- что ему были все ордонансы, все налоги, все легисты, а также борьба за власть. Он упорно держался за свой план - похитить Мари без посторонней помощи. - Segnato de Dio! [Дурачок! (ит.)] - произнес Толомеи, постучав себя по лбу, как бы говоря, что перед ним юродивый. - Но, несчастный дурачок, вы же и десяти лье не успеете сделать, как вас схватят. Твою девицу упрячут в монастырь, а тебя... Ты хочешь на ней жениться? Ладно! Женись, коль скоро это единственный способ тебя исцелить... Я тебе помогу. И он прикрыл левый глаз. - Как видишь, безумие заразительно, но ничего не поделаешь, я предпочитаю не бросать тебя в беде, так оно будет спокойнее, - добавил он. - Но все-таки почему я должен быть в ответе за все глупости, которые совершают мои родные! Он позвонил в колокольчик, на звук которого вошел один из служащих банка. - Поезжай немедленно в монастырь братьев августинцев, - приказал ему Толомеи, - и привези с собой фра Винченцо, который вчера вечером прибыл из Перузы. Через два дня Гуччо направился в Нофль, на сей раз в сопровождении итальянского монаха, который должен был передать баронам Артуа послание от его светлости Робера. Путешествие было оплачено более чем щедро, поэтому фра Винченцо без колебаний согласился сделать крюк и оказать банкиру Толомеи две услуги вместо одной. Впрочем, банкир сумел внушить монаху, что его миссия вполне невинна. Гуччо, мол, соблазнил одну девицу, совершившую с ним плотский грех, и он, Толомеи, не желает, чтобы дражайшие чада продолжали и далее жить во грехе. Но действовать следует осторожно, чтобы не возбудить подозрений семьи. Когда эти вполне здравые соображения были подкреплены кошельком с золотом, фра Винченцо окончательно признал их убедительность. Тем более что, подобно всем своим соотечественникам, даже носящим монашескую рясу, он был всегда готов помочь любовной интриге. К ночи Гуччо вместе с монахом прибыл в замок Крессэ. Мадам Элиабель с домочадцами уже собиралась отойти ко сну. Юный ломбардец попросил ее приютить их на ночь, сославшись на то, что не успел предупредить Рикара и что отделение в Нофле недостаточно хорошо, дабы там можно было бы принять духовное лицо. Так как Гуччо и раньше не раз ночевал в замке, и даже по приглашению самих хозяев, его просьба не вызвала подозрений: напротив, вся семья старалась как можно радушнее принять путников. - Мы с фра Винченцо охотно ляжем в одной комнате, - заявил Гуччо. У фра Винченцо была круглая физиономия, внушавшая к нему доверие, пожалуй, не меньше, чем его ряса; кроме того, он говорил только по-итальянски, что позволяло ему не отвечать на нескромные вопросы. Прежде чем приняться за предложенную ему трапезу, он долго и благочестиво молился. Мари не осмеливалась взглянуть на Гуччо, но молодой человек, воспользовавшись мгновением, когда она проходила мимо, успел шепнуть ей: - Не спите эту ночь. Когда пришла пора ложиться спать, фра Винченцо обратился к Гуччо с непонятной для хозяев фразой на итальянском языке, в которой повторялись слова chiave и cappella [ключ, часовня (ит.)]. - Фра Винченцо спрашивает, - перевел Гуччо, адресуясь к мадам Элиабель, - не могли бы вы ему дать ключ от часовни, так как завтра он уезжает радо и перед отъездом хотел бы отслужить мессу. - Ну конечно, - ответила хозяйка замка, - кто-нибудь из моих сыновей подымется с ним вместе и поможет ему совершить службу. Гуччо горячо запротестовал: совершенно незачем беспокоить хозяев. Фра Винченцо подымется чуть свет а он, Гуччо, сочтет за честь помочь монаху в качестве причетника. Пьер и Жан отнюдь не настаивали. Мадам Элиабель вручила монаху свечу в подсвечнике, ключ от часовни и ключ от шкафчика, где стояла дарохранительница, вслед за тем присутствующие разошлись по своим комнатам. - Этот Гуччо, о котором мы так строго судили, - сказал Пьер, прощаясь с матерью на ночь, - весьма привержен святой религии. В полночь, когда весь замок был погружен в глубокий сон, Гуччо и монах на цыпочках вышли из своей комнаты. Юноша тихонько стукнул в двери спальни Мари, и молодая девушка немедленно появилась на пороге. Не говоря ни слова, Гуччо взял ее за руку, они спустились по винтовой лестнице и прошли позади кухни. - Смотри, Мари, - шепнул Гуччо, - сколько звезд... Фра Винченцо сейчас соединит нас. Мари, по-видимому, не удивилась. Гуччо обещал ей вернуться - и вернулся; обещал с ней обвенчаться - и сейчас обвенчается, не важно, при каких обстоятельствах. Она полностью, целиком ему покорилась. Зарычала собака, но, признав Мари, тут же затихла. Ночь стояла морозная, однако ни Мари, ни Гуччо не чувствовали холода. Они вошли в часовню. Фра Винченцо зажег свечку в лампаде, свисавшей над алтарем. Хотя никто не мог их услышать, они по-прежнему говорили шепотом. Гуччо перевел Мари вопрос священника, осведомлявшегося, исповедовалась ли невеста. Мари ответила, что исповедовалась только позавчера, и священник дал ей отпущение грехов, которые она могла совершить с тех пор; впрочем, он сделал бы это, даже если бы Мари признала себя виновной во всех смертных грехах, ибо не понимал французской речи. А Гуччо святой отец недавно исповедовал в их общей спальне. Через несколько минут еле слышное "да" соединило перед богом, если не перед людьми, племянника главного капитана ломбардцев и красавицу Мари де Крессэ. - Мне бы так хотелось устроить для вас более пышную свадьбу, - шепнул Гуччо. - А по мне, мой любимый, мой родной, нет бракосочетания прекраснее, - ответила Мари, - поскольку сочеталась я с вами. Когда они собирались уже покинуть часовню, монах вдруг заволновался. - Che caso? [Что случилось? (ит.)] - шепотом осведомился Гуччо. Фра Винченцо сказал, что двери часовни во время церемонии были наглухо заперты. - E allora? [Ну и что же? (ит.)] Монах объяснил, что бракосочетание считается законным лишь в том случае, если двери открыты, - формальность, означающая, что любое постороннее лицо могло быть свидетелем обетов, данных в соответствии со священными обрядами и без принуждения. В противном случае мог возникнуть предлог для расторжения брака. - Что он говорит? - спросила Мари. - Советует нам поскорее уходить отсюда, - ответил Гуччо. Они вошли в дом, поднялись по лестнице. У дверей спальни монах, окончательно успокоившийся, полуобнял Гуччо за плечи и легонько подтолкнул его к порогу... Вот уже два года Мари любила Гуччо, вот уже два года она думала лишь о нем и жила одним желанием - принадлежать ему. Теперь, когда совесть ее была спокойна и она не боялась более вечного проклятия, ничто не вынуждало ее сдерживать страсть. Выросла Мари в деревенской глуши, без людей, без кавалеров и ухаживаний, порождающих, в сущности, ложную стыдливость. Она жаждала любви и, узнав ее, отдалась своим чувствам со всем простодушием, в ослеплении счастья. Болезненные ощущения, испытываемые девушками, сплошь и рядом вызываются скорее страхом, нежели естественными причинами. Мари не ведала этого страха! И хотя Гуччо еще не было двадцати, за плечами у него имелся достаточный опыт, чтобы избежать неловкостей, но не такой уж богатый, чтобы прежние его радости могли охладить любовный пыл. Он сделал Мари счастливой, и, так как в любви человек получает только в той мере, в какой одаривает сам, он и сам был на вершине счастья. В четыре часа монах разбудил молодых, и Гуччо пробрался в свою комнату, расположенную в противоположном конце замка. Затем фра Винченцо спустился с лестницы, изо всех сил топоча ногами, прошел через часовню, вывел из конюшни своего мула и исчез в ночном тумане. При первых проблесках зари мадам Элиабель, почувствовав вдруг смутные подозрения, приоткрыла двери горницы для гостей и заглянула внутрь. Мерно дыша, Гуччо спал; его смоляные кудри рассыпались по подушке: на лице застыло какое-то ребячески-безмятежное выражение. "Ах, что за прелестный кавалер!" - со вздохом шепнула про себя мадам Элиабель. Гуччо спал как убитый, так что хозяйка замка осмелилась на цыпочках приблизиться к постели и запечатлела на челе юноши поцелуй, вложив в него всю сладость греха. 4. КОМЕТА В конце января, в то же самое время, когда Гуччо тайно сочетался браком с Мари де Крессэ, король, королева и часть придворных отправились в паломничество в Амьен. Помесив сначала немало грязи на дорогах, кортеж приблизился к собору и на коленях прополз через неф; здесь пилигримы застыли в благоговейном созерцании святыни, хранившейся в промозглой сырости часовни, - перед реликвией Иоанна Крестителя, вывезенной в прошлом веке, в 1202 году, из Святой земли некиим Баллоном де Сарту, так звали крестоносца, который прославился розысками священных останков и привез с собой во Францию три бесценных сокровища: главу святого Христофора, главу святого Георгия и часть главы святого Иоанна. Амьенская реликвия содержала лишь лицевые кости; была она заключена в позолоченную раку в форме скуфьи, что должно было возместить отсутствие макушки святого. Череп его, почерневший от времени, казалось, улыбался из-под сапфировой с изумрудами короны и наводил на окружающих благоговейный ужас. Над левой глазницей виднелась дыра - согласно преданию, то был след от удара кинжалом, нанесенного рукой Иродиады, когда ей принесли отрубленную голову Предтечи. Все это сооружение покоилось на золотом блюде. Клеменция, погруженная в молитву, казалось, не замечала холода, и сам Людовик X, тронутый ее рвением, простоял неподвижно всю церемонию, блуждая мыслями в таких высотах, каких ему раньше никак не удавалось достичь. Зато толстяк Бувилль застудил грудь и только через два месяца встал с постели. Результаты паломничества не замедлили сказаться. К концу марта королева почувствовала определенные признаки, доказывавшие, что Небеса вняли ее мольбам. Она усмотрела в них благодетельное заступничество святого Иоанна перед господом богом. Однако лекари и повивальные бабки, наблюдавшие Клеменцию, не могли еще вынести окончательного суждения и заявляли, что только через месяц смогут с уверенностью подтвердить предположение королевы. Чем тягостнее тянулось время ожидания, тем больше король подпадал под влияние своей мистически настроенной супруги. Желая заслужить благословение Небес, Сварливый жил и правил теперь так, словно твердо решил быть непременно сопричисленным к лику святых. По-видимому, не следует побуждать людей преступать пределы их натуры; пусть уж лучше злой остается при своей злобе, нежели превращается в агнца. Король, и впрямь задумав искупить все свои прегрешения, первым делом выпустил из тюрьмы злоумышленников, что вызвало в Париже волну преступлений, и никто уже не смел выйти ночью на улицу. Грабежей, нападений, убийств совершалось теперь больше, чем за предыдущие сорок лет, и стража сбивалась с ног. Непотребных девок загнали в особый квартал, границы коего твердо определил еще Людовик Святой; тайная проституция процветала в тавернах и особенно в мыльнях, где самый добропорядочный мужчина подвергался плотскому соблазну, представавшему перед посетителем без всяких покровов. У Карла Валуа голова шла кругом, но так как и он стал к вящей для себя выгоде поборником религии и древних обычаев, то не мог противиться принятию мер, подсказанных высоконравственными соображениями. Ломбардцы, чувствуя, что на них косятся, с меньшей охотой брались за ключи от своих сундуков, когда речь шла о нуждах королевского двора. А тут еще бывшие легисты короля Филиппа Красивого воссоздали оппозиционную партию, группировавшуюся вокруг графа Пуатье, во главе с Раулем де Прелем, и коннетабль Гоше де Шатийон открыто принял их сторону. Клеменция простерла свое великодушие до того, что обратилась к Людовику с просьбой взять у нее обратно подаренные земли, ранее принадлежавшие Мариньи, и восстановить в правах наследства родственников бывшего правителя королевства. - Вот это, душенька моя, я сделать не в состоянии, такие вопросы нельзя пересматривать, король не может быть неправ. Однако обещаю вам, как только наша казна пополнится, установить моему крестнику Луи Мариньи достаточно щедрую пенсию, которая покроет все его потери. В Артуа дела все еще не налаживались. Вопреки всем демаршам, договорам и предложениям графиня Маго оставалась непреклонной. Она жаловалась, что бароны собираются нахрапом захватить ее замок. Измена двух стражников, которые обязались открыть союзникам ворота, была вовремя обнаружена; и два скелета на устрашение прочим болтались в петле на зубчатой стене замка Геден. Тем не менее графиня, вынужденная подчиниться решению короля, не показывалась в Артуа после венсеннского арбитража, а вместе с ней и все семейство д'Ирсонов. Таким образом, великое смятение царило на землях, прилегавших к Артуа, каждый по собственному желанию мог объявить себя сторонником графини или Робера; любое слово увещевания отскакивало, как горох, от баронских кирас и производило столь же малое действие. - Не нужно больше кровопролития, милый мой супруг, не нужно кровопролития, - советовала Людовику Клеменция. - Приведите их к благоразумию силой молитвы. Это отнюдь не мешало литься крови на дорогах Северной Франции. Запасы терпения, приобретенные Сварливым лишь недавно, стали истощаться. Возможно, ему и удалось бы уладить дело, но для этого требовались усилия, между тем уже примерно с Пасхи все внимание короля было поглощено бедой, постигшей самое столицу. Лето 1315 года оказалось роковым для произрастания злаков, равно как и для военных подвигов. Ежели ливни и грязь помешали пожать плоды военной победы, те же ливни и грязь помешали крестьянам убрать урожай. Однако наученные горьким опытом прошлого года крестьяне, как бедны они ни были, не пожелали поделиться даже за деньги скудным запасом зерна с горожанами. Голод переместился из провинции в столицу. Никогда еще съестные припасы не достигали такой цены, и никогда еще люди не доходили до такого истощения. - Боже мой, боже мой, пусть их немедленно накормят, - твердила Клеменция, видя, как бродят вокруг Венсенна орды изголодавшихся людей, выпрашивая кусок хлеба. Голодных было столько, что приходилось не раз защищать замок от нападения толпы. Клеменция посоветовала духовенству устроить торжественную процессию на улицах Венсенна и предложила всему двору поститься после Пасхи столь же строго, как и во время великого поста. Его высочество Валуа охотно подчинился воле королевы и велел распространить эту весть в народе, дабы люди знали, что сеньоры также делят с ними их беду. А сам вовсю торговал зерном из закромов своего графства. Робер Артуа, отправляясь в Венсенн, всякий раз предварительно съедал обед, которого хватило бы на четверых, сготовленный верным его слугой Лорме; глотая кусок за куском, он твердил свою любимую поговорку: "Живем не тужим, сытенькими помрем". После чего, сидя за королевским столом, он без труда разыгрывал роль постника. В разгар этой недоброй весны на парижском небе появилась комета и простояла над столицей трое суток. В годину бед людскому воображению нет удержу. Народу было угодно видеть в комете предзнаменование еще горших бедствий, как будто недостаточно было тех, что уже обрушились на Францию. Панический страх охватил тысячи людей, во всех концах страны вспыхивали смуты, неизвестно против кого и против чего направленные. Канцлер посоветовал королю возвратиться в столицу хотя бы на несколько дней и показаться народу. Итак, в те самые дни, когда вокруг Венсенна зазеленели леса и Клеменция впервые не без приятности проводила здесь время, весь двор перебрался в огромный дворец Ситэ, показавшийся королеве враждебным и холодным. Здесь-то и произошел совет лекарей и повивальных бабок, которые должны были подтвердить предположение королевы. В то утро, когда собрался лекарский совет, король был встревожен сверх всякой меры и, желая обмануть нетерпение, решил сыграть в саду дворца несколько партий в мяч. Площадка для игры помещалась как раз напротив Еврейского острова. Но два года - достаточный срок, чтобы поблекли воспоминания; и Людовик, уверенный, что своим нравственным очищением искупил все, бегал за кожаным мячом без малейшего угрызения совести, и как раз на том самом месте, где они с отцом два года с месяцем назад слушали проклятия, изрыгаемые устами, к которым уже подбирался огонь... Король обливался потом и раскраснелся от гордости, ибо сеньоры дали ему возможность выиграть очко, как вдруг он заметил спешившего к нему Матье де Три, первого своего камергера. Людовик остановился и спросил: - Ну что, в тягости королева или нет? - Еще не известно, государь, еще только приступили к обсуждению, но вас спрашивает его высочество Пуатье, он просит немедленно пожаловать во дворец. Он заперся там с вашими родичами и мессиром Нуайе. - Я приказал, чтобы меня не беспокоили, не время сейчас! - Но вопрос важный, государь, и его высочество Пуатье говорит, что дело прямо вас касается. Не угодно ли вам лично присутствовать при их беседе? Это крайне необходимо. Людовик с сожалением бросил взгляд на кожаный мяч, утер лицо, накинул на рубаху полукафтан и крикнул: - Продолжайте, мессиры, без меня! Потом направился ко дворцу и по дороге наказал своему камергеру: - Как только что-нибудь станет известно, Матье, немедленно сообщите мне. 5. КАРДИНАЛ НАСЫЛАЕТ ПОРЧУ НА КОРОЛЯ... У человека, стоявшего в глубине залы, были черные, близко посаженные глазки, бритый, как у монаха, череп, все лицо его дергалось от нервического тика. Был он высок, но, так как правая нога у него была значительно короче левой, казался ниже ростом. По обе стороны стояли не стражники, как при обычном посетителе, его стерегли два конюших графа Пуатье - Адам Эрон и Пьер де Гарансьер. Людовик лишь мельком взглянул на незнакомца. Он кивнул головой, и кивок этот равно относился к его дяде Валуа, двум его братьям Пуатье и де ла Марш, кузену Клермонскому, а также к Милю де Нуайе, зятю коннетабля и советнику парламента. Все поименованные поднялись при появлении короля. - О чем идет речь? - спросил Людовик, садясь посреди комнаты и жестом приказывая остальным занять места. - Речь идет о ворожбе, дело серьезное, как нас уведомляют, - насмешливо ответил Карл Валуа. - Разве нельзя было поручить это дело хранителю печати, а не беспокоить меня в такой день? - Как раз об этом я и твердил вашему брату Филиппу, - отозвался Валуа. Граф Пуатье спокойным движением сплел свои длинные пальцы и уперся в них подбородком. - Брат мой, - начал он, - дело слишком серьезно, и не потому, что оно связано с ворожбой - это вещь обычная, - а потому, что ворожбой на сей раз занимаются в самом конклаве, и, таким образом, мы можем убедиться, какие чувства питают к нам кардиналы. Еще год назад, услышав слово "конклав", Сварливый зашелся бы от гнева. Но после смерти Маргариты он полностью перестал интересоваться этим вопросом. - Человека этого зовут Эврар, - продолжал граф Пуатье. - Эврар... - машинально повторил король, желая показать, что слушает. - Он причетник в Бар-сюр-Об, а раньше принадлежал к ордену тамплиеров, где состоял в ранге рыцаря. - Ах вот как! - воскликнул король. - Две недели назад он предался в руки нашим людям в Лионе, а те переслали его сюда к нам. - К вам переслали, Филипп, - уточнил Карл Валуа. Граф Пуатье, казалось, пренебрег этим замечанием. А оно свидетельствовало о небольшой размолвке между власть имущими, и Валуа был явно обижен, что дело прошло мимо него. - Эврар говорит, что хочет сделать кое-какие разоблачения, - продолжал Филипп Пуатье, - и мы обещали, если он чистосердечно признается во всем, не причинять ему зла, что и подтвердили здесь. По его признаниям... Король не спускал глаз с двери, ожидая появления своего камергера. В эти минуты возможное отцовство, будущий наследник занимали все его мысли. У короля Людовика как правителя имелся весьма досадный недостаток - ум его бывал занят чем угодно, только не тем, что требовало августейшего решения в данную минуту. Он неспособен был управлять своим вниманием - порок, непростительный для носителя власти. Воцарившееся в зале молчание вывело его из состояния мечтательности. - Ну, брат мой... - произнес он. - Я не хочу мешать ходу ваших мыслей. Я просто жду, когда вы кончите думать. Сварливый слегка покраснел. - Нет, нет, я слушаю внимательно, продолжайте, - сказал он. - Если верить Эврару, - продолжал Филипп, - он явился в Баланс, где рассчитывал на покровительство одного кардинала, который повздорил со своим епископом... Кстати, надо бы выяснить поточнее это дело... - добавил он, обращаясь к Милю де Нуайе, который вел допрос. Эврар расслышал эти слова, но даже бровью не повел. - Таким образом, по его утверждению, Эврар случайно свел знакомство с кардиналом Франческо Гаэтани... - С племянником папы Бонифация, - вставил Людовик, желая доказать, что он внимательно следит за докладом. - Именно так... и он вошел в близкие сношения с этим кардиналом, приверженным алхимии, поскольку у него, по словам Эврара, имеется особая комната, вся заполненная тиглями, ретортами и где хранятся различные снадобья. - Все кардиналы так или иначе причастны к алхимии, это уж их страсть, - заметил Карл Валуа, пожимая плечами. - Его преосвященство кардинал Дюэз, говорят, даже написал какой-то алхимический трактат... - Совершенно справедливо, дядюшка, я читал его - не весь, конечно, и, признаюсь откровенно, мало что понял в этом трактате под названием "Искусство трансмутаций", хотя он пользуется известностью. Но нынешний случай слишком труден для алхимии, впрочем вполне полезной и уважаемой науки... Куда ей! Кардиналу Гаэтани требовалось найти человека, который умеет вызывать дьявола и напускать порчу. Карл де ла Марш в подражание дяде Валуа произнес насмешливым тоном: - От этого кардинала так и несет жареным еретиком. - Пусть тогда его и сожгут, - равнодушно сказал Сварливый, поглядывая на дверь. - Вы хотите его сжечь, брат мой? Сжечь кардинала? - Ах, он кардинал! Тогда нет, не стоит. Филипп Пуатье устало вздохнул и заговорил, выделяя отдельные слова: - Эврар сказал кардиналу, что он знает одного человека, который добывает золото для графа де Бар... Услышав это имя, Валуа в возмущении вскочил с места. - И впрямь, племянник, мы зря теряем время! Я достаточно близко знаю графа де Бар и уверен, что не станет он заниматься такой ерундой! Это прямой навет, ложное обвинение в сношении с дьяволом, таких оговоров бывает по двадцать в день, и незачем нам преклонять свой слух к разным басням. Как ни старался Филипп хранить спокойствие, но тут он потерял терпение. - Однако вы весьма охотно преклоняли слух к наветам и обвинениям в колдовстве, когда дело касалось Мариньи, - сухо возразил Филипп. - Соблаговолите же по крайней мере выслушать рассказ. Прежде всего речь идет не о вашем друге графе де Бар, как вы узнаете из дальнейшего. Эврар не отправился на поиски нужного человека, а привел к кардиналу Жана де Пре, бывшего тамплиера, который случайно тоже находился в Балансе... Так я говорю, Эврар? Допрашиваемый молча склонил свой выбритый, иссиня-черный череп. - Не считаете ли вы, дядюшка, - сказал Пуатье, - что слишком много случайностей разом и слишком много тамплиеров в самом конклаве, и именно в окружении племянника папы Бонифация? - Пожалуй, пожалуй, - пробормотал уже более миролюбиво Карл Валуа. Повернувшись к Эврару, Филипп Пуатье в упор спросил: - Знаком тебе мессир Жан де Лонгви? Лицо Эврара исказилось обычной нервной гримасой, и его длинные пальцы с плоскими ногтями судорожно вцепились в веревку, перепоясавшую рясу. Но голос его прозвучал уверенно: - Нет, мессир, не знаю, разве что по имени. Знаю лишь, что он племянник в бозе почившего Великого магистра. - В бозе... вот уж тоже сказал! - негромко фыркнул Валуа. - Значит, ты настаиваешь, что никогда не поддерживал с ним никаких отношений? - продолжал Пуатье. - И не получал через бывших тамплиеров никаких указаний от него? - Я слышал стороной, что мессир де Лонгви старался наладить связь с кем-нибудь из наших, а больше ничего не знаю. - А тебе не сообщил, скажем, тот же Жан де Пре имени бывшего тамплиера, который прибыл во фландрскую армию с целью доставить послания сиру де Лонгви и отвезти от него послание? Оба Карла - Валуа и де ла Марш - удивленно переглянулись. Положительно Филипп был осведомлен в ряде вопросов лучше всех прочих, но почему же он держит подобные сведения в тайне? Эврар стойко выдержал взгляд графа Пуатье. А тот тем временем думал: "Уверен, что это он самый и есть, все приметы сходятся, таким мне его и описывали. К тому же еще колченогий..." - Тебя пытали в свое время? - спросил он. - Нога, ваше высочество, моя нога может ответить за меня! - воскликнул Эврар, дрожа всем телом. Сварливый тем временем начал тревожиться. "Эти лекари слишком уж медлят. Просто Клеменция не в тягости и мне боятся об этом сообщить". Вдруг его вернули к действительности вопли Эврара, который на коленях подползал к нему. - Государь! Смилуйтесь, не велите снова меня пытать! Клянусь богом, что скажу всю правду! - Не надо клясться, это грех, - наставительно заметил король. Конюшие силой подняли Эврара с колен. - Нуайе, следовало бы разобраться в вопросе об этом посланце в армию, - обратился Пуатье к советнику парламента. - Продолжайте допрос. Миль де Нуайе, мужчина лет тридцати, с густой шевелюрой и двумя резкими морщинами между бровями, спросил: - Ну что же, Эврар, вам сказал кардинал? Бывший тамплиер, еще не оправившийся от испуга, быстро заговорил, и все поняли, что теперь он не лжет. - Кардинал сказал нам - Жану де Пре и мне, - что он хочет отомстить за своего дядю и стать папой, а для этого необходимо уничтожить врагов, которые чинят ему препятствия; и он посулил нам триста ливров, если мы возьмемся ему помочь. И назвал нам двух главных своих врагов... Эврар в замешательстве взглянул на короля. - Ну, ну, продолжайте, - проговорил Миль де Нуайе. - Он назвал короля Франции и графа Пуатье и добавил, что был бы не прочь видеть, как их вынесут ногами вперед. Сварливый машинально взглянул на свои туфли, потом вдруг с криком подскочил на кресле: - Ногами вперед? Но, стало быть, этот злой кардинал ищет моей смерти?! - Совершенно справедливо, - с улыбкой добавил Пуатье, - и моей тоже. - Разве ты не знаешь, хромой, что за эдакие злодеяния тебя сожгут живьем на этом свете, а на том тебя ждет преисподняя? - продолжал Сварливый. - Государь, кардинал Гаэтани уверил нас, что, когда он будет папой, он отпустит нам грехи. Подавшись всем телом вперед, положив на колени руки, Людовик с ошалелым видом уставился на бывшего тамплиера. - Неужели меня так ненавидят, что даже хотят извести? - спросил он. - А каким же образом кардинал намеревался отправить меня на тот свет? - Он сказал, что вас слишком зорко охраняют и поэтому нельзя вас извести ядом или поразить сталью и что поэтому необходимо прибегнуть к порче. Он велел выдать нам фунт чистого воска, который мы распустили в баке с теплой водой в той самой комнате, где стоят тигли. Затем Жан де Пре очень искусно смастерил фигурку с короной на голове... Людовик X поспешил осенить себя крестным знамением. - ...а затем другую, поменьше, и корону тоже поменьше. Пока мы работали, кардинал приходил несколько раз нас проведать; он был очень доволен, даже засмеялся, увидев первую фигурку, и сказал: "Слишком уж ему польстили по мужской части". Карл Валуа, не выдержав, громко фыркнул. - Ладно, оставим это, - нервно сказал Сварливый. - А что вы сделали с этими изображениями? - Положили им внутрь бумажки. - Какие бумажки? - Бумажки, которые обычно кладутся в такие фигурки: на них пишут имя того, кого они изображают, и слова заклятия. Но клянусь вам, государь, - воскликнул Эврар, - мы ни вашего имени не написали, ни имени мессира Пуатье! В последнюю минуту мы перепугались и написали имена Жака и Пьера Колонна. - Двух кардиналов Колонна? - переспросил Пуатье. - Да, да, потому что кардинал говорил, что они тоже его враги. Клянусь, клянусь, я не лгу! Теперь Людовик X старался не проронить ни слова из рассказа тамплиера и время от времени вскидывал глаза на младшего брата, как бы ища у него поддержки. - Как по-вашему, Филипп, говорит он правду или нет? - Сам не знаю, - ответил Филипп. - Пускай-ка им хорошенько займутся пытальщики, - произнес король. Казалось, слово "пытальщики" имело над Эвраром зловещую власть, ибо он снова упал и на коленях пополз к королю, сложив на груди руки, твердя, что его обещали не пытать, если он чистосердечно во всем признается. Полоска белой пены выступила на его губах, а в обезумевшем взгляде читался ужас. - Уберите его! Не позволяйте ему меня трогать! - завопил Людовик X. - Он одержимый! И трудно было сказать, кто из двух - король или чернокнижник - испугался больше. - Пытками вы от меня ничего не добьетесь! - вопил Эврар. - Из-за пыток-то я и отрекся от господа бога. Миль де Нуайе принял к сведению это признание, непроизвольно сорвавшееся с губ бывшего тамплиера. - Ныне я повинуюсь голосу совести и потому раскаиваюсь, - вопил Эврар, не подымаясь с колен. - Все скажу... У нас не было елея, а без него окрестить фигурки нельзя. Мы сообщили об этом потихоньку кардиналу, который находился в соборе, и он велел нам обратиться к одному священнику в церковь за мясной лавкой и сказать, что елей, мол, нам нужен для больного. Теперь уже не было надобности задавать Эврару вопросы. Он сам называл имена доверенных лиц кардинала. Так он назвал капеллана-аудитора Андрие, священника Пьера и брата Боста. - Потом мы взяли обе фигурки, и две освященные свечи, и еще горшок святой воды, спрятали все это под рясы и пошли к кардиналову ювелиру - звать его Бодон, у него молодая пригожая супружница; так вот они должны были быть восприемником и восприемницей при крестинах. Фигурки мы окрестили в тазу цирюльника. После чего отнесли их кардиналу, он нас щедро отблагодарил и саморучно пронзил у обеих фигурок сердце и все животворные части. Среди воцарившегося молчания вдруг приоткрылись двери и Матье де Три просунул в щель голову. Но король движением руки приказал ему убираться прочь. - А дальше что? - осведомился Миль де Нуайе. - А дальше кардинал велел нам заняться другими, - ответил Эврар. - Но тут я забеспокоился, потому что слишком много людей было посвящено в тайну, отправился в Лион, отдался в руки королевских стражников, и меня привезли сюда. - А триста ливров вы получили? - Получил, мессир. - Черт возьми! - воскликнул Карл де ла Марш. - На что причетнику триста ливров? Эврар потупил голову. - На непотребных девок, ваше высочество, - тихо проговорил он. - Или на нужды ордена, - произнес как бы про себя граф Пуатье. Король молчал, ежась от тайного страха. - В Пти-Шатле! - приказал Пуатье, указывая конюшим на Эврара. Тот безропотно позволил себя увести. Казалось, он внезапно потерял последние силы. - Похоже, что среди бывших тамплиеров развелось немало колдунов, - заметил Пуатье. - Не надо было сжигать Великого магистра, - буркнул Людовик X. - А я что говорил! - воскликнул Валуа. - Правда, дядюшка, вы это говорили, - отозвался Филипп. - Но сейчас не о том речь. Бросается в глаза другое - уцелевшие тамплиеры широко раскинули свои сети и готовы на все, лишь бы услужить нашим врагам. Этот Эврар сказал лишь половину правды. Вы сами понимаете, что его исповедь была приготовлена заранее и что только к концу он себя отчасти выдал. Так или иначе, этот конклав, который вот уже два года мечется из города в город, к вящему позору для христианского мира, начинает вредить и королевской власти; и кардиналы, в жажде заполучить тиару, ведут себя так, что вполне заслуживают церковного отлучения. - Уж не кардинал ли Дюэз, - заметил Миль де Нуайе, - подослал к нам этого человека, дабы повредить Гаэтани? - Все возможно, - ответил Пуатье. - На мой взгляд, Эврар принадлежит к той породе смутьянов, которые готовы кормиться из любой кормушки, пусть даже овес будет с гнильцой. Он не успел досказать своей мысли, как вдруг Карл Валуа с торжественно-важным, даже озабоченным видом прервал его. - А не думаете ли вы, Филипп, - произнес Карл, - что вам следовало бы самолично побывать на конклаве, дела которого столь хорошо вам известны, и навести там порядок, дав миру нового папу? По моему мнению, вы для этого прямо-таки предназначены. Филипп не мог сдержать улыбки. "Каким, должно быть, хитрецом считает себя сейчас наш дядюшка Карл, - подумал он. - Наконец-то ему представился случай удалить меня из Парижа и послать в это осиное гнездо..." - Ага! Вы и впрямь, дядюшка, даете нам мудрый совет! - воскликнул Людовик X. - Конечно, Филипп должен оказать нам эту услугу, он один только и может добиться успеха. Брат мой, я не сомневаюсь, что вы охотно согласитесь... и сумеете разузнать все о бумажках, вложенных в фигурки: окрестили их нашими именами или нет? Да, да, надо сделать это как можно скорее, впрочем, вы сами заинтересованы не меньше меня. А скажите, как с помощью религии отвратить от себя злые чары? Ведь бог сильнее сатаны. Внешний вид короля не подтверждал этой его уверенности. Граф Пуатье задумался. В общем-то, предложение соблазнительное. Покинуть на несколько недель двор, где он бессилен воспрепятствовать бесчисленным глупостям и вынужден вступать в конфликты со здешней кликой... лучше уж отправиться на конклав и сделать хоть одно полезное дело. С собой он возьмет верных людей - Гоше де Шатийона, Миля де Нуайе, Рауля де Преля... А там кто знает? Тот, кто посадит на престол папу, тем самым, возможно, прокладывает себе дорогу к трону. Рано или поздно трон Священной Римской империи, который прочил среднему сыну еще отец, освободится к Филипп может домогаться германской короны в качестве пфальцграфа. - Что ж, пусть будет так, я согласен, лишь бы сослужить вам службу, - произнес он. - Ах? Какой хороший у вас брат! - воскликнул Людовик X. Он поднялся с кресла, намереваясь обнять Филиппа, но вдруг остановился, завопил диким голосом: - Нога! Нога! Вся онемела, отчаянные судороги, я не чувствую под собой земли? Ему показалось, что сатана уже ухватил его за лодыжку. - Да полноте, брат, - успокоил его Филипп, - просто у вас затекла нога и по ней бегают мурашки. Разотрите ее - и все пройдет. - Ах, значит, вы думаете, что она просто затекла? - переспросил Сварливый. И он вышел из залы, ковыляя, как Эврар. Вернувшись в свои покои, он узнал, что лекари высказались утвердительно и что, если на то будет воля божия, он станет отцом в ноябре. Король обрадовался доброй вести, но не так сильно, как того ожидали. 6. "БЕРУ ГРАФСТВО АМУА ПОД СВОЮ РУКУ" На следующий день Филипп Пуатье отправился с визитом к теще, чтобы объявить ей о своем скором отъезде. Графиня Маго жила теперь в новом замке Конфлан, стоявшем на самом слиянии рек Сены и Марны - в Шарантоне. При их разговоре присутствовала Беатриса д'Ирсон. Когда граф Пуатье рассказал о допросе, учиненном колдуну, обе женщины обменялись быстрым взглядом. Одна и та же мысль одновременно пришла им в голову. Приметы пособника кардинала Гаэтани что-то слишком уж совпадали с приметами человека, услугами которого пользовались они сами два года назад, когда понадобилось отравить Гийома де Ногарэ. "Просто невероятно, чтобы двух бывших тамплиеров звали одинаково и чтобы оба были так сведущи в ворожбе. Смерть Ногарэ, надо полагать, послужила Эврару надежной рекомендацией в глазах племянника папы Бонифация. И бывший тамплиер, очевидно, решил и тут подработать! Ох, скверное дело!.." - думала Маго. - А каков этот Эврар... из себя? - осведомилась она. - Худой, чернявый, вид у него полубезумный, и хромает к тому же, - ответил Филипп. Маго вопросительно взглянула на Беатрису, и та движением век подтвердила слова графа Пуатье: "Да, тот самый". Графиня Артуа почувствовала, что беда нависла над ее головой; Эврара этого непременно подвергнут допросу с применением всех тех надежных орудий, которые помогают вернуть человеку память. Если не приступили уже к делу сейчас. А вдруг он заговорит... Конечно, в окружении Людовика X никто не станет оплакивать Ногарэ. Но будут рады случаю затеять процесс против нее. И как все это получится на руку милейшему Роберу. С лихорадочной быстротой она начала строить один план за другим и сама видела всю их неосуществимость. "Умертвить узника в недрах королевской тюрьмы - дело нелегкое... Да и кто в этом поможет, если даже не поздно еще?.. Филипп, только один Филипп! Нужно признаться ему во всем. Но как он сам к этому отнесется? А вдруг откажет? Тогда конец..." У Беатрисы тоже пересохло в горле. - А его пытали? - спросила Маго. - Еще не успели, - ответил Филипп, наклоняясь, чтобы поправить пряжку на туфле, - и... "Слава тебе господи, еще ничего не потеряно. Ну, а теперь головой в омут!" - Сын мой... - начала она. - ...и очень жаль, - продолжал Филипп, все еще возясь с пряжкой, - ибо теперь мы ничего больше не узнаем. Эврар повесился нынче ночью в темнице Пти-Шатле. Должно быть, помутился разумом от страха перед заплечных дел мастерами. Он услышал два глубоких вздоха и, выпрямившись, удивленно поглядел на своих собеседниц, которых почему-то растрогала судьба безвестного бродяги, да еще столь гнусных нравов. - Вы что-то хотели мне сказать, матушка, а я вас прервал. Маго машинально прикоснулась через шелк платья к ладанке, которую носила на груди. - Я хотела сказать... что, бишь, я хотела вам сказать? - повторила Маго. - Ах да, я хотела поговорить с вами о Жанне. Прежде всего скажите, берете вы ее с собой или нет? Ей удалось собраться с мыслями и заговорить обычным тоном. Но бог мой!.. Сколько волнений! - Нет, думаю, что в ее состоянии это вредно, - ответил Филипп, - я как раз и хотел о ней поговорить с вами. Через три месяца она родит, и я не хочу подвергать ее случайностям путешествия, да еще по скверным дорогам. А мне ведь придется немало поездить. Беатриса д'Ирсон тем временем ушла в мир воспоминаний. Ей представлялась комнатушка за лавкой на улице Бурдоннэ; она вдыхала запах воска, сала и свечей, ощущала прикосновение шершавых ладоней Эврара и вновь переживала удивительное чувство, будто ею владеет сам дьявол. - Почему вы улыбаетесь, Беатриса? - вдруг спросил граф Пуатье. - Да так, нипочему, ваше высочество... вернее, потому, что мне приятно вас видеть и слышать. - Мне хотелось бы, чтобы в мое отсутствие, - продолжал Филипп, - Жанна жила здесь, при вас. Вы сумеете окружить ее заботой и будете ей надежной защитой. Откровенно говоря, я побаиваюсь козней нашего кузена Робера, а вам известно, что если он не может расправиться с мужчинами, то ополчается на женщин. - Из ваших слов, сынок, можно заключить, что вы причисляете меня к особам мужского пола. Если это комплимент, то он не так уж мне неприятен. - Еще бы не комплимент! - подтвердил Филипп. - Вы рассчитываете все-таки вернуться к родам Жанны? - спросила Маго. - От души этого хочу и, конечно, постараюсь вернуться, но не ручаюсь, ибо этот конклав представляется мне таким запутанным мотком, что за неделю его не распутаешь. - Ах, до чего же я тревожусь, что вы уезжаете так далеко и так надолго, Филипп, ибо мои враги, без сомнения, воспользуются вашей отлучкой и навредят мне в Артуа. - То-то и хорошо, сошлитесь на мое отсутствие и не идите ни на какие уступки, - посоветовал Филипп на прощание. Через два дня граф Пуатье отбыл на юг, а Жанна переселилась к матери в замок Конфлан. Как и предвидела Маго, положение в графстве Артуа сразу ж