лев, пускается на самые последние подлости. На сей раз вы поверите мне, мессиры, - продолжал он, призывая присутствующих в свидетели и ударяя себя в грудь, на которой еле сходилось пурпуровое полукафтанье, - на сей раз, надеюсь, вы поверите, что не зря я твержу, не зря доказываю в течение долгих лет, что я ограблен, разорен, предан, обворован этим чудовищем в женском облике, которое не желает признавать ни воли короля, ни власти господа бога! Но стоит ли удивляться подобным поступкам женщины, которая, нарушив волю своего умирающего отца, присвоила не принадлежавшее ей добро и, воспользовавшись моим младенчеством, обобрала меня, сироту! Графиня Маго, стоя во весь рост, скрестив на груди руки, презрительно глядела на племянника, а в двух шагах от нее мялся на месте епископ Суассонский, держа в руках тяжелое Евангелие. - Знаете ли, государь, - продолжал Робер, - знаете ли вы, почему графиня Маго отказывается признать сегодня ваш приговор, с которым она согласилась вчера? Потому что вы добавили параграф, обращенный против мэтра Тьерри д'Ирсона, против этой продажной и проклятой души, против этого мошенника, которого стоило бы разуть, дабы убедиться, не копыта ли у него вместо ног! Это он по приказу графини Маго похитил и спрятал с ней вместе завещание, оставленное моим дедом графом Робером II, где тот отказывал мне свое графство и свое имущество и передавал мне свои права вершить суд. Тайна этой кражи связала их обоих; и вот почему графиня Маго осыпает благодеяниями братьев, да и всю родню Тьерри, а они вымогают последние гроши у несчастного народа, некогда благоденствовавшего и столь обнищавшего ныне, что нет ему иного выхода, кроме бунта. Бароны Артуа стояли, гордо выпрямившись, и по их освещенным радостью лицам видно было, что еще минута - и они наградят ликующими криками Робера, как если бы он был прославленным менестрелем, исполнявшим песнь о герое. - Если вы осмелитесь, государь, - продолжал Робер, переходя от яростных обвинений к насмешкам, - если вам достанет храбрости затронуть интересы мэтра Тьерри, отнять у него хоть частицу украденного, если вы тронете хоть ноготь на мизинце самого последнего из его племянников, это будет с вашей стороны, государь, непростительной неосторожностью! Графиня Маго уже сейчас выставила когти и готова плюнуть в лик божий. Ибо клятвы, которые она произносила при вашей коронации, и уважение к вам, которое она не раз выказывала, преклонив колено, - звук пустой по сравнению с верноподданническими чувствами в отношении мэтра Тьерри, ибо, по сути дела, он, и только он, настоящий ее владыка! Робер закончил свою тираду. Графиня Маго не пошевелилась. Тетка и племянник впились друг в друга взглядом. - Ложь и клевета текут из твоих уст, Робер, подобно слюне, - спокойно произнесла графиня. - Берегись, как бы тебе не прикусить собственный язычок, а то чего доброго помрешь. - Замолчите, мадам, - вдруг заорал Сварливый, которому не хотелось уступить в накале ярости своему кузену. - Сейчас же замолчите! Вы меня обманули! Запрещаю вам возвращаться в Артуа, прежде чем вы не скрепите своей подписью соглашение, которое я принял, и весьма хорошее соглашение, как все утверждают. Повелеваю вам жить только в Париже или в Конфлане, и нигде более. На сегодня хватит. Совет закрывается. Сильный приступ кашля прервал его речь, и он скрючился на троне. "Сдохни же!" - прошипела Маго сквозь зубы. Граф Пуатье не произнес ни слова. Он сидел, покачивая ногой, и задумчиво поглаживал подбородок. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. СРОК КОМЕТЫ 1. НОВЫЙ ХОЗЯИН НОФЛЯ Во второй четверг после дня Богоявления, когда обычно начинаются ярмарки, в отделении банкирского дома Толомеи, что в Нофле-ле-Вье, царила великая суета. Весь дом от чердака до подвалов чистили и мыли, словно ожидая посещения августейшего гостя; деревенский живописец толстым слоем краски покрывал входные двери; протирали мелом железные уголки сундуков, заблестевшие ярче серебра; прошлись, щеткой по всем закоулкам, смахнув паутину; белили известкой стены, натирали воском прилавки; и приказчики, обслуживая клиентов, гневались, не находя на привычных местах книг записей, весов и бирок для счета. Молоденькая девица лет семнадцати, статная, красивая, с румяным от мороза личиком, переступила порог и остановилась, удивленная всей этой суматохой. Камлотовый песочного цвета Плащ, окутывавший ее стройную фигурку и скрепленный у ворота серебряной пряжкой, свидетельствовал, как и все ее манеры, что девушка эта была из благородной семьи. Завидев ее, толпившиеся в конторе горожане скинули шапки. - Ах, мадемуазель Мари! - воскликнул Рикар, главный приказчик отделения. - Честь и место! Входите, входите, погрейтесь. Ваша корзиночка, как и всегда, ждет вас, но со всеми этими уборками я запер ее от греха в соседней комнате. И, обратившись к здоровенному крестьянину, который просил обменять ему луидор на мелкую серебряную монету, он добавил: - Хорошо, хорошо, сейчас вами займутся, мэтр Гиймар. Он обернулся к своему подручному и крикнул: - Питон! Займись-ка мэтром Гиймаром. Рикар провел девушку в соседнюю комнату, общий вал для служащих банка, где сейчас ярко пылал камин. Из стенного шкафа он извлек ивовую корзинку, прикрытую холстом. - Орехи, масло, свежее сало, пряности, пшеничная мука, сухой горошек и три большие колбасы, - перечислял он. - Пока у нас имеется хоть кусок хлеба, вам тоже будет что покушать, таков приказ мессира Гуччо. И все "то я, как договорено, занес на счет... Зима что-то затянулась, и боюсь, чтобы к весне не начался голод, как в прошлом году. Но сейчас мы хоть будем иметь провизию. Мари взяла корзиночку. - А письма нет? - спросила она. Главный приказчик - наполовину итальянец, наполовину француз, звавшийся в действительности Рикардо, - с притворно грустным видом покачал головой. - Нету, мадемуазель, на сей раз нету письма! Увидев разочарование, отразившееся на личике Мари, он добавил с улыбкой: - Письма нету, зато есть хорошая новость! - Он выздоровел? - воскликнула девушка. - А ради чего же, скажите на милость, мы в середине января взялись за уборку, когда, как вам известно, покраску и побелку раньше апреля не делают. - Рикар, неужели это правда? Ваш хозяин приезжает? - Конечно же, Santo Dio [Святый боже (ит.)], приезжает, он уже в Париже и известил нас, что прибудет сюда завтра. Уж больно ему не терпится попасть в наши края, он, слыхать, едет даже без остановок. - Как я счастлива! До чего же я рада, что снова его увижу! Но тут Мари спохватилась - подобное проявление радости могло быть сочтено за нескромность - и поспешно добавила: - Вся наша семья будет рада вновь его увидеть. - Это уж само собой разумеется, да только у меня что-то ухо нынче, разболелось, а тут еще эта ярмарка. Ни к чему мне лишние заботы! Подождите-ка, мадемуазель Мари, я хочу знать ваше мнение насчет горницы, которую мы ему приготовили, и вы мне откровенно скажите: по вкусу она вам или нет? Он провел Мари во второй этаж и, открыв дверь, показал ей довольно просторную горницу, правда низкую, зато с навощенными до блеска потолочными балками. В горнице стояла топорно сделанная дубовая мебель, узенькая кроватка, покрытая красивым покрывалом из итальянской парчи, немного оловянной посуды и подсвечник. Мари внимательно оглядела комнату. - По-моему, очень мило, - произнесла она. - Но я думаю, я надеюсь, что ваш хозяин вскоре переберется в замок. Рикар снова улыбнулся. - И я тоже надеюсь, - ответил он. - Все вокруг, уверяю вас, заинтригованы неожиданным приездом мессира Гуччо и его намерением здесь поселиться. Со вчерашнего дня народ к нам под любым предлогом валом валит и беспокоят нас по пустякам, будто никто в городе не может отсчитать на су двенадцать денье. А все затем, чтобы поглазеть на наши хлопоты и в сотый раз спросить, почему, мол, мы все это затеяли. Надо вам сказать, что с тех пор, как мессир Гуччо прогнал отсюда прево Портфрюи, от которого мы все немало натерпелись, его в наших краях очень полюбили. Готовятся устроить ему встречу, и я по всему вижу, что он будет настоящим хозяином Нофля... после ваших братьев, разумеется, - добавил Рикар, провожая гостью до садовой калитки. Никогда еще дорога от Нофля до замка Крессэ не казалась Мари такой короткой. "Приезжает... приезжает... приезжает, - перепрыгивая через колеи, твердила она про себя, словно припев. - Он приезжает, он меня любит, и скоро мы поженимся. И он будет хозяином Нофля". Корзинка с припасами стала вдруг совсем невесомой. Во дворе усадьбы Крессэ она встретила своего брата Пьера. - Приезжает! - крикнула Мари, бросившись ему на шею. - Кто приезжает? - ошалело осведомился Пьер, высокий крепкий малый. Впервые за много месяцев он видел, что его сестра радуется от души. - Гуччо приезжает! - Вот это добрая новость! - воскликнул Пьер де Крессэ. - Он славный парень, и я с удовольствием вновь увижу его у нас. - Он будет жить в Нофле, дядя отдал ему их контору. А потом... Мари запнулась, но, не в силах дольше скрывать свою тайну, привстала на цыпочки и, прижавшись к небритой щеке брата, прошептала: - Он будет просить моей руки. - Вот те на! - отозвался Пьер. - Откуда ты это взяла? - Ниоткуда не взяла, я знаю... знаю... знаю... Привлеченный их разговором, Жан де Крессэ, старший брат, вышел из конюшни, где он как раз чистил своего коня. В руках он держал пучок соломы. - Как, похоже, что из Парижа прибывает наш зятек, - обратился к нему младший Крессэ. - Какой еще зятек? Чей зятек? - Как какой? Наша сестрица нашла себе супруга! - Что ж, хорошее дело! - отозвался Жан. Он тоже решил принять участие в игре и благодушно поддерживал разговор, казавшийся ему просто ребяческой шуткой. - А как же зовется, - продолжал он, - сей высокородный барон, которому не терпится войти во владение нашими обвалившимися башнями и нашим достоянием, сиречь нашими долгами? Хочу надеяться, сестрица, что он по крайней мере богат, ибо как раз это-то нам и требуется. - О да, он богат, - ответила Мари. - Это же Гуччо Бальони. Но, поймав взгляд старшего брата, она поняла, что готовится драма. Ей вдруг стало холодно, и в ушах у нее зазвенело. Жан де Крессэ, правда, еще старался обратить дело в шутку, но в голосе его послышались строгие нотки. Он захотел узнать, на основании чего, в сущности, сестра говорит о близкой перемене в своей судьбе. Испытывает ли она к Гуччо особую склонность? Вела ли она с ним беседы, выходящие из рамок благопристойности? Не писал ли он ей тайком от их семьи? На каждый из этих вопросов Мари отвечала "нет", но смятение ее росло с каждой минутой. Пьер тоже почувствовал себя не совсем ловко. "Эх, и свалял же я дурака, - думал он, - лучше бы было промолчать". Все трое, не обменявшись ни словом, вошли в зал, где их мать мадам Элиабель сидела возле очага за прялкой. В последние месяцы почтенная владелица замка вновь приобрела присущую ей пышность форм, чему немало способствовали припасы, которые со времени прошлогодней голодовки по распоряжению Гуччо доставляла Мари. - Подымись в свою комнату, - приказал Жан де Крессэ сестре. В качестве старшего брата он заменял главу семьи, и Мари беспрекословно ему повиновалась. Когда на верхнем этаже хлопнула дверь, Жан рассказал матери о том, что только что стало ему известно. - Да ты уверен ли, сынок? Возможно ли это? - воскликнула та. - Кому же это может прийти в голову мысль, что девушка нашего круга, предки которой уже в течение трех веков были рыцарями, пойдет за ломбардца? Я уверена, что этот самый Гуччо - впрочем, весьма миленький мальчик и держится он с достоинством, - уверена, повторяю, что он даже не помышляет об этом. - Не знаю, матушка, помышляет или нет, - отозвался Жан. - Знаю только, что Мари помышляет, даже очень. Пухлые щеки мадам Элиабель залил румянец. - Эта девчонка невесть что забрала себе в голову, - проговорила она. - Если этот молодой человек навещал нас и неоднократно доказывал нам свою дружбу, то, полагаю, действовал он так скорее ради вашей матери, чем ради вашей сестры. О, конечно, все это вполне благопристойно, - поспешила она добавить, - и никогда ни одно слово, могущее оскорбить мою женскую честь, не сорвалось с его губ. Но женщина всегда догадается об отношении к ней, и я сразу же поняла, что он заинтересован мной. При этих словах почтенная дама выпрямилась на стуле и выпятила свою мощную грудь. - Я не желаю подвергать ваши слова сомнению, - отозвался Жан де Крессэ, - однако, матушка, я не совсем уверен в вашей правоте. Вспомните-ка, что в последний приезд Гуччо мы несколько раз оставляли его наедине с Мари, когда она, казалось, была так больна, а с тех пор, смотрите, как она поправилась. - Возможно, потому, что с того времени она начала есть досыта, да и мы тоже, - заметил Пьер. - Верно, но прошу учесть, что мы получали сведения о Гуччо только от Мари - путешествие в Италию, перелом ноги и прочее. Ведь почему-то именно Мари сообщал Рикар все эти новости, а не нам. А как она настаивала, чтобы самой ходить в Нофль, за припасами! Поверьте мне, здесь кроется какая-то хитрость, которую мы с вами проморгали. Мадам Элиабель отодвинула прялку, смахнула с юбки приставшие шерстинки и, поднявшись со стула, заявила оскорбленным тоном: - И впрямь, со стороны этого желторотого юнца большая подлость пользоваться своим богатством, неизвестно как нажитым, чтобы совратить мою дочь, и он еще смеет воображать, что за несчастный кусок сала и штуку материи можно купить согласие нашей семьи, когда за одну честь называться нашим другом надо платить, и платить. Пьер де Крессэ единственный в семье умел рассуждать здраво. Был он человек простой, честный и без предрассудков. Подобная неблагодарность, помноженная на пустое тщеславие, выводила его из себя. "Они просто завидуют Мари, каждый по-своему, а завидуют", - подумал он, переводя взгляд с матери на брата, которые взаимно распаляли друг друга. - Вы оба, верно, забыли, - вслух произнес он, - что до сих пор должны его дяде триста ливров, которых он с нас пока не требует, равно как и проценты, а они продолжают нарастать. И если прево Портфрюи не арестовал нас и не прогнал отсюда, то и этим мы обязаны только Гуччо. И вспомните-ка, что лишь благодаря провизии, доставляемой по его приказу, за которую с нас, кстати сказать, не берут ни гроша, мы избежали голодной смерти. Прежде чем его гнать, подумайте лучше, чем бы ему отплатить за все добро. Гуччо богат и с годами будет еще богаче. У него сильные покровители, и если он приглянулся даже самому королю Франции, который направил его вместе с посольством в Неаполь за новой королевой, то пристало ли нам так чиниться. Жан пожал плечами. - А кто нам все это рассказывал - опять-таки Мари, - заметил он. - Послали его как купца, чтобы он там торговался. - И пускай король посылает его в Неаполь, а дочку свою он за него небось не выдаст! - воскликнула мадам Элиабель. - Насколько я знаю, матушка, Мари не королевская дочка, - возразил Пьер. - Конечно, она красавица... - Я не продам сестру за деньги! - заорал Жан де Крессэ. Одна надбровная дуга выступала у него сильнее другой, и в гневе асимметричность черт становилась особенно заметной. - Не продашь, а подыщешь ей какого-нибудь старикашку, и тебя не будет оскорблять, что он богат, при том условии, конечно, если он носит шпоры на своих подагрических ножках. Если она любит Гуччо, то какая же это продажа? Знатное происхождение! Ба, нас с тобой, слава богу, двое, и мы уж как-нибудь постоим за себя в этом отношении. Заявляю вам, я лично смотрю на этот брак благосклонно. - Значит, ты будешь смотреть благосклонно, как твоя сестра поселится в Нофле, в нашем ленном владении, и будет торчать за прилавком, отвешивая серебро и торгуя пряностями? Ты бредишь, Пьер, и я диву даюсь, откуда это в тебе так мало уважения к нашему семейству, - воскликнула мадам Элиабель. - Во всяком случае, пока я жива, никогда я не соглашусь на этот неравный брак, да и твой брат тоже. Верно ведь, Жан? - Конечно, матушка, хватит нам спорить, и прошу тебя, Пьер, никогда не заводи таких разговоров. - Ладно, ладно, ты ведь старший, поступай, как считаешь нужным, - ответил Пьер. - Ломбардец! Ломбардец! - причитала мадам Элиабель. - Приезжает Гуччо, говоришь? Тогда предоставьте действовать мне, дети мои. Мы не можем закрыть перед ним дверей, мы ведь стольким ему обязаны, да и долга пока не уплатили. Что ж, мы его хорошо примем, даже очень хорошо, но, если он станет хитрить, если у него столь коварные намерения, я отплачу, я отобью у него охоту появляться в наших краях, ручаюсь вам. 2. МАДАМ ЭЛИАБЕЛЬ ПРИНИМАЕТ ГОСТЯ На заре следующего дня лихорадка, охватившая контору в Нофле, казалось, перекинулась в замок Крессэ. Мадам Элиабель загоняла служанку и вызвала шестерых соседей-крестьян для поденной работы. На мытье полов не пожалели воды, расставили столы, словно готовилась свадьба, по обеим сторонам камина сложили охапки дров; конюшню застлали свежей соломой, подмели двор березовой метлой, а в кухне на вертеле уже жарились целиком барашек и молодой кабан, в печь посадили пироги; и по деревне прошел слух, что Крессэ готовится к встрече королевского посланца. Воздух был морозный, легкий, и скупое январское солнце играло на голых ветвях, роняя в дорожные лужи капельки света. Гуччо, в плаще, подбитом дорогим мехом, в широком зеленом капюшоне, кончик которого свисал ему на плечо, приехал ближе к полудню верхом на прекрасном сытом гнедом коне в наборной сбруе. За ним следовал слуга, тоже верхом на лошади, и за версту чувствовалось, что едет человек богатый. Мадам Элиабель и оба ее сына вышли навстречу гостю в праздничных одеждах и буквально очаровали его своим приемом. Во всем ему виделись добрые предзнаменования - и в богатом убранстве стола, и в усердии слуг, и в нежных объятиях мадам Элиабель, и во всеобщей радости при встрече. Само собой разумеется, Мари посвятила семью в их замыслы, и, конечно, все теперь радуются. Здесь знают, зачем он явился, и обращаются с ним уже как с женихом. Один только Пьер де Крессэ казался смущенным. - Добрые мои друзья, - воскликнул Гуччо, - как же я рад вновь с вами увидеться! Но не стоило входить ради меня в такие расходы. Обращайтесь со мной, как с родным. Слова эти не понравились Жану, который обменялся с матерью многозначительным взглядом. За время разлуки Гуччо сильно переменился внешне. Правда, после неудачного падения он слегка приволакивал правую ногу, но это придавало его походке какое-то высокомерное изящество. За те месяцы, что он провалялся в больнице, он повзрослел, как сразу взрослеют юноши, он даже вырос чуть ли не на целый фут, черты стали резче, а лицо обрело серьезное, более строгое выражение - естественный след тяжелых физических страданий. Он вышел из юношеского возраста и приобрел облик мужчины. Ничего не потеряв из былой самоуверенности, даже, напротив, укрепившись в ней, Гуччо теперь без особых стараний со своей стороны внушал к себе уважение. Его французская речь стала чище: меньше чувствовался итальянский акцент, говорил он медленнее, чем прежде, хотя не избавился от привычки жестикулировать при разговоре. Гуччо оглядывал стены замка с таким видом, словно уже стал его хозяином. Он осведомился о планах Пьера и Жана. Не собираются ли они починить замок? Какие намереваются произвести улучшения, чтобы приспособить свое жилище к требованиям современной моды? - В Италии я видел, - разглагольствовал Гуччо, - расписные потолки, они очень бы здесь подошли. А вы не думали о том, чтобы переделать вашу мыльню? Нынче их делают небольшого размера, что много удобнее, и, на мой взгляд, забота о чистоте тела просто необходима для порядочных людей. Под этими словами подразумевалось: "Я готов оплатить все расходы, ибо так я привык жить". У Гуччо имелись также свои соображения насчет меблировки, насчет цветных шпалер, от которых в комнатах станет веселее. Слушая Гуччо, Жан начал не на шутку злиться, да и толстяк Пьер находил, что гость слишком торопит события: сам едва явился, а на словах уже успел переделать все их жилье. Гуччо сидел у Крессэ уже полчаса, а Мари все еще не показывалась. "Может быть, - думал он, - мне сначала нужно было бы объявить..." - Буду ли я иметь удовольствие видеть мадемуазель Мари? Надеюсь, она составит нам компанию во время обеда. - Конечно, конечно, она одевается, сейчас она сойдет, - ответила мадам Элиабель. - Только предупреждаю, вы найдете в ней большие перемены: она вся под обаянием своего нового счастья. Гуччо поднялся с места, сердце его забилось, а смуглое лицо потемнело еще сильнее. В тех случаях, когда другие краснели, он становился темно-оливковым. - Вот как? - воскликнул он. - О мадам Элиабель, как же вы меня обрадовали. - Да и мы все, мы тоже рады похвалиться доброй вестью перед таким другом, как вы. Наша дорогая Мари обручена... Она сделала паузу и с явным удовольствием взглянула в изменившееся лицо Гуччо. - ...обручена с одним нашим родственником, сиром де Сен-Венан, человеком старинной дворянской фамилии из графства Артуа, который в нее влюблен, да и она тоже влюблена в него. Чувствуя на себе пристальные взгляды присутствующих, Гуччо усилием воли преодолел минутную слабость и спросил: - А когда состоится свадьба? - В самом начале лета, - ответила мадам Элиабель. - Так что можно считать, что дело уже сделано. Обе стороны дали свое согласие, - подтвердил Жан де Крессэ. Гуччо был как в тумане, он стоял, не в силах вымолвить ни слова, и машинально вертел в пальцах золотую ладанку, подаренную ему королевой Клеменцией и выделявшуюся ярким пятном на его двухцветном, по последней итальянской моде, полукафтане. Точно во сне услышал он, как Жан де Крессэ открыл двери и кликнул сестру. И когда послышались легкие шаги Мари, гордость помогла ему даже улыбнуться ей навстречу. Вошла Мари, словно вся застывшая, чужая, но глаза у нее были красные. Еле шевеля губами, она приветствовала гостя. Он постарался поздравить ее самым естественным образом, а она постаралась с достоинством выслушать пожелание счастья. Она с трудом удерживала рыдания, но никто об этом не догадался. И ей так хорошо удалось сыграть свою роль, что Гуччо принял за подлинную холодность боязнь Мари выдать себя и подвергнуться строгой каре, которую сулили ей домашние. Обед, весьма обильный, тянулся мучительно долго. Мадам Элиабель, наслаждаясь собственным вероломством, веселилась, правда не совсем натурально, и усиленно потчевала гостя, заставляя отведать каждое блюдо, то и дело приказывая слугам подносить Гуччо новую порцию барашка или кабана на ломте хлеба. - Неужели вы потеряли аппетит во время ваших долгих странствований? - восклицала она. - Ну, ну, мессир Гуччо, в ваши годы следует хорошо питаться. Может быть, вам барашек не по вкусу? Тогда отведайте паштета! А Гуччо так и подмывало швырнуть ей в физиономию свою миску. Ни разу не удалось ему встретиться взглядом с Мари. "Видать, она не особенно горда тем, что отреклась от своих клятв, - думал Гуччо. - Неужели я только затем избег смерти, чтобы пережить такой афронт! Ах, как же я был прав, боясь и отчаиваясь во время моего пребывания в больнице. А письма, которые я ей слал! Но зачем же она тогда отвечала мне через Рикара, что пребывает все в том же расположении чувств и томится, поджидая меня... а сама дала слово другому! Это прямая измена, и никогда я ей не прощу! Ох, что за мерзкий обед! Первый раз в жизни я с таким отвращением сижу за столом". В яростных мыслях о мести мы подчас забываем о своих печалях. Гуччо перебрал в уме десятки способов унизить тех, кто нанес ему оскорбление. "Можно, конечно, потребовать, чтобы они немедля уплатили долг; и это поставит их перед такими трудностями, что они вообще откажутся выдавать ее замуж!" Но этот план показался ему отвратительно низким. Будь на месте де Крессэ обыкновенные горожане, Гуччо, возможно, и осуществил бы свои намерения; но, имея дело с дворянами, которые старались подавить его своим благородством, он хотел сразить их тоже по-дворянски. Ему не терпелось доказать им, что он, Гуччо Бальони, более важный сеньор, чем все де Крессэ и все Сен-Венаны мира. Вот какие мысли занимали его за десертом - на стол подали бланманже и сыр. Когда обед уже подходил к концу, Гуччо вдруг решился - он отцепил свою ладанку и протянул ее молодой девушке со словами: - Вот, прекрасная Мари, мой свадебный подарок. Королева Клеменция, - последнее слово Гуччо старательно выделил голосом, - королева Франции своими руками надела мне эту ладанку на шею за все услуги, оказанные ей мною, в знак дружбы, которой она меня удостаивает. Эта ладанка содержит частицу мощей Иоанна Крестителя. Я не собирался с нею расставаться, но думается мне, что можно без сожаления расстаться с тем, что дорого, ради того, кто дороже всего на свете... и я буду счастлив, если вы не расстанетесь с моим подарком, дабы он стал вам защитой, равно как и вашим детям, которых я желаю вам иметь от вашего дворянина из Артуа. Гуччо не нашел иного способа выразить свое презрение. Недешево обошлась ему эта страза, сказанная, правда, весьма к случаю. Решительно всякий раз, когда он бывал у де Крессэ, у которых за душой и гроша ломаного не водится, ему почему-то приходилось оплачивать золотом любой благородный порыв души. И, являясь в замок Крессэ, чтобы брать, он неизменно уезжал в роли дарителя. Если Мари в ту минуту не залилась горючими слезами, то лишь потому, что страх перед матерью и старшим братом был еще сильнее, чем угнетавшее ее горе; но ее пальцы предательски дрожали, когда она принимала ладанку из рук Гуччо. Она поднесла его дар к губам; она могла позволить себе это - ведь в золотом футлярчике лежала частица святых мощей. Но Гуччо не заметил ее жеста. Он сразу же отвернулся. Сославшись на свою недавнюю рану, на дорожную усталость и на необходимость завтра же быть в Париже, Гуччо поспешил распрощаться с хозяевами, кликнул слугу, закутался в меховой плащ, вскочил в седло и выехал из замка Крессэ с твердым намерением никогда больше сюда не возвращаться. - А теперь все же не мешало бы написать кузену Сен-Венану, - сказала мадам Элиабель Жану, когда за Гуччо закрылись ворота замка. Возвратившись в нофльскую контору, Гуччо до вечера не раскрывал рта. Он велел принести все книги и сделал вид, что погружен в проверку счетов. Приказчик Рикар, вспоминая, как радостно поскакал Гуччо поутру в Крессэ, догадался, что случился какой-то конфуз. Гуччо объявил ему, что уезжает завтра на заре; он, видимо, не склонен был к излияниям, и Рикар рассудил, что самое благоразумное - воздержаться от расспросов. Гуччо провел бессонную ночь в той самой горнице, которую с такими заботами приготовили для его постоянного пребывания в Нофле. Теперь уже он жалел о подаренной ладанке и клял себя за свое бессмысленное прекраснодушие. "Не заслужила она этого, а я просто глупец... Как-то дядя Спинелло примет мое решение? - думал он, вертясь на жестких простынях. - Конечно, он скажет, что я сам не знаю, чего хочу, ведь я так умолял его отдать мне здешнее отделение... Нет уж, хватит с меня, довольно. Подумать только: я мог бы поступить в свиту королевы и добиться прочного высокого положения при дворе, а я поскользнулся на пристани, поспешив спрыгнуть, и целые полгода провалялся в больнице. Я мог бы вернуться в Париж и трудиться для своего благосостояния, а помчался в этот захолустный городишко с целью жениться на деревенской девице, с которой носился два года, как будто нет на свете других женщин!.. И все это для того, чтобы она предпочла мне какого-то болвана из благородных! Bel lavoro! Bel lavoro! [Хорошенькое дело! (ит.)] Это послужит мне хорошим уроком. Ну что ж, молодость кончилась". Когда забрезжил свет, Гуччо уже успел убедить себя, что судьба оказала ему добрую услугу. Он крикнул слугу, велел сложить вещи и седлать коня. Когда перед самым отъездом он наспех завтракал чашкой бульона, в отделении вдруг явилась служанка, которую он вчера заметил в замке Крессэ, и заявила, что хочет поговорить с хозяином наедине, без свидетелей. Пришла она с поручением: Мари удалось ненадолго выскользнуть из дома, и сейчас она ждет Гуччо на полдороге из Нофля в Крессэ на берегу Модры. "В том самом месте, которое вы знаете", - добавила служанка. Поскольку Гуччо видел Мари вне дома только один-единственный раз, он сразу понял, что речь идет о поле, обсаженном яблонями, на самом берегу реки, где они обменялись первым поцелуем. Но Гуччо ответил посланнице, что, по-видимому, произошло недоразумение, что ему лично не о чем беседовать с мадемуазель Мари, напрасно она беспокоилась и пошла в поле, чтобы с ним встретиться. - На мадемуазель Мари просто смотреть жалко, - твердила служанка. - Поверьте, мессир, вам непременно надо с ней встретиться; если вас оскорбили, она-то здесь при чем? Не удостоив наперсницу Мари ответом, Гуччо вскочил в седло и понесся по Парижской дороге. "Марсельская набережная! Марсельская набережная! - твердил он про себя. - Нет, хватит глупить; еще неизвестно, что меня ожидает, если я вновь с ней увижусь. А если ей охота плакать, пусть в одиночестве глотает слезы". Метров двести проскакал он по направлению к Парижу, потом внезапно на глазах изумленного слуги круто повернул коня, поднял его в галоп и помчался прямо через поля. Спустя несколько минут Гуччо уже был на берегу Модры: он увидел поле, а под яблонями - поджидавшую его Мари. 3. ВЕНЧАНИЕ В ПОЛНОЧЬ Когда Гуччо, вскоре после того как отошла вечерня, соскочил с седла перед банкирской конторой Толомеи на Ломбардской улице, конь его был весь в мыле. Гуччо бросил поводья слуге, прошел через галерею, где стояли прилавки, и, забыв о поврежденном бедре, стал быстро подыматься по лестнице на второй этаж, где помещался дядин кабинет. Он открыл двери; в комнате было темно - широкая спина Робера Артуа заслоняла вечерний свет, льющийся в окно. Артуа обернулся. - Ага, вас, дружище Гуччо, посылает мне само Провидение! - воскликнул он, раскрывая вошедшему объятия. - Я как раз просил у вашего дяди порекомендовать мне расторопного и дельного человека, чтобы немедленно отрядить его в Аррас к Жану де Фиенн. Но тут требуется осторожность, молодой человек, - добавил он наставительно, словно Гуччо уже дал свое согласие. - Добрые мои друзья д'Ирсоны не дремлют и натравят своих псов на любого моего посланца. - Ваша светлость, - проговорил Гуччо, еще не отдышавшись от бешеной скачки, - ваша светлость, в прошлом году я чуть было не отдал богу душу, когда ездил по вашему поручению в Англию, сейчас я полгода провалялся в постели, возвращаясь из Неаполя, где был по поручению короля, и все эти поездки не принесли мне счастья. Разрешите же мне на сей раз отказать вам, ибо у меня есть свои собственные дела, не терпящие отсрочки. - Поверьте, вы не пожалеете, ваши услуги будут щедро оплачены, - заявил Робер. - Денежками, которые мне придется вам ссудить, - кротко вставил Толомеи, сидевший в темном углу, сложив руки на животе. - Я и за тысячу ливров никуда не поеду, ваша светлость, - воскликнул Гуччо. - А в Артуа особенно. Робер повернулся к Толомеи. - Скажите, дружище банкир, слыхали вы когда-нибудь подобные речи? Если уж ломбардец отказывается от тысячи ливров, которых я ему, кстати, и не предлагал, значит, тут дело серьезное. Уж не подкуплен ли ваш племянник мэтром Тьерри... забери его господь со всеми потрохами! Толомеи рассмеялся. - Не опасайтесь, ваша светлость, подозреваю, что мой племянник влюблен и даже завоевал сердце одной знатной особы. - Эге, если речь идет о том, чтобы услужить даме, я отступаюсь и не посетую на отказ. Но мне все равно нужен человек, который выполнил бы известное вам поручение. - Есть у меня подходящий человек, не беспокойтесь, надежный гонец, и он тем вернее будет служить вам, что вас не знает. К тому же монашеское одеяние не так бросается в глаза на дорогах. - Монах? - проговорил Робер, недовольно морщась. - Да, итальянский монах. - Это уже лучше... ибо, видите ли, Толомеи, я затеваю крупное дело. Коль скоро Людовик запретил моей тетушке Маго выезжать из Парижа, я решил воспользоваться этим обстоятельством и захватить с помощью союзников ее замок Геден - вернее, мой собственный замок Геден! Я подкупил... - да, да, с помощью вашего золота, как вы, кажется, собирались заметить! - ...словом, подкупил двух стражников нашей милой графини, двух мошенников, у нее в услужении все мошенники, все как один продажные; они впустят моих друзей в замок. И если я не мог воспользоваться тем, что принадлежит мне по праву, то уж не беспокойтесь, пограбить мы сумеем, а вам я поручу распродать добычу. - Эге, ваша светлость, вы, видно, хотите вовлечь меня в славное дельце! - Ну что ж, падать - так с большого коня. Ведь вы банкир, а следовательно, вор, и нечего вам бояться укрывательства краденого, я прошу у людей только таких услуг, которые соответствуют их чину и званию. После арбитража Робер Артуа пребывал в самом радужном расположении духа. - Прощайте, дружище, я вас очень люблю. Ах, совсем забыл... имена тех двух стражников. Дайте-ка мне листок бумаги. - И, написав записку, Робер добавил: - Только в собственные руки сиру де Фиенн и никому другому. За Суастром и Комоном слишком следят. Робер поднялся, застегнул золотую пряжку, придерживавшую плащ у ворота, положил свои огромные лапищи на плечи Гуччо, отчего тот согнулся чуть ли не пополам, и прогремел: - Вы совершенно правы, мой милый, развлекайтесь со светскими дамами, на то она и молодость. Вот когда вы станете чуть постарше, вы узнаете, что они такие же шлюхи, как и все прочие, и что те же самые удовольствия можно получить за десять су в любом непотребном доме. Он вышел, но еще долго слышался его громовой смех, от которого сотрясалась лестница. - Ну, племянничек, когда же свадьба? - спросил Толомеи. - Я, признаться, так скоро тебя не ждал. - Дядюшка, дядюшка, вы должны мне помочь! - воскликнул Гуччо. - Знайте же, что эти люди - чудовища, что они запретили Мари со мной видеться, что их кузен с севера просто урод, чучело... и что они ее непременно уморят! - Какие люди? Какой кузен? - спросил Толомеи. - Боюсь, сынок, что твои дела идут не так хорошо, как тебе хотелось бы. Расскажи мне все, только по порядку. Тут Гуччо рассказал дяде о своем посещении Нофля. Он даже сгустил краски, повинуясь истинно Латинской склонности все драматизировать. Молодую девушку заточили, и она, рискуя жизнью, побежала к Гуччо через поля и леса, умоляя о спасении. Семейство Крессэ, узнав о планах Мари, намеревается силой выдать ее за дальнего родственника, человека, наделенного всеми физическими аморальными уродствами. - За сорокапятилетнего старика! - заключил Гуччо. - Благодарю тебя, - отозвался Толомеи. - Но Мари любит лишь меня одного, она мне об этом сама сказала, она подтвердила это. Она не хочет другого супруга, и я отлично знаю, что, если ее принудят выйти замуж за другого, она умрет. Дядюшка, помогите мне! - Но как же, дружок, я могу тебе помочь? - Помогите мне похитить Мари. Я увезу ее в Италию, мы там поселимся до лучших времен. Спинелло Толомеи, плотно прижмурив один глаз и широко открыв другой, поглядел на племянника с полуозабоченным, полунасмешливым видом. - Я же тебе говорил, сынок, что это будет не так-то легко и что напрасно ты увлекся девушкой из знатной семьи. У этих людей нет лишней рубашки, и едят-то они только благодаря нам... - да, да, мне все известно!.. - даже кровать, на которой они спят, и та принадлежит нам; но, если наш молодой человек задумает лечь в эту кровать, они ему в лицо плюнут. Лучше забудь ты о ней. Если нас оскорбляют, то обычно потому, что мы сами суемся куда не следует. Выбери себе какую-нибудь красивую девицу из наших, у которой и золота много и которая принесет тебе славных ребятишек, а проезжая в карете, забрызгает грязью твою деревенскую красотку. Вдруг Гуччо осенило. - Ведь Сен-Венан, если не ошибаюсь, тоже из союзников Робера Артуа? - закричал он. - Если я повезу послание от его светлости Робера, я могу отыскать этого самого Сен-Венана, заставлю принять мой вызов и непременно убью его. И Гуччо схватился за кинжал. - Доброе дело, - заметил Толомеи, - главное, шуму не будет. А затем твои Крессэ подберут дочке другого жениха из Бретани или Пуату, и тебе придется скакать туда и убивать следующего претендента. Много же тебе придется поработать! - Я женюсь на Мари или вообще не женюсь, дядюшка, и никому не позволю на ней жениться. Толомеи воздел к небесам обе руки. - Вот она молодость! Через пятнадцать лет твоя супруга, уж не взыщи, станет уродливой, figlio mio, и, глядя на ее морщинистое лицо и отвислые груди, ты сам будешь удивляться: неужели ради всего этого я так хлопотал в свое время? - Неправда! Неправда! И потом, я вовсе не собираюсь заглядывать на пятнадцать лет вперед, я живу сегодняшним днем, и ничто на свете не может мне заменить Мари. Она меня любит. - Она тебя любит? Что ж, мальчуган, если она тебя так сильно любит... - только не повторяй моих слов нашему доброму другу архиепископу Санскому - ...так вот, если она тебя так сильно любит, не обязательно венчаться, чтобы быть счастливыми. Я бы на твоем месте только радовался, что ей выбрали уродливого мужа, больного подагрой и без единого зуба, как ты утверждаешь, хотя ни разу его не видел... Твои дела идут как нельзя лучше. - Schifoso! Queste sono parole schifose! Vengono da un uomo che non conosce Maria [Какая гнусность! Какие гнусные слова! Их может сказать тот, кто не знает Мари! (ит.)]. Вы не знаете, до чего она чиста, как глубоко религиозна. Она будет моей, лишь повенчавшись со мной, и никогда не будет принадлежать никому, кроме того, с кем ее соединили перед лицом господа бога... Ну что ж, если так, обойдусь без твоей помощи, и мы будем скитаться по дорогам, как нищие, и твой племянник умрет от холода где-нибудь на горном перевале. Итальянские и французские слова, местоимения "ты" и "вы" мешались в речах Гуччо, и при разговоре он сильнее обычного размахивал руками. - Кроме того, я и не нуждаюсь в твоей помощи, - продолжал он, - я пойду прямо к королеве. Толомеи негромко прихлопнул ладонью по столу. - А теперь помолчи, - сказал он, не повышая тона, но его левый, всегда плотно зажмуренный глаз внезапно широко открылся. - Никуда и ни к кому ты не пойдешь, и особенно к королеве. С тех пор как она здесь, наши дела идут не слишком блестяще, и не хватает только скандала, который привлек бы к нам внимание. Королева - сама доброта, само милосердие, сама набожность. Знаю! Знаю! Она походя творит милостыню, но с тех пор, как она приобрела безграничную власть над королем, из нас, несчастных ломбардцев, всю кровь высосали. Ведь милостыню-то раздают из наших средств! Знатные господа упрекают нас в ростовщичестве, а сами, когда приходится туго, бегут к нам и заставляют нас расплачиваться за совершенные ими глупости. Взять хотя бы его высочество Валуа, который нас жестоко разочаровал. Королева Клеменция не пожалеет добрых слов и благословений, но вокруг нее имеется немало людей, которые будут рады тебя схватить и примерно наказать как соблазнителя благородных девиц, хотя бы для того, чтобы досадить мне. Уж не забыл ли ты, что я главный капитан ломбардцев в Париже? Пока тебя здесь не было, ветер переменился. Лучшие друзья Мариньи, которые меня не особенно-то жалуют, освобождены из тюрьмы и группируются вокруг графа Пуатье... Но Гуччо ничего не желал слушать