ена! Это она, сын мой! Но я к ней не подойду - это свыше моих сил! В каком виде я ее нахожу! - Да чего ты хнычешь? - спросил Уленшпигель. - Она сейчас прелестна - в муслиновом платье с разрезами, в которые проглядывает ее свежее тело. Нет, это не твоя жена - слишком молода. - Это она, сын мой, это она! - возразил Ламме. - Я ее сразу узнал. Поддержи меня - мне силы изменяют. Кто бы мог подумать? Она - и вдруг танцует в цыганском наряде, без всякого стеснения! Да, это она! Погляди на ее стройные ноги, на голые до плеч руки, на полные золотистые груди, только до половины прикрытые муслиновым платьем. Гляди: за ней носится огромный пес, а она его дразнит красным платком. - Это египетская собака, - заметил Уленшпигель, - в Нидерландах нет такой породы. - Египетская?.. Не знаю... Но это она. Ах, сын мой, мне больно глазам! Она подбирает юбку, чтобы видны были ее округлые колени. Она нарочно смеется, чтобы показать свои белые зубки, и не просто смеется, а заливается хохотом, чтобы слышен был ее нежный голосок. Она расстегивает платье и нарочно откидывается. О, эта шея - шея пылающего любовью лебедя, эти голые плечи, эти ясные и смелые глаза! Бегу к ней. Тут Ламме спрыгнул с осла. Уленшпигель, однако, удержал его. - Эта девушка совсем не твоя жена, - сказал он. - Мы недалеко от цыганского табора. Гляди в оба! Видишь там, за деревьями, дым? Слышишь лай собак? Вон они уже нас заметили - как бы не кинулись. Юркнем лучше в чащу! - Нет, я не юркну, - объявил Ламме. - Это моя жена, такая же фламандка, как мы с тобой. - Ты слепой дурак, - заметил Уленшпигель. - Слепой? Нет, не слепой. Я прекрасно вижу, как она, полураздетая, танцует, смеется и дразнит огромного пса. Она притворяется, что не видит нас. На самом деле она нас видит, уверяю тебя. Тиль, Тиль, гляди! Собака бросилась на нее, повалила и хочет вырвать красный платок. А она жалобно кричит. И с этими словами Ламме устремился к ней. - Жена моя, жена моя! - воскликнул он. - Ты ушиблась, моя ненаглядная? Что ты так хохочешь? А взгляд у тебя растерянный. - Он целовал ее, гладил и говорил: - А где же твоя милая родинка под левой грудью? Что-то я ее не вижу. Где же она? Нет, ты не моя жена. Господи твоя воля! А она все хохотала. Вдруг Уленшпигель крикнул: - Берегись, Ламме! Ламме обернулся и увидел рослого цыгана с испитым смуглым лицом, напоминавшим peperkoek, то есть французский пряник. Тогда Ламме взял копье и, изготовившись, к обороне, крикнул: - Уленшпигель, на помощь! Уленшпигель тут как тут со своей острой саблей. Цыган обратился к Ламме на нижненемецком языке: - Gibt mi Ghelt, ein Richsthaler auf tsein (дай мне денег, один рейхсталер или десять). - Смотри, - сказал Уленшпигель, - девушка бежит, хохочет и все оглядывается - не идет ли кто за ней. - Gibt mi Ghelt, - повторил цыган. - Заплати за шашни. Мы люди бедные, а тронуть мы тебя не тронем. Ламме дал ему паролю. - Чем ты промышляешь? - спросил Уленшпигель. - Чем придется, - отвечал цыган. - Мы мастера на все руки, чудеса показываем, ворожим. Бьем в бубен, танцуем венгерские танцы. Кое-кто мастерит клетки и рашперы, на которых изготовляется отменное жаркое. Но фламандцы и валлоны боятся нас и гонят. Честным трудом нам жить не дают - поневоле приходится воровать: таскаем у крестьян овощи, мясо, птицу, - что ж поделаешь, когда они и продавать не продают, и даром ничего не дают? - А кто эта девушка, которая так похожа на мою жену? - спросил Ламме. - Это дочь нашего вожака, - отвечал цыган и, точно боясь чего-то, заговорил тихо: - Господь послал ей любовный недуг - женский стыд ей незнаком. Как увидит мужчину, сейчас на нее нападает буйное веселье и неудержимый смех. Говорит она мало - ее долгое время считали даже немой. По ночам сидит-тоскует у костра, то плачет, то смеется без причины, то показывает на живот - говорит, что там у нее болит. В настоящее исступление она впадает летом, в полдень, после еды. Почти голая танцует неподалеку от табора. Она ничего не хочет носить, кроме тюля и муслина. Зимой мы с превеликим трудом надеваем на нее подбитый козьим мехом плащ. - А разве нет у нее милого дружка, который не позволял бы ей отдаваться первому встречному? - спросил Ламме. - Нет у нее дружка, - отвечал цыган. - Когда путники подходят к ней и видят ее безумные глаза, то они испытывают не столько сердечное влечение, сколько страх. Этот толстяк не робкого, знать, десятка, - указывая на Ламме, добавил он. - Не прерывай его, сын мой, - вмешался Уленшпигель. - Треска пусть себе хает кита, а кто из них больше дает ворвани? - Ты нынче не в духе, - заметил Ламме. Но Уленшпигель, не слушая его, обратился к цыгану с вопросом: - А как она обходится с теми, кто не менее храбр, чем мой друг Ламме? - Получает и удовольствие и барыш, - с грустью в голосе отвечал цыган. - Кто с ней побаловался, тот платит за развлечение, а деньги эти идут на ее наряды и на нужды стариков и женщин. - Стало быть, она никого не слушается? - спросил Ламме. - Пусть те, кого посетил господь, живут по своей воле в хотению. Таков наш закон, - отвечал цыган. Уленшпигель и Ламме продолжали свой путь. А цыган с величественным и невозмутимым видом направился к табору. А девушка танцевала на поляне и заливалась хохотом. 40 По пути в Брюгге Уленшпигель обратился к Ламме: - Мы много потратили на вербовку солдат, на сыщиков, на подарок цыганке и на oliekoek'и, - ведь ты их в огромном количестве поедал сам, а продать ни одного не продал. Ну так вот, пусть твое чрево умерит свои желания - нам нужно сократиться. Дай мне твои деньги - общее хозяйство буду вести я. - Хорошо, - сказал Ламме и протянул ему кошелек. - Только не мори меня-голодом - прими в соображение, что я толстяк и крепыш, а значит, мне необходим питательный и обильный стол. Ты же худ и тщедушен, тебе можно так жить: день прошел - и слава богу, нынче поел, а завтра как-нибудь, ты, ни дать ни взять, дощатая мостовая на набережной - способен питаться одним воздухом да дождем. Ну, а у меня от воздуха под ложечкой начинает сосать, от дождя голод только усиливается, так что мне нужна иная пища. - У тебя и будет иная пища, - подхватил Уленшпигель, - пища постная, душеспасительная. Супротив нее не устоит самое толстое брюхо: мало-помалу оно опадает, так что самый грузный человек становится легким. И скоро милый моему сердцу обезжиренный Ламме будет бегать, что твои олень. - Горе мне! - воскликнул Ламме. - О, мой тощий удел! Я проголодался, сын мой, и не прочь был бы поужинать. Вечерело. Они приблизились к Брюгге со стороны Гентских ворот. Тут им пришлось предъявить пропуски. Уплатив по полсоля за себя и по два соля за ослов, они въехали в город. Слова Уленшпигеля, видимо, навели Ламме на грустные размышления. - Скоро мы будем ужинать? - спросил он. - Скоро, - отвечал Уленшпигель. Остановились они in de Meermin (в "Сирене") - на постоялом дворе с позолоченным флюгером в виде сирены, вертевшимся на крыше. Путники поставили своих ослов в конюшню, и Уленшпигель заказал себе и Ламме на ужин хлеба, сыра и пива. Хозяин, подавая скудный этот ужин, ухмылялся. Ламме ел неохотно и с тоской смотрел на Уленшпигеля, который тем временем с таким аппетитом угрызал черствый хлеб и молодой сыр, точно это были ортоланы. И кружку пива Ламме выцедил без удовольствия. Уленшпигель посмеивался, глядя, как он страждет. И посмеивался еще кто-то во дворе, по временам заглядывавший в окно. Уленшпигель заметил, что это женщина и что она прячет свое лицо. Решив, что это какая-нибудь служанка-насмешница, он тут же перестал о ней думать. А Ламме был бледен, скучен и вял, оттого что страсть его чрева не была утолена, и, глядя на него, Уленшпигель в конце концов проникся к нему состраданием и только хотел было заказать для своего товарища яичницу с колбасой, говядину с бобами или же еще что-нибудь в этом роде, как вдруг вошел baes и, сняв шляпу, молвил: - Ежели господам проезжающим хочется чего-нибудь получше, то пусть только скажут и объяснят, что им угодно. Ламме широко раскрыл глаза, еще шире разинул рот и, сгорая от нетерпения, воззрился на Уленшпигеля. Уленшпигель же сказал baes'у: - Странствующие подмастерья небогаты. - Им самим иногда невдомек, чем они обладают; - возразил baes и указал на Ламме. - Одно это располагающее к себе лицо чего стоит! Ну так что же угодно вашим милостям приказать по части выпивки и закуски? Яичницу с жирной ветчиной, choesel'ей сегодняшнего изготовления, слоеных пирожков, каплуна, - каплун так и тает во рту, - жирного мяса с пряностями, антверпенского dobbelknol'я, брюггского dobbelkuyt'а, лувенского вина, изготовляемого по способу бургонского? Денег я с вас не возьму. - Всего принесите, - сказал Ламме. Скоро все это появилось на столе, и Уленшпигелю было приятно смотреть, как бедный Ламме, более чем когда-либо изголодавшийся, набросился на яичницу, на choesel'и, на каплуна, на ветчину, на жареное мясо и как он целыми литрами лил себе в глотку dobbelknol, dobbelkuyt, а равно и лувенское, изготовляемое по способу бургонского. Наевшись вволю и ублаготворившись, он хотя и отдувался, как кит, а все оглядывал стол, не осталось ли еще чего-нибудь такого, что бы можно было положить в рот. И на зубах у него похрустывали остатки слоеных пирожков. Ни Уленшпигель, ни он не замечали славной мордашки, улыбавшейся им в окно и мелькавшей во дворе. Когда же baes принес им глинтвейну, они опять начали пить. И пели песни. После сигнала к тушению огней baes спросил, не угодно ли ям пройти в большие хорошие комнаты. Уленшпигель на это ему ответил, что с них довольно и одной маленькой. - Маленьких комнат у меня нет, - возразил baes. - Я бесплатно предоставляю каждому по комнате для господ. И точно: он проводил их в комнаты с роскошной мебелью и коврами. В комнате Ламме высилась двуспальная кровать. Уленшпигель изрядно выпил, его развезло, а потому он в Ламме не чинил никаких препятствий по части отхода ко сну и сам тот же час започивал. В полдень он заглянул к Ламме в комнату - тот еще храпел. Поодаль лежала прехорошенькая сумочка, набитая деньгами. Уленшпигель раскрыл сумочку и узрел золотые каролю в серебряные патары. Он растолкал Ламме - тот протер заспанные глаза и, с беспокойством осмотрев комнату, воскликнул: - Моя жена! Где моя жена? Указав на пустое место рядом с собой в постели, Ламме прибавил: - Она только что была здесь. Тут он спрыгнул с кровати, снова обшарил глазами комнату, заглянул во все уголки, осмотрел альков и шкафы, и, никого не обнаружив, затопал ногами и закричал: - Моя жена! Где моя жена? На шум прибежал baes. - Подлец! - схватив его за горло, взвизгнул Ламме. - Где моя жена? Куда ты дел мою жену? - Вот беспокойный постоялец! - заметил baes. - Жена, жена! Какая жена? Ты приехал без жены. Я знать ничего не знаю. - А, не знаешь! - завопил Ламме и опять давай шарить по всем углам. - Вот горе! Ведь ночью-то она была здесь, лежала рядом со мной, как в пору нашей страстной взаимной любви. Да, была. Где же ты сейчас, моя ненаглядная? С этими словами он швырнул сумочку. - Мне твои деньги не нужны - мне нужна ты, моя любимая, твое нежное тело, твое доброе сердце! О неизреченное счастье! Ты ушло безвозвратно. Я было отвык от тебя, мое сокровище, отвык от твоих ласк. Ты вновь взяла меня в полон - и снова покинула. Нет, лучше смерть! Ах, жена моя! Где моя жена? Он повалился на пол и зарыдал. Потом вдруг вскочил, распахнул дверь и, промчавшись в одной сорочке через весь постоялый двор, выбежал на улицу. - Моя жена! Где моя жен-а? - крикнул он. Но сейчас же вернулся, оттого что гадкие мальчишки свистели и бросались в него камнями. Тут Уленшпигель заставил его одеться и сказал: - Не отчаивайся. Увиделся ты с ней и увидишься снова. Она тебя не разлюбила: она к тебе пришла, и потом это она, конечно, заплатила за ужин и за господские комнаты и положила на кровать полную сумочку денег. Пепел у меня на груди говорит мне, что неверная жена так не поступает. Не плачь! Идем на защиту отчего края! - Побудем еще немного в Брюгге! - молвил Ламме. - Я обегу весь город и найду ее. - Нет, не найдешь, - возразил Уленшпигель, - она от тебя прячется. Ламме потребовал объяснений от baes'а, но тот ничего ему не сказал. И приятели двинулись в Дамме. В дороге Уленшпигель задал Ламме вопрос: - Почему ты мне не рассказал, каким образом она очутилась ночью рядышком и как она от тебя ушла? - Сын мой, - отвечал Ламме, - ты же знаешь: мы с тобой отдали такую обильную дань мясу, пиву и вину, что, когда мы шли спать, я еле дышал. Шел я со свечой, как барин, а перед сном поставил подсвечник на сундук. Дверь была приотворена, сундук стоит у самой двери. Раздеваясь, я сонным и ласковым взором окинул мое ложе. В то же мгновенье свеча потухла. Кто-то будто на нее дунул, затем послышались чьи-то легкие шаги, однако ж сон взял верх над чувством страха, и я заснул как убитый. Когда же я засыпал, чей-то голос, - о, это был твой голос, жена моя, милая моя жена! - спросил: "Ты сытно поужинал, Ламме?" И голос ее звучал совсем близко, и лицо ее, и все ее нежное тело было вот тут, подле меня. 41 В этот день король Филипп, объевшись пирожным, был мрачнее обыкновенного. Он играл на своем живом клавесине - на ящике, где были заперты кошки, головы которых торчали из круглых отверстий над клавишами. Когда король ударял по клавише, клавиша колола кошку, и животное мяукало и пищало от боли. Но Филипп не смеялся. Он все время ломал себе голову над тем, как свергнуть с английского престола великую королеву Елизавету и возвести Марию Стюарт (*111). Он писал об этом обедневшему, запутавшемуся в долгах папе римскому (*112), и папа ему на это ответил, что ради такого дела он не задумываясь продал бы священные сосуды храмов и сокровища Ватикана. Но Филипп не смеялся. Фаворит королевы Марии - Ридольфи (*113) - в надежде на то, что, освободив ее, он на ней женится и станет королем Англии, явился к Филиппу, чтобы сговориться об убийстве Елизаветы. Но он оказался таким "болтунишкой", как назвал его в письме сам король, что его замыслы обсуждались вслух на антверпенской бирже. И убить королеву ему не удалось. И Филипп не смеялся. Позднее кровавый герцог по приказу короля направил в Англию двух убийц, потом еще двух. Все четверо угодили на виселицу. И Филипп не смеялся. И так господь наказывал этого вампира за честолюбие, а между тем вампир уже представлял себе, как он отнимет у Марии Стюарт сына (*114) и вдвоем с папой будет править Англией. И, видя, что благородная эта страна день ото дня становится влиятельнее и могущественнее, убийца злобствовал. Он не сводил с нее своих тусклых глаз и все думал, как бы ее раздавить, чтобы потом завладеть всем миром, истребить реформатов, особливо богатых, и прибрать к рукам их достояние. Но он не смеялся. И ему приносили мышей, домашних и полевых, в высоком железном ящике, с одной прозрачной стенкой. И он ставил ящик на огонь и с наслаждением смотрел и слушал, как несчастные зверьки мечутся, пищат, визжат, издыхают. Но не смеялся. Затем, бледный, с дрожью в руках, шел к принцессе Эболи и охватывал ее пламенем своего сладострастия, которое он разжигал соломой своей жестокости. И не смеялся. А принцесса Эболи не любила его и принимала только страха ради. 42 Стояла жара. Ни единого дуновения ветерка не долетало с тихого моря. Листья деревьев, росших вдоль канала в Дамме, едва-едва трепетали. Кузнечики притаились в луговой траве. А в полях церковные и монастырские батраки собирали для священников и аббатов тринадцатую долю урожая. С высокого огнедышащего голубого неба солнце изливало зной, и природа под его лучами дремала, словно нагая красавица в объятиях своего возлюбленного. Охотясь за мошкарой, гудевшей, точно вода в котле, над водой канала, в воздухе кувыркались карпы, а длиннокрылые, с вытянутым тельцем ласточки перехватывали у них добычу. От земли, колыхаясь и искрясь на солнце, поднимался теплый пар. Звонарь, ударяя в треснутый колокол, как в разбитый котел, возвещал с колокольни, что настал полдень и жнецам пора обедать. Женщины, воронкой приложив руки ко рту, окликали по именам своих мужей, братьев и сыновей: Ганс, Питер, Иоос. Над изгородью мелькали их красные наколки. Ламме и Уленшпигель издалека завидели высокую четырехугольную громоздкую колокольню Собора богоматери. - Там, сын мой, все твои горести и радости, - сказал Ламме. Но Уленшпигель ничего ему не ответил. - Скоро я увижу мой старый дом, а может, и жену, - продолжал Ламме. Но Уленшпигель ничего ему не ответил. - Сам ты, как видно, деревянный, а сердце у тебя каменное, - заметил Ламме. - Ничто на тебя не действует: ни то, что ты скоро увидишь места, где протекло твое детство, ни дорогие тени двух страдальцев - несчастного Клааса и несчастной Сооткин. Как же так? Ты и не грустишь и не радуешься? Кто же иссушил твое сердце? Ты погляди на меня: я в тревоге, в волнении, живот у меня трясется. Погляди на меня... Тут Ламме вскинул глаза на Уленшпигеля и увидел, что тот побледнел, что голова у него свесилась на грудь, что губы у него дрожат и что он беззвучно рыдает. И тогда Ламме примолк. Так, не обменявшись ни единым словом, добрались они до Дамме и пошли по Цапельной улице, но там они никого не встретили - все попрятались от жары. У дверей домов, высунув язык, лежали на боку и позевывали собаки. Ламме и Уленшпигель прошли мимо ратуши, напротив которой был сожжен Клаас, и тут губы у Уленшпигеля задрожали еще сильнее, а слезы мгновенно высохли. Подойдя к дому Клааса, где жил теперь другой угольщик, Уленшпигель решил войти. - Ты меня - узнаешь? - обратился он к угольщику. - Можно мне здесь отдохнуть? - Я тебя узнал, - молвил угольщик. - Ты сын мученика. Весь дом в твоем распоряжении. Уленшпигель прошел в кухню, потом в комнату Клааса и Сооткин и дал волю слезам. Когда же он вышел оттуда, угольщик ему сказал: - Вот хлеб, сир и пиво. Коли хочешь есть - ешь; коли хочешь пить - пей. Уленшпигель знаком дал понять, что не хочет ни того, ни другого. Затем приятели снова двинулись в путь; Ламме - восседая на осле, а Уленшпигель - ведя своего за недоуздок. Приблизившись к лачужке Катлины, они привязали ослов в вошли. Попали они как раз к обеду. На столе стояло блюдо с вареными бобами в стручках и с бобами белыми. Катлина ела. Неле стояла около нее и собиралась налить ей подливы с уксусом, которую она только что сняла с огня. Когда Уленшпигель вошел, Неле до того растерялась, что вылила всю подливу в Катлинину миску, а Катлина затрясла головой и то принималась подбирать ложкой бобы вокруг соусника, то била себя ею по лбу. - Уберите огонь! Голова горит! - бессмысленно повторяла она. Запах уксуса возбудил у Ламме аппетит. Уленшпигель смотрел на Неле, и улыбка любви озарила великую его печаль. А Ноле, не долго думая, обвила ему шею руками. Она тоже как будто сошла с ума - плакала, смеялась и, залившись румянцем несказанного счастья, все лепетала: - Тиль! Тиль! Уленшпигель, в восторге, не сводил с нее глаз. Потом она разжала руки, отступила на шаг, вперила в Уленшпигеля радостный взор и вновь обвила ему шею руками. И так несколько раз подряд. Уленшпигель, ликуя, сжимал ее в объятиях до тех пор, пока она, обессилевшая и окончательно потеряв голову, не опустилась на скамью. - Тиль! Тиль! Любимый мой! Наконец ты вернулся! - не стыдясь, повторяла Неле. Ламме стоял у порога. Как скоро Неле немного успокоилась, она показала на него и спросила: - Где я могла видеть этого толстяка? - Это мой друг, - отвечал Уленшпигель. - Он разъезжает вместе со мной и ищет свою жену. - Теперь я вспомнила, - обращаясь к Ламме, сказала Неле. - Ты жил на Цапельной улице. Я видела твою жену в Брюгге - ее там знают за женщину благочестивую и богобоязненную. Когда же я ее спросила, как у нее достало духу бросить мужа, она мне ответила так: "На то была воля божья и такая была наложена на меня епитимья, так что жить я с ним больше не стану". При этом известии Ламме огорчился, но тут же обратил взор на бобы с уксусом. А в поднебесье пели жаворонки, и разомлевшая природа безвольно отдавалась ласкам солнечных лучей. А Катлина ложкой подбирала со стола бобы и стручки вместе с подливкой. 43 Через дюны из Хейста в Кнокке шла среди бела дня пятнадцатилетняя девочка. Никто за нее не беспокоился, так как все знали, что оборотни и грешные души нападают по ночам. Девочка несла в сумочке сорок восемь солей серебром, что равнялось четырем золотым флоринам, которые ее мать Тория Питерсен, проживавшая в Хейсте, взяла взаймы, когда ей надо было что-то купить, у ее дяди Яна Ранена, проживавшего в Кнокке. Девочка по имени Беткин надела свое самое красивое платье и, очень довольная, пустилась в дорогу. К вечеру девочка домой не вернулась - у матери заскребло было на сердце, но, решив, что дочка, верно, осталась ночевать у дяди, она успокоилась. На другой день рыбаки, выходившие в море на лов рыбы, причалили к берегу и, вытащив лодку на песок, побросали рыбу в повозки, с тем чтобы продать ее оптом, прямо целыми повозками, на рынке в Хейсте. Поднимаясь в гору по усеянной ракушками дороге, они обнаружили на дюне мертвую девочку, совершенно раздетую, - воры не оставили на ней даже сорочки, - и пятна крови вокруг. Рыбаки приблизились и увидели на ее прокушенной шее следы длинных и острых зубов. Девочка - лежала навзничь, глаза у нее были открыты и смотрели в небо, изо рта, тоже открытого, словно исходил предсмертный вопль. Прикрыв тело девочки opperstkleed'ом, рыбаки отнесли его в Хейст, в ратушу. Там скоро собрались старшины и лекарь, и лекарь объявил, что у обыкновенного волка таких зубов не бывает, что это зубы исполненного адской злобы weerwolf'а, оборотня, и что надо молить бога, чтобы он избавил от него землю Фландрскую. И тогда было повелено: во всем графстве, особливо в Дамме, Хейсте и Кнокке, служить молебны и читать особые молитвы. И народ, громко вздыхая, теснился в храмах. В хейстской церкви, где стоял гроб с телом девочки, ни мужчины, ни женщины не могли удержаться от слез при виде ее окровавленной искусанной шеи. А мать кричала на всю церковь: - Я сама пойду на weerwolf'а и загрызу его! И женщины, рыдая, одобряли ее за это намерение. А некоторые говорили: - Ты не вернешься. И все же она пошла, а с нею муж и два брата, и все они были вооружены, и все искали волка на берегу, на дюнах и в долине, но так и не нашли. А ночи были холодные, и она простудилась, и муж отвел ее домой. И он, и ее братья ухаживали за ней и, готовясь к лову, чинили сети. Коронный судья Дамме, решив, что weerwolf питается кровью, но не грабит убитых, объявил, что по его следу, должно полагать, идут воры, укрывающиеся среди дюн, и пользуются таковым случаем в своих гнусных целях. Того ради он распорядился ударить в набат и велел всем и каждому, схватив что попадется под руку: оружие так оружие, палку так палку, учинить облаву на нищих и бродяг, всех их переловить и обыскать, нет ли у них в сумах золота или же лоскутов одежды убитых, после чего здоровые нищие будут-де препровождены на королевские галеры, старые же и больные отпущены на свободу. Искали, однако, впустую. Тогда Уленшпигель пришел к судье и сказал: - Я убью weerwolf'а. - Почему ты в этом так уверен? - спросил судья. - Пепел бьется о мою грудь, - отвечал Уленшпигель. - Дозвольте мне потрудиться в общинной кузнице. - Потрудись, - сказал судья. Никому во всем Дамме ни слова не сказав о своем замысле, Уленшпигель пошел в кузницу и тайком от всех выковал большой превосходный капкан для ловли диких зверей. На другой день, то есть в субботу, - а по субботам weerwolf особенно свирепствовал, - Уленшпигель захватил с собой письмо от судьи к хейстскому священнику, сунул под плащ капкан, вооружился добрым арбалетом и острым ножом и вышел из Дамме, так объяснив жителям цель своего похода: - Пойду чаек настреляю, а из их пуха сделаю подушечки для госпожи судейши. Дорога в Хейст шла около моря, а море в тот день разбушевалось: громадные волны с громоподобным грохотом то накатывались на песок, то вновь откатывались; ветер, дувший со стороны Англии, завывал в снастях прибитых к берегу кораблей. Один рыбак сказал Уленшпигелю: - Этот резкий ветер - наша погибель. Еще ночью море было спокойно, а как солнце взошло - вдруг рассвирепело. Теперь о лове и думать нечего. Уленшпигель обрадовался - ночью в случае чего будет к кому обратиться за помощью. В Хейсте он пошел прямо к священнику и передал письмо от судьи. Священник же ему сказал: - Ты смельчак, но только вот что прими в рассуждение: кто бы ночью в субботу ни шел через дюны, всех потом находят на песке мертвыми, загрызенными. Плотинщики ходят на работу по нескольку человек. Вечереет. Слышишь, как воет в долине weerwolf? Неужели он, как и накануне, всю мочь будет выть так ужасно на кладбище? Да благословит тебя бог, сын мой, но лучше бы ты не ходил. Священник перекрестился. - Пепел бьется о мою грудь, - молвил Уленшпигель. Тогда священник сказал: - Коль скоро ты исполнен непреклонной решимости, я тебе помогу. - Ваше преподобие, - сказал Уленшпигель, - сходите к Тории - матери убитой девочки, а также к двум братьям Тории, и скажите, что волк близко и что я его подстерегу и убью, - сделайте это для меня и для всего нашего истерзанного края! - Я тебе советую караулить волка на дороге к кладбищу, - сказал священник. - Дорога эта пролегает между изгородями. На ней двум человекам не разойтись. - Там я его и подкараулю, - решил Уленшпигель. - А вы, доблестный священнослужитель, радеющий об освобождении родной страны, прикажите и велите матери убитой девочки, отцу ее и двум дядям взять оружие и, пока еще не подан сигнал к тушению огней, идти в церковь. Если они услышат, что я кричу чайкой, значит, я видел оборотня. Тогда пусть ударят в набат - и скорей ко мне на помощь. А еще есть у вас тут смелые люди?.. - Нет, сын мой, - отвечал священник. - Рыбаки боятся weerwolf'а больше, чем чумы и смерти. Не ходи! Но Уленшпигель ему на это ответил: - Пепел бьется о мою грудь. Тогда священник сказал: - Я исполню твою просьбу. Господь с тобой! Ты есть хочешь или пить? - И то и другое, - отвечал Уленшпигель. Священник угостил его пивом, вином и сыром. Уленшпигель поел, попил и ушел. Дорогой он поднял глаза к озаренному ярким лунным сиянием небу, и ему привиделся отец его Клаас сидящим во славе подле господа бога. Уленшпигель смотрел на море и на тучи, слушал, как неистово завывал ветер, дувший со стороны Англии. - О черные быстролетные тучи! - говорил он. - Преисполнитесь мести и цепями повисните на ногах злодея! Ты, рокочущее море, ты, небо, мрачное, как зев преисподней, вы, огнепенные гребни, скользящие по темной воде, в нетерпении и в гневе наскакивающие один на другой, вы, бесчисленные огненные звери, быки, барашки, кони, змеи, плывущие по течению или же вздымающиеся и рассыпающиеся искрометным дождем, ты, черное-черное море, ты, трауром повитое небо, помогите мне одолеть злого вампира, убивающего девочек! И ты помоги мне, ветер, жалобно воющий в зарослях терновника и корабельных снастях, ты, голос жертв, взывающих о мести к господу богу, на которого я в начинании своем уповаю! Тут он спустился в долину, раскачиваясь на своих естественных подпорках так, словно в голову ему ударил хмель-л словно он поел лишнего. Он напевал, икал, пошатывался, зевал, плевал, останавливался, будто бы оттого, что его тошнит, на самом же деле зорко следил за всем, что творилось кругом, и вдруг, услыхав пронзительный вой, остановился, делая вид, что его выворачивает наизнанку, и при ярком лунном свете перед ним явственно обозначилась длинная тень волка, направлявшегося в кладбищу. Все так же шатаясь из стороны в сторону, Уленшпигель пошел по тропинке, проложенной в зарослях терновника. На тропинке он будто нечаянно растянулся, но это ему нужно было для того, чтобы поставить капкан и вложить стрелу в арбалет, затем поднялся, отошел шагов на десять и, продолжая разыгрывать пьяного, остановился, пошатываясь, икая и блюя, на самом же деле все существо его было натянуто, как тетива, слух и зрение напряжены. И видел он лишь черные тучи, мчавшиеся, как безумные, по небу, да длинную крупную, хотя и невысокую черную фигуру, приближавшуюся к нему. И слышал он лишь жалобный вой ветра, громоподобный грохот волн морских да скрежет ракушек под чьим-то тяжелым скоком. Будто бы намереваясь сесть, Уленшпигель грузно, как пьяный, повалился на тропинку и опять сделал вид, что его рвет. - Вслед за тем в двух шагах от него лязгнуло железо, со стуком захлопнулся капкан и кто-то вскрикнул. - Weerwolf попал передними лапами в капкан, - сказал себе Уленшпигель. - Вот он с ревом встает, сотрясает капкан, хочет освободиться. Нет, теперь уж не убежит! Уленшпигель пустил стрелу и попал ему в ногу. - Ранен! Упал! - сказал он и крикнул чайкой. В ту же минуту зазвонил сполошный колокол; в разных концах селения слышался звонкий мальчишеский голос: - Вставайте, кто спит! Weerwolf пойман! - Слава богу! - сказал Уленшпигель. Раньше всех прибежали с фонарями мать Беткин, Тория, ее муж Лансам, ее братья Иост и Михель. - Пойман? - спросили они. - Вот он, на тропинке, - сказал Уленшпигель. - Слава богу! - воскликнули они и перекрестились. - Кто это звонит? - спросил Уленшпигель. - Это мой старший сын, - отвечал Лансам. - Младший бегает по всему городу, стучится в двери и кричит, что волк пойман. Честь тебе и слава! - Пепел бьется о мою грудь, - отвечал Уленшпигель. - Сжалься надо мной, Уленшпигель, сжалься! - неожиданно заговорил weerwolf. - Волк заговорил! - воскликнули все и перекрестились. - Это дьявол - ему даже известно, что юношу зовут Уленшпигель. - Сжалься! Сжалься! - повторял пойманный. - Прекрати колокольный звон - это звон похоронный. Пожалей меня! Я не волк. Руки мне перебил капкан. Я стар, я истекаю кровью. Пожалей меня! Чей это звонкий детский крик будит село? Пожалей меня! - Я узнал тебя по голосу! - с жаром воскликнул Уленшпигель. - Ты - рыбник, убийца Клааса, вампир, загрызавший бедных девочек! Горожане и горожанки, не бойтесь! Это старшина рыбников, который свел в могилу Сооткин. С этими словами он одной рукой схватил его за горло, а другою выхватил нож. Но Тория, мать Беткин, удержала Уленшпигеля. - Его надо взять живьем! - крикнула она и, бросившись на рыбника, стада рвать клоками его седые волосы и царапать ему лицо. И она выла от горя и злобы. Руки weerwolf'у защемил капкан; weerwolf бился на земле от дикой боли и вопил: - Сжальтесь! Сжальтесь! Оттащите эту женщину! Я вам дам два каролю. Разбейте колокола! Зачем так громко кричат дети? - Не убивайте его! - кричала Тория. - Не убивайте его - пусть заплатит сполна! Это по тебе похоронный звон, по тебе, убийца! На медленном огне тебя, калеными тебя щипцами! Не убивайте его! Пусть заплатит сполна! Тория нашла на земле вафельницу с длинными ручками. Осмотрев ее при свете факелов, Тория обнаружила вырезанные в железных пластинках ромбы (обычная в Брабанте форма для вафель), а также длинные острые зубья, придававшие вафельнице сходство с железной пастью. Когда Тория раскрыла ее, то она приобрела сходство с пастью борзой собаки. Охваченная бешеной злобой, Тория то открывала, то закрывала вафельницу, потом вдруг, скрипя зубами, хрипя, точно в агонии, крича от боли, которую ей причиняла неутоленная месть, принялась вонзать зубья этого орудия в руки рыбнику, в ноги, куда попало, и все старалась укусить его в шею и при каждом укусе приговаривала: - Вот так он кусал железными зубами мою Беткин. А теперь расплачивается. Что, течет у тебя кровь, душегуб? Господь справедлив. Слышишь похоронный звон? Кровь Беткин вопиет к отмщению. Чувствуешь, как впиваются зубы? Это пасть господня. Она кусала его беспрерывно и беспощадно, а когда не могла укусить, то била вафельницей. Но так сильна была в ней жажда мести, что она не забила его до смерти. - Смилуйтесь! - кричал рыбник. - Уленшпигель, ударь меня ножом - я хочу скорой смерти! Оттащи эту женщину! Разбей похоронные колокола, умертви кричащих детей! А Тория все кусала его, пока один старик не сжалился над рыбником и не отобрал у нее вафельницу. Тогда Тория плюнула в лицо weerwolf'у и, вцепившись ему в волосы, крикнула: - Ты за все заплатишь на медленном огне, под калеными щипцами! Я тебе глаза выцарапаю! Между тем, прослышав, что weerwolf не дьявол, а человек, прибежали хейстские рыбаки, хлебопашцы и женщины. Одни пришли с фонарями, другие с горящими факелами. И все кричали: - Убийца! Грабитель! Где деньги, которые ты отнял у несчастных жертв? Отдавай! - У меня ничего нет. Пощадите! - бормотал рыбник. А женщины швырялись в него камнями и песком. - Вот она, расплата! Вот она, расплата! - кричала Тория. - Сжальтесь! - стонал рыбник. - Я истекаю кровью. Сжальтесь! - У тебя еще хватит крови на расплату! - вскричала Тория. - Смажьте ему бальзамом раны. Он расплатится на медленном огне, расплатится, когда ему руки вырвут калеными щипцами. За все заплатит, за все! И она опять кинулась бить его, но вдруг замертво упала на песок. И ее не трогали, пока она сама не очнулась. Уленшпигель между тем, высвободив руки рыбника, обнаружил, что на правой руке у него не хватает трех пальцев. Он велел связать его потуже и положить в корзину для рыбы. Мужчины, женщины, подростки, сменяя друг друга, понесли его в Дамме на суд и расправу. И освещали они себе дорогу факелами и фонарями. А рыбник все повторял: - Разбейте колокола! Умертвите кричащих детей! А Тория твердила: - Пусть он за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит под калеными щипцами! Потом оба смолкла. Уленшпигель слышал только прерывистое дыхание Тории, тяжелые шаги мужчин и громоподобный грохот волн. С тоскою глядел он на тучи, как безумные мчавшиеся по небу, на огненные барашки в море и на освещенное факелами и фонарями бледное лицо рыбника, который следил за ним злыми своими глазами. И пепел бился о грудь Уленшпигеля. Так шли они четыре часа, а когда приблизились к Дамме, то их встретила толпа народа, уже обо всем осведомленного. Горожанам хотелось посмотреть на пойманного, и все шла за рыбаками с криком, с гиком, танцуя, ликуя. - Weerwolf пойман, лиходей пойман! - кричали они. - Спасибо Уленшпигелю! Да здравствует наш брат Уленшпигель! Long leven onsen breeder Ulenspiegel! Это было настоящее народное торжество. Когда толпа проходила мимо дома судьи, тот вышел на шум и обратился к Уленшпигелю: - Ты одолел. Честь тебе и хвала! - Пепел Клааса бился о мою грудь, - отвечал Уленшпигель. Тогда судья сказал: - Ты получишь половину достояния убийцы. - Раздайте ее родственникам погибших, - сказал Уленшпигель. Пришли Ламме и Неле. Неле, смеясь и плача от радости, целовала своего дорогого Уленшпигеля; Ламме, тяжело подпрыгивая, хлопал его по животу и приговаривал: - Вот кто храбр, надежен и предан! Это мой лучший друг. Среди вас, мужланов, таких людей не найдешь. Рыбаки, однако ж, потешались над ним. 44 На другой день зазвонил колокол, так называемый borgstorm, созывая судей, старшин и секретарей к Vierschare, на четыре дерновые скамьи под дерево правосудия - под красивую липу. Кругом толпился народ. На допросе рыбник ни в чем не сознался, даже когда ему показали отрубленные солдатом три пальца, которых у него не хватало на правой руке. Он все повторял: - Я беден и стар - пощадите меня! Народ, однако ж, ревел: - Ты старый волк, ты загрызал детей! Нет пощады ему, господа судьи! Женщины кричали: - Не смотри на нас холодными своими глазами! Ты не дьявол - ты человек, мы тебя не боимся. Кровожадная тварь! Ты трусливее кошки, загрызающей птенцов в гнезде. Ты убивал бедных девочек, с малолетства мечтавших честно прожить свою жизнь. - Пусть за все заплатит на медленном огне, под калеными щипцами! - твердила Тория. Невзирая на стражу, матери научили ребят бросать камни в рыбника. Ребята не заставляли себя упрашивать, улюлюкали, когда рыбник смотрел на них, и кричали не переставая: - Bloedzuyger! (Кровопийца!) Sla dood! (Убейте его!) А Тория продолжала кричать: - Пусть за все заплатит на медленном огне, пусть за все заплатит род калеными щипцами! А толпа шумела. - Глядите! - говорили между собой женщины. - Нынче день жаркий, солнечный, а его знобит, он старается выставить на солнце свои седые космы и лицо, а как ему Тория лицо-то исцарапала! - Дрожит от боли! - Гнев божий! - Какой у него пришибленный вид! - Поглядите на руки злодея - они у него связаны и кровоточат - капканом-то его поранило! - Пусть за все заплатит, за все! - кричала Тория. А он плакался: - Я беден - отпустите меня! Но все, даже судьи, смеялись над ним. Он выдавливал из себя слезы, чтобы разжалобить их. Но женщины смеялись. Так как основания для пытки были, то суд постановил пытать его до тех пор, пока он не сознается, как именно он убивал, откуда появлялся, где вещи убитых и где он прятал награбленные деньги. В застенке на него надели совсем новенькие тесные сапоги, и судья спросил его, каким образом сатана внушил ему столь злые умыслы и толкнул его на столь ужасные преступления, он же судье ответил так: - Сатана - это я сам, таково мое естество. Я родился на свет уродцем, неспособным к телесным упражнениям, и меня все почитали за дурачка и часто били. Меня никто не жалел - ли мальчики, ни девочки. Когда я вырос, ни одна женщина не желала иметь со мной дело, даже за деньги. Тогда я возненавидел смертельной ненавистью все, что происходит от женщины. Я донес на Клааса, оттого что его все любили. Я любил только денежки - это были мои белокурые или же золотистые подружки. Казнь Клааса обогатила меня и доставила наслаждение. Но меня час от часу сильнее манило стать волком, мне до страсти хотелось кусаться. В Брабанте я увидел вафельницу и подумал, что из такой вафельницы можно сделать отличную железную пасть. О, если б я мог схватить вас за горло, кровожадные тигры, забавляющиеся муками старика! Я бы вас искусал с еще большим наслаждением, нежели солдата или же девочку. Когда она, такая хорошенькая, беззащитная, спала на солнышке, зажав в руках сумочку с деньгами, во мне заговорили жалость и вожделение. Но так как я уже стар и обладать ею не мог, то я укусил ее... На вопрос судьи, где он живет, рыбник ответил так: - В Рамскапеле. Оттуда я хожу в Бланкенберге, в Хейст в даже в Кнокке. Но воскресеньям и праздничным дням я делаю в этой самой вафельнице по брабантскому способу вафли и хожу по городам и селам. Вафельница у меня всегда чистая, смазанная жиром. На вафли, на эту иноземную новинку, большой спрос. Если же вы полюбопытствуете, почему никто не мог меня узнать, то я вам скажу, что я красил и лицо и волосы в рыжий цвет. Что касается волчьей шкуры, на которую вы, вопрошая, злобно указываете пальцем, то я из презрения к вам отвечу и на этот вопрос: я убил двух волков в Равесхоольском и Мальдегемском лесах. Я сшил обе шкуры, вышла одна большая, и в нее я влезал. Прятал я ее в ящике среди хейстских дюн. Там и награбленная одежда - я хотел продать ее как-нибудь при случае по выгодной цене. - Подведите его к огню, - распорядился судья. Палач исполнил приказание. - А где деньги? - спросил судья. - Этого король не узнает, - отвечал рыбник. - Жгите его свечами, - приказал судья. - Поближе, поближе к огню! Палач исполнил приказ, а рыбник закричал: - Я ничего больше не скажу! Я и так много наговорил, и вы меня сожжете. Я не колдун - зачем