дно спасовал в их первый приезд Бувилль, и заговорил с ним таким тоном, так звонко отчеканил титулы своего патрона, а заодно и свои, только что пожалованные им самому себе, с такой непринужденной властностью предъявил свои требования на полуфранцузском, полуитальянском языке, что через час для посланцев Людовика Сварливого был очищен замок и оставалось только занять его. Гуччо разместил своих людей и уложил старика Бувилля в постель, которую предварительно нагрели грелками, и, когда толстяк, решивший, что простуда вполне пристойная причина для того, чтобы потихоньку сложить с себя полномочия, с удовольствием закутался в одеяла, Гуччо обратился к нему со следующими словами: - Я чую здесь в каждом уголке западню, не нравится мне этот замок, я предпочел бы укрыть золото где-нибудь в более надежном месте. В Авиньоне есть уполномоченный торгового дома Барда - ему-то я и хочу доверить свой груз. Тогда я со спокойной совестью могу пуститься на поимку ваших проклятых кардиналов. - Моих кардиналов! Моих кардиналов! - с негодованием воскликнул Бувилль. - Вовсе они не мои, и я не меньше вас огорчен теми штучками, которые они сыграли со мной. Дайте мне немножко поспать, потому что меня бьет озноб, а потом, если желаете, поговорим на эту тему. Уверены ли вы в честности вашего ломбардца? Можем ли мы положиться на него? Ведь эти деньги принадлежат королю Франции... Гуччо нетерпеливо повысил голос: - Запомните хорошенько, мессир Юг, я беспокоюсь об этих деньгах так же, как если бы они принадлежали мне и моему семейству. Не откладывая дела в долгий ящик, Гуччо отправился в контору Барда, находившуюся в квартале Сент-Агриколь. Уполномоченный торгового дома Барда, к тому же близкий родич главы этой могущественной компании, оказал более чем сердечный прием племяннику их великого собрата и собственноручно запер золото в кладовую. После обмена расписками ломбардец повел гостя в залу, дабы тот мог на свободе поведать соотечественнику о своих злоключениях. При их появлении худой, слегка сутуловатый человек, стоявший у камина, обернулся: - Guccio! Che piacerel - воскликнул он. - Come stai? [Гуччо! Какая радость! Как поживаешь? (итал.)] - Ма... саго Boccaccio! Per Bachol Che fortunal [Дорогой Боккаччо! Черт возьми! Какая удача! (итал.)] И они дружески обнялись. Так уж бывает, что в пути встречаются одни и те же люди, потому что встречаются те, кто путешествует. И в том обстоятельстве, что Гуччо встретился с Боккаччо, не было, в сущности, ничего удивительного, ибо синьор Боккаччо разъезжал по делам торгового дома Барда. Удача состояла в том, что их пути встретились именно в этот день. В прошлом году Гуччо и Боккаччо вместе проделали часть дороги до Лондона, много и долго говорили по душам, и Гуччо знал, что Боккаччо прижил от француженки сына. Пока ломбардец в качестве хозяина хлопотал у стола, где уже поставили вино с пряностями, Гуччо и Боккаччо оживленно беседовали, как старые друзья. - Каким ветром вас занесло в этот город? - осведомился Боккаччо. - Охочусь за кардиналами, - ответил Гуччо, - и, поверь, эту дичь не так-то легко загнать в силки. Он поведал все их приключения, рассказал о неудачах последнего времени и сумел вызвать смех у собеседников, изобразив перед ними толстяка Бувилля в весьма комическом виде. Сам Гуччо совсем приободрился: он был точно в родной семье, среда своих. И если на вашем пути вам встречаются одни и те же лица, то все тем же лицам, видно, суждено оказывать вам благодеяния и вызволять из беды. - Ничего удивительного тут нет, что вы не застали ваших кардиналов, - пояснил синьор Боккаччо. - Им предписана всемерная осторожность, и все, что исходит от французского двора или считается таковым, обращает их в бегство. Прошлым летом сюда явились Бертран де Го и Гийом де Бюдо, племянники покойного папы, посланцы ваших добрых друзей Ногарэ и Мариньи, под тем предлогом, что они-де уполномочены перевезти прах дядюшки в Кагор. С собой они прихватили всего только пятьсот солдат, что, согласитесь, несколько многовато для переноски одного покойника! Эти бравые ребята имели поручение ускорить выборы папы, только, конечно, не кардинала Дюэза, и, поверьте, действовали не уговорами и не посулами. В один прекрасный день жилища наших высокопреосвященств были разграблены до нитки, а тем временем войска обложили монастырь в Карпантрассе, где заседал конклав; и пришлось кардиналам выбираться через пролом в стене и бежать в поля, чтобы спасти свою шкуру. До сих пор в них еще живо воспоминание об этом случае. - Не забудьте к тому же, что недавно усилили гарнизон в Вильневе, и кардиналы с минуты на минуту ожидают, что лучники перейдут мост, - вмешался в разговор родич Барда. - Кардиналы уверены, что вы приехали именно с целью ускорить вторжение... А знаете, кто эти всадники, что вас все время обгоняли? Посланцы архиепископа Мариньи, уж поверьте мне. Ими кишит вся округа, не знаю в точности, что они делают, но уверен, у них иные цели, чем у вас. - Ничего ты с твоим Бувиллем не добьешься, - подхватил Боккаччо, - коль скоро вы представляете короля Франции; больше того, вы рискуете как-нибудь за ужином глотнуть чуточку яда и не проснуться поутру. Сейчас кардиналам... кое-кому из кардиналов рекомендуется встречаться только с посланцами короля Неаполитанского. Если не ошибаюсь, ты говорил, что едешь из Неаполя? - Прямехонько оттуда, - подтвердил Гуччо, - и мы с благословения старой королевы Марии хотим как можно быстрее увидеться с кардиналом Дюэзом. - Что ж ты до сих пор молчал! Я могу тебе устроить встречу с Дюэзом, который, кстати сказать, весьма любопытный субъект. Если хочешь, могу хоть завтра. - Стало быть, тебе известно, где он находится? - Да он и не думал трогаться с места, - расхохотался Боккаччо. - Иди спокойно домой, а я явлюсь к вам с вестями еще до ночи. Кстати, есть у вас для него несколько денье? Есть? Прекрасно! А то он вечно сидит без гроша, да и нам немало должен. Ровно через три часа синьор Боккаччо уже стучал в ворота замка, где остановился Бувилль. Он принес посланцам французского короля добрые вести. Завтра в девятом часу утра кардинал Дюэз отправится для моциона погулять в местечко, называемое Понте, примерно в одном лье к северу от Авиньона. Кардинал согласен совершенно случайно встретиться с синьором де Бувиллем, ежели тот появится в вышеуказанном месте, но при условии, что его будет сопровождать не более шести человек. Во время беседы кардинала Дюэза с мессиром Бувиллем, которая состоится посреди поля, свита и того и другого должна держаться на почтительном расстоянии, дабы обе договаривающиеся стороны могли быть уверены, что их не увидят и не услышат. Кардинал курии любил напускать на себя таинственность. - Гуччо, дитя мое, вы меня спасли, по гроб жизни буду вам благодарен, - повторял Бувилль, у которого от радости даже насморк прошел. Итак, на следующее утро Бувилль в сопровождении Гуччо, синьора Боккаччо и четырех конюших отправился в Понте. Стоял густой туман, сглаживающий очертания предметов и поглощающий звуки, да и место свидания кардинал выбрал пустынное. Мессир Бувилль нацепил на себя целых три плаща и выглядел еще толще. Наконец из тумана выплыла группа всадников, плотным кольцом окружавшая молодого человека, который ехал на белом муле, ритмично приподымаясь в седле в такт рыси животного. На плечи всадника был накинут черный плащ, под складками которого виднелось пурпурное одеяние, а на голове красовалась шапка с наушниками, подбитыми белым мехом. Слезши с мула, всадник, легко шагая по мокрой траве, направился в сторону французского посла быстрой, чуть подпрыгивающей походкой, и тогда лишь Бувилль разглядел, что юноша этот не кто иной, как кардинал Дюэз, и что "его юношеству" никак не меньше семидесяти лет. Только лицо кардинала - с впалыми щеками и висками, обтянутое сухой кожей, - на котором выделялись седые брови, выдавало его возраст, да в живых глазах светилась проницательность, не свойственная молодости. Тут в свою очередь тронулся с места Бувилль, и встреча произошла у низенькой ограды. С минуту оба молча приглядывались друг к другу, у каждого мелькнула одна и та же мысль: "Насколько же не соответствует его внешний облик тому, который я создал в своем воображении". Воспитанный в глубоком уважении к Святой церкви, Бувилль надеялся увидеть величественного священнослужителя, пусть даже елейного, но никак уж не этого гнома, вдруг выскочившего из тумана. Кардинал курии, считавший, что для встречи с ним отрядят какого-нибудь военачальника типа покойного Ногарэ или Бертрана де Го, с удивлением взирал на этого толстяка, похожего на луковицу в своих плащах и оглушительно чихающего. Первым бросился в атаку Дюэз. Его голос обладал свойством поражать каждого, кто слышал его впервые. Приглушенная, будто звук траурного барабана, задыхающаяся скороговорка, падающая чуть ли не до шепота тогда, когда собеседник ждал взрыва, казалось, исходила не из кардинальских уст, а от кого-то другого, стоявшего поблизости, и вы невольно оглядывались, ища взором этого невидимого "другого". - Итак, мессир де Бувилль, вы явились сюда по поручению короля Роберта Неаполитанского, который оказал мне честь, почтив своим христианнейшим доверием. Король Неаполитанский... король Неаполитанский, - многозначительно подчеркнул он. - Чудесно. Но, с другой стороны, вы также посланец короля Франции, вы состояли первым камергером при покойном короле Филиппе, который, надо сказать, меня недолюбливал... не догадываюсь даже, по какой причине, ибо я действовал на Вьеннском соборе ему на руку, способствуя уничтожению Ордена тамплиеров. - Если я не ошибаюсь, ваше преосвященство, - ответил Бувилль, изумленный таким началом беседы, - вы противились тому, чтобы объявить папу Бонифация еретиком или, во всяком случае, хотя бы посмертно осудить его, и король Филипп не мог вам этого простить. - Говоря откровенно, мессир, вы слишком много с меня спрашиваете. Короли не понимают, чего они требуют от людей. Если человек в один прекрасный день сам может очутиться на папском престоле, он не должен создавать подобных прецедентов. Когда король вступает на царство, он ведь отнюдь не склонен заявлять во всеуслышание, что его покойный батюшка был-де изменником, сластолюбцем или грабителем. Спору нет, папа Бонифаций скончался в состоянии умопомрачения, он отказывался принять Святое Причастие и изрыгал чудовищную хулу. Но что бы выиграла церковь, предав гласности подобный позор? И папа Климент V, мой глубокочтимый благодетель... вы, должно быть, знаете, что своим положением я отчасти обязан ему, мы оба с ним уроженцы Кагора... так вот, папа Климент придерживался того же мнения... Его светлость де Мариньи тоже меня не жалует; он не покладая рук плетет против меня интриги, особенно в последнее время. Естественно, что я ничего не понимаю. Зачем вы хотели меня видеть? По-прежнему ли Мариньи так силен или только притворяется таковым? Ходят слухи, что его отстранили от дел, а тем не менее все ему повинуются. Странный попался Бувиллю кардинал, сначала обставил встречу нелепыми предосторожностями, как заправский вор, а потом заговорил о самом главном, как будто был знаком с посланцем французского короля долгие годы. Кроме того, его глуховатый голос подчас переходил в бормотание, речь становилась невнятной и отрывистой. Подобно многим старикам, привыкшим к власти, он следовал только за ходом своей мысли, не обращая внимания, слушает ли его собеседник. - Истина заключается в том, ваше высокопреосвященство, - ответил Бувилль, желая уклониться от разговора о Мариньи, - истина в том, что я явился сюда, дабы выразить вам пожелания короля Людовика и его высочества Валуа, которые хотят, чтобы папа был выбран незамедлительно. Белые брови кардинала удивленно поползли вверх. - Похвальное желание, особенно если принять в расчет, что в течение целых девяти месяцев с помощью козней, подкупов и военной силы препятствуют моему избранию. Прошу вас заметить... сам-то я не особенно тороплюсь! Вот уже двадцать лет, как я тружусь над своим "Thesaurum Pauperum" - "Сокровищем смиренных", и мне потребуется добрых шесть лет, дабы привести свой труд к концу, не говоря уже о моем "Искусстве трансмутаций", посвященном вопросам алхимии, а также о моем "Философическом эликсире", рассчитанном только на посвященных, этот трактат мне непременно хочется завершить, прежде чем я покину сей мир. Дела, как вы сами видите, у меня предостаточно, и я вовсе не так уж рвусь возложить на себя папскую тиару, я просто боюсь окончательно изнемочь под бременем обязанностей... Нет, нет, поверьте, я отнюдь не тороплюсь. Но, стало быть, Париж изменил мнение? Еще девять месяцев назад почти все кардиналы готовы были отдать за меня свои голоса, и я потерял их только по милости короля Франции. Значит, на папском престоле желают видеть сейчас именно меня? Бувилль не особенно твердо знал, кого именно желает видеть на папском престоле его высочество Валуа - кардинала Жака Дюэза или еще кого-нибудь другого. Ему просто сказали: "Нужен папа!" - и все. - Ну конечно, ваше высокопреосвященство, - промямлил он. - Почему бы и не вас? - Следовательно, от меня... словом, от того, кто будет избран... ждут немалой услуги, - отозвался кардинал. - В чем же она выразится? - Дело в том, ваше высокопреосвященство, что король собирается расторгнуть свой брак, - отозвался Бувилль. - ...дабы вступить во второй с Клеменцией Венгерской? - Откуда вам это известно, ваше высокопреосвященство? - Если мне не изменяет память. Малый совет, на котором это было решено, состоялся недель пять назад? - Вы прекрасно осведомлены, ваше высокопреосвященство. Не представляю себе, как вы получаете все эти новости... Кардинал даже внимания не обратил на вопрос Бувилля и возвел глаза к небесам, точно следя невидимый полет ангелов. - Расторгнуть... - шептав он. - Конечно, расторгнуть всегда можно. Были ли открыты церковные врата в день бракосочетания наследника французского престола? Ведь вы там присутствовали... и не помните, не так ли? Да, но, возможно, другие заметили, что по небрежности врата были закрыты... Ваш король к тому же ближайший родич своей супруги! Можно будет потребовать расторжения по причине того, что брак был разрешен в тех степенях родства, в которых браки вообще не допускаются. Но тогда пришлось бы развести добрую половину всех монархов Европы - все они состоят в родстве, и достаточно поглядеть на их потомство, чтобы убедиться в том: один хром, тот глух, тому плотская связь вообще остается недоступной. Если бы время от времени они не грешили на стороне или не вступали бы в неравные браки, их род давным-давно угас бы от золотухи и слабости. Впрочем, я изложу все эти соображения в своем "Сокровище смиренных", дабы побудить бедных не следовать примеру богатых. - Королевский род Франции чувствует себя превосходно, - обиженно возразил Бувилль, - и наши принцы крови не уступят силой любому кузнецу. - Так, так... но если недуг щадит их тело, то бросается в голову. Да и дети их умирают в младенческом возрасте... Нет, пожалуй, нечего мне торопиться всходить на папский престол... - Но если вы станете папой, ваше высокопреосвященство, - произнес Бувилль, стараясь навести беседу на желаемый предмет, - возможно добиться расторжения брака... до лета? - Расторгнуть брак легче, чем найти голоса, которые я потерял не по моей вине, - с горечью отозвался Жак Дюэз. Беседа снова зашла в тупик. Бувилль заметил своих людей на краю поля и от души пожалел, что не может позвать себе на подмогу Гуччо или хотя бы синьора Боккаччо, который, по всей видимости, человек бывалый. Туман мало-помалу рассеялся. От долгого стояния у Бувилля заныли ноги, три плаща, надетые один на другой, пригибали его к земле. Он машинально присел на ограду, сложенную из плоских камней, и устало спросил: - Короче, ваше высокопреосвященство, какова ситуация на сегодняшний день? - Ситуация? - переспросил кардинал. - Ну да, я хотел сказать, в каком положении находится конклав? - Конклав? Да его вообще не существует. Кардинал д'Альбано... - Вы имеете в виду мессира Арно д'Ок, бывшего епископа Пуатье? - Именно так. - Я его хорошо знаю: в прошлом году он приезжал в Париж как папский легат, дабы осудить Великого магистра Ордена тамплиеров. - Именно его. Поскольку он после смерти папы до избрания его преемника управляет делами римской курии, ему бы следовало собрать нас; а он этого всячески избегает с тех пор, как мессир де Мариньи запретил ему действовать. - Конечно, но... Тут только Бувилль отдал себе отчет, что он сидит, в то время как прелат стоит, поэтому он вскочил как ужаленный и извинился перед собеседником. - Ничего, ничего, мессир, сидите, пожалуйста, - сказал Дюэз, усаживая Бувилля чуть ли не силой на прежнее место. И сам юношески гибким движением опустился рядом с Бувиллем на ограду. - Если конклав наконец соберется, - начал Бувилль, - к чему он придет? - Ни к чему. Это ясно само собой. Само собой ясно это было лишь для Дюэза, который в качестве ближайшего кандидата на папский престол по десять раз на дню считал и пересчитывал голоса; но отнюдь не столь ясно для Бувилля, который с трудом следил за речью кардинала, монотонной, как увещевания исповедника. - Папа должен быть избран двумя третями голосов. Нас здесь на конклаве присутствует двадцать три человека: пятнадцать французов и восемь итальянцев. Из этих восьмерых пятеро за кардинала Гаэтани, племянника Бонифация... Они непримиримы. Никогда они не согласятся нас поддерживать. Они мечтают отомстить за Бонифация, ненавидят французский царствующий дом и всех, кто прямо или через папу Климента, моего глубокочтимого благодетеля, служил Франции. - Ну а трое других? - ...ненавидят Гаэтани; из них двое - Колонна и один - Орсини. Семейные склоки... Ни один из этих троих не имеет достаточного авторитета, чтобы рассчитывать на папскую тиару, и в той мере, в какой я мешаю избранию Гаэтани, они согласны отдать свои голоса за меня... Но они тут же отступятся, если им пообещают перенести Святой престол в Рим - это единственное, что может их примирить, хотя вслед за тем они все равно перережут друг друга. - А пятнадцать французов? - Ах, если бы французы голосовали дружно, у вас уже давным-давно был бы папа! Но из них за меня отдадут голос только шестеро, я имею в виду тех, к которым через мое посредство благоволит король Неаполя. - Шесть французов и три итальянца, итого девять, - подсчитал Бувилль. - Именно так, мессир... Итого будет девять, а нам требуется шестнадцать. Учтите, что и девяти остальных французов также недостаточно для избрания папы, намеченного Мариньи. - Итак, вам нужно получить еще семь голосов. Не считаете ли вы, что можно приобрести их за деньги? Я могу предоставить в ваше распоряжение известную сумму. Во что обойдется кардинал? Как по-вашему? Бувиллю казалось, что он ведет дело с исключительной ловкостью, но, к его величайшему удивлению, Дюэз отнесся к этому предложению более чем хладнокровно. - Не думаю, что французские кардиналы, чьих голосов нам недостает, будут чувствительны к подобным аргументам. И вовсе не потому, что главная их добродетель - честность, или потому, что ведут они суровую жизнь; но страх, который внушает им мессир де Мариньи, заставляет их в данный момент пренебрегать всеми земными благами. Итальянцы более алчны, но разум их ослеплен ненавистью. - Итак, дело упирается в Мариньи, вернее, все объясняется его властью над девятью французскими кардиналами? - осведомился Бувилль. - Сегодня все зависит именно от этого, мессир. Завтра может найтись другая причина. Сколько золота вы можете мне вручить? Бувилль прищурил глаза: - Но ведь вы сами, ваше высокопреосвященство, только что сказали, что золотом здесь ничему не поможешь? - Вы меня превратно поняли, мессир. Ибо, действительно, с помощью золота новых сторонников мне приобрести не удастся, но оно более чем необходимо, дабы сохранить тех, какие есть и для каковых я, не будучи еще избранным, не могу служить источником выгоды. Хорошенькое получится дело, если вы сумеете завербовать недостающие мне голоса, а я тем временем растеряю тех, что меня поддерживают. - Какую сумму вы хотели бы иметь в своем распоряжении? - Если король Франции достаточно богат, чтобы выдать мне пять тысяч ливров, я обязуюсь с пользой для дела употребить эти средства. В эту минуту Бувилль вновь почувствовал необходимость высморкаться и полез за платком. Кардинал принял его жест за ловкий маневр и испугался, что запросил лишнего. Это было единственное очко, которое удалось выиграть Бувиллю. - Пожалуй, и с четырьмя тысячами, - пробормотал Дюэз, - я мог бы продержаться... конечно, до поры до времени. Он уже твердо знал, что золото останется в его кармане, за исключением той суммы, что перейдет к кредиторам в погашение его личных долгов. - Золото вы получите у Барда, - произнес Бувилль. - Пусть пока полежит у него, - живо отозвался кардинал, - у меня с ним есть кое-какие счеты. А по мере надобности я буду брать деньги. Тут вдруг священнослужитель забеспокоился о своем муле и заверил Бувилля, что не преминет помянуть его в своих молитвах и будет весьма счастлив встретиться с ним вновь. Дав на прощание облобызать толстяку свой перстень, Дюэз все той же молодцеватой, подпрыгивающей походкой направился к свите. "Странный будет у нас папа: алхимией он интересуется не меньше, чем Святой церковью, - думал Бувилль, глядя ему вслед, - создан ли он для той высокой миссии, какую себе избрал?" В сущности, Бувилль остался доволен состоявшейся беседой, а главное, самим собой. Поручено ему было встретиться с кардиналами? Что ж, он и встретился с одним из них... Поручено ему было найти кандидата на папский престол? По-видимому, этот Дюэз спит и видит себя папой... Поручено было распределить золото? И золото распределено. Когда наконец Бувилль добрался до Гуччо и с торжеством поведал ему о состоявшейся беседе, племянник банкира Толомеи воскликнул: - Как же так, мессир Юг! Ведь вам удалось подкупить за высокую цену единственного кардинала, который и без того был за нас. И часть золота, какую неаполитанские Барди через посредство Толомеи ссудили в долг королю Франции, вернулась в карман авиньонских Барда, дабы возместить расходы, произведенные ими на того, кого прочил в папы король Анжуйский. 7. ЦЕНА ПАПЫ Тонконогий, чем-то неуловимо похожий на цаплю, прижав подбородок к груди, стоял перед Людовиком Сварливым его брат Филипп Пуатье. - Государь, брат мой, - говорил он своим холодным, спокойным голосом, напоминавшим голос их усопшего отца Филиппа Красивого, - не признать результаты нашего обследования - это значит отрицать правду, которая бросается в глаза. Комиссия, назначенная королем для проверки финансовой деятельности Ангеррана де Мариньи, закончила накануне свою работу. В течение долгих дней под неусыпным оком Филиппа Пуатье граф Валуа и граф д'Эвре, граф Сен-Поль, Людовик Бурбон, каноник Этьен де Морнэ, который, еще не получив соответствующего назначения, уже взял на себя функции королевского канцлера, а также первый королевский камергер Матье де Три и архиепископ Жан де Мариньи просматривали документы, рылись в архивах, строка за строкой изучали записи за те шестнадцать лет, что Мариньи ведал казной, требовали дополнительных объяснений и оправдательных расписок. Надо сказать, что труда они не пожалели, не забыли, ни одной статьи расходов. Под влиянием взаимной ненависти обследователи проникали во все уголки. И тем не менее не было обнаружено ничего, что могло быть поставлено в упрек Мариньи. Его управление королевской казной и государственными деньгами оказалось разумным и добросовестным. Если он был богат, то лишь благодаря милостям покойного короля Филиппа, да и сам сумел приумножить свои доходы, разумно распоряжаясь ими. Ничто не доказывало, что, по крайней мере в области финансов, Мариньи смешивал свои личные интересы с интересами государства; и уж совсем было недоказуемо, что он обокрал казну, как утверждали его противники. Было ли действительно это открытие неожиданным сюрпризом для его высочества Валуа? Во всяком случае, им владела глухая ярость игрока, поставившего не на ту карту. Карл Валуа, один из назначенных Людовиком контролеров, упорствовал до последнего, отрицая с пеной у рта непреложные факты, понятно, при поддержке Морнэ, который, по сути дела, был лишь подголоском его высочества. Теперь Людовик Х держал в руках заключение комиссии, одобренное шестью голосами против двух, и все же не решался утвердить ее действия; эта нерешительность оскорбляла его брата Филиппа. - Чего ради вы просили меня возглавить комиссию, - произнес Филипп, - если вы не желаете принимать ее выводов? - У Мариньи имеется слишком много защитников, связавших свою судьбу с его судьбою, - уклончиво ответил Сварливый. - Смею вас заверить, что в комиссии таковых не было, за исключением его брата... - ...а также нашего дяди д'Эвре, а возможно, и вас самого! Филипп Пуатье пожал плечами, однако хладнокровия не потерял. - Не вижу, в сущности, как моя личная судьба может быть связана с судьбой Мариньи, подобное предположение мне просто оскорбительно, - произнес он. - Вовсе не это я хотел сказать, совсем не это. - Я не являюсь ничьим защитником, кроме как справедливости, Людовик, равно как и вы, коль скоро вы король Франции. В ходе истории сплошь и рядом встречаются удивительно похожие и совпадающие положения. Несходство натур, наблюдавшееся между Филиппом Красивым и его младшим братом Карлом Валуа, с точностью повторялось в случае с Людовиком Х и Филиппом Пуатье. Однако на этот раз роли переменились. При своем царствующем брате завистливый Карл выступал в амплуа вечного смутьяна; теперь же старший брат был явно неспособен управлять страной, зато младший был рожден государем. И точно так же, как тщеславный Валуа в течение двадцати девяти лет не переставал твердить про себя: "Ах, был бы я королем...", точно так же и ныне, только с большим основанием, твердил про себя Филипп Пуатье: "В этой роли я был бы куда более уместен"... - К тому же, - продолжал Людовик, - многое мне просто не по душе. Взять хотя бы это письмо, которое я получил от английского короля, где он советует мне относиться к Мариньи с таким же доверием, с каким относился к нему наш отец, и превозносит услуги, оказанные коадъютором обойм королевствам... Терпеть не могу, когда меня учат. - Стало быть, лишь потому, что наш зять дает вам мудрый совет, вы отказываетесь ему следовать? Большие тусклые глаза Людовика избегали глаз брата. - Подождем возвращения Бувилля; один из моих конюших, посланный ему навстречу, сообщил, что приезда его следует ожидать нынче. - А какое, в сущности, имеет отношение Бувилль к вашим решениям? - Я жду новостей из Неаполя, а также о конклаве, - проговорил Сварливый, уже начиная раздражаться. - И не желаю идти против нашего дяди Карла, по крайней мере сейчас, когда он прочит свою племянницу мне в супруги и сумеет добиться избрания папы. - Итак, насколько я вас понимаю, вы готовы пожертвовать ради удовлетворения неприязненных чувств нашего дяди неподкупным министром и удалить от власти единственного человека, который в данный момент способен управлять делами государства. Поостерегитесь, брат мой: вам не удастся и далее отыгрываться на полумерах. Вы сами видели, что, пока мы копались в бумагах де Мариньи как человека, заподозренного в злоупотреблениях, вся Франция продолжала повиноваться ему, как и раньше. Вам придется или полностью восстановить его в правах, или же окончательно низвергнуть, объявив виновным в вымышленных преступлениях, следовательно, подвергнуть каре преданного слугу - а это обернется против вас самого. Пусть Мариньи подыщет вам папу только через год; зато его выбор будет сделан в соответствии с интересами государства, например, падет на бывшего епископа Пуатье, которого я хорошо знаю, так как он из моих владений. А наш дядя Карл будет твердить, что папу изберут не позже чем завтра, но и он добьется успеха не раньше, чем Мариньи, да подсунет вам какого-нибудь Гаэтани, а тот переберется в Рим, будет оттуда назначать ваших епископов и всем распоряжаться. Людовик молча смотрел на лежащий перед ним документ, подготовленный по делу Мариньи Филиппом Пуатье. "...Сим одобряю, хвалю и утверждаю счета сира Ангеррана де Мариньи (Валуа потребовал и добился, чтобы в документ не были включены титулы генерального правителя), не имею к нему, равно как и к его наследникам, никаких исков в отношении сборов, проводившихся управлением казны Тампля, Лувра и Королевской палаты". На этом пергаменте не было лишь королевской подписи и королевской печати. - Брат мой, - помолчав, начал граф Пуатье, - вы дали мне титул пэра, дабы я споспешествовал вам в делах и давал советы. В качестве пэра даю вам совет одобрить сей документ. Тем самым вы совершите акт, продиктованный справедливостью. - Справедливость зависит только от короля, - воскликнул Сварливый в приступе внезапной ярости, охватывавшей его в те минуты, когда он чувствовал себя неправым. - Нет, государь, - спокойно возразил тот, кому суждено было стать Филиппом Длинным, - король зависит от справедливости, он обязан быть ее выразителем, и благодаря ему она торжествует. Бувилль и Гуччо прибыли в Париж, когда уже отзвонили к поздней вечерне и на скованную холодом столицу опустились зимние сумерки. У заставы Сен-Жак их поджидал первый камергер Матье де Три. Он приветствовал от имени короля бывшего первого камергера, своего предшественника, и известил Бувилля, что его ожидают во дворце. - Как же так? Даже передохнуть не дают, - с досадой проворчал толстяк. - Надо вам сказать, друг мой, я чувствую себя совсем разбитым с дороги, весь покрыт грязью и просто чудом еще держусь на ногах. Я устарел для подобных эскапад. Он и впрямь был недоволен этой неуместной спешкой. В воображении он рисовал себе их последний с Гуччо ужин в отдельной комнате, где-нибудь в харчевне, во время которого можно будет собраться с мыслями, обсудить результаты их миссии, сказать друг другу то, что не собрались они сказать за сорокадневное совместное путешествие, то самое заветное, что необходимо высказать перед разлукой, как будто больше они уже никогда не свидятся. А им приходилось прощаться посреди улицы, и прощаться довольно сухо, ибо обоих смущало присутствие Матье де Три. У Бувилля было тяжело на душе: окончилась какая-то полоса жизни, и это наполняло сердце тоской; провожая Гуччо взглядом, он одновременно провожал прекрасные дни Неаполя и чудесное возвращение юности, ворвавшейся на минуту в осеннюю пору его жизни. И вдруг это пышное цветение молодости подкошено жестокой рукой, и никогда не суждено ему возвратиться вновь. "А я даже не поблагодарил его за все оказанные мне услуги и за то удовольствие, которое доставляло мне его общество", - думал Бувилль. Погруженный в свои мысли, он не заметил, что Гуччо увез с собой ларцы, где находились остатки золота, полученного у Барди, изрядно подтаявшего после дорожных расходов и умасливания кардинала; так или иначе банк Толомеи сумел получить полагающиеся ему проценты. Однако это обстоятельство не помешало Гуччо в свою очередь пожалеть о разлуке с толстяком Бувиллем, ибо у прирожденных дельцов корысть отнюдь не мешает проявлению чувствительности. Шествуя по покоям дворца, Бувилль невольно отмечал про себя происшедшие за время его отсутствия перемены и сердито хмурился. Слуги, с которыми он сталкивался, казалось, успели забыть былую выправку и исполнительность, каких неукоснительно требовал от них в свое время Бувилль, первый камергер покойного государя, - их жесты утратили почтительность и церемонность, свидетельствующие о том, что уже одна принадлежность ко двору для них великая честь. На каждом шагу давала себя знать нерадивость. Но, когда бывший первый камергер Филиппа очутился перед Людовиком X, критический дух разом покинул его: он стоял перед своим владыкой и думал лишь о том, как бы поклониться пониже. - Ну, Бувилль, - начал Сварливый, небрежно обняв толстяка, что окончательно довершило его смятение, - как вы нашли ее величество? - Уж очень грозна, государь, я все время трясся от страха. Но для своих лет удивительно умна. - А внешность, лицо? - Еще очень величественна, государь, хотя ни одного зуба во рту нет. Лицо Сварливого выразило ужас. Но Карл Валуа, стоявший рядом с племянником, вдруг громко расхохотался. - Да нет же, Бувилль, - воскликнул он, - король интересуется не королевой Марией, а принцессой Клеменцией. - Ох, простите, государь! - пробормотал краснея Бувилль. - Принцесса Клеменция? Сейчас я вам ее покажу. - Как? Значит, вы ее привезли? - Нет, государь, зато привез ее изображение. Бувилль велел принести портрет кисти Одеризи и водрузил его на поставец. Раскрыли обе створки, защищавшие картину, зажгли свечи. Людовик приблизился к портрету медленным, осторожным шагом, как бы боясь, что он взорвется. Но вдруг лицо его осветилось улыбкой, и он со счастливым видом оглянулся на дядю. - Если бы вы только знали, государь, до чего ж прекрасная у них страна, - произнес Бувилль, разглядывая пейзаж Неаполя, столь знакомый ему пейзаж, написанный на внутренней стороне обеих створок. - Ну как, племянник, обманул я вас или нет?! - воскликнул Валуа. - Приглядитесь к цвету ее лица, а волосы, волосы - чистый мед, а благородство осанки! А шея, племянник, шея, какой женственный поворот головы! Карл Валуа выхваливал свою племянницу, как барышник выхваливает на ярмарке назначенный к продаже скот. - Осмелюсь со своей стороны добавить, что принцесса Клеменция еще авантажнее в натуре, чем на портрете, - сказал Бувилль. Людовик молчал - казалось, он забыл о присутствии дяди и толстяка камергера: вытянув шею, ссутуля плечи, он стоял, как будто был наедине с портретом. Во взоре Клеменции он обнаружил что-то общее с Эделиной: ту же покорную мечтательность и умиротворяющую доброту; даже улыбка... даже краски лица были почти те же... Эделина, I но рожденная от королей для того, чтобы стать королевой. На минуту Людовик попытался сопоставить изображенное на портрете лицо с лицом Маргариты, и перед ним возникли черные кудряшки, в беспорядке вьющиеся над выпуклым лбом, смуглый румянец, глаза, так легко загоравшиеся враждебным блеском... Но образ этот тут же исчез, уступив место облику Клеменции, торжествующему в своей спокойной красоте, и Людовик почувствовал, что возле этой белокурой принцессы он преодолеет немощь своей плоти. - Ах! Как она прекрасна, по-настоящему прекрасна! - проговорил он наконец. - Бесконечно благодарен вам, дорогой дядя. А вам, Бувилль, жалую пенсион в двести ливров, которые будут выплачиваться из казны в виде вознаграждения за успешную миссию. - О, государь! - признательно пробормотал Бувилль. - Я и так сверх всякой меры вознагражден честью служить вам. - Итак, мы обручены, - снова заговорил Сварливый. - Остается только одно - расторгнуть брак. Обручены... И он взволнованно зашагал по комнате. - Да, государь, - подтвердил Бувилль, - но лишь при том условии, что вы будете свободны для вступления в новый брак еще до лета. - Надеюсь, что буду! Но кто же поставил такие условия? - Королева Мария, государь... Она имеет в виду несколько других партий для принцессы Клеменции, и, хотя ваше предложение считается наиболее почетным, наиболее желательным, ждать она не расположена. Лицо Людовика Сварливого омрачилось, и Бувилль подумал, что обещанный пенсион в двести ливров, увы, улыбнется. Но король, не обращая внимания на камергера, с вопросительным видом обернулся к Валуа, который поспешил изобразить на своем лице удивление. В отсутствие Бувилля, втайне от него, Валуа вступил в переписку с Неаполем, посылал туда гонцов и уверил своего племянника, что соглашение вот-вот будет заключено окончательно и без всяких отсрочек. - Свое условие королева Венгерская поставила вам в последнюю минуту? - спросил он Бувилля. - Да, ваше высочество. - Это только так говорится, чтобы нас поторопить, а себе набить цену. Если по случайности - чего я, впрочем, не думаю - расторжение брака затянется, королеве Венгерской придется подождать. - Как сказать, ваше высочество, условие было поставлено весьма серьезно и решительно. Валуа почувствовал себя не совсем ловко и нервно забарабанил пальцами по ручке кресла. - До наступления лета, - пробормотал Людовик, - до наступления лета... А как идут дела в конклаве? Тут Бувилль рассказал о своем путешествии в Авиньон, заботясь лишь об одном: как бы не выставить самого себя в смешном виде. Он даже не упомянул, при каких обстоятельствах состоялась его встреча с кардиналом Дюэзом. В равной мере промолчал он о действиях Мариньи, он просто не мог обвинить старого своего друга и тем паче возвести на него напраслину. Ибо он не только благоговел перед Мариньи, но и побаивался его, зная, что тот способен на такие хитрые политические ходы, какие Бувилль не мог даже постичь. "Если он действует так, значит, у него есть к тому определенные основания, - думал толстяк. - Так поостережемся же неосмотрительно его осуждать". Поэтому в беседе с королем он упирал на то, что избрание папы зависит главным образом от воли коадъютора. Людовик Х внимательно слушал доклад Бувилля, не спуская глаз с портрета Клеменции. - Дюэз... - повторил он. - Почему бы и не Дюэз? Он согласен быстро расторгнуть мой брак... Ему не хватает четырех французских голосов... Итак, вы заверяете меня, Бувилль, что один лишь Мариньи способен довести дело до конца и дать нам папу? - Таково мое твердое мнение, государь. Людовик Сварливый медленно подошел к столу, где лежал врученный ему братом пергамент с заключением комиссии. Он взял в руки гусиное перо и обмакнул его в чернила. Карл Валуа побледнел. - Дорогой племянник, - воскликнул он, в свою очередь подбегая к столу, - вы не должны миловать этого мошенника. - Но все другие, кроме вас, дядюшка, утверждают, что счета верны. Шестеро баронов, назначенных для расследования дел, придерживаются такого мнения, а ваше мнение разделяет лишь ваш канцлер. - Умоляю вас, подождите... Этот человек обманывает нас, как обманывал вашего покойного отца! - вопил Карл Валуа. Бувиллю хотелось бы не слышать и не видеть этой сцены. Людовик Х злобно, исподлобья поглядел на своего дядюшку. - Я вам повторяю: мне нужен папа, - отчеканил он. - И коль скоро бароны заверяют меня, что Мариньи действовал честно. Так как дядя открыл было рот для возражения, Людовик Х торжественно выпрямился во весь рост и изрек, запинаясь, с трудом припоминая слова, сказанные ему братом: - Король принадлежит справедливости, дабы... дабы... дабы... она торжествовала через него. И он подписал документ. Таким образом, Мариньи своей нечестной игрой в деле с конклавом, нечестной если не в отношении короля, то в отношении Франции, был обязан тому, что его репутация честного правителя восторжествовала. Шатаясь как пьяный, вышел Валуа из королевских покоев и еще долго не мог подавить в себе бешенства. "Лучше бы мне, - думал он, - лучше бы мне найти ему какую-нибудь кривую и уродливую невесту. Тогда бы он так не спешил. Меня провели". Людовик Х обернулся к Бувиллю. - Мессир Юг, - приказал он, - велите позвать ко мне мессира Мариньи. 8. ПИСЬМО, КОТОРОЕ МОГЛО ИЗМЕНИТЬ ВСЕ Яростный порыв ветра ворвал