца Оранского прибыли фламандские и брабантские дворяне; они быстро сдружились со знатью, с высшими чинами, составлявшими свиту Молчаливого. Вскоре в лагере образовались две враждующие партии. Одни говорили: "Принц - предатель"; другие говорили, что это клевета и что они им заткнут их лживую глотку. Недоверие росло, точно жирное пятно. Дело доходило до того, что человек шесть, восемь, двенадцать бились врукопашную, а иногда брались и за оружие, вплоть до аркебуз. Однажды на шум явился сам принц и прошел между двух огней. Пуля сбила у него шпагу. Он приказал немедленно прекратить стычку, а сам нарочно обошел весь лагерь и всем показался, чтобы никто не мог сказать: "Конец Молчаливому - конец войне". Миновал день, а когда Уленшпигель выходил в туманную полночь из дома, где он мелким фламандским бесом рассыпался перед некоей валлонской девицей, из соседнего дома до него донеслось троекратное карканье. Где-то вдали тотчас послышалось ответное карканье, тоже троекратное. На порог вышел сельчанин. Вслед за тем на дороге раздались шаги. Два человека, говорившие между собой по-испански, подошли к сельчанину, и сельчанин обратился к ним на том же языке: - Что вами сделано? - Нами сделано много хорошего, - отвечали они. - Мы лгали для пользы короля. Мы посеяли недоверие к герцогу среди военачальников и солдат, и они повторяют наши слова; "Принц сопротивляется королю из низкого честолюбия. Он хочет набить себе цену, завоеванные города и области нужны ему только в качестве залога. За пятьсот тысяч флоринов он бросит на произвол судьбы сеньоров, грудью защищающих родину. Герцог обещал ему полное прощение и дал клятву возвратить ему и всем высшим чинам их владения, если они вновь присягнут на верность королю. Принц Оранский тайно от всех пойдет на переговоры с герцогом". А приспешники Молчаливого возражают: "Предложения герцога - это ловушка. Принц Оранский не забыл Эгмонта и Горна, и он в нее не попадется. Когда обоих графов схватили, кардинал Гранвелла сказал в Риме: "Пескарей ловят, а щуку упускают. Не поймать Молчаливого - это все равно что никого не поймать". - Велик ли раскол в лагере? - осведомился сельчанин. - Раскол велик, - отвечали те, - и усиливается с каждым днем. Где письма? Они вошли в дом, и там сейчас же зажегся фонарь. Прильнув к окну, Уленшпигель понаблюдал, как они распечатывали письма, с какою радостью их читали, как потом пили мед и, наконец, ушли, сказав по-испански сельчанину: - Лагерь развалится, Оранского схватят, тогда и нам перепадет. "Ну, они у меня долго не нагуляют", - сказал себе Уленшпигель. Снаружи их сразу окутал густой туман. На глазах у Уленшпигеля хозяин вынес им фонарь, и они его взяли. Свет фонаря поминутно застилала черная тень, и Уленшпигель понял, что они идут гуськом. Он зарядил аркебузу и выстрелил в черную тень. Фонарь запрыгал, из чего Уленшпигель заключил, что один из них упал, а другой пытается осмотреть рану. Он снова зарядил аркебузу. Фонарь, качаясь, начал быстро удаляться в сторону лагеря - Уленшпигель выстрелил еще раз. Фонарь дрогнул, упал и погас. Стало темно. По дороге к лагерю Уленшпигель встретил профоса и солдат, которых разбудили выстрелы. Он подбежал к ним и сказал: - Я охотник, пойдите поднимите дичь. - Ты, веселый фламандец, говоришь, как видно, не только языком, - сказал профос. - Слова, что срываются с языка, - это ветер, - возразил Уленшпигель, - а вот слова свинцовые впиваются в тело изменникам. Идите за мной. Они освещали ему дорогу фонарем, и он их привел к тому месту, где лежали оба. Один был уже мертв, а другой хрипел, последним усилием воли сжимая в руке, лежавшей на груди, скомканное письмо. По одежде они сразу определили, что это дворяне, и, освещая себе дорогу фонарями, понесли трупы прямо к принцу, который из-за этого вынужден был прервать совещание с Фридрихом Голленгаузеном, маркграфом Гессенским и другими важными особами. С толпою ландскнехтов и рейтаров в зеленых и желтых мундирах они приблизились к палатке Молчаливого и потребовали, чтобы он их принял. Молчаливый вышел. Профос уже откашлялся и хотел было начать обвинительную речь против Уленшпигеля, но тот опередил его: - Ваше высочество! Я целился в воронов, а попал в двух знатных изменников, состоявших в вашей свите. И тут он рассказал обо всем, что видел, слышал и совершил. Молчаливый не проронил ни звука. Трупы были обысканы в присутствии его самого, Вильгельма Оранского по прозванию Молчаливый, Фридриха Голленгаузена, маркграфа Гессенского, Дитриха ван Схоненберга, графа Альберта Нассауского, графа Гоохстратена, Антуана де Лалена, губернатора Мехельнского, солдат и Ламме Гудзака, дрожавшего всем своим тучным телом. На убитых дворянах были найдены письма за печатями Гранвеллы и Нуаркарма (*93), в которых им было приказано сеять раздоры среди приближенных принца с целью ослабить его, заставить пойти на уступки и сдаться герцогу, а тот-де воздаст принцу по заслугам и отрубит ему голову. "Нужно исподволь, обиняками внушать войску, что Молчаливый, дабы спасти себя, уже вступил в тайные переговоры с герцогом, - говорилось в письмах. - Военачальники, и солдаты в конце концов возмутятся и схватят его". Далее сообщалось, что впредь до окончательного расчета они, могут получить в Антверпене у Фуггеров (*94) по пятьсот дукатов на брата; следующую же тысячу они получат-де, как скоро в Зеландию придут из Испании ожидаемые четыреста тысяч... Итак, заговор был раскрыт, и принц, молча повернувшись к дворянам, сеньорам и простым солдатам, среди которых многие не доверяли ему, с молчаливым укором показал на трупы. И тут раздался многоголосый рев: - Да здравствует принц Оранский! Принц Оранский не изменил отечеству! Солдаты, проникшись презрением, хотели бросить трупы собакам, но Молчаливый сказал: - Не тела убитых надо бросить собакам, а нашу собственную душевную дряблость, которая верит наговорам на чистых сердцем людей! И в ответ ему сеньоры и солдаты грянули: - Да здравствует принц! Да здравствует принц Оранский, друг своего отечества! И голоса их звучали как гром, поражающий неправду. А принц показал на трупы и распорядился: - Похороните их по христианскому обряду. - А что будет с моим верным своей родине скелетом? - спросил Уленшпигель. - Ежели я поступил дурно - пусть мне всыплют, а ежели хорошо, то пусть меня наградят. - Этот аркебузир получит при мне полсотни палок за то, что он самовольно убил двух дворян, то есть совершил тягчайшее воинское преступление, - объявил Молчаливый. - А потом он получит тридцать флоринов за выказанную им зоркость и тонкость слуха. - Ваше высочество! - обратился к принцу Уленшпигель. - Прикажите выдать мне сначала тридцать флоринов - так мне легче будет терпеть палки. - Да, да, - плачущим голосом подхватил Ламме, - дайте ему сначала тридцать флоринов - так ему легче будет терпеть! - А кроме того, - продолжал Уленшпигель, - совесть у меня чиста, ее незачем мыть дубиной и оттирать лозой. - Да, да, - плачущим голосом опять подхватил Ламме. - Уленшпигеля не надо ни мыть, ни тереть. Совесть у него чиста. Не мойте его, господа, не мойте! Как скоро Уленшпигель получил тридцать флоринов, профос велел stockmeester'у, то есть своему помощнику по палочной части, взяться за него. - Посмотрите, господа, какое у него скорбное выражение лица! - сказал Ламме. - Мой друг Уленшпигель не любит дерева. - Нет, люблю, - возразил Уленшпигель, - я люблю тянущийся к солнцу могучий густолиственный ясень, но я ненавижу смертельной ненавистью уродливые палки без листьев, без веток, без сучков, еще липкие от сока, - мне неприятен их злобный вид и грубое прикосновение. - Ты готов? - осведомился профос. - Готов? К чему готов? - переспросил Уленшпигель. - К битью? Нет, совсем даже не готов и не собираюсь быть готовым, господин stockmeester. У вас рыжая борода и свирепое выражение лица, но сердце у вас, я уверен, доброе, вам не доставляет удовольствия спускать шкуру с таких вот, как я, горемык. Доводись хоть до меня, я не то чтобы кого лупцевать, а и смотреть-то на это не могу, потому спина христианина - это храм священный, который, как и грудь, заключает в себе легкие, а через легкие мы вдыхаем дар божий - воздух. Ведь если вы тяжким ударом отобьете мне легкие, вас же самого потом совесть замучает! - Скорей, скорей! - сказал stockmeester. - Поверьте мне, ваше высочество, - обратился к принцу Уленшпигель, - с этим торопиться не следует. Прежде должно высушить палки, а то я слыхал, будто сырое дерево, впиваясь в живое тело, вводит в него смертельный яд. Неужто ваше высочество хочет, чтобы я умер такой позорной смертью? Ваше высочество! Я предоставляю верноподданную мою спину в полное распоряжение вашего высочества - прикажите вспрыснуть ее розгами, исхлестать бичом, но если только вы не хотите моей смерти, то от палок, будьте настолько любезны, увольте! - Простите его, принц! - сказали одновременно мессир Гоохстратен и Дитрих ван Схоненберг. Прочие умильно улыбались. И Ламме туда же: - Ваше высочество, ваше высочество! Простите его! Сырое дерево - это же яд! - Я его прощаю, - сказал наконец принц. Уленшпигель несколько раз подпрыгнул, хлопнул Ламме по пузу и стал тащить его плясать. - Прославь вместе со мною принца, избавившего меня от палок! - сказал он. И Ламме пустился было в пляс, но ему мешало пузо. И Уленшпигель выставил ему вина и закуски. 12 Герцог, по-прежнему не решаясь дать бой (*95), все время пытался нанести урон Молчаливому, маневрировавшему в долине между Юлихом и Маасом и в разных местах обследовавшему реку: под Хонтом, Мехеленом, Эльсеном, Мейрсеном - везде дно реки было усеяно колышками с той целью, чтобы как можно больше людей и коней вышло у Молчаливого из строя при переправе. Под Стокемом дно оказалось чистое. Принц приказал перейти реку. Рейтары, перейдя Маас, в боевом порядке выстроились на том берегу, прикрывая переправу со стороны епископства Льежского. Затем от берега до берега поперек реки построились в десять рядов лучники и аркебузиры, среди коих находился Уленшпигель. Вода доходила ему до колен; несколько раз предательская волна приподнимала его вместе с лошадью. Мимо него, привязав к шляпам пороховницы и высоко держа аркебузы, шла пехота. За пехотой двигался обоз, мушкетеры, саперы, фейерверкеры, кулеврины, двойные кулеврины, фоконы, фальконеты, серпентины, полусерпентины, двойные серпентины, мортиры, двойные мортиры, пушки, полупушки, двойные пушки и сакры - небольшие полевые орудия, поставленные на передок, запряженные, парой коней, отличавшиеся чрезвычайной подвижностью и представлявшие собой точную копию с так называемых "императорских пистолетов". Тыловой дозор составляли ландскнехты и фламандские рейтары. Уленшпигелю страх как хотелось чего-нибудь пропустить, чтобы согреться. Рядом с ним, сидя на коне, храпел лучник Ризенкрафт - немец из Верхней Германии, высоченный, тощий и злой, и от него разило водкой. Уленшпигель поискал глазами на крупе его коня, нет ли фляжки, но оказалось, что фляжка висела у немца через плечо на бечевке, и Уленшпигель эту бечевку перерезал и с восторгом припал к фляжке. - Дай и нам! - попросили другие лучники. Уленшпигель исполнил их просьбу. Как скоро водка была выпита, он связал бечевку и водворил фляжку на прежнее место. Однако, вешая ее Ризенкрафту через плечо, он нечаянно задел его рукой, и тот пробудился. Первым делом немец схватил флягу, с тем чтобы подоить свою дойную коровку. Когда же он удостоверился, что коровка не дает больше молока, то пришел в неописуемую ярость. - Разбойник! - заорал он. - Что ты сделал с моей водкой? - Я ее выпил, - отвечал Уленшпигель. - Промокшие конники делят водку по-братски. Нехорошо быть таким жадюгой. - Завтра же у нас будет с тобой поединок, и я изрублю тебя на куски, - объявил Ризенкрафт. - Да, уж мы порубимся, - подхватил Уленшпигель, - напрочь головы, руки, ноги и все прочее! А с чего, это у тебя такая злющая рожа? От запора, что ли? - От запора, - подтвердил Ризенкрафт. - Куда же тебе драться? - подивился Уленшпигель. - Надо сперва желудок очистить. Немец предложил, предоставив выбор наряда и верхового животного на благоусмотрение каждого, встретиться завтра же и сделать друг другу прокол с помощью коротких негнущихся шпаг. Уленшпигель попросил дозволения заменить шпажонку палкой; немец против этого не возражал. Между тем все войско, в том числе и лучники, перешло реку и по команде военачальников в полном боевом порядке выстроилось на том берегу. - На Льеж! - возгласил Молчаливый. Уленшпигель взыграл духом и вместе со всеми фламандцами крикнул: - Да здравствует принц Оранский! На Льеж! Однако чужеземцы, главным образом - верхнегерманцы, объявили, что они вымокли до нитки, до костей, и двигаться дальше отказываются наотрез. Напрасно принц убеждал их, что победа будет за ними, что льежцы ждут их с распростертыми объятиями, они ничего не желали слушать - расседлали коней, зажгли жаркие костры и принялись сушиться. Взятие Льежа было отложено на завтра. Смелая переправа через Маас, осуществленная Молчаливым, привела Альбу в крайнее смятение, а тут вдруг лазутчики ему доносят, что войско Молчаливого еще не готово к походу на Льеж! Воспользовавшись этим обстоятельством, он пригрозил Льежу и всей округе: пусть только, мол, тайные пособники принца шевельнут пальцем - он все здесь предаст огню и мечу. Испанский прихвостень епископ Герард ван Хрусбеке (*96) успел вооружить своих солдат, и когда принц, промедливший из-за верхнегерманцев, не захотевших сражаться в мокрых штанах, подошел к Льежу; то было уже поздно. 13 Секунданты, которых взяли себе Уленшпигель и Ризенкрафт, уговорились, что те будут драться пешими и, если захочет победитель, вплоть до смертельного исхода, - таковы были условия Ризенкрафта. Местом поединка была выбрана поляна. Ризенкрафт прямо с утра нацепил на себя все снаряжение лучника. Надел шлем с ожерельником, но без забрала, и кольчугу без рукавов. Одну из своих рубах разорвал на бинты и сунул в шлем. Взял свой арбалет из доброго арденнского дерева, колчан с тридцатью стрелами и длинный кинжал, двуручного же меча, коим обыкновенно бывали вооружены лучники, не захватил. И прибыл он на коне под боевым седлом, в украшенном перьями налобнике. Уленшпигель снарядился как истинный рыцарь. Боевого коня заменяя ему осел. Седлом служила ему юбка девицы легкого поведения. Вместо налобника с перьями на морде осла красовалась плетушка из ивовых прутьев, украшенная стружками, трепетавшими на ветру. Позаботился он и о латах - то была его рубашка в заплатах, ибо, пояснил он, железо дорого, к стали приступу нет, а меди столько ушло за последнее время на пушки, что кролику бы на вооружение не хватило. На голове вместо шишака шишом торчал лист салата, увенчанный лебединым пером, - то был прообраз лебединой песни на тот случай, если бы Уленшпигель приказал долго жить. Взамен легкой негнущейся шпаги Уленшпигель захватил добрую длинную толстую еловую жердь с метелкой из еловых веток на конце. Слева к седлу был приторочен деревянный нож, а справа булава, которую изображала ветка бузины с насаженной на нее репой. Когда он, этаким образом снаряженный, прибыл на место поединка, секунданты Ризенкрафта покатились со смеху, меж тем как рожа самого Ризенкрафта оставалась непроницаемой. Секунданты Уленшпигеля, обратившись к секундантам Ризенкрафта, потребовали, чтобы немец снял кольчугу и латы, раз на Уленшпигеле, кроме обносков, ничего нет. Ризенкрафт согласился. Тогда его секунданты спросили Уленшпигелевых секундантов, зачем Уленшпигелю понадобилась метелка. - Палку вы мне сами разрешили, а украсить ее зеленью, я думаю, разрешите и подавно, - отвечал Уленшпигель. - Ты в том волен, - порешили четыре секунданта. Ризенкрафт в это время молча сбивал короткими ударами шпаги тонкие головки вереска. Секунданты потребовали, чтобы он по примеру Уленшпигеля тоже заменил шпагу метелкой. Ризенкрафт же ответил так: - Если этот мошенник по своей доброй воле избрал столь необычный вид оружия, стало быть он определенно рассчитывает защитить им свою жизнь. Уленшпигель подтвердил, что он будет сражаться метелкой, - тогда секунданты объявили, что все улажено. Уленшпигель и Ризенкрафт находились как раз друг против друга - один уже не в латах, а другой весь в заплатах. Взяв метлу наперевес, точно это было копье, Уленшпигель выехал на середину поляны. - По мне, - заговорил он, - хуже чумы, проказы и смерти те зловредные негодяи, которые, попав в дружную солдатскую семью, ходят со злющей рожей и брызжут ядовитой слюной. Где они - там замирает смех и смолкают песни. Вечно они к кому-то пристают, с кем-то дерется, и из-за них наряду с правым боем за родину идут поединки на погибель войску и на радость врагу. Вот этот самый Ризенкрафт убил ни за что двадцать одного соратника, а в бою или же в стычке с неприятелем чудес храбрости не показал и ни одной награды не получил. Вот почему я с особым удовольствием поглажу этого шелудивого пса против его облезлой шерсти. Ризенкрафт же ответил так: - Этот забулдыга черт знает чего наплел о беззаконности поединков. Вот почему я с особым удовольствием раскрою ему череп; чтобы все убедились, что у него голова набита соломой. Секунданты предложили обоим спешиться. Когда Уленшпигель спрыгнул, с головы у него упал лист салата, и его мгновенно ухватил осел, но в эту минуту один из секундантов дал ему пинка, так что осел вынужден был прекратить мирное свое занятие и удалиться с поля боя. Ризенкрафтова коня тоже прогнали. И оба верховых животных рассудили за благо пойти вдвоем попастись. Наконец секунданты свистком подали знак к началу боя. И вспыхнула яростная битва: Ризенкрафт наносил удары шпагой, Уленшпигель отражал их метлою; Ризенкрафт чертыхался, Уленшпигель увертывался, бегал от него по косой, по кругу, зигзагами, показывал ему язык, корчил рожи, а тот, тяжело дыша, в исступлении разрезал воздух шпагой. Он уже совсем было нагнал Уленшпигеля, но Уленшпигель неожиданно обернулся и со всего размаху ткнул его метлой в нос. Ризенкрафт упал и, точно околевающая лягушка, растопырил руки и ноги. Уленшпигель подскочил к нему и начал без милосердия водить по его лицу метлой - и по шерстке и против шерстки, водил да приговаривал: - Проси пощады, не то я тебя досыта накормлю метелкой. Уж он его тер, уж он его тер, к великому восторгу присутствовавших, и все приговаривал: - Проси пощады, не то я тебя накормлю метелкой! Ризенкрафт, однако, ничего уже не мог сказать, ибо он умер от злости. - Упокой, господи, твою душу, бедный злюка! - молвил Уленшпигель и, отягченный печалью, удалился с поля боя. 14 Был конец октября. Принц нуждался в деньгах, войско его голодало. Солдаты роптали. Он двигался по направлению к Франции и все хотел дать герцогу бой, но тот уклонялся. По дороге из Кенуа-ле-Конт в Камбрези он наткнулся на неприятеля. Ему пришлось вступить в бой с десятью немецкими ротами, восемью отрядами испанской пехоты и тремя эскадронами легкой кавалерии под командой сына герцога, дона Рафаэля Энрике. Дон Рафаэль Энрике был там, где завязалась особенно жаркая схватка. - Бей! Бей! Пощады не давай! Да здравствует папа римский! - крикнул он по-испански и ударил со своими людьми на ту роту аркебузиров, где Уленшпигель был взводным. - Сейчас я отсеку этому палачу язык! - сказал своему сержанту Уленшпигель. - Отсеки, - сказал сержант. И Уленшпигель метко пущенной пулей раздробил челюсть и вырвал язык сыну герцога, дону Рафаэлю Энрике. Вслед за тем он сбил с коня сына маркиза Дельмареса. Враг был разбит. После победы Уленшпигель поискал в лагере Ламме, но не нашел. - Ай, ай, ай! - сказал он. - Нет моего друга Ламме, нет моего толстого друга! В боевом пылу он, верно, позабыл о тяжести своего пуза и устремился в погоню за испанскими беглецами. Летел, летел, запыхался - и свалился, как мешок, на дороге; А они его подобрали и возьмут с него выкуп - его же собственным христианским салом. Где ты, мой друг Ламме, где ты, мой жирный друг? Уленшпигель искал его всюду и, не найдя, закручинился. 15 В ноябре, месяце метелей и вьюг, Молчаливый позвал к себе Уленшпигеля. Когда Уленшпигель к нему вошел, он в нетерпении покусывал шнур от своей кольчуги. - Слушай и запоминай, - сказал принц. На это ему Уленшпигель заметил: - Мои уши - что двери темницы: войти легко, а выйти не так-то просто. Молчаливый сказал: - Обойди Намюр, Фландрию, Геннегау, Южный Брабант, Антверпен, Северный Брабант, Гельдерн, Оверэйссель, Северную Голландию и всюду говори о том, что если не судьба нам защитить наше святое христианское дело на суше, то борьба с беззаконными насильниками будет продолжаться на море (*97). Сам господь благословил нас на этот подвиг, и он не оставит нас своею милостью и в счастье и в несчастье. В Амстердаме побывай у преданного мне человека Пауля Бойса и доложи ему обо всем, что тебе удалось предпринять и совершить. Вот тебе три пропуска, подписанные самим Альбой, - их нашли на трупах убитых под Кенуа-ле-Конт. Мой секретарь вписал имена. Хорошо, если бы тебе попался такой попутчик, которому ты мог бы довериться. Кто на трель жаворонка ответит боевым кличем петуха, тот - наш. Вот тебе пятьдесят флоринов. Будь отважен и стоек. - Пепел бьется о мое сердце, - отвечал Уленшпигель и пустился в путь. 16 Пропуск, скрепленный именами короля и герцога, давал ему право носить любое оружие. Он взял с собой свою аркебузу, патронов и сухого пороха. Надел на себя рваный плащ, драный камзол, испанского покроя штаны, шляпенку с пером, прицепил шпагу и, простившись со своим войском у французской границы, зашагал по направлению к Маастрихту. Предвестники холода корольки летали вокруг жилищ и просили пустить их погреться. Третьи сутки шел снег. Уленшпигелю то и дело приходилось предъявлять пропуск. Его пропускали. Он шел в Льеж. В поле вьюга лепила снегом в лицо. Кругом ничего не было видно - только белое-белое поле да снежные вихри. За Уленшпигелем пошли было три волка, но одного из них он уложил на месте, тогда двое других бросились на сраженного пулей товарища и, разорвав его на части, убежали с кусками мяса в лес. Избавившись от этих трех волков, Уленшпигель посмотрел вокруг, не бежит ли еще где-нибудь стая, и различил на горизонте как бы серые изваяния, двигавшиеся сквозь метель, а за ними черные фигуры всадников. Он влез на дерево. Ветер издалека донес до него стены. "Может, это паломники в белых балахонах, - сказал он себе, - они сливаются со снегом". Но тут он разглядел, что это бегут голые люди, а гонят несчастное стадо бичами два рейтара в черном одеянии, верхом на строевых конях. Уленшпигель зарядил аркебузу. Среди этих страдальцев были и старые и молодые, - голые, продрогшие, окоченевшие, съежившиеся, они под страхом бича бежали из последних сил, а рейтарам, тепло одетым, сытым, раскрасневшимся от водки, доставляло видимое удовольствие хлестать голых людей. - Я мщу за тебя, пепел Клааса! - сказал Уленшпигель и выстрелил одному из рейтаров прямо в лицо - рейтар свалился с коня. Другого рейтара испугал этот неожиданный выстрел. Вообразив, что в лесу засада, он решил спастись бегством и увести коня своего спутника. Но когда он, схватив его за узду, спешился, чтобы пошарить в карманах убитого, вторая пуля угодила ему в затылок, и он грохнулся оземь. Голые люди, вообразив, что их спас ангел небесный в образе меткого аркебузира, пали на колени. Уленшпигель слез с дерева, и тут некоторые, служившие вместе с ним в армии п