ей раз о новом выкупе не могло быть и речи; поэтому-то Мариньи готовил исподволь захват всех их капиталов и имущества и высылку всех ломбардцев из Франции. А за предлогом ходить было недалеко: взять хотя бы их торговые отношения с Фландрией, равно как и финансовую поддержку, которую они оказывали лигам недовольных сеньоров. Крупный кусок готовился проглотить Мариньи! Ломбардцы, тоже именовавшиеся королевскими горожанами, держались сплоченно: у них существовала особая, сильная организация, во главе которой стоял их капитан. Ломбардцы были повсюду, держали в своих руках почти всю торговлю, от них зависел кредит. Их должниками были бароны, целые города, даже сам король. И по первому требованию они аккуратно вносили столько милостыни и пожертвований, сколько полагалось. Поэтому-то Мариньи провел много ночей, подготовляя свой проект, в целесообразности которого еще предстояло убедить короля. Жизненная необходимость оказалась самым лучшим пособником Мариньи, и уже в половине октября была полностью подготовлена крупнейшая операция, сильно напоминавшая ту, что семь лет назад возвестила о гибели тамплиеров. Но парижские ломбардцы были люди хорошо осведомленные: зная по опыту, как нужно действовать, они не жалели денег на добывание государственных тайн. Недреманное око Толомеи зорко следило за ходом событий. 5. ВЛАСТЬ И ДЕНЬГИ Постепенно Карл Валуа проникся такой лютой ненавистью к Мариньи, что готов был с радостью встретить любое несчастье, обрушившееся на Францию, лишь бы удар одновременно сразил проклятого коадъютора; поэтому он старался разрушить все его планы. В этом помогал ему и Робер Артуа, правда, на свой лад: поскольку он просил у сиеннского банкира все более и более крупные суммы, он смягчал недовольство своего кредитора, сообщая ему подробные сведения о шагах, предпринимаемых Мариньи. Как-то октябрьским вечером у Толомеи состоялось заседание, на котором присутствовало тридцать человек, представлявших весьма своеобразную силу того времени. Младшему из них, Гуччо Бальони, было восемнадцать лет; самому старшему семьдесят пять - звался он Бокканегра и был главным капитаном ломбардских компаний. Как ни отличались друг от друга собравшиеся и внешностью и возрастом, всех их роднило богатство одежды, уверенность речи, живость в разговоре и быстрота жестов, и все они с одинаковым вниманием прислушивались к словам Толомеи. При свете больших восковых свечей, расставленных вдоль стен, все эти люди, одинаково смуглые, с характерно подвижными лицами, говорившие на одном языке, казались членами одной семьи. И были они также воинственным племенем, готовым помериться силой вопреки своей малочисленности с любой лигой знати, с любой ассамблеей горожан. Здесь присутствовали представители семейств Перуцци, Альбицци, Гуарди, Барди, Пуччи, Казинелли - словом, вся Флоренция, откуда родом был и старик Бокканегра, и представитель торгового дома Барди мессир Боккаччо; были здесь и Салимбени, и Буонсиньори, и Аллерани, и Цаккариа - из Генуи; были Скотти, де Пьяценна, и был также сиеннский клан, над которым властвовал Толомеи. Все эти люди соперничали между собой, боролись за положение в обществе, выступали на поприще торговли как конкуренты, вели старинные счеты из-за семейных неурядиц, из-за женщин. Но в минуту опасности все чувствовали свою нерасторжимую братскую связь. Толомеи скупо изложил суть дела, не скрыв от присутствующих всю тяжесть создавшегося положения. И когда ломбардцы уже готовы были принять крайнее решение - покинуть Францию, закрыть все разбросанные по стране отделения и лавки, потребовать от неблагодарных сеньоров полного возмещения долгов и с помощью золота, и только золота, вызвать в столице смуту... когда все уже заговорили разом, взволнованно перебивая друг друга, и когда каждый с гневом думал о том, что вынужден он здесь оставить; этот - пышное жилище, тот - молодую жену, другой - трех своих любовниц, - Толомеи снова возвысил голос: - У меня есть средство обезвредить коадъютора, а возможно, и совсем свалить его. - Тогда действуйте не колеблясь! Свалите его! - воскликнул Буонсиньори, глава генуэзского клана. - Хватит обогащать этих свиней, которые жиреют на наших хлебах и безбожно пользуются нашими трудами! - Довольно подставлять спину под удары! - поддержал его один из Альбицци. - А какое же это средство? - осведомился Скотти. Толомеи отрицательно покачал головой: - Пока сказать вам этого не могу... - Долги, конечно? - спросил Цаккариа. - Ну и что? Разве этих выскочек такими вещами смутишь? Куда там! Наш отъезд будет для них лучшим выходом - они попросту забудут, что они наши должники. Цаккариа говорил желчным тоном: он принадлежал к захудалой компании и страстно завидовал большим объединениям, ведущим крупные торговые операции. Толомеи повернулся к нему и заговорил; в голосе сиенца слышалась спокойная сила и вместе с тем осторожность: - Нет, не просто долги, Цаккариа! Я имею в виду отравленное оружие, о котором Мариньи и не подозревает и которое, с вашего разрешения, я предпочту пока держать в тайне... Но для того чтобы пустить его в ход, я нуждаюсь в вашей помощи. Ибо в своих сношениях с коадъютором мы должны противопоставить силе силу - я хочу не только угрожать, но и предложить ему одну сделку... дабы Мариньи поставлен был перед выбором: или дать свое согласие, или вступить с нами в смертный бой. Он развил перед присутствующими свою мысль. Если вынесено решение ограбить ломбардцев, это значит, что у короля нет денег расплатиться за поход во Фландрию. Мариньи любой ценой должен пополнить оскудевшую казну - от этого зависит его собственная судьба. Что ж! Ломбардцы готовы действовать так, как подобает верноподданным короля, - другими словами, добровольно предложат огромный заем и потребуют самые ничтожные проценты. Если Мариньи откажется, тогда Толомеи вытащит из ножен подготовленное им оружие. - Нет, Толомеи, ты обязан открыть нам тайну, - сказал Барда. - Что это за оружие, о котором ты столько наговорил? После минутного колебания Толомеи произнес: - Если уж вы так настаиваете, я открою тайну, но лишь одному Бокканегре. По зале пробежал смутный шепот, каждый взглядом спрашивал совета у другого. - Si... va bene... facciamo cosi [да... хорошо... пусть будет так (итал.)], - послышались голоса. Толомеи увлек старика Бокканегру в угол комнаты и что-то сказал ему вполголоса. Присутствующие не отрываясь смотрели на старческое тонконосое лицо почтенного флорентийца, на его запавшие губы, на тусклые глаза. Сиеннский банкир рассказал Бокканегре о казнокрадстве Жана де Мариньи, о его слишком вольном обращении с имуществом казненных тамплиеров и о существовании собственноручной расписки молодого архиепископа. - Две тысячи ливров нашли неплохое применение, - шепотом добавил Толомеи. - Так я и знал, что они рано или поздно сослужат мне службу. Из старческой груди Бокканегры вырвалось короткое кудахтанье, что должно было означать смех; затем он вернулся на место и кратко заявил, что можно полностью довериться Толомеи. А Толомеи, вооружившись навощенной табличкой и стилем, приготовился записывать суммы, которые должен был внести каждый на случай, если король обратится к ломбардцам с просьбой о займе. Первым подписался Бокканегра, и подписался на весьма солидную сумму: на десять тысяч тринадцать ливров. - Почему же тринадцать? - спросил его кто-то с недоумением. - Чтобы им эта цифра принесла несчастье. - А ты сколько можешь внести, Перуцци? - спросил Толомеи. Перуцци стал быстро подсчитывать что-то на табличке. - Погоди минутку... сейчас скажу, - ответил он. - А ты, Гуарди? У всех ломбардцев был такой вид, словно у них собирались вырезать кусок живого мяса. Генуэзцы, столпившись вокруг Салимбени и Цаккариа, держали совет. О них ходила слава самых прожженных и хватких дельцов. Недаром о банкирах из города Генуя сложили поговорку: "Стоит генуэзцу взглянуть на твой карман, как там уже пусто". Однако и они согласились, и кто-то из них выразил вслух общую мысль: "Ежели Толомеи удастся вытащить нас из этой истории, быть ему рано или поздно на месте старика Бокканегры". Толомеи приблизился к семейству Барда, которые вполголоса совещались с Боккаччо. - Ну, сколько, Барда? Старший из Барда улыбнулся. - Столько же, сколько и ты, Толомеи. Сиеннец широко открыл свой левый глаз. - Значит, внесешь вдвое против того, что предполагал? - Что ж, потерять все до гроша еще хуже, - ответил Барда, пожимая плечами. - Non e vero, разве не так, Боккаччо? Боккаччо покорно наклонил голову. Но тут же поднялся и отвел в сторону юного Гуччо. После встречи на лондонской дороге между ними установилась какая-то близость. - Правда, что твой дядюшка может свернуть Ангеррану Шею? - спросил мессир Боккаччо. На что Гуччо с самым важным видом ответил: - Дорогой Боккаччо, ни разу в жизни я не слышал, чтобы мой дядя обещал то, чего сделать не может. Когда совещание окончилось, во всех церквах уже отошла вечерня, и над Парижем спустилась ночь. Тридцать итальянских банкиров покинули дом Толомеи через маленькую боковую дверцу, выходившую прямо к монастырю Сен-Мэрри. Они шли гуськом, каждый в сопровождении слуги с факелом в руках, и необычная эта процессия, окруженная багровым кольцом пламени, двигалась среди мрака, словно взывая к небесам о сохранении богатств, коим грозила опасность, - покаянное шествие поклонников златого тельца. Оставшись в своем кабинете наедине с Гуччо, Толомеи подбил общую сумму обещанных взносов - так полководец перед боем подсчитывает наличный состав своих армий. Закончив работу, он удовлетворенно улыбнулся. Полузакрыв глаза, он протянул к камину, где угли уже подернулись пеплом, руки с набрякшими венами и пробормотал: - Вы еще не победили, мессир де Мариньи. Потом обратился к Гуччо: - Если мы выиграем битву, мы потребуем новых привилегий во Фландрии. Ибо даже перед угрозой полного разорения Толомеи не мог не мечтать о той выгоде, которую он извлечет из пережитого страха и риска. Легко неся перед собой округлое брюшко, он подошел к сундуку, отпер его и достал оттуда кожаный кошель. - Расписка, выданная архиепископом, - произнес он. - Вспомни, какую ненависть питает к обоим Мариньи его высочество Валуа, вспомни, что говорят об обоих братьях Мариньи, слухи о том, что Ангеррана якобы подкупили фламандцы, - словом, поверь мне, причин вполне достаточно, чтобы вздернуть и архиепископа, и коадъютора... А ты бери лучшего коня и скачи скорее в Нофль, где и спрячешь бумагу в надежное место... Взглянув прямо в глаза племянника, Толомеи добавил: - Если со мной случится несчастье, ты, дорогой мой Гуччо, передашь этот документ в руки его светлости Артуа. Он уж сумеет найти ему достойное применение... Только будь осторожен, ибо на наше отделение в Нофле могут напасть лучники... И внезапно Гуччо, забыв о ждущих его опасностях, вспомнил Крессэ, красавицу Мари и их первый поцелуй у зеленеющего ржаного поля. - Дядюшка, дядюшка, - живо заговорил он, - мне пришла в голову одна мысль. Я сделаю все, что вам угодно. Но вместо того чтобы ехать в Нофль, я отправлюсь прямо в замок Крессэ, хозяева которого наши должники. В свое время я спас их чуть ли не от гибели - заемное письмо не пустяк. Думаю, что ничто не изменилось, их дочка не откажется мне помочь. - Чудесная мысль! - подхватил с жаром Толомеи. - Ты взрослеешь, мой мальчик. Настоящему банкиру и доброе сердце должно приносить пользу... Поступай как знаешь. Но поскольку ты нуждаешься в услугах этих людей, негоже ехать к ним с пустыми руками. Возьми несколько локтей материи, затканной золотом, и штуку кружев, которые мне вчера прислали из Брюгге. Это для дам. Кажется, ты говорил, что там есть еще два сына? - Да, - ответил Гуччо. - Но они страстные охотники и ничем, кроме охоты, не интересуются. - Великолепно! Тогда отвези им двух соколов, я их велел доставить для Артуа. Ничего, подождет... Кстати... Толомеи тихонько рассмеялся, но тут же умолк: в голову ему пришла новая мысль. Он снова нагнулся над сундуком и вытащил оттуда еще один пергаментный свиток. - Вот счета его светлости Артуа, - начал он. - При случае он не откажется тебе помочь. Но куда вернее будет, если ты, протянув правой рукой прошение, покажешь левой пачку его расписок... А вот долги короля Эдуарда... Не знаю, племянничек, удастся ли тебе разбогатеть при помощи всех этих бумаг, знаю одно - с ними можно наделать немало зла! Итак, в путь! Мешкать не время. Вели седлать коня. Положив ладонь на плечо юноши, Толомеи наставительно произнес: - Судьба всех наших компаний в твоих руках, Гуччо, смотри не забывай этого. Хорошенько вооружись и возьми с собой двух людей. Захвати также вот этот мешочек - здесь тысяча ливров: это оружие посильнее всех клинков на свете. Гуччо обнял дядю с незнакомым ему доселе волнением. На этот раз вовсе не требовалось выбирать себе личину воображаемого героя и разыгрывать роль преследуемого властями заговорщика; роль эта предоставлялась ему самой жизнью; человек мужает, рискуя, и Гуччо становился мужчиной. Меньше чем через час он уже скакал к воротам Сент-Онорэ в сопровождении двух слуг, отряженных дядей. Тем временем мессир Спинелло Толомеи, накинув на плечи плащ, подбитый мехом, ибо октябрь выдался холодный, кликнул двух слуг с кинжалами за поясом и факелами в руках и отправился под таким конвоем в особняк, занимаемый Ангерраном де Мариньи, чтобы дать коадъютору генеральный бой. - Доложите его светлости Ангеррану, что банкир Толомеи хочет видеть его по неотложному делу, - сказал он привратнику. Толомеи попросили обождать в богато обставленной прихожей - коадъютор жил с чисто королевской роскошью. - Проходите, мессир, - пригласил его наконец секретарь, распахнув дверь. Толомеи прошел три просторные залы и очутился лицом к лицу с Ангерраном де Мариньи, который, сидя в одиночестве у себя в кабинете, доедал ужин, не переставая просматривать бумаги. - Вот поистине неожиданный гость, - холодно сказал Мариньи, знаком приглашая банкира садиться. - И по какому делу? Толомеи вежливо нагнул голову, сел и спокойно ответил: - По государственному, мессир. Уже несколько дней по городу ходят слухи о подготовляемых Королевским советом мерах, которые затрагивают и мое коммерческое предприятие, скажу откровенно, затрагивают весьма чувствительно. Кредит подорван, покупателей становится все меньше, поставщики требуют немедленной уплаты, а что касается тех, с которыми у нас другие дела... ну скажем, к примеру, долги... так как они все отодвигают и отодвигают сроки. Так что создается крайне затруднительное положение. - Которое никакого отношения к государственным делам не имеет, - заметил Мариньи. - Ну, как сказать, - возразил Толомеи, - как сказать. Если бы речь шла только обо мне, я и не подумал бы беспокоиться. Но затронуты интересы слишком многих людей и здесь и в других местах. В моих отделениях неспокойно... Мариньи вместо ответа потер ладонью свой тяжелый шишковатый подбородок. - Вы, мессир Толомеи, человек рассудительный, - наконец заговорил он, - и не должны бы, казалось, верить этим слухам, которые, порукой в том мое слово, не имеют никакого основания. - При этих словах Мариньи с самым безмятежным видом посмотрел на человека, которого он собирался уничтожить. - Бесспорно, бесспорно, ваше слово... Но война дорого обошлась государству, - ответил Толомеи. - Налоги поступают не так быстро, как то бы желалось, и казне может понадобиться прилив новых капиталов. Так вот, мессир, поэтому мы и подготовили один план... - Какой? Ваша коммерция, повторяю, меня совершенно не касается... Толомеи поднял руку, как бы говоря: "Терпение, мессир коадъютор, терпение, вы еще ничего не знаете", и произнес: - Мы хотим ценой огромного усилия прийти на помощь нашему обожаемому королю. Мы имеем возможность предложить казне значительный заем от имени всех ломбардских компаний и удовлетвориться при этом самыми ничтожными процентами. Я пришел сюда, чтобы сообщить вам об этом. Тут Толомеи нагнулся к камину и шепотом назвал такую крупную цифру, что Мариньи даже вздрогнул. Но он тут же подумал: "Если они готовы безболезненно оторвать от себя такую сумму, значит, можно получить в двадцать раз больше". Так как Мариньи приходилось много читать и он проводил за работой немало бессонных ночей, глаза его быстро уставали и обычно были красные. - Хорошая мысль и похвальное намерение, за которое я вам весьма благодарен, - ответил он, помолчав немного. - Однако ж должен сказать, что я немало удивлен... До меня доходили слухи, что некоторые компании переправили в Италию крупные суммы в золоте... Не может же это золото быть одновременно и там и тут. Толомеи плотно зажмурил свой левый глаз. - Вы человек рассудительный, ваша светлость, и вы не должны верить этим слухам, которые, тому порукой мое слово, не имеют никакого основания, - произнес он насмешливым тоном, подчеркнув последние слова. - Разве мое предложение не лучшее доказательство нашего чистосердечия? - К счастью, - холодно возразил коадъютор, - я верю вашим словам. Если бы было иначе, король не потерпел бы подобного ущерба благосостоянию Франции и пришлось бы положить этому конец. Толомеи даже бровью не повел. Перевод ломбардских капиталов за границу начался вследствие угрозы ограбления банков, и эта операция должна была послужить Мариньи оправданием намечаемых им мер. Получался порочный круг. - Надеюсь, мы уже переговорили обо всем, мессир Толомеи, - сказал Мариньи. - Именно так, ваша светлость, - ответил банкир, подымаясь. - Не забудьте же нашего предложения... если по ходу дел оно может вам пригодиться. Уже подойдя к двери, банкир обернулся, словно пораженный внезапной мыслью, и спросил: - Меня уверяли, что его преосвященство ваш брат архиепископ Санский прибыл на днях в Париж... - Да, прибыл. Толомеи раздумчиво покачал головой. - Никогда бы я не осмелился беспокоить столь прославленного священнослужителя, даже будь у меня к нему неотложные дела. Но я был бы счастлив довести до его сведения, что нахожусь в полном его распоряжении и явлюсь, когда ему будет угодно меня видеть, в любой день и даже час. У меня есть для него важное сообщение. - А что вы хотите ему сообщить? - Первая добродетель банкира, ваша светлость, - это уметь держать язык за зубами, - с тонкой улыбкой возразил Толомеи. И, уже взявшись за ручку двери, он добавил сухим тоном: - Хотя бы сегодня, если ему будет угодно. 6. ТОЛОМЕИ ВЫИГРЫВАЕТ ПАРТИЮ Этой ночью Толомеи ни на минуту не сомкнул глаз. Его мучила мысль, успеет ли он пустить в ход свое средство, которое должно было воздействовать на братьев Мариньи. Достаточно одного росчерка королевского пера под бумагой, которую представит на подпись Филиппу Красивому Мариньи, и судьба ломбардцев будет решена. "А вдруг Ангерран пожелает ускорить события? Передал ли он мои слова? - думал Толомеи. - И признается ли архиепископ Ангеррану, какое страшное оружие он дал в мои руки? Не попытается ли он нынче же ночью добиться подписи короля, чтобы опередить мои шаги? А может быть, братья просто сговорятся немедленно убить меня?" Ворочаясь без сна на постели, Толомеи с горечью думал об этой своей второй родине, которой он, по его мнению, так верно служил собственным трудом и деньгами. Ибо здесь он разбогател и был привязан к Франции больше, нежели к родной Тоскане. И он действительно любил Францию, любил по-своему. Никогда больше не услышать, как звонко отзываются на его шаги плиты Ломбардской улицы, не слышать басистого перезвона колокольни собора Парижской Богоматери, не ходить в Парижскую ассамблею, не дышать больше запахом Сены, запахом весны - при одной мысли, что придется отказаться от всего этого, у него больно сжималось сердце. Сам того не заметив, он стал настоящим парижанином, одним из тех парижан, которые хоть и родились далеко от Франции, но не признают уже иных городов, кроме Парижа. "Начинать новую жизнь, сколачивать себе заново состояние в мои-то годы... если только мне вообще оставят жизнь!" Он заснул лишь на заре, но почти тотчас же его разбудили шаги во дворе и стук деревянного молоточка в двери его особняка. "Лучники!" - подумал Толомеи и, вскочив с постели, бросился к своей одежде. В опочивальню ворвался перепуганный слуга. - Его преосвященство архиепископ желает вас видеть по наиважнейшему делу, - доложил он. Из нижнего этажа доносился топот тяжелых шагов и мерные удары пик о каменные плиты пола. - Почему такой шум? - спросил Толомеи. - Разве мессир архиепископ пришел не один? - С ним шесть стражников, синьор, - ответил слуга. Толомеи недовольно поморщился; его взгляд вдруг стал жестким. - Открой ставни в моем кабинете, - бросил он на ходу. По лестнице уже поднимался его высокопреосвященство Жан де Мариньи. Толомеи вышел его встретить на площадку. Стройный, изящный архиепископ Санский сразу же набросился на банкира, так что даже запрыгал на его груди золотой крест. - Что вы имели в виду, мессир, что это за сообщение, о котором говорил мне сегодня ночью брат? Толомеи умиротворяющим жестом воздел к небесам свои жирные руки с тонкими пальцами. - Ничего, что могло бы вас смутить, ваше высокопреосвященство, или вызвать ваше неудовольствие. Для вашего удобства я готов был явиться в ваш епископский дворец... Не угодно ли пройти в мой кабинет? Там нам никто не помешает побеседовать о делах. Гость молча последовал за хозяином в кабинет, где тот имел обыкновение работать. Слуга снимал с окон последнюю внутреннюю ставню, всю расписанную сложным рисунком. Затем он бросил растопку в угли, еще багровевшие в очаге, и вскоре в камине затрещал огонь. Толомеи махнул слуге, чтобы тот вышел. - Вы явились ко мне не один, ваше высокопреосвященство, - начал банкир. - Вызвано ли это необходимостью? Ужели вы не доверяете мне? Ужели вы думали, что здесь вас подстерегает опасность? Признаюсь, вы сами приучили меня к иному обращению с вашей стороны... Напрасно Толомеи пытался придать своему голосу сердечные нотки, он говорил с заметным тосканским акцентом, что указывало на его волнение. Жан де Мариньи сел у камина и протянул к огню унизанную перстнями руку. "Этот человек не уверен в себе и не знает, как за меня взяться, - думал Толомеи. - Явился с грохотом, с треском, словно вояка, того гляди камня на камне не оставит, а сейчас сидит и ногтями любуется". - Меня обеспокоило то обстоятельство, что вы слишком поспешили меня уведомить, - проговорил наконец архиепископ. - В мое намерение тоже входило повидаться с вами, но я предпочел бы сам назначить время и час нашей встречи. - Но ведь вы его и выбрали, ваше высокопреосвященство, вы же сами выбрали... А я сказал так его светлости Ангеррану лишь вежливости ради... Поверьте моему слову... Архиепископ метнул на Толомеи быстрый взгляд. Банкир постарался придать своей физиономии самый спокойный вид и не спускал с гостя внимательных глаз. - По правде говоря, мессир Толомеи, я хочу обратиться к вам за одной услугой... - начал он. - Всегда готов оказать любую услугу вашему высокопреосвященству, - откликнулся Толомеи, не меняя тона. - Эти... предметы, которые я вам... доверил... - произнес Жан де Мариньи. - ...весьма ценные предметы, поступившие из казны тамплиеров, - тем же ровным голосом подхватил Толомеи. - Они проданы? - Не знаю, ваше высокопреосвященство, не знаю. Они отправлены за пределы Франции, как мы с вами условились, поскольку здесь их сбыть было невозможно... Думаю, что на часть их нашелся покупатель. Более точные сведения получу к концу года. Удобно раскинувшись в кресле, скрестив на животе руки, толстяк Толомеи кивал головой с самым простодушным видом. - А та расписка, которую я вам тогда дал? Она по-прежнему, вам необходима? - спросил Жан де Мариньи. Он пытался скрыть свой страх, но это ему плохо удавалось. - Не холодно ли вам, ваше высокопреосвященство? Вы что-то бледны сегодня, - сказал Толомеи, нагибаясь за охапкой дров и швыряя их в камин. Потом, как бы забыв слова архиепископа, он продолжал: - Что вы думаете, ваше высокопреосвященство, о том вопросе, который несколько раз на этой неделе обсуждался в Королевском совете? Неужели же действительно решено отнять у нас наше имущество, осудить нас на нищету, на изгнание, на смерть... - Ничего не думаю, - отрезал архиепископ. - Это дела государственные. Толомеи покачал головой. - Вчера я передал вашему брату некое предложение, но, как мне кажется, он не совсем в нем разобрался. Крайне, крайне прискорбно. Говорят, что нас готовятся ограбить якобы в интересах государства. Но ведь мы согласны служить государству, предоставить ему крупнейший заем, а ваш брат не говорит ни да, ни нет. Неужели, ваше высокопреосвященство, он вам ничего об этом не сказал? Крайне прискорбно, поверьте мне, крайне прискорбно! Жан де Мариньи поднялся с кресла. - Я не имею привычки, мессир, обсуждать решения короля, - сухо заявил он. - Но ведь это еще не решение короля, - живо ответил Толомеи. - Не могли бы вы напомнить вашему брату, что ломбардцы, мол, от которых требуют их жизни, - а их жизнь, равно как и их золото, целиком и полностью принадлежит королю, - хотели бы, если возможно, сохранить хотя бы жизнь? Они предлагают золото, добровольно предлагают, чтобы его не взяли силой. Почему бы их не выслушать? Воцарилось молчание. Жан де Мариньи стоял неподвижно, как каменная статуя, и смотрел в окно отсутствующим взглядом. - Что вы собираетесь делать с тем пергаментом, который я подписал по вашему требованию? - спросил он. Толомеи провел языком по пересохшим губам. - А что бы вы сделали с ним на моем месте, ваше высокопреосвященство? Представьте себе на минутку... конечно, нелепо это даже и представлять... но представьте все же, что вас угрожают разорить и что вы владеете... ну скажем, талисманом, да, да, именно талисманом, который может вас уберечь от этого разорения... На дворе послышался шум, и банкир подошел к окну. Грузчики тащили на плечах тюки материи, какие-то ящики. Толомеи машинально сделал подсчет поступивших к нему сегодня товаров и глубоко вздохнул. - Да... талисман против разорения, - прибавил он. - Не хотите ли вы сказать, что эта расписка... - Да, хочу, ваше высокопреосвященство, хочу и сейчас скажу, - вдруг жестко произнес Толомеи. - Расписка эта свидетельствует о том, что вы торговали имуществом, принадлежащим тамплиерам и находившимся под королевским секвестром. Она свидетельствует о том, что вы воровали и обворовали короля. Он взглянул прямо в лицо архиепископа. "Ну, на сей раз, - подумал он, - все сказано. Теперь кто из нас дрогнет первый". - Вы будете отвечать в качестве моего соучастника! - бросил Жан де Мариньи. - Что ж, тогда нас с вами на пару вздернут на Монфоконе, как двух обыкновенных воришек, - холодно отозвался Толомеи. - Но хорошо хоть и то, что я буду висеть не один... - Вы просто отъявленный негодяй! - крикнул Жан де Мариньи. Толомеи пожал плечами. - Я ведь не архиепископ, ваше высокопреосвященство, и не я ведь сбывал золотые дискосы, в коих тамплиеры хранили тело Христово. Я ведь только купец, и сейчас мы с вами заключаем торговую сделку, нравится вам это или нет. Вот о чем в действительности идет речь. Не будет ограбления ломбардцев - не будет и скандала. Но если я погибну, ваше высокопреосвященство, вы погибнете тоже. И с большой помпой. И коадъютор, который слишком удачлив, чтобы иметь одних только друзей, тоже погибнет с нами. Жан де Мариньи схватил Толомеи за руку. - Отдайте мне мою расписку, - прохрипел он. Толомеи молча взглянул на архиепископа. У брата Мариньи даже губы побелели; у него дрожал подбородок, дрожали руки, дрожало все тело. Банкир осторожно высвободил свои пальцы из руки архиепископа. - Нет, - отрезал он. - Я уплачу вам две тысячи ливров, которые вы мне дали, - сказал Жан де Мариньи, - и пусть вам останется вся сумма, которую вы выручите от продажи. - Нет. - Пять тысяч. - Нет. - Десять тысяч! Десять тысяч за эту злосчастную расписку! - А где вы их возьмете, эти десять тысяч? Я лучше вас знаю ваши дела. Сначала придется мне их вам одолжить! Сжав кулаки, Жан де Мариньи твердил: - Десять тысяч! Я их достану. Брат мне поможет. - Ваше высокопреосвященство, один только я собираюсь внести в королевскую казну семнадцать тысяч ливров. Архиепископ понял, что пора менять тактику. - А если я добьюсь у брата, что вас лично ничего не коснется? Если вам позволят увезти с собой все ваше состояние и вы сможете начать дело в другом месте? Толомеи на секунду задумался. Ему предоставляли возможность спастись одному. Имея такой верный козырь, стоило ли идти на риск? - Нет, ваше высокопреосвященство, - ответил он. - Лучше уж я разделю участь всех своих собратьев. Мне что-то не хочется начинать дело в другом месте, и я не вижу к тому никаких оснований. Теперь я уже француз больше, чем вы. Я королевский горожанин. Я хочу остаться в этом доме, который я сам построил, хочу остаться в Париже. Здесь я провел тридцать два года своей жизни, ваше высокопреосвященство, и, если Богу будет угодно, здесь я и окончу свои дни... Этот спокойный тон, эта решимость были исполнены величия. - Впрочем, - добавил он, - если бы даже я хотел вернуть вам вашу расписку, я бы все равно не мог этого сделать: она находится за пределами Франции. - Лжете! - воскликнул архиепископ. - Она в Сиенне, ваше высокопреосвященство, у моего двоюродного брата Толомеи, с которым я вместе веду ряд дел. Жан де Мариньи ничего не ответил. Он быстро подошел к двери и крикнул: - Суайар! Шовло! "Ну, теперь, Толомеи, держись", - подумал банкир. Два молодца, оба ростом футов по шести, появились на пороге, держа пики наперевес. - Стерегите этого человека и смотрите, чтобы он пальцем не мог шевельнуть! - приказал архиепископ. - И заприте двери!.. Вы, Толомеи, осмелились мне противоречить и горько об этом пожалеете! Я обшарю здесь все закоулки, а найду эту проклятую расписку. Без нее я не выйду из вашего дома! - Жалеть мне не о чем, ваше высокопреосвященство, да вы ничего и не найдете. И придется вам уйти так же, как вы пришли сюда, то есть с пустыми руками, независимо от того, умру я или останусь жив. Но если по случайности я умру, знайте, что это не послужит вам ни к чему. Мой двоюродный брат, проживающий в Сиенне, предупрежден, и, если кончина моя наступит немножко преждевременно, он тут же перешлет расписку королю Филиппу, - ответил Толомеи. Сердце бешено билось в жирной груди банкира, холодный пот струился по спине, но, собрав все свои силы, ощутив за собой невидимую опору, он заставил себя с невозмутимым спокойствием следить за действиями гостя. А Мариньи-младший тем временем перерыл все сундуки, вывалил га пол содержимое всех ящиков и шкафов, судорожно перелистал все связки бумаг, развернул все пергаментные свитки. Время от времени он исподтишка взглядывал на банкира, как бы желая убедиться, удачно ли он применил к этому человеку тактику запугивания. Он прошел даже в опочивальню Толомеи, и оттуда тоже донесся шум и шелест выбрасываемых из шкафов и сундуков вещей. "Слава Богу, Ногарэ вовремя умер, - думал банкир. - Тот бы по-иному взялся за дело, и тогда бы мне несдобровать". На пороге кабинета появился архиепископ. - Ступайте отсюда, - приказал он двум своим телохранителям. Он сдался. Толомеи с честью выдержал испытание страхом. Теперь приходилось начинать торговлю. - Итак? - коротко спросил Мариньи. - Итак, ваше высокопреосвященство, - все так же спокойно ответил Толомеи, - ничего нового к тому, что я вам только что говорил, добавить не могу. Вся эта суматоха была совершенно излишня. Поговорите-ка с коадъютором, заставьте его принять мое предложение, пока еще есть время. Иначе... И, не закончив фразы, банкир направился к двери и молча распахнул ее. Жан де Мариньи так же молча вышел из комнаты. Сцена, которую в тот самый день устроил коадъютор своему брату архиепископу Санскому, была весьма бурной. Когда случай неожиданно столкнул обоих Мариньи, до сего дня мирно шествовавших по одному и тому же пути, когда оба они очутились, вдруг без привычных личин, в первозданной наготе души и сердца, они сцепились, как враги. Коадъютор осыпал младшего брата упреками, обливал его презрением, а тот огрызался трусливо и подло. - Конечно, теперь вы можете воротить от меня нос, - кричал младший Мариньи. - А у вас то самого откуда вдруг такие богатства? От евреев, с которых вы спустили шкуру! От тамплиеров, которых вы поджаривали на костре! Я ведь действовал по вашему примеру. И я немало вам послужил, послужите же и вы мне в свою очередь. - Знай я, каков ты на самом деле, никогда бы я не сделал тебя архиепископом, - кричал старший Мариньи. - Вы же сами прекрасно понимаете, что никто, кроме меня, не помог бы вам осудить тамплиеров. Да, коадъютор прекрасно знал, что лицу официальному порой приходится идти на недостойные сделки. И теперь он пожинает плоды своих деяний в своем собственном доме - вот что угнетало его больше всего. Если человек может продать свою совесть за какую-то митру, этот человек может и преспокойно украсть, может стать изменником. И таким человеком был его родной брат. Такова правда... Ангерран де Мариньи взял со стола пухлую связку бумаг - тщательно разработанный проект ордонанса против ломбардцев - и яростно швырнул ее в огонь. - Столько труда, и все зря, - проговорил он, - столько труда! 7. ТАЙНЫ ГУЧЧО Поместье Крессэ, залитое весенним солнцем, в лучах которого казалась совсем прозрачной молодая листва, а гладь Модры отливала серебром, жило в памяти Гуччо как блаженное видение. Но когда октябрьским утром юный сиеннец, то и дело оборачиваясь в седле - поглядеть, скачут ли за ним его оруженосцы, - поднялся на холмистую гряду, опоясывающую угодья Крессэ, он невольно спросил себя, уж не сбился ли он с пути. Под хмурым октябрьским небом деревенский замок как-то осел, будто врос в землю. "Неужели и башенки были такие низкие? - думал Гуччо. - Неужели достаточно полугода, чтобы все стало совсем другим?" Осенняя распутица превратила пустынный двор в болото, где лошади увязали по самые бабки. "Во всяком случае, - снова подумал Гуччо, - вряд ли кому придет в голову искать меня здесь". Бросив поводья хромоногому слуге, который поспешно подковылял к гостю, Гуччо приказал: - Живо оботри соломой лошадей и засыпь им овса. Дверь замка отворилась, и на крыльцо вышла Мари де Крессэ. - Мессир Гуччо! - воскликнула она. Она так удивилась появлению юного сиеннца, что побелела как полотно и бессильно оперлась о косяк двери. "Да она и в самом деле красавица, - подумал Гуччо. - И она, видно, совсем меня не разлюбила". И вдруг стены, покрытые извилистым узором трещин, стали совсем гладкими, а башенки выросли до прежних, весенних размеров. Но Мари уже с криком вбежала в дом: - Матушка! Мессир Гуччо приехал! Мадам Элиабель шумно приветствовала дорогого гостя, облобызала его в обе щеки и прижала к своей могучей груди. Не скроем, что образ юного итальянца смущал вдовий покой ее ночей. Потом, взяв Гуччо за обе руки, хозяйка ввела его в дом, усадила за стол и велела принести вина и паштетов. Гуччо растрогался радушному приему и объяснил хозяйкам причину своего неожиданного появления: он уже в пути решил сказать им, что приехал в Нофль навести порядок в местном отделении, где дела шли из рук вон плохо. Служащие не удосужились даже взыскать долги. При этих словах мадам Элиабель обеспокоилась. - Но вы же нам дали год отсрочки, - произнесла она. - Урожай мы собрали самый жалкий и не сумели еще... Тут Гуччо произнес длинную речь, из коей явствовало, что владельцы замка Крессэ - его друзья и, следовательно, он не дозволит никому их беспокоить. Мадам Элиабель пригласила гостя переночевать. В городе, заявила она, он нигде не найдет таких удобств и такого общества. Гуччо охотно согласился и велел принести свои пожитки. - Я захватил с собой, - сказал он, - кое-какие ткани, которые, надеюсь, придутся вам по вкусу, и еще кружев. А Пьеру и Жану я привез двух хорошо обученных соколов, с помощью которых они, надеюсь, еще удвоят свои охотничьи успехи, если только это вообще возможно. Материи, кружева и соколы поразили воображение дам и были встречены криками восторга. Тут подоспели с охоты Пьер и Жан, оба до того пропахшие землей и дичиной, что казалось, запах этот въелся в них, стал второй одеждой; они засыпали Гуччо градом вопросов. Этот гость, ниспосланный небом в ту пору, когда молодые де Крессэ уже приготовились скучать без всякого общества в течение долгих месяцев непогоды, показался им еще любезнее и милее, чем в свой первый приезд. Можно было подумать, что они с Гуччо дружат уже многие годы. - А что поделывает ваш дружок прево Портфрюи? - в свою очередь осведомился Гуччо. - По-прежнему грабит встречного и поперечного, но, благодарение Богу и благодарение вам... минует нас. Мари бесшумно двигалась по комнате. То, склонив свой тонкий стан над очагом, раздувала она огонь, то взбивала солому на ложе за перегородкой. Она ничего не говорила, но не отрываясь глядела на Гуччо. И когда, уже под вечер, они случайно оказались в комнате одни, юноша нежно взял ее за плечи и привлек к себе. - Разве ничто в глазах моих не напоминает вам о пролетевшем как сон счастье? - спросил он, безбожно позаимствовав эту красивую фразу из недавно прочитанного рыцарского романа. - О да, мессир! - ответила дрожащим голосом Мари, широко открывая свои и без того огромные глаза. - Вы все время были со мной... хоть и далеко от здешних мест. Я ничего не забыла, и ничто для меня не изменилось. Гуччо пробормотал какое-то извинение - надо же было объяснить, почему он не казал сюда глаз целых полгода, не давал о себе вестей. К великому его удивлению, Мари не только не упрекнула юношу, но даже призналась, что не ожидала такого скорого возвращения. - Вы же сами сказали, что вернетесь к концу года за процентами, - сказала она. - Я и не надеялась увидеть вас раньше. А если бы вы и вовсе не приехали, я все равно ждала бы всю свою жизнь. Когда в Париже Гуччо вспоминал о Крессэ, в его воображении возникала прелестная, нежная девушка, и он испытывал легкое сожаление от того, что их встреча так и осталась лишь мимолетной встречей, хотя, по правде говоря, вспоминал об этом весьма редко. И вдруг перед ним снова восторженная, чудесная любовь, которая, подобно растению, неузнаваемо выросла за весну и лето. "Как же мне повезло, - думал он. - Ведь она могла меня забыть, выйти замуж..." Подобно многим людям, непостоянным по натуре, Гуччо при всей своей самонадеянности был в глубине души робок в любовных делах, поскольку представлял себе ближних по своему образу и подобию. Никогда бы он не поверил, что может при столь кратком знакомстве внушить такое глубокое, такое сильное, такое удивительное чувство. - Мари, - произнес он с новым пылом, словно желая рассеять ложь, увы, слишком обычную в устах мужчины, - я постоянно видел вас перед собой, и ничто на свете не разлучит нас более. Они стояли друг против друга, оба взволнованные, оба одинаково смущенные своими словами и нежным прикосновением. - Зеленя... - шепнул Гуччо. И он прижал свои губы к губам Мари, которые полуоткрылись при прикосновении, точно прекрасный плод. Гуччо справедливо решил, что настала благоприятная минута попросить у девушки помощи. - Мари, - начал он, - я приехал сюда вовсе не