! Бросьте ее в огонь, господа судьи! Воды! Писцы записывали каждое его слово. Судья обратился к нему с вопросом: - Так тебе не в чем сознаться? - Мне больше нечего прибавить, вы все знаете; - отвечал Дамман. - Коль скоро он все еще запирается, - объявил судья, - мы его продержим на этой скамье, связанного веревками, до тех пор, пока он не сознается решительно во всем, и просидит он тут без воды и без сна. - И просижу, - сказал Иоос Дамман, - и буду с наслаждением смотреть на мучения этой ведьмы. Как тебе нравится это брачное ложе, моя любезная? А Катлина простонала ему в ответ: - Руки у тебя холодные, а сердце горячее, милый мой Ганс. Я пить хочу! Голова горит! - А тебе, женщина, не в чем больше сознаться? - спросил судья. - Я слышу скрип колесницы смерти и сухой стук костей, - отвечала она. - Пить хочу! И везет меня колесница по широкой реке, а в реке вода, холодная прозрачная вода. Нет, это не вода - это огонь. Ганс, дружочек, развяжи веревки! Да, я в чистилище. Я смотрю на небо и вижу в раю господа Иисуса и милосердную матерь божью. Царица моя всеблагая, подай мне капельку воды! Брось мне хоть один из этих чудных плодов! - Эта женщина не в своем уме, - сказал один из старшин. - Ее должно освободить от пытки. - Она такая же безумная, как я, - все это одно притворство и ломанье, - вмешался Иоос Дамман и с угрозой в голосе обратился к ней: - Как бы искусно ты ни прикидывалась сумасшедшей, а все-таки тебя на моих глазах сожгут на костре. Тут он заскрежетал зубами и посмеялся злостной своей выдумке. - Пить! - молила Катлина. - Сжальтесь надо мной, дайте мне напиться! Ганс, милый, дай мне попить! Какое у тебя белое лицо! Позвольте мне подойти к нему, господа судьи! - И тут она дурным голосом закричала: - Да, да, теперь они зажгли огонь у меня в груди, а бесы привязали меня к этому адскому ложу! Ганс, возьми меч и поруби их - ведь ты такой сильный! Воды! Пить! Пить! - Хоть бы ты скорей издохла, ведьма! - крикнул Иоос Дамман. - Засуньте ей кляп в глотку! Она мужичка, она не смеет так говорить с дворянином. Тут один из старшин, враг дворянства, заметил: - Господин судья! Законы и обычаи империи не дозволяют совать на допросах кляп в глотку: ведь допрашивают людей для того, чтобы они говорили всю правду и чтобы мы могли судить их на основании их показаний. Засовывать в глотку кляп дозволяется лишь в том случае, когда обвиняемый, будучи уже осужден, взывает на эшафоте к толпе, дабы разжалобить ее и вызвать народные волнения. - Пить хочу! - твердила Катлина. - Дай мне попить, ненаглядный мой Ганс! - Что, не сладко тебе, ведьма проклятая? - вскричал тот. - Из-за тебя я переношу все эти мучения. Погоди, то ли еще будет: в застенке тебя свечами станут жечь, на дыбу вздернут, клинья вгонят под ногти. Посадят голую верхом на гроб, на острую, как лезвие, крышку, и тогда ты признаешься, что ты не сумасшедшая, что ты злая ведьма, что тебя подучил сатана строить козни благородным людям. Пить! - Милый мой Ганс! - говорила Катлина. - Не гневайся на рабу свою. Ради тебя, мой повелитель, я терплю такие муки. Смилуйтесь над ним; господа судьи, дайте ему полную кружку, а с меня довольно одной капельки. Ганс, не пора ли клекотать орлу? Тут судья обратился с вопросом к Иоосу Дамману: - Из-за чего у вас вышла драка и за что ты убил Гильберта? - Мы оба влюбились в одну девчонку из Хейста, оттого и драка у нас вышла, - отвечал Иоос. - В девчонку из Хейста? - порываясь встать, вскричала Катлина. - Так ты мне изменял с другой, подлый обманщик? А ты знаешь, что я сидела по ту сторону гатей и слышала, как ты говорил, что хочешь взять себе все деньги Клааса? Стало быть, они нужны были тебе, чтобы пить с ней да гулять? А я, несчастная, отдала бы ему свою кровь, если б он мог превратить ее в золото! А ты - все для другой! Будь же ты проклят! Тут она вдруг разрыдалась, задвигалась на скамье и заговорила снова: - Нет, нет, Ганс, скажи, что ты опять полюбишь бедную свою рабыню, и я землю стану рыть ногтями и откопаю для тебя клад. Я знаю, где зарыт клад. Я пойду туда с веточкой орешника, а ветка орешника наклоняется в том месте, где есть металл. Я найду клад и принесу тебе. Поцелуй меня, мой ненаглядный, и ты будешь богат! Каждый день мы будем с тобой есть мясо, пить пиво, холодное, пенистое пиво. Ах, государи мои, дайте мне капельку воды, я вся горю! Ганс, я знаю, где растет орешник, только надо подождать весны. - Замолчи, ведьма, я тебя в первый раз вижу! - крикнул Иоос Дамман. - Ты приняла меня за Гильберта, - это он приходил к тебе, а ты от своей подлости называла его Гансом. Да будет тебе известно, что меня зовут не Гансом, а Иоосом. Мы с Гильбертом были одного роста. Я же тебя не знаю. Семьсот каролю украл, разумеется, Гильберт. Пить! Дайте мне стаканчик водички - мой отец заплатит вам сто флоринов. Я не знаю, кто эта женщина. - Господин судья, господа старшины! - воскликнула Катлина. - Он говорит, что не знает, кто я, ну, а я хорошо знаю, кто он. Я даже знаю, что на спине у него коричневая родинка с волосками, большая - не меньше боба. А, так ты путался с девкой из Хейста? Разве тот, кто любит взаправду, стыдится своей милой? Разве я уже не хороша собой, Ганс? - Хороша! - возмутился тот. - У тебя лицо похоже на сушеный кизиль, а тело - на вязанку хвороста. Дворянин найдет себе получше любовницу - очень ему нужна такая рвань. Пить! - Ты со мной не так говорил, Ганс, ласковый мой повелитель, когда я была на шестнадцать лет моложе, - сказала Катлина и ударила себя по голове и груди. - Вот здесь у меня огонь - это он сушит мне и лицо и сердце. Не кори меня! Помнишь, как мы с тобой ели соленое - чтобы, как ты говорил, побольше выпить? Теперь соль у нас внутри, а господин судья пьет бургонское. Мы не хотим вина - дайте нам воды! По лугу течет ручеек, прозрачный ключ. Вода в нем хорошая, холодная. Нет, нет, она жжет! Это адская вода. - Катлина заплакала. - Я никому зла не делала, а меня все бросают в огонь! Пить! Бродячим собакам - и тем дают воды, а я христианка. Дайте же мне воды! Я никому зла не делала. Пить! Тут вмешался один из старшин: - Эта ведьма выказывает безумие, только когда толкует об огне, который будто бы жжет ей голову, а во всем остальном она обнаруживает светлый ум. Только человек здравомыслящий мог оказать нам такую помощь в нахождении останков убитого. Если на теле у Иооса Даммана есть родинка с волосками, - значит, перед нами точно тот самый черт по имени Ганс, который свел с ума Катлину. Палач, покажи нам пятно! Палач оголил Иоосу Дамману шею и спину, и все увидели коричневую родинку с волосками. - Ах, какая у тебя белая кожа! - воскликнула Катлина. - Плечи совсем как у девушки. Ганс, милый, до чего же ты красив! Пить! Палач воткнул в родинку длинную иглу. Кровь, однако ж, не выступила. И тут старшины заговорили между собой: - Это черт. Он убил Иооса Даммана и принял его обличье, - так ему легче дурачить бедных людей. На судью и на старшин напал страх. - Это черт, у него тело заколдовано. А Иоос Дамман сказал: - Да вы же сами отлично знаете, что колдовство тут ни при чем: бывают такие наросты на теле - их колешь, а кровь не течет. Если Гильберт в самом деле взял деньги у этой ведьмы, - а она точно ведьма, коль скоро признается, что спала с чертом, - значит, на то была добрая воля этой мужички: она платила дворянину за его ласки. Так сплошь да рядом поступают распутные девки. Разве мало на свете таких же распутных молодых людей, которым женщины платят за их силу и красоту? Старшины между тем переговаривались: - Какая дьявольская самоуверенность! Из его родинки кровь не выступила. Он - убийца, черт, колдун, а хочет сойти всего лишь за дуэлиста, свалив другие преступления на своего друга, такого же черта, как и он сам, но хоть он его и убил, а душу-то убить не смог... Обратите внимание, какое у него белое лицо. Так выглядят все черти: в аду они багровы, на земле бледны - ведь у них нет огня жизни, от которого на лице играет краска, внутри у них пепел. Его надо снова ввергнуть в огонь - тогда он побагровеет и сгорит. Но тут опять заговорила Катлина: - Да, да, он черт, но только добрый черт, ласковый черт. И апостол Иаков, его покровитель, дозволил ему уйти из ада. Апостол каждодневно молит за него господа Иисуса. В чистилище ему положено быть всего лишь семь тысяч лет - так судила божья матерь, а сатана воспротивился. Но только божья матерь настоит на своем. Неужто вы пойдете ей наперекор? Посмотрите на него хорошенько: дьявольского в нем только его холодное тело да лик, сверкающий, как гребни волн морских в летнюю грозу. - Замолчи, ведьма, я из-за тебя на костер попаду! - прикрикнул на нее Иоос Дамман и обратился к судье и старшинам: - Посмотрите на меня! Ну какой я черт? Мое тело состоит из мяса, костей, крови и воды. Я пью, ем, перевариваю и извергаю, как вы. Кожа у меня такая же, как у вас, и ноги такие же точно. Палач, сними с меня сапоги, я не могу пошевелить связанными ногами! Палач с некоторым страхом исполнил его просьбу. - Смотрите! - показывая свои белые ноги, снова заговорил Иоос. - Похожи они на копыта, как у чертей? Ну, а касательно бледности, то разве среди вас не найдется таких же бледных, как я? Я уже вижу трех. Я ни в чем не виноват, виновата мерзкая эта ведьма и ее дочка, подлая доносчица. Откуда у этой ведьмы деньги, которые она дала Гильберту, откуда у нее червонцы? Не сам ли дьявол платил ей за то, что она клеветала на людей благородных и невинных и обрекала их на смерть? Это у них обеих надо спросить, кто удавил во дворе собаку, кто вырыл клад - вырыл, уж верно, для того, чтобы зарыть где-нибудь в другом месте. Вдова Сооткин никакой тайны мне не доверила, она меня и не знала, а им доверила, она с ними виделась каждый день. Они и похитили деньги, принадлежащие императору. Секретарь записал его показание, а судья обратился к Катлине: - Женщина у что ты можешь сказать в свое оправдание? Катлина взглянула на Иооса Даммана и ласково заговорила? - Пора клекотать орлу. Ганс, милый, рука Гильберта у меня. Они говорят, что ты мне отдашь семьсот каролю. Уберите огонь! Уберите огонь! - вдруг закричала она. - Пить! Пить! Голова горит. Бог и ангелы его едят в раю яблочки. И тут она потеряла сознание. - Развяжите ее, - сказал судья. Палач и его подручные исполнили это распоряжение. Ноги у Катлины распухли, оттого что палач слишком сильно стянул их; стоять она не могла. - Дайте ей напиться, - сказал судья. Ей дали холодной воды; она глотала ее с жадностью, вгрызаясь зубами в кружку, точно собака в кость, и долго не могла оторваться. Затем ей дали еще воды, и она хотела было напоить Иооса Даммана, но палач вырвал у нее кружку. Катлина упала и мгновенно заснула мертвым сном. Иоос Дамман пришел в ярость. - Я тоже хочу пить и спать! - заорал он. - Почему вы даете ей пить? Почему вы ей позволяете спать? - Она слаба, она женщина, она невменяема, - отвечал судья. - Ее невменяемость - это одно притворство, - возразил Иоос Дамман. - Она - ведьма. Я хочу пить, я хочу спать! Он закрыл глаза, но подручные палача стали бить его по лицу. - Дайте мне нож! - крикнул он. - Я искрошу все это мужичье. Я - дворянин, меня никто никогда не бил по лицу. Воды! Дайте мне поспать! Я ни в чем не виноват. Я не брал семисот каролю, - это Гильберт. Пить! Я не занимался ни ворожбой, ни чародейством. Я ни в чем не виноват. Отпустите меня! Пить! Но тут судья задал ему вопрос: - А что ты делал после того, как расстался с Катлиной? - Не знаю я никакой Катлины и не расставался с ней, - объявил он. - Вы спрашиваете меня о вещах, к делу не идущих. Я не обязан отвечать на такие вопросы. Пить! Дайте мне поспать! Я же вам сказал, что все это Гильберт. - Развяжите его, - сказал судья. - Отведите в тюрьму. Но не давайте ни пить, ни спать, пока он не признается в ворожбе и в чародействе. И то была для Даммана нестерпимая пытка. Он так громко кричал в тюрьме: "Пить! Пить!", что народ слышал эти вопли, но жалости к нему не испытывал. Когда же он засыпал, тюремщики били его по лицу, а он приходил в исступление и кричал: - Я - дворянин, я вас всех перебью, мужичье! Я до самого государя дойду! Пить! Но сознаться он так и не сознался. 6 Был май, липа правосудия стояла зеленая, и зелеными были дерновые скамьи, на которых сидели судьи. Ноле позвали как свидетельницу. В этот день ожидали вынесения приговора. А вокруг толпился народ - мужчины, женщины, мещане, мастеровые. И сияло яркое солнце. Привели на суд Катлину и Иооса Даммана. Дамман, казалось, еще побледнел после пытки жаждой и после стольких бессонных ночей. У Катлины подгибались колени; она показывала на солнце, говорила: - Уберите огонь, голова горит! И устремляла взгляд, полный нежной любви, на Иооса Даммана. А тот смотрел на нее с ненавистью и презрением. А его друзей-дворян вызвали в Дамме на суд как свидетелей, и они все здесь присутствовали. Судья начал так: - Девушка Неле, с такой необыкновенной отвагой и горячностью защищающая свою мать Катлину, обнаружила в зашитом кармане материнского праздничного платья письмо за подписью Иооса Даммана. Среди вещей убитого Гильберта Рейвиша я обнаружил сумку, а в ней другое письмо, которое ему написал подсудимый Иоос Дамман. Я сохранил оба письма, дабы в случае надобности, - а сейчас как раз такой случай, - предъявить их суду, вы же получите по этим письмам представление об упорстве этого человека, а затем, на основании действующих законов, оправдаете его или же признаете виновным. Вот пергамент, обнаруженный в сумке. Я до него не дотрагивался и не знаю, поддается он прочтению или же не поддается. Старшины пришли в крайнее замешательство. Судья попытался развернуть скомканный пергамент, но это ему не удалось, и Иоос Дамман засмеялся. Один из старшин сказал: - Давайте положим комок в воду, а потом нагреем на огне. Ежели пергамент слипся от какого-нибудь неведомого состава, то огонь и вода все равно откроют нам тайну. Принесли воды. Палач развел большой костер. Меж зеленых ветвей липы правосудия к ясному небу поднимался сизый дым. - Не кладите письмо в таз, - сказал другой старшина, - ежели оно написано разведенным в воде нашатырем, то буквы расплывутся. - Нет, - возразил лекарь, - буквы не расплывутся. Вода только растворит волшебное клейкое вещество, коим смазан этот пергамент. Пергамент опустили в воду. Он размяк, и тогда его развернули. - Теперь подержите его над огнем, - сказала Неле. - Убийца побледнел, ноги у него дрожат, значит, господин лекарь на пути к истине. Но тут к Неле обратился мессир Иоос Дамман: - Ничуть я не побледнел и не дрожу, мужицкое ты отродье, змееныш, жаждущий крови дворянина! Но только ничего у тебя не выйдет. Пергамент пролежал шестнадцать лет в земле и, уж верно, сгнил. - Пергамент не сгнил, - возразил старшина. - Сумка на шелковой подкладке, а шелк в земле не тлеет, так что черви не тронули пергамента. Пергамент подержали над огнем. - Господин судья, господин судья! - вскричала Неле. - Глядите: на огне проступили чернила. Прикажите прочитать, что там написано! Мессир Иоос Дамман протянул было руку, чтобы вырвать у лекаря пергамент, однако Неле с быстротою ветра кинулась к нему и отвела его руку. - Ты не притронешься к пергаменту, - сказала она. - На нем начертана твоя смерть или же смерть Катлины. Сейчас твое сердце истекает кровью, убийца, а наши сердца целых пятнадцать лет истекают кровью. Вот уж пятнадцать лет страдает Катлина. Вот уж пятнадцать лет пылает из-за тебя мозг у нее в голове. Вот уж пятнадцать лет, как умерла после пытки Сооткин. Вот уж пятнадцать лет, как мы бедствуем, пятнадцать лет мы ходим, как нищие, и гордо несем бремя нужды. Прочтите письмо! Судьи творят на земле волю божью, ибо они - сама справедливость. Прочтите письмо! - Прочтите письмо! - со слезами в голосе подхватили мужчины и женщины. - Молодец Неле! Прочтите письмо! Катлина не ведьма! И тогда секретарь прочел: "Дворянину Гильберту, сыну Виллема Рейвиша, дворянин Иоос Дамман шлет свой привет. Любезный друг! Не играй ни в карты, ни в кости - не трать деньги зря. Я тебя научу, как можно выиграть наверняка. Давай с тобой превратимся в бесов, красавцев бесов, покорителей женских и девичьих сердец. Будем обольщать красивых и богатых, безобразных же и нищих оставим в покое - пусть богатые платят за удовольствие. В Германии этот промысел дал мне в полгода пять тысяч rixdaelder'ов. Женщины последнюю рубашку способны отдать любимому человеку. Избегай скупердяек с поджатыми губами - эти платить не торопятся. Чтобы сойти за настоящего беса, злого духа, ты, сговорившись с бабой провести у нее ночь, возвещай о своем прибытии особым криком, похожим на крик ночной птицы. А чтобы придать себе устрашающее дьявольское обличье, натирай себе лицо фосфором - влажный фосфор светится. Пахнет он дурно, но они подумают, что так именно пахнет в аду. Убивай всех, кто станет тебе поперек дороги, будь то мужчина, женщина или животное. Скоро мы с тобой навестим Катлину, красивую добрую бабу. Если только Катлина была мне верна, то ее дочка Неле - от меня; девчонка миловидна и приветлива. Ты овладеешь ею без хлопот. Дарю ее тебе - мне эти приблудные детки, о которых никогда нельзя сказать наверное, твои они или не твои, ровно ни на что не нужны. У ее матери я уже выудил двадцать три с лишним каролю - все ее достояние, но у нее хранятся деньги, если не ошибаюсь, еретика Клааса, сожженного на костре в Дамме: семьсот каролю, подлежащие конфискации. Добрый король Филипп, который сжег столько своих подданных, для того чтобы унаследовать их достояние, на сей раз не сумел наложить лапу на денежки, до которых он такой охотник. Впрочем, у меня в кошельке они будут весить больше, нежели у него в казне. Катлина мне скажет, где зарыт клад. Мы с тобой разделим его. Львиную долю я, однако ж, возьму себе - ведь открыл местонахождение червонцев я. А тех женщин, которые будут нам верными служанками и покорными рабынями, мы возьмем с собой в Германию. Там мы их научим, как превращаться в дьяволиц и чертовок и влюблять в себя богатых горожан и дворян. За их любовь им будут платить полновесными rixdaelder'ами, бархатом, шелком, золотом, жемчугом и разными драгоценностями - на это мы с ними будем жить. Так мы, не прилагая усилий, скоро разбогатеем и за спиной у дьяволиц и чертовок будем развлекаться с красотками, которых мы, однако, тоже заставим платить за любовь. Все женщины глупеют и шалеют в присутствии мужчины, сумевшего разжечь огонь любви, который вложил им внутрь господь бог. Катлина и Неле еще глупее других: поверив, что мы и правда бесы, они будут слушаться нас беспрекословно. Можешь называться своим собственным именем, только ни под каким видом не открывай имени твоего отца - Рейвиш. Если бабы угодят под суд, мы мигом скроемся, и бабы так никогда и не узнают, кто мы, и не смогут на нас донести. Ну, желаю тебе успеха, мой драгоценный! Судьба к молодым людям благосклонна, как говаривал его святейшее величество в бозе почивший император Карл Пятый, вельми искушенный как в военной, так равно и в любовной науке". Кончив читать, секретарь сказал: - Вот и все. А подписано письмо: "Дворянин Иоос Дамман". И тут народ закричал: - Смерть убийце! Смерть колдуну! В огонь соблазнителя! На виселицу разбойника! - Тише, добрые люди! Дайте нам спокойно разобрать его дело, - сказал судья и обратился к старшинам: - Я хочу прочитать вам другое письмо, которое Неле обнаружила в зашитом кармане праздничного платья, Катлины. Письмо это следующего содержания: "Прелестная ведьмочка! Вот рецепт снадобья, присланный мне самой супругой Люцифера. Благодаря этому снадобью ты сможешь взлететь на солнце, на луну, на звезды, побеседовать с духами стихий, возносящими к богу молитвы людей, пронестись над всеми городами, селами, реками и лугами. Смешай равные доли stramonium'а [дурман (лат.)], solanum somniferum'а [паслен снотворный (лат.)], белены, опия, только что сорванные головки конопли и белладонну. Если хочешь, мы с тобой нынче же вечером отправимся на шабаш духов, только люби меня крепче и не будь такой скрягой, как прошлый раз, когда ты мне объявила, что у тебя нет десяти флоринов. Я знаю, что ты хранишь клад и не желаешь мне его открыть. Неужто ты меня разлюбила, моя зазноба? Твой холодный бес Ганс". - Смерть колдуну! - кричал народ. - Надобно сличить почерки, - заметил судья. Оказалось, что почерк один и тот же. Тогда судья обратился к присутствовавшим на суде дворянам: - Подтверждаете ли вы, что это точно мессир Иоос Дамман, сын старшины города Кейре, что под Гентом? - Подтверждаем, - объявили дворяне. - А знали ли вы, - продолжал судья, - мессира Гильберта, сына дворянина Виллема Рейвиша? На это ему один из дворян по имени ван дер Зикелен ответил так: - Я из Гента. Мой steen [здесь: дом (флам.)] находится на площади Михаила Архангела. Я знаю дворянина Виллема Рейвиша, старшину Кейре, что под Гентом. Назад тому пятнадцать лет у него пропал двадцатитрехлетний сын, кутила, игрок, шалопай. Все это ему прощалось по молодости лет. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Прошу показать мне шпагу, кинжал и сумку покойного. Осмотрев их, он сказал: - На рукоятях шпаги и кинжала герб Рейвишей: три серебряные рыбы на голубом поле. Тот же самый герб воспроизведен на золотом замочке сумки. А это что за кинжал? - Этот кинжал был найден вонзенным в тело Гильберта Рейвиша, сына Виллема, - отвечал судья. - Я вижу на нем герб Дамманов: зубчатая башня на серебряном поле, - сказал дворянин. - И в том да будут мне свидетелями сам господь бог и все святые его! Другие дворяне не разошлись с ним в показаниях: - Мы подтверждаем, что это гербы Рейвишей и Дамманов. И в том да будут нам свидетелями господь бог и все святые его! Тогда судья сказал: - Из свидетельских показаний, а равно и из бумаг, оглашенных на суде старшин, явствует, что мессир Иоос Дамман - колдун, убийца, соблазнитель и похититель королевского имущества и, как таковой, повинен в оскорблении величия божеского и человеческого. - Говорить вы можете все, что угодно, господин судья, - начал Иоос, - но осудить меня за неимением непреложных доказательств вам не удастся. Я не колдун и никогда таковым не был. Бесом я только прикидывался. Что касается моего светящегося лица, то секрет его вам известен; в состав же снадобья, за исключением белены; растения ядовитого, входят средства только снотворные. Когда эта женщина, действительно - ведьма, его принимала, она мгновенно погружалась в сон, и снилось ей, будто она летит на шабаш, будто она водит там хоровод, спиной к центру круга, и поклоняется дьяволу, стоящему в обличье козла на престоле. Еще ей снилось, будто по окончании хоровода она подходила к дьяволу и, как все колдуньи, целовала его под хвост, а затем предавалась со мной противоестественным ласкам, тешившим извращенное ее воображение. Она утверждает, что руки у меня были ледяные, а тело прохладное; но это от молодости, колдовство тут ни при чем. Любовные игры быстро согревают. Катлина, однако ж, невесть что выдумала да сама же в это и поверила и упорно принимала меня за беса, хотя я самый настоящий человек, с кровью в жилах, такой, каким вы меня сейчас видите. Виновен не я, а только она: она принимала меня за беса и все-таки делила со мною ложе, а это значит грешить и помышлением и делом богу и духу святому. Следственно, это она, а не я, повинна в преступлении, которое именуется колдовством, и ее надлежит сжечь на костре, как заправскую хитрую ведьму, прикинувшуюся сумасшедшей, чтобы скрыть свои темные дела. Но тут вмешалась Неле. - Что вы слушаете убийцу? - воскликнула она. - Он, как продажная девка с кружком на рукаве, превратил любовь в ремесло и в товар. Что вы его слушаете? Чтобы спастись самому, он хочет послать на костер женщину, которая все ему отдала. - Неле злая, - сказала Катлина. - Не слушай ее, милый Ганс! - Нет, нет, - продолжала Неле, - ты не человек - ты трусливый и злобный бес. - Обняв Катлину, она обратилась к судьям: - Господа судьи, не слушайте бледнолицего этого злодея! У него одно желание - чтобы сожгли мою мать, а она виновна лишь в том, что господь посетил ее безумием и она верит всему, что ей чудится. Она много страдала - и телом и душой. Не казните же ее, господа судьи! Дайте ей, ни в чем не повинной, спокойно дожить ее нелегкую жизнь!.. А Катлина все твердила: - Неле злая! Не верь ей, Ганс, мой повелитель! В толпе плакали женщины, а мужчины говорили: - Помилуйте Катлину! Иооса Даммана вновь подвергли пытке, он сознался наконец во всем, и суд вынес ему приговор. Он был приговорен к лишению всех прав состояния и к сожжению на медленном огне, и муку эту он претерпел на другой день перед ратушей. И пока не испустил дух, он все твердил: "Казните ведьму! Это она во всем виновата! Будь проклят бог! Мой отец перебьет всех судей!" А народ говорил: - Слышите, как он кощунствует и богохульствует? Собаке собачья смерть. Еще через день судьи вынесли приговор Катлине. Ее решили подвергнуть испытанию водой в Брюггском канале. Если она выплывет - значит, она ведьма и ее сожгут. Если же она пойдет ко дну и утонет - значит, она христианка, и тело ее будет погребено в церковной ограде. Еще через день Катлину со свечой в руках, босую, в черной холщовой рубахе, торжественно повели под деревьями к каналу. Впереди с пением заупокойных молитв шли настоятель Собора богоматери, викарии и церковный сторож, которому было поручено нести крест, а сзади - судьи, старшины, писцы, общинные стражники, профос, палач и двое подручных. На этом и на том берегу канала собралось много народа; женщины плакали, мужчины роптали, и все жалели Катлину, а Катлина шла покорно, как ягненок, который не понимает, куда его ведут; и все повторяла: - Уберите огонь, голова горит! Ганс, где ты? Неле, стоя в толпе женщин, кричала: - Бросьте и меня в воду! Женщины, однако, не пускали ее к Катлине. С моря дул резкий ветер. С пасмурного неба падал в воду мелкий град. К берегу была причалена лодка - палач и его прислужники именем короля заняли ее. Они приказали Катлине прыгнуть туда. И на глазах у всего народа палач, стоявший в лодке и державший Катлину, по знаку профоса; который взмахнул жезлом правосудия, столкнул Катлину в воду. Катлина попыталась вынырнуть; но не смогла и, крикнув: "Ганс! Ганс! Спаси меня!" - пошла ко дну. И народ сказал: - Эта женщина не ведьма. Несколько человек бросились в воду и вытащили Катлину - она была без чувств и вся закоченела, как мертвец. Ее отнесли в таверну и положили около жарко пылавшего очага. Неле сняла с Катлины мокрую одежду и надела сухую. Катлина пришла в себя и, дрожа всем телом и стуча зубами, сказала: - Ганс, дай мне шерстяную накидку! И согреться она уже не согрелась. И на третий день умерла. И похоронили ее в церковной ограде. А Неле, осиротев, перебралась в Голландию к Розе ван Аувегем. 7 Тиль Клаас Уленшпигель ходил на зеландских шхунах, на буерах и корветах. По свободному морю движутся славные флиботы, и на каждом из них - восемь, десять, а то и двадцать чугунных пушек, несущих смерть и гибель злодеям-испанцам. Тиль Уленшпигель, сын Клааса, стал искусным канониром. Надо видеть, как он наводит, как целится, как пробивает суда палачей, точно они из коровьего масла. На шляпе у него серебряный полумесяц с надписью: Liever den Turc als den Paus. (Лучше служить турецкому султану, нежели папе.) Моряки, глядя, как он, ловкий, словно кошка, быстрый, словно белка, взбегает с песней или же с прибауточкой на корабль, в изумлении спрашивают его: - Отчего это ты, паренек, такой молодой? Ведь говорят, много лет прошло с тех пор, как ты родился в Дамме (*123). - У меня нет тела, у меня есть только дух, - отвечает он, - а моя подруга Неле похожа на меня. Дух Фландрии, Любовь Фландрии - мы никогда не умрем. - А все-таки, когда ты бываешь ранен, кровь у тебя идет, - возражают моряки. - Это одна видимость, - говорит Уленшпигель. - Из меня течет вино, а не кровь. - Вот мы проткнем тебе пузо вертелом! - Ну что ж, я опорожнюсь, только и всего, - говорит Уленшпигель. - Зубоскал! - Смеются удачливые, - бросает Уленшпигель. А на мачтах развеваются вышитые хоругви католических церквей, и, одетые в бархат, в парчу, в шелк, в золотом и серебряном облачении, какое бывает на аббатах во время торжественных богослужений, в митрах и с посохами, попивая монастырское вино, стоят на вахте Гезы. И как тут не подивиться, когда из богатых одежд высовывается грубая рука, привыкшая сжимать аркебузу или же арбалет, пику или же алебарду, и как тут не подивиться на всех этих людей с суровыми лицами, увешанных сверкающими на солнце пистолетами и ножами, пьющих из золотых чаш аббатское вино, которое ныне стало вином свободы! И они пели, и они восклицали: "Да здравствует Гез", - и так они носились по океану и Шельде. 8 Гезы, среди которых находились Ламме и Уленшпигель, взяли Хоркум (*124). Командовал же ими военачальник Марин. Этот самый Марин, бывший плотинщик, отличался крайним высокомерием и самодовольством. Он подписал с защитником Хоркума Гаспаром Турком капитуляцию, дававшую право самому Гаспару Турку, монахам, горожанам и солдатам, засевшим в крепости, беспрепятственно выйти с мушкетом на плече, с пулей во рту и со всем, что можно унести на себе, за исключением церковного имущества, которое должно было отойти к осаждавшим. Однако ж, по приказу мессира де Люме, военачальник Марин солдат и горожан выпустил, а девятнадцать монахов задержал. - Слово солдата - закон, - сказал Уленшпигель. - Почему он не держит своего слова? На это ему один старый Гез ответил так: - Монахи - исчадья ада, проказа, губящая народ, позор для страны. С тех пор как сюда прибыл герцог Альба, они стали задирать нос в Хоркуме. Особливо один из них, иеромонах Николай, - спесивей павлина и кровожаднее тигра. Проходя по улице со святыми дарами, с облатками, которые изготовлялись на собачьем сале, он окидывал злобным взглядом те дома, откуда женщины не выходили преклонить колена, и потом доносил судье на всех, кто не склонялся перед идолом, сделанным из глины и золоченой меди. Другие монахи брали с него пример. Вот отчего в Хоркуме пылало столько костров, творились такие ужасы, чинились такие жестокие расправы. Военачальник Марин хорошо сделал, что взял в плен монахов, а то бы они объединились с другими чернецами и пошли бы по деревням и селам, по городкам и городам, стали бы натравливать на нас народ и наущать сжигать несчастных реформатов. Псов держат на цепи, пока не издохнут. На цепь монахов, на цепь bloedhond'ов, кровавых псов герцога, в клетку палачей! Да здравствует Гез! - Да, но друг свободы принц Оранский требует, чтобы всем, кто сдается, была обеспечена неприкосновенность имущества и свобода совести, - возразил Уленшпигель. На это ему старые Гезы сказали: - Адмирал монахам этого не предоставляет, а он сам себе господин, он взял Бриль. В клетку монахов! - Слово солдата - закон. Почему он его не держит? - стоял на своем Уленшпигель. - Над монахами издеваются в тюрьмах. - Видно, пепел уже не бьется о твою грудь, - заметили Гезы. - Сто тысяч семейств из-за королевских указов вынуждены были переселиться на северо-запад, в Англию, и вместе с ними ушли из нашего края ремесла, промышленность, наша страна обеднела, а ты жалеешь тех, кто вызвал разруху! При императоре Карле Пятом, Палаче Первом, и при ныне царствующем кровавом короле Палаче Втором сто восемнадцать тысяч человек умерли в страшных мучениях. Когда лились слезы, когда людей вели на смерть, кто нес погребальный факел? Монахи и испанские солдаты. Ужели ты не слышишь, как стонут души погибших? - Пепел бьется о мою грудь, но слово солдата - закон, - молвил Уленшпигель. - А кто хотел через отлучения извергнуть нашу отчизну из семьи народов? - продолжали Гезы. - Кто вооружил бы против нас, если б только мог, небо и землю, господа бога со всем его небесным воинством и сатану со аггелы его? Кто подливал в чаши со святыми дарами бычьей крови? Кто подстраивал так, что у деревянных статуй текли слезы? Кто заставил весь наш отчий край петь De profundis? ["Из глубины взываю к тебе, господи!" (лат.) - католическое заупокойное песнопение на слова псалма 129-го] Кто, как не проклятые попы, кто, как не прорва ленивых монахов, которые думают только о том, как бы сберечь свои сокровища, как бы сохранить свое влияние на идолопоклонников, как бы утвердить свою власть в нашей несчастной стране разрухой, кровью, огнем? В клетку волков, нападающих на народ, в клетку гиен! Да здравствует Гез! - Слово солдата - закон, - молвил Уленшпигель. На другой день от мессира де Люме прибыл гонец с приказом переправить девятнадцать пленных монахов из Хоркума в Бриль, где в то время находился адмирал. - Их повесят, - сказал Уленшпигелю военачальник Марин. - Пока я жив, этого не случится, - возразил Уленшпигель. - Сын мой, - сказал Ламме, - с мессиром де Люме ты так не говори. Нрав у него свирепый, и он без дальних размышлений повесит тебя за компанию с монахами. - Я скажу ему то, что думаю, - объявил Уленшпигель, - слово солдата - закон. - Если ты полагаешь, что тебе удастся спасти пленных, то поезжай с ними в лодке в Бриль, - предложил Марин. - Рулевыми возьми Рохуса и, если хочешь, возьми с собой еще Ламме. - Хочу, - сказал Уленшпигель. В лодку, причаленную у Зеленой набережной, сели девятнадцать монахов. Трусоватый Рохус взялся за руль. Уленшпигель и Ламме, хорошо вооруженные, заняли места на носу. Голодных монахов караулили негодяи-солдаты, затесавшиеся к Гезам ради грабежа. Уленшпигель напоил и накормил монахов. - Это изменник! - говорили про Уленшпигеля негодяи-солдаты. Девятнадцать монахов с видом крайнего смирения сидели посреди лодки и тряслись от страха, хотя их припекало яркое июльское солнце и овевал теплый ветер, надувавший паруса пузатой лодки, тяжело рассекавшей зеленые волны. Иеромонах Николай спросил рулевого: - Рохус, неужто нас везут на Поле виселиц? - С этими словами иеромонах встал и, повернувшись лицом к Хоркуму, протянул руку. - О город Хоркум, город Хоркум! - воскликнул он. - Ты будешь ввергнут в пучину зол! Все города проклянут тебя, ибо ты взрастил в стенах своих семена ереси! О город Хоркум! Ангел господень уже не будет стоять на страже у врат твоих. Он уже не будет охранять невинность дев твоих, вселять отвагу в сердца мужей, стеречь богатства торговых людей твоих! Будь же ты проклят, злосчастный город Хоркум! - Проклят, проклят! - заговорил Уленшпигель. - Разве заслуживает проклятия гребень, вычесавший испанских вшей, пес, порвавший свою цепь, гордый конь, сбросивший жестокого всадника? Сам ты будь проклят, безмозглый проповедник, коли ты не любишь, когда обламывают палку, хотя бы и железную, о спину тирана! Монах умолк и, опустив глаза, как бы застыл в священной злобе. Негодяи-солдаты, затесавшиеся к Гезам ради грабежа; не отходили от монахов, а те опять проголодались. Уленшпигель спросил лодочника, не найдется ли у него сухарей и селедки. - Брось их в Маас - там они отведают свежей селедки, - отвечал лодочник. Тогда Уленшпигель отдал монахам весь запас хлеба и колбасы, какой был у него и у Ламме. Владелец лодки и негодяи-солдаты говорили между собой: - Это изменник - он кормит монахов. Надо на него донести. В Дордрехте лодка пристала к Bloemenkeu (к Набережной цветов). Мужчины, женщины, мальчишки, девчонки сбежались толпой поглазеть на монахов; показывая на них пальцами и грозя кулаками, они говорили друг другу: - Поглядите на этих обманщиков, на этих святош! Сколько тел тащили они на костер, сколько душ тащили они в огонь вечный! Поглядите на этих разжиревших тигров, на этих пузатых шакалов! Монахи сидели с поникшими головами и не отвечали ни слова. Уленшпигель заметил, что они опять начали дрожать. - Мы снова проголодались, добрый солдатик, - обратились они к нему. Тут вмешался владелец лодки: - Кто всегда пьет? Сухой песок. Кто всегда ест? Монах. Уленшпигель сходил в город и принес хлеба, ветчины и изрядный жбан пива. - Ешьте и пейте, - сказал он монахам. - Вы наши пленники, но я постараюсь спасти вас. Слово солдата - закон. - Зачем ты их кормишь? Ведь они тебе не заплатят, - сказали ему негодяи-солдаты и начали перешептываться: - Он обещал спасти их - надо за ним следить! В Бриль они приехали на рассвете. Ворота перед ними распахнулись, и voetlooper (вестовой) побежал сообщить об их прибытии мессиру де Люме. Получив донесение, мессир де Люме второпях оделся, сел на коня и в сопровождении нескольких всадников и вооруженных пехотинцев поспешил к городским воротам. И тут Уленшпигель еще раз увидел свирепого адмирала, одетого, как одеваются важные и живущие в довольстве господа. - Доброго здоровья, честные отцы! - заговорил он. - Покажите руки. Где же кровь графов Эгмонта и Горна? Вы мне суете белые ручищи, а ведь кровь убиенных на вас! Ему ответил монах по имени Леонард: - Делай с нами что хочешь. Мы - монахи, за нас никто не заступится. - Он справедливо молвил, - вмешался Уленшпигель. - Монах порывает со всем миром, с родителями, братьями, сестрами, с женой и возлюбленной, и в смертный его час за него и правда некому заступиться. И все-таки, ваше превосходительство, я попробую. Военачальник Марин подписал капитуляцию Хоркума, в которой оговорено, что монахи наравне со всеми, кто оставался в городе, могут беспрепятственно его покинуть. Со всем тем их без всякого законного основания задержали, и я даже слышал, что их собираются повесить. Ваше превосходительство! Я обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой помиловать их, ибо слово солдата - закон. - Кто ты таков? - спросил мессир де Люме. - Я, ваше превосходительство, фламандец, - отвечал Уленшпигель, - я родом из прекрасной Фландрии, я и крестьянин, и дворянин, и брожу я по белу свету, славя все доброе и прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. И вас я прославлю, если только вы исполните обещание военачальника Марина, - ведь слово солдата - закон. Но тут заговорили негодяи-солдаты, сопровождавшие монахов: - Ваше превосходительство, это изменник! Он обещал их спасти, он давал им хлеба, ветчины, колбасы, пива, а нам ничего! Мессир де Люме объявил Уленшпигелю: - Вот что, фламандский бродяга, кормилец монахов: тебя повесят вместе с ними. - Не запугаете, - молвил Уленшпигель, - а слово солдата - закон. - Эк распетушился! - сказал де Люме. - Пепел бьется о мою грудь, - сказал Уленшпигель. Монахов заперли в сарае, а вместе с ними и Уленшпигеля. В сарае они, призвав на помощь свои познания в области богословия, попытались вернуть его в свою веру, но он заснул под их разглагольствования. Мессир де Люме сидел за столом, уставленным питиями и яствами, когда из Хоркума прибыл гонец от военачальника Марина с копией письма Молчаливого, принца Оранского, приказывавшего "всем городским и сельским властям блюсти неприкосновенность, безопасность и права духовенства так же, как и всех прочих сословий". Гонец попросил, чтобы его провели прямо к де Люме - он, дескать, должен вручить ему копню письма. - А где подлинник? - спросил де Люме. - У моего начальника Марина, - отвечал гонец. - Этот мужик смеет посылать мне копию! - вскричал де Люме. - Где твой пропуск? - Вот он, монсеньер, - сказал гонец. Мессир де Люме начал читать вслух: - "Монсеньер и полководец Марин Бранд приказывает всем начальникам, губернаторам и должностным лицам республики беспрепятственно пропускать..." Тут де Люме стукнул кулаком по столу и разо