его отпустили. После этого, должно думать, высшие судебные власти разошлют низшим надлежащие распоряжения. Так вот, трактирщик сказал, что видел сельчан и сельчанок верхом на ослах - этого довольно для того, чтобы задерживать всякого, кто трусит на ослике. А вы нужны принцу, дети мои. - Ослов продай, а деньги пусть поступят в казну принца, - сказал Уленшпигель. Ослы были проданы. - Теперь пусть каждый из вас что-нибудь мастерит на дому - с цехами связываться не стоит, - продолжал Вастеле. - Ты умеешь делать клетки для птиц и мышеловки? - Когда-то умел, - отвечал Уленшпигель. - А ты? - обратился Вастеле к Ламме. - Я стану торговать heetekoek'ами и oliekoek'ами - это оладьи и лепешки, жаренные в масле. - Идите сюда. Вот тут готовые клетки и мышеловки, инструмент и медная проволока, чтобы чинить старые и делать новые. Клетки и мышеловки мне принес один из моих лазутчиков. Это по твоей части, Уленшпигель. А ты, Ламме, гляди сюда: вот небольшой горн и мех. Я дам тебе муки и масла - жарь heetekoek'и и oliekoek'и. - Да он сам все съест! - ввернул Уленшпигель. - Когда же мы приступим? - осведомился Ламме. - Сначала вы поможете мне, - отвечал Вастеле, - ночку, а то и две со мной поработаете: у меня столько дела, что одному не управиться. - Мне есть хочется - объявил Ламме. - У тебя в доме ничего нет? - Могу предложить хлеба и сыра, - отвечал Вастеле. - Без масла? - спросил Ламме. - Без масла, - отвечал Вастеле. - А пиво и вино у тебя есть? - спросил Уленшпигель. - Я непьющий, - отвечал Вастеле, - но, если хотите, я схожу in het Pelicaen [в "Пеликан" (флам.)] и принесу вам - это тут близко. - Сходи, - сказал Ламме, - и ветчинки заодно принеси. - Ладно, принесу, - сказал Вастеле и с нескрываемым презрением посмотрел на Ламме. Все же он принес им dobbeleclauwaert'у [сорт крепкого пива (флам.)] и ветчины. И Ламме, в восторге, ел за пятерых. А потом спросил: - Когда же мы начнем? - Нынче ночью, - отвечал Вастеле. - Ты будешь в кузне. Работников моих тебе бояться нечего - они такие же реформаты, как и ты. - А, вот это хорошо! - сказал Ламме. Вечером, после сигнала к тушению огней, при затворенных дверях Вастеле с помощью Уленшпигеля и Ламме перетаскал из подвала в кузницу тяжелые тюки с оружием. - Я должен починить двадцать аркебуз, наточить тридцать наконечников для копий и отлить полторы тысячи пуль, - сказал он. - Вот вы мне и подсобите. - Я жалею, что у меня не четыре руки, - сказал Уленшпигель. - Ничего, Ламме нам поможет, - сказал Вастеле. - Помогу, - жалобным голосом отозвался Ламме, осоловевший от еды и питья. - Ты будешь лить пули, - сказал Уленшпигель. - Пули так пули, - повторил Ламме. Ламме плавил свинец, отливал пули и бросал злобные взгляды на smitte Вастеле, который заставлял его бодрствовать, в то время как он клевал носом. Он отливал пули со сдержанной яростью; ему страх как хотелось вылить расплавленный свинец на голову кузнецу Вастеле. Все же он подавил в себе это желание. Но к полуночи, меж тем как smitte Вастеле с Уленшпигелем терпеливо полировали стволы аркебуз и точили наконечники для копий, у Ламме бешенство и усталость достигли крайней степени, и он свистящим от злости голосом повел такую речь: - Посмотри на себя: ты худ, бледен и хил, а все оттого, что уж очень ты предан всяким принцам и сильным мира сего, уж очень ты для них стараешься, а о теле, о драгоценном теле своем забываешь, не печешься о нем, пренебрегаешь им, и оно у тебя хиреет. А ведь бог и госпожа природа не для этого сотворили его. Да будет тебе известно, что душе нашей, - а душа есть дыхание жизни, - для того, чтобы дышать, потребны бобы, говядина, пиво, вино, ветчина, колбасы и покой, а ты сидишь на хлебе и воде, да еще и не спишь. - Эк его прорвало! - воскликнул Уленшпигель. - Он сам не знает, что говорит, - печально заметил Вастеле. - Получше тебя знаю! - огрызнулся Ламме. - Я говорю, что все мы дураки - и я, и ты, и Уленшпигель: мы слепим глаза ради принцев и сильных мира сего, а они животики бы надорвали с хохоту, когда бы узнали, что мы с ног валимся, оттого что всю ночь ковали для их надобностей оружие и отливали пули. Они себе попивают из золотых кубков французское вино, едят на английского олова тарелках немецких каплунов и знать не хотят, что мы ищем попусту истинного бога, по милости которого они забрали такую силу, а враги косят нас косами и живыми бросают в колодцы. И ведь они не реформаты, не кальвинисты, не лютеране, не католики - они скептики, они во всем сомневаются, они покупают или же завоевывают себе княжества, отбирают добро у монахов, у аббатов, у монастырей, у них есть и девушки, и женщины, и шлюхи, и пьют они из золотых кубков за нескончаемое свое веселье, за нашу вековечную глупость, дурость и бестолковость и за все семь смертных грехов, которые они совершают прямо под твоим, smitte Вастеле, носом, который у тебя заострился от излишнего рвения. Окинь взглядом поля и луга, окинь взглядом посевы, плодовые сады, скот, сокровища, выступающие из недр земли. Окинь взглядом лесных зверей, птиц небесных, дивных ортоланов, нежных дроздов, кабаньи морды и окорока диких коз, все это - им, охота, рыбная ловля, земля, море - все им. А ты сидишь на хлебе и воде, и мы все здесь из кожи вон лезем для них, ночей недосыпаем, не едим и не пьем. А когда мы подохнем, они пнут ногой наши трупы и скажут нашим матерям: "Наделайте новых - эти уже не годятся". Уленшпигель посмеивался, но не говорил ни слова, Ламме сопел от злости, а Вастеле кротко ему ответил: - Ты все это сказал не подумав. Я живу не ради ветчины, пива и ортоланов, а ради торжества свободы совести. Принц - друг свободы - живет ради того же самого. Он жертвует своим довольством, своим покоем для того, чтобы изгнать из Нидерландов палачей и тиранов. Бери пример с него и постарайся спустить с себя жир. Народ спасают не брюхом, а беззаветной храбростью и безропотным несением тягот до последней минуты жизни. А сейчас, если ты устал, то поди и ляг. Но Ламме устыдился и не пошел. И они до рассвета ковали оружие и отливали пули. И так они провели три ночи подряд. А на четвертую ночь Уленшпигель с Ламме направились в Гент, и дорогою Уленшпигель продавал клетки и мышеловки, а Ламме - oliekoek'и. Поселились же они в Мелестее, городке мельниц, красные кровли которого видны отовсюду, и уговорились заниматься своим делом порознь, а вечером, до сигнала к тушению огней, сходиться in de Zwaan, то есть в таверне "Лебедь". Ламме его новый промысел понравился, и он охотно бродил по улицам Гента, искал жену, без счета осушал кружки и все время ел. А Уленшпигель вручил письма принца лиценциату медицины Якобу Скулапу, портному Ливену Смету, Яну Вульфсхагбру, красильщику Жилю Коорну и черепичнику Яну де Роозе, а они отдали ему деньги, собранные для принца, и уговорили еще на несколько дней задержаться в Генте или в его окрестностях - тогда они, мол, еще соберут ему денег. Впоследствии все эти люди были повешены на Новой виселице по обвинению в ереси, а тела их были погребены у Брюггских ворот, на Поле виселиц. 30 Между тем профос Спелле Рыжий (*105) разъезжал с красным жезлом на худой кляче по разным городам и всюду воздвигал помосты, разжигал костры и рыл ямы, в которые потом закапывали живыми несчастных женщин и девушек. А достояние убиенных отходило к королю. Однажды Уленшпигель сидел вместе с Ламме в Мелестее под деревом, и ему стало грустно-грустно. В июне вдруг завернули холода. С неба, затянутого серыми тучами, падал град. - Сын мой, - обратился к нему Ламме, - у тебя ни стыда, ни совести: вот уже четыре дня ты где-то шляешься, бегаешь к податливым девицам, ночуешь in de Zoeten Inval (в сладостном грехопадении), а кончишь ты тем же, чем кончил человек, намалеванный на одной вывеске: угодишь головой прямо в пчелиный улей. А я-то тебя жду in de Zwaan! Смотри, брат: такой распутный образ жизни до добра не доводит. Почему бы тебе не вступить на путь добродетели и не жениться? - Послушай, Ламме! - молвил Уленшпигель. - Человек, для которого в той упоительной битве, что зовется любовью, одна - это все, а все - это одна, не должен легкомысленно торопиться с выбором. - А про Неле ты забыл? - Неле далеко, в Дамме. Он все еще грустил, а град усиливался, когда мимо них, накрыв голову подолом; пробежала молоденькая смазливая бабенка. - Эй, ротозей, о чем это ты замечтался под деревом? - крикнула она. - Я мечтаю о женщине, которая накрыла бы меня подолом от града, - отозвался Уленшпигель. - Вот она, - сказала бабенка. - Вставай! Уленшпигель встал и направился к ней. - Ты опять меня бросаешь? - вскричал Ламме. - Да, - отвечал Уленшпигель - а ты ступай in de Zwaan, съешь одну, а то и две порции жареной баранины, выпей десять кружек пива, потом ложись спать - так ты и не соскучишься. - Я последую твоему совету, - сказал Ламме. Уленшпигель приблизился к бабенке. - Подними мне юбку с одного боку, а я с другого, и побежим, - предложила она. - А зачем бежать? - спросил Уленшпигель. - Я бегу из Мелестее, - отвечала она. - Сюда нагрянул профос Спелле с двумя сыщиками и поклялся, что перепорет всех гулящих девок, которые не захотят уплатить ему пять флоринов. Потому-то я и бегу, и ты тоже беги и в случае чего защити меня. - Ламме! - крикнул Уленшпигель. - Спелле в Мелестее! Беги в Дестельберг, в "Звезду Волхвов"! Ламме в ужасе вскочил и, поддерживая обеими руками живот, пустился бежать. - А куда этот толстый заяц помчался? - спросила девица. - В норку, где мы с ним должны свидеться, - отвечал Уленшпигель. - Ну, бежим! - сказала девица и, точно горячая кобылка, топнула ножкой. - По мне, лучше остаться добродетельным и не бежать, - сказал Уленшпигель. - Это еще что? - спросила девица. - Толстый заяц требует, чтобы я отказался от доброго вина, от пива и от нежного женского тела, - пояснил Уленшпигель. Девица бросила на него косой взгляд. - Ты запыхался, тебе надо передохнуть, - сказала она. - Я не вижу той сени, под которой я мог бы отдохнуть, - возразил Уленшпигель. - Покровом послужит тебе твоя добродетель, - молвила девица. - Я бы предпочел твою юбку, - заметил Уленшпигель. - Ты метишь в святые, а юбка моя недостойна прикрывать святых, - возразила девушка. - Пусти, я побегу одна! - А разве ты не знаешь, что собака на четырех лапах бежит быстрее, нежели человек на двух? - спросил Уленшпигель. - Вот и мы с тобой на четырех лапах помчимся быстрее. - Уж больно ты востер на язык - добродетельному человеку это не пристало. - Востер, - согласился он. - А вот мне так добродетель всегда казалась чем-то вялым, сонным, неповоротливым, хлипким, - сказала девица. - Это личина, прикрывающая недовольное выражение; это бархатный плащ, который накидывает на себя твердокаменная натура. Я же больше люблю таких мужчин, в груди у которых горит неугасимый светильник мужественности, влекущий к смелым подвигам и веселым приключениям. - Такие речи вела прелестная дьяволица со всехвальным святым Антонием, - заметил Уленшпигель. Шагах в двадцати виднелась придорожная таверна. - Говорила ты складно, - молвил Уленшпигель, - а теперь надо изрядно выпить. - У меня еще во рту не пересохло, - сказала девица. Они вошли. На ларе дремал огромный жбан, за толстое свое брюхо именуемый "пузаном". Уленшпигель обратился к baes'у: - Ты видишь вот этот флорин? - Вижу, - отвечал baes. - Сколько же ты выдоишь из него патаров, чтобы наполнить dobbeledauwaert'ом вон того пузана? Baes ему на это сказал: - Уплати negen mannekens (девять человечков), и мы будем с тобой в расчете. - То есть шесть фландрских митов, - стало быть, два мита ты берешь с меня лишку, - заметил Уленшпигель. - Ну так и быть, наливай. Уленшпигель наполнил стакан своей спутницы, встал, приосанился и, приставив ко рту носик жбана, вылил его содержимое себе в глотку. И шум от сего был подобен шуму водомета. Ошеломленная девица спросила: - Как это тебе удалось перелить пиво из этого толстого пуза в свой тощий живот? Уленшпигель ничего не ответил и обратился к baes'у: - Принеси ветчинки, хлеба и еще один полный пузан - мы хотим еще выпить и закусить. Как сказано, так и сделано. Девица угрызала кожицу от окорока, а в это время Уленшпигель столь нежно ее обнял у что это ее поразило и вместе с тем пленило и покорило. Затем, оправившись от изумления, она обратилась к нему с вопросом: - А как уживаются с вашей добродетелью жажда, точно у губки, волчий голод и любовная отвага? Уленшпигель же ей на это ответил так: - Я уйму нагрешил и, как ты знаешь, дал-обет покаяться. Покаяние мое длилось целый час. У меня было время подумать о своем будущем, и я представил себе, что придется мне сидеть на одном хлебе, хоть сие и не прельстительно; довольствоваться одной водичкой исключительно; отказываться от любви неукоснительно; не шевелиться и не чихать, дабы невзначай не поступить предосудительно; быть всеми уважаемым и всеми избегаемым; жить в одиночестве, как прокаженный; тосковать, как пес, потерявший своего хозяина, и, лет этак пятьдесят промаявшись, издохнуть в нищете неупустительно. Итак, покаяние мое было долгое. Поцелуй же меня, красотка, - и вон из чистилища! - Ах! - с радостью повинуясь ему, воскликнула девушка. - Добродетель - что вывеска, ее место на шесте. В любовных шалостях время проходило незаметно. Девица, однако ж, побаивалась, как бы их блаженству внезапно не помешал профос Спелле и его сыщики; того ради они порешили убраться, пока не поздно. - А ну, подбери юбку! - сказал Уленшпигель. Как два оленя, понеслись они в Дестельберг и застали Ламме закусывающим в Звезде Волхвов. 31 В Генте Уленшпигель часто виделся с Якобом Скулапом, Ливеном Сметом и Яном Вульфсхагером; и те сообщали ему об удачах и неудачах Молчаливого. И всякий раз, когда Уленшпигель возвращался в Дестельберг, Ламме задавал ему один и тот же вопрос: - С какими ты вестями? Приятными или же неприятными? - Беда! - отвечал Уленшпигель. - Молчаливый, брат его Людвиг, другие вожди, а равно и французы положили идти в глубь Франции на соединение с принцем Конде (*106). Так бы они спасли несчастную Бельгию и свободу совести. Но бог не захотел этого: немецкие рейтары и ландскнехты отказались идти дальше на том основании, что они-де присягали воевать с герцогом Альбой, но не с Францией. Напрасно принц убеждал их исполнить свой долг - в конце концов ему все же пришлось вывести их через Шампань и Лотарингию в Страсбург, а оттуда они возвратились в Германию. Как скоро наемники заартачились и ушли от принца, дела его сразу пошатнулись: король Французский (*107), невзирая на договор с принцем, отказал ему в деньгах; королева Английская (*108) пообещала принцу денежную помощь с условием, что он освободит Кале (*109) со всею округой, но письма ее перехватили и передали кардиналу Лотарингскому, а кардинал, подделав подпись принца, послал ей отказ. Так, словно призраки от пенья петуха, рассеивается у нас на глазах славное войско, рассеиваются наши надежды. Но с нами бог, и если даже оплошает земля, то уж вода наверное не подведет. Да здравствует Гез! 32 Однажды к Ламме и Уленшпигелю вся в слезах прибежала давешняя девица. - В Мелестее Спелле выпускает за деньги душегубов и воров, а ни в чем не повинных людей казнит, - сказала она. - Погиб и мой брат Михилькин! Ой, беда! Выслушайте меня и отомстите - ведь вы же мужчины! Это все наделал грязный и мерзкий развратник Питер де Роозе, растлитель малолетних. Ой, беда! Как-то вечером мой несчастный брат Михилькин и Питер де Роозе случайно сошлись в таверне Vaick ["Сокол" (флам.)], но не за одним столом - от Питера де Роозе все как от чумы. Брату моему противно было сидеть с ним в одной зале - он обозвал его распутной сволочью и велел убираться. А Питер де Роозе ему и говорит: "Брату продажной девки нос задирать негоже". И ведь соврал - никакая я не продажная, я гуляю только с теми, кто мне нравится. Тут Михилькин швырнул ему в морду кружкой с пивом, сказал, что он, мол, такой-сякой мерзкий распутник, врет и велел выкатываться, а не то, мол, он ему руку по локоть в рот засунет. Тот попробовал что-то сказать, но Михилькин привел свою угрозу в исполнение: стукнул его разочка два по зубам и, как Питер ни кусался, схватил его прямо за челюсть и вышвырнул на дорогу, и так Питер, нещадно избитый, и остался лежать на земле. А потом, когда он очнулся, ему скучно стало одному, и дошел он in't Vagevuur ["Чистилище" (флам.)] - в дрянной, захудалый трактир - туда одни бедняки ходят. И там его голь перекатная и та сторонилась. И никто с ним не заговаривал, кроме сельчан, которые его не знали, да проходимцев, да дезертиров. А он еще ко всему задира, так что его и тут несколько раз молотить принимались. Когда в Мелестее прибыл с двумя сыщиками профос Спелле, Питер де Роозе стал бегать за ними, как собачонка, угощал их вином, мясом, доставлял им на свой счет всевозможные платные увеселения. Через то стал он их другом-приятелем и изо всех своих злых сил постарался напакостить тем, кого он ненавидел, а ненавидел он всех жителей Мелестее, но больше всех - моего бедного брата. С него-то он и начал. Лжесвидетели, корыстолюбивые мерзавцы, показали, что Михилькин еретик, что он говорил нехорошие слова о божьей матери и не раз в трактире Vaick поносил бога и святых, и что, мол, в сундуке у него спрятано флоринов триста - не меньше. О свидетелях шла худая молва, и все-таки Михилькина схватили, Спелле и его сыщики сочли улики достаточными для того; чтобы подвергнуть его пытке, и Михилькина подвесили на блоке к потолку, а к каждой ноге привязали гирю весом в пятьдесят фунтов. Он отрицал свою вину и говорил, что если есть в Мелестее жулик, паскудник, богохульник и развратник, так это, конечно, Питер де Роозе, а не он. Но Спелле ничего не желал слушать - он велел сыщикам подтянуть Михилькина к самому потолку, а потом с грузом на ногах рывком опустить. И сыщики так зверски с ним обошлись, что кожа у него на лодыжках лопнула, мускулы порвались, ступни болтались. И все-таки Михилькин сказал, что вины за собой не признает, - тогда Спелле велел его снова пытать, но намекнул, что если Михилькин даст ему сто флоринов, то он отпустит его на все четыре стороны. Михилькин сказал, что ему легче умереть. А жители Мелестее как узнали, что Михилькина схватили и теперь пытают, всем скопом явились для дачи свидетельских показаний, - это называется "свидетельство всех добрых людей общины". И стояли они на том, что Михилькин совсем не еретик - он-де каждое воскресенье ходит в церковь, по большим праздникам причащается, имя матери божьей поминает, лишь когда просит избавить его от напасти; он, мол, и про земных-то женщин никогда худого слова не сказал, а уж о царице-то небесной и подавно. А что лжесвидетели уверяют, будто он при них богохульствовал в таверне Vaick, так это, мол, все ложь и клевета. Михилькина отпустили, лжесвидетелей наказали, а Питера де Роозе профос Спелле притянул было к суду, но тот от него откупился сотней флоринов, и профос не подвергнул его ни допросу, ни пытке. Питер де Роозе побоялся, что оставшиеся у него деньги вновь привлекут к нему внимание Спелле, и бежал из Мелестее, а бедный мой брат Михилькин умер от антонова огня. Прежде он не хотел меня видеть, а перед смертью велел позвать и сказал, чтобы я боялась огня, горящего в моем теле, потому что он может ввергнуть меня в огонь адский. А я молча плакала - ведь огонь-то во мне и правда горит! Скончался Михилькин у меня на руках. - Ах! - воскликнула девица. - Кто отомстит профосу Спелле за смерть моего любимого, милого Михилькина, тот будет мой господин, а я ему буду вечная раба. Уленшпигель слушал ее, а пепел Клааса бился о его грудь. И он дал себе слово привести злодея Спелле на виселицу. Боолкин - так звали девушку - вернулась в Мелестее; теперь она уже не боялась мести Питера де Роозе, так как один погонщик, гнавший скот через Дестельберг, сообщил ей, что священник и горожане предупредили: если, мол, Спелле пальцем тронет сестру Михилькина, то будет держать ответ перед самим герцогом. Уленшпигель пошел с ней в Мелестее и, войдя в дом Михилькина и увидев в одной из нижних комнат портрет пирожника, подумал, что это, верно, портрет покойного. Боолкин ему сказала: - Это мой брат. Уленшпигель взял портрет и сказал: - Спелле повесят! - Как ты этого добьешься? - спросила она. - Будешь заранее знать - потом никакого удовольствия не получишь, - отвечал Уленшпигель. Боолкин сокрушенно покачала головой. - Ты мне не доверяешь, - сказала она. - Напротив, я оказал тебе высшее доверие уже одним тем, что сказал тебе: "Спелле повесят!", - возразил Уленшпигель, - только за одни эти слова ты можешь привести меня на виселицу раньше, чем я приведу его. - И то правда, - согласилась она. - Ну так вот, - продолжал Уленшпигель, - поди принеси мне хорошей глины, двойную пинту bruinbier'а, чистой воды и телятинки. Все это мы разделим по-братски. Телятинка пойдет мне, bruinbier пойдет теляти, вода пойдет для глины, а глина для изваяния. Уленшпигель мял глину, выпивая и закусывая, и даже время от времени по рассеянности вместо мяса запихивал в рот кусок глины, оттого что неотрывно глядел на портрет. Размяв глину, он смастерил из нее маску, и Боолкин, сравнив рот, нос, глаза и уши, была поражена сходством с покойным. Затем Уленшпигель положил маску в печь, а когда она высохла, он сделал ее по цвету точно такой, какие бывают лица у покойников, придал ей суровое, мрачное выражение, а черты исказил как бы судорогой. Девушка, перестав ахать от изумления, долго не могла отвести глаза от маски, потом вдруг побледнела как полотно, закрыла лицо руками и, содрогнувшись, вымолвила: - Это он, бедный мой Михилькин! Еще Уленшпигель вылепил две окровавленные ноги. Боолкин, оправившись от первого потрясения, сказала: - Да будет благословен тот, кто убьет убийцу! Взяв маску и ноги, Уленшпигель сказал: - Мне нужен помощник. Боолкин дала ему совет: - Пойди in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и обратись к содержателю таверны Иоосу Лансаму из Ипра. Это был закадычный друг моего брата. Скажи, что ты от Боолкин. Уленшпигель так и сделал. Послужив делу смерти, профос Спелле обыкновенно захаживал in't "Vaick" (в "Сокол") и пил горячую смесь из dobbeleclauwaert'а, корицы и сахара. Боясь попасть на виселицу, ему здесь ни в чем не отказывали. Питер де Роозе, осмелев, возвратился в Мелестее. Чтобы чувствовать себя под охраной Спелле и его сыщиков, он так за ними и ходил. Кое-когда Спелле угощал его. И они вместе весело пропивали деньги несчастных жертв. Таверна Сокол теперь уже не так посещалась, как в доброе старое время, когда горожане жили в радости, молились богу по католическим правилам и не подвергались гонениям за веру. Ныне городок был словно в трауре - по крайней мере, такое впечатление производило множество пустых или же запертых домов и пустынные его улицы, по которым бродили отощавшие псы и разгребали мусорные кучи. Зато двум лиходеям было теперь где разгуляться в Мелестее. Напуганные жители могли наблюдать, как эти двое, совсем обнаглев, днем намечают жертвы, оглядывают их дома, составляют списки обреченных, а вечером, возвращаясь из Сокола под охраной сыщиков, таких же пьяных, как и они, орут непристойные песни. Уленшпигель пошел in den "Blauwe Gans" (в "Синий Гусь") и застал Иооса Лансама за стойкой. Уленшпигель вытащил из кармана бутылочку водки и сказал: - Боолкин продает две бочки такой водки. - Пойдем в кухню, - сказал baes: Заперев за собой дверь, он пытливо взглянул на Уленшпигеля. - Ты же сам водкой не торгуешь, - заметил он. - Чего ты моргаешь? Кто ты таков? Уленшпигель же ему на это ответил так: - Я сын Клааса, сожженного в Дамме. Пепел его бьется о мою грудь. Я хочу уничтожить убийцу-Спелле. - Тебя ко мне Боолкин послала? - спросил хозяин. - Боолкин, - отвечал Уленшпигель. - Я убью Спелле, а ты мне поможешь. - Согласен, - молвил baes. - А как за это дело взяться? Уленшпигель же ему на это сказал: - Пойди к священнику, доброму пастырю, врагу Спелле. Собери своих друзей и выйди с ними завтра после сигнала к тушению огней на Эвергемскую дорогу, между "Соколом" и домом Спелле. Будьте все в темных одеждах и станьте в тени. В десять часов из кабачка выйдет Спелле, а с противоположной стороны подъедет повозка. Нынче своим друзьям ты ничего не говори - они-спят слишком близко к ушам своих жен. Пойди к ним завтра. Отправляйтесь туда, слушайте хорошенько и все запоминайте. - Запомним; - обещал Иоос и, подняв стакан, провозгласил: - Пью за веревку для Спелле! - За веревку! - подхватил Уленшпигель. После этого они с baes'ом вышли в общую залу, где пили гентские старьевщики, возвращавшиеся с брюггского субботнего базара, на котором они втридорога продали золотой парчи камзолы и серебряной парчи накидки, купленные за гроши у обедневших дворян, некогда тянувшихся за испанцами в их любви к роскоши. И теперь у старьевщиков шел пир горой по случаю изрядных барышей. Уленшпигель и Иоос Лансам сидели в уголке, выпивали и шепотом уславливались, что прежде всего Иоос пойдет к священнику, доброму пастырю, ненавидевшему Спелле - убийцу невинных. А потом, пойдет к друзьям. На другой день Иоос Лансам и предуведомленные друзья Михилькина после сигнала к тушению огней вышли из Blauwe Gans'а, где они, по обыкновению, пили пиво, и, дабы скрыть истинные свои намерения, пошли разными путями, а сошлись на Эвергемской дороге. Было их семнадцать человек. В десять часов Спелле вместе с двумя сыщиками и Питером де Роозе вышел из "Сокола". Лансам со своими людьми спрятался в амбаре у Самсона Буне, который тоже дружил с Михилькином. Дверь амбара была растворена. Спелле, однако ж, их не заметил. А они видели, как он, Питер де Роозе и два сыщика, захмелев, качались из стороны в сторону, и им была слышна его поминутно прерываемая икотой пьяная болтовня: - Профосы! Профосы! Профосам хорошо живется на свете. Поддерживайте меня; висельники, - вам же от меня перепадает! Из-за города внезапно донеслось верещанье осла и щелканье бича. - Вот упрямый осел! - заметил Спелле. - Его так вежливо просят, а он хоть бы что! Но тут послышался стук колес и тарахтенье повозки, мчавшейся под гору и подскакивавшей на камнях. - Остановить! - взревел Спелле. Как скоро повозка поравнялась, Спелле и два сыщика схватили осла под уздцы. - В повозке никого, - сказал один из сыщиков. - Дурья голова! - вскричал Спелле. - Статочное ли это дело, чтобы повозки ездили ночью порожняком и без никого? Кто-нибудь, уж верно, спрятался. Зажгите фонари и поднимите их повыше, я сейчас посмотрю. Спелле полез с фонарем в повозку, но тотчас же, испустив вопль, грянулся оземь. - Михилькин! Михилькин! Боже, спаси меня! - вскричал он. И тут в повозке стал во весь рост человек, одетый в белое, будто пирожник, и в руках он держал две окровавленные ноги. Как скоро Питер де Роозе и оба сыщика увидели при свете фонарей эту внезапно выросшую фигуру, у них тоже вырвался вопль: - Это Михилькин! Мертвый! Спаси нас, господи! На шум сбежались все семнадцать человек и ужаснулись сходству ярко освещенного луной изваяния с их усопшим другом Михилькином. А привидение к тому же еще размахивало окровавленными ногами. Лицо у привидения было такое же круглое и полное, как у Михилькина, но только синее, словно у покойника, изъеденное червями под подбородком, и с грозным выражением. Не переставая размахивать окровавленными ногами, привидение обратилось к лежавшему навзничь и стонавшему Спелле: - Спелле, профос Спелле, очнись! Спелле, однако ж, не шевелился. - Спелле! - снова воззвал призрак. - Очнись, а не то я тебя столкну в разверстую адову пасть! Спелле поднялся; волосы у него стояли дыбом от страха. - Михилькин! Михилькин! - умоляюще заговорил он. - Помилуй меня! Между тем собрались горожане, но Спелле не видел ничего, кроме фонарей, которые он принимал за глаза дьявола. Так, по крайней мере, он сам впоследствии рассказывал. - Спелле! - возгласил дух Михилькина. - Готов ли ты к смерти? - Нет, нет, мессир Михилькин, напротив, совсем не готов! - отвечал профос. - Я не хочу предстать перед богом с душою, черною от грехов. - Узнаешь ты меня? - спросил призрак. - Укрепи меня, боже! - воскликнул Спелле. - Да, я узнаю тебя: ты - дух пирожника Михилькина, безвинно пострадавшего и, умершего на своей постели от последствий пытки, а эти две окровавленные ноги - те самые, к которым я велел привесить по пятидесяти, фунтов к каждой. Прости меня, Михилькин! Это меня Питер де Роозе соблазнил: он мне пообещал, а потом и взаправду дал полсотни флоринов за то, чтоб я внес тебя в список. - Хочешь покаяться? - вопросил дух. - Да, мессир, я хочу покаяться, во всем сознаться и принести повинную. Но только будьте добры - прогоните этих бесов, а то они меня сожрут. Я все скажу! Уберите горящие глаза! Я так же точно поступил в Турне с пятью горожанами, а в Брюгге - с четырьмя. Я позабыл, как их звали, но если вы будете настаивать, я припомню. В других местах я тоже грешил, сеньор, - по моей вине шестьдесят девять невинных страдальцев лежат в сырой земле. Королю нужны деньги, Михилькин. Так мне сказали. Но ведь и мне нужны деньги. Часть их я закопал в Генте, в погребе у старухи Гровельс, моей настоящей матери. Я все вам сказал, все! Спасите меня и помилуйте! Прогоните чертей! Господи боже, пресвятая дева, Иисусе Христе, заступитесь за меня! Только уберите адские огни, а я все продам, все раздам бедным и покаюсь! Уленшпигель, видя, что толпа горожан ему сочувствует, соскочил с повозки и, схватив Спелле за горло, начал душить. Но тут вмешался священник. - Оставь его, - сказал он, - пусть лучше он умрет на виселице, нежели от руки привидения. - А как вы собираетесь с ним поступить? - спросил Уленшпигель. - Мы пожалуемся на него герцогу, и его повесят, - отвечал священник. - Но ты-то кто таков? - Я бедная фламандская лисичка в обличье Михилькина, - отвечал Уленшпигель, - сейчас я опять уйду в норку, а то как бы испанские охотники не поймали. Питер де Роозе тем временем бежал со всех ног. А Спелле был повешен, и имущество его было конфисковано. И отошло оно к королю. 33 На другой день Уленшпигель шагал вдоль прозрачной речки Лис по направлению к Куртре. У Ламме был очень несчастный вид. - Ах ты нюня этакая! - сказал ему Уленшпигель. - Плачешь по жене, которая надела на тебя венец с рогами! - Сын мой, - возразил Ламме, - она всегда была мне верна и даже любила меня, а уж я-то как ее любил, господи Иисусе! Но однажды она отправилась в Брюгге, а вернулась - как будто ее кто подменил. С той поры, когда мне хотелось ее ласк, она неизменно отвечала: "Мы должны жить с тобой только как друзья". А я с сокрушенным сердцем говорил ей: "Красавица ты моя ненаглядная, ведь нас с тобой господь сочетал. Я же малейшие твои желания исполнял. Я ходил в черной холщовой куртке и в бумазейной накидке, а тебя, невзирая на королевские указы, рядил в шелк да в бархат. Красавица моя, неужто ты меня разлюбила?" А она мне и отвечает: "Я, говорит, тебя люблю, как то заповедано в законе господнем и в правилах церковных. Все же я останусь твоею спутницею, но только добродетельною". - "Не нужна мне, говорю, твоя добродетель, мне нужна ты, моя супруга". А она покачала головой, да и говорит: "Я знаю, ты добрый. Все это время ты был у нас за повара, чтобы избавить меня от стряпни. Ты гладил простыни, воротнички и сорочки, чтобы мне не возиться и тяжелыми утюгами. Ты стирал белье, подметал комнаты и перед домом, чтобы я себя не утруждала. Теперь я сама всем этим займусь, но уж больше ты от меня ничего не требуй, муженек". - "Нет, говорю, пусть все остается по-прежнему: я буду твоей горничной, гладильщицей, кухаркой, прачкой, верным твоим рабом, но только помни, что муж и жена - это едина душа и едина плоть, и не разрывай нежных уз любви, которые столь ласково нас с тобой соединили". - "Так надо", - говорит. "Это ты в Брюгге, спрашиваю, пришла к столь жестокому решению?" А она отвечает: "Я дала обет богу и святым угодникам". - "Кто же, спрашиваю, принудил тебя дать обет не исполнять супружеских обязанностей?" - "Тот, говорит, на ком благодать господня, принял меня в число своих духовных дочерей". И вот с того самого дня она точно стала верной женой кого-то другого - до такой степени чужой стала она мне. Я ее умолял, и терзал, и угрожал, и рыдал, и увещал - ничего не помогло. Как-то вечером возвращаюсь из Бланкенберга, - мне там нужно было получить арендную плату за одну из моих ферм, гляжу: нет ее. Верно, наскучили ей мои просьбы, тошно и горько ей стало глядеть на унылое мое лицо, и она от меня убежала. Где-то она теперь? Тут Ламме сел на берегу Лиса и, опустив голову, устремил взгляд на воду. - Ах, подружка, подружка! - запричитал он. - Какая ты была пухлая, нежная и главная! Такой молодки мне уж теперь не найти! Таких любовных яств мне уже не отведать! Где твои поцелуи, благоуханные, как тимиан, твои прелестные губки, с которых я собирал наслаждение, как пчела собирает мед с розового куста? Где твои белые руки, нежно меня обнимавшие? Где твое горячее сердце, твоя полная грудь, где этот дивный трепет, пробегавший по божественному твоему телу, дышавшему любовью? Э, да что вспоминать о твоих прежних зыбях, прохладная речка, когда ты уже весело катишь под солнцем новые волны? 34 Подойдя к опушке Петегемского леса, Ламме сказал Уленшпигелю: - Я сейчас изжарюсь. Посидим в тени! - Посидим, - согласился Уленшпигель. Они сели на траву, под деревом, и в эту минуту мимо них пробежало стадо оленей. - Будь начеку, Ламме! - заряжая свою немецкую аркебузу, сказал Уленшпигель. - Вон старые крупные самцы, - они гордо носят могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом дробно стучат копытцами стройные однолетки - их телохранители, готовые в любую минуту защитить стариков острыми своими рожками. Они спешат к своему пристанищу. А теперь я взведу курок, и ты тоже. Огонь! Старый олень ранен. Однолетку попало в бедро. Удирает. Будем гнать его, пока не свалится. А ну, за мной, беги, скачи, лети! - Узнаю своего взбалмошного друга, - заметил Ламме. - И что выдумал - гнаться за оленями! Без крыльев летать - напрасный труд. Все равно не догонишь. О жестокий мой спутник! Откуда ты взял, что я так же проворен, как ты? Я обливаюсь потом, сын мой, я обливаюсь потом и сейчас упаду. Смотри: поймает тебя лесничий - попадешь на виселицу. Олени - королевская дичь. Пусть они себе бегут, сын мой, - ведь все равно не поймаешь. - Вперед, вперед! - вскричал Уленшпигель. - Слышишь, как шуршат его рога в листве? Словно ветер шумит. А что сломанных веток, что листьев-то на земле! Так, еще одна пуля угодила ему в бедро! Будет у нас сегодня обед! - Да ведь олень пока еще не изжарен! - заметил Ламме. - Пусть себе мчатся бедные животные. Ой, как жарко! Сейчас упаду и не встану. Внезапно отовсюду набежали оборванные и вооруженные люди. Залаяли собаки и бросились в угон за оленями. Четверо угрюмого вида мужчин, окружив Ламме и Уленшпигеля, повели их в глубь леса, и в самой лесной глухомани глазам Уленшпигеля и Ламме открылась поляна, а на той поляне они увидели целый табор: тут были женщины, дети и великое множество мужчин, вооруженных кто чем - и шпагами, и арбалетами, и аркебузами, и копьями, и рогатинами, и рейтарскими пистолетами. Уленшпигель обратился к ним с вопросом: - Кто вы, разбойнички или же Лесные братья? [Лесные братья - то же, что Лесные гезы] Сдается мне, что вы тут целым станом, спасаетесь от преследований. - Мы - Лесные братья, - отвечал сидевший у огня и жаривший на сковороде птицу старик. - А ты кто таков? - Я родом из прекрасной Фландрии, - отвечал Уленшпигель, - я и живописец, я и крестьянин, я и дворянин, я и ваятель. И странствую я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. - Коли ты видел много стран, - снова заговорил старик, - стало быть, сумеешь выговорить Schild ende Vriendt (щит и друг) так, как выговаривают гентцы. А не сумеешь - значит, ты не настоящий фламандец и будешь казнен. - Schild ende Vriendt, - произнес Уленшпигель. - А ты, толстопузый, чем занимаешься? - обратившись к Ламме, спросил старик. - Я проедаю и пропиваю мои имения, поместья, фермы, хутора, разыскиваю мою жену и всюду следую за другом моим Уленшпигелем. - Коли ты много странствуешь, стало быть знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта, - сказал старик. - Нет, не знаю, - отвечал Ламме. - А вот не знаете ли вы, как зовут того мерзавца и негодяя, который похитил мою жену? Назовите мне его имя, и я уложу его на месте. Старик же ему сказал: - На этом свете не возвращаются, во-первых, истраченные монеты, а во-вторых, жены, сбежавшие от опостылевших им мужей. - Затем старик обратился к Уленшпигелю. - А ты знаешь, как зовут в Лимбурге уроженцев Веерта? - спросил он. - Raeksteker'ами (заклинателями скатов), и вот почему, - отвечал Уленшпигель. - Однажды с повозки рыбника упал живой скат, а старухи, глядя, как он трепыхается, решили, что в него вселился бес, и говорят: "Пойдем за священником - пусть он из него изгонит беса". Священник беса изгнал, а ската унес с собой и отлично поджарил его во славу жителей Веерта. Такую же участь да пошлет господь бог и кровавому королю! В лесу между тем заливались собаки. По лесу бежали вооруженные люди и пугали зверя криками. - Это они за теми двумя, которых я ранил, - заметил Уленшпигель. - Они пойдут нам на обед, - сказал старик. - А как называют в Лимбурге уроженцев Эндховена? - Pinnemaker'ами (засевщиками), - отвечал Уленшпигель. - Когда неприятель подошел к их городу, они вместо засова задвинули городские ворота морковью. Откуда ни возьмись, набежали гуси, жадные их клювы мигом расклевали морковь, и в Эндховен ворвался враг. А чтобы расклевать тюремные засовы, за которыми томится свобода совести, нужны клювы железные. - Коли с нами бог, то кто же нам тогда страшен? - заметил старик. - Собаки лают, люди воют, ветки хрустят - точно буря мчится по лесу, - сказал Уленшпигель. - А что, оленье мясо вкусно? - поглядывая на сковороду, спросил Ламме. - Крики загонщиков не умолкают, - обратившись к Ламме, сказал Уленшпигель. - Собаки совсем близко. Экий содом! Олень! Олень! Берегись, мой сын! Ах, проклятый зверь! Свалил моего толстого друга вместе со всеми сковородками, горшками, котлами и кусками мяса. А женщины и девушки в ужасе разбегаются. Никак, у тебя кровь течет, сын мой? - Ты еще смеешься, негодник! - вскричал Ламме. - Да, у меня течет кровь, он наподдал мне рогами в зад. Вот гляди: и штаны разорваны, и мякоть, да еще и превосходное жаркое валяется на земле. Ой! Так у меня через седалище вся кровь утечет. - Этот олень оказался предусмотрительным хирургом: он спас тебя от апоплексии, - заметил Уленшпигель. - Скотина ты бесчувственная! - вознегодовал Ламме. - Не буду я больше с тобой странствовать. Я останусь с этими добрыми людьми. Как тебе не совестно? Ты меня совсем не жалеешь, а я за тобой, как собачонка, невзирая ни на метель, ни на стужу, ни на дождь, ни на град, ни на ветер, и в такую жару, когда у меня душа вместе с потом выходит! - Рана у тебя пустячная, - заметил Уленшпигель. - Приложи к ней oliekoek'и - это будет для нее лакомый пластырь. Ты знаешь, как зовут лувенцев? Не знаешь? Жаль мне тебя! Ну ладно, уж так и быть, скажу, только не хнычь. Их называют koeyeschieter'ами (стрелками по коровам),