е стало угрожающим. Наступили теплые деньки, и баронам захотелось встряхнуться. Следуя указаниям, которые поступали от Робера, и зная, что Маго отныне не имеет при дворе поддержки, они решили сами управлять провинцией и управляли из рук вон плохо. Состояние анархии пришлось им по душе, и нужно было опасаться, как бы зараза не перекинулась на соседние провинции. Людовик X, снова перебравшись в свою венсеннскую резиденцию, решил покончить с этим злом раз и навсегда. К тому же побуждал его казначей, ибо налоги из Артуа вообще перестали поступать. Маго уверяла, что ее лично поставили в такое положение, при котором налогов не соберешь, и бароны твердили то же самое. Лишь в этом вопросе враждующие стороны проявляли трогательное единодушие. - Хватит с меня всех этих многолюдных Советов, этих переговоров с представителями, где все бессовестно лгут друг другу, а дело не движется, - изрек Людовик X. - На сей раз я проведу беседу с глазу на глаз и сумею привести графиню Маго к повиновению. Весть о заговоре Гаэтани, конечно, подействовала на короля, но действие это оказалось недолгим. В последующие недели после признания бывшего тамплиера Людовик X чувствовал себя здоровее, чем когда бы то ни было. Его перестали даже донимать боли в желудке, хотя он был издавна им подвержен; постная пища, которую посоветовала королю благочестивая Клеменция, пошла ему на пользу. Из этого он заключил, что ворожба не удалась. Тем не менее предосторожности ради он по нескольку раз в неделю принимал святое причастие. Он окружил королеву не только самыми прославленными во всей Франции повивальными бабками, но также и святыми угодниками, могущими оказаться ей полезными, в числе коих были святой Лев, святой Норбер, святая Колетта, святая Юлиана, святая Маргарита, а также святая Фелиция - последняя за то, что производила на свет божий чад только мужеска пола. Каждый день прибывали все новые реликвии, королевская часовня ломилась от берцовых костей и коренных зубов. Надежда иметь потомство - причем на сей раз можно было с уверенностью сказать, что родителем является именно сам Людовик, - подействовала на короля поистине благотворно. Клеменция, которой он был обязан будущим отцовством, сумела довершить это чудо. Сделать короля умнее она не могла - ибо есть пределы и чуду! - но зато сумела превратить Людовика в нормального человека; будь у короля более умелые советники, он, кто знает, мог бы со временем стать вполне сносным правителем. В день, когда ко двору была приглашена графиня Маго, Людовик был гораздо спокойнее, любезнее, чем обычно, не так внутренне скован. От Шарантона до Венсенна было рукой подать. Желая сделать беседу более интимной, король принял Маго в покоях Клеменции. Та, по обыкновению, сидела за вышиванием. Словом, свидание состоялось в домашней обстановке. Да и сам Людовик был настроен весьма миролюбиво. - Скрепите для формы мое решение, кузина, - начал он, - коль скоро мы можем добиться мира только этой ценой. А там поглядим! В конце концов, эти пресловутые обычаи Людовика Святого не так уж точно установлены и вы всегда сумеете отобрать те привилегии, которые дали сами, так, чтобы правая рука не знала, что творит левая. Точно так же поступил я с жителями Шампани, когда граф Шампаньский и сир Сен-Фаль добивались у меня хартии. Мы добавили к ней всего одну фразу: "За исключением тех случаев, когда может быть нанесен ущерб нашему королевскому величию", и теперь в любом спорном случае на сцену выступает "наше королевское величие"! С этими словами он дружелюбно протянул гостье кубок, наполненный драже, которое он грыз не переставая во время разговора. - Уж не ваш ли брат Филипп изобрел такой искусный ход? - осведомилась Маго. - Да, да, Филипп, как раз он и уточнил этот пункт. но придумал я, а он только подхватил мою мысль. - Примите во внимание, государь кузен мой, этот случай не имеет ко мне прямого отношения, - спокойно проговорила Маго. - У меня нет королевского величия, я пользуюсь властью, но не королевской. - Ну и что ж такого? Все равно напишите "королевское величие", поскольку над вами стою я, король. Если возникнут какие-нибудь спорные вопросы, я их буду решать. Маго взяла из кубка пригоршню драже, поскольку никакого другого угощения не имелось. - Хороши, ох, хороши, - пробормотала она с набитым ртом, стараясь выиграть время. - Не особенно-то я охоча до сладостей, и, однако, прямо скажу - хороши. - Моя возлюбленная супруга Клеменция знает, что я их грызу с утра до вечера, и сама следит за тем, чтобы в ее покоях всегда стояли сладости, - пояснил Людовик, поворачиваясь к королеве с видом супруга, желающего показать, что все его прихоти немедленно приводятся в исполнение. Клеменция подняла глаза от вышивки и подарила Людовика ласковой улыбкой. - Ну что же, кузина, - продолжал Людовик, - подпишете вы или нет? Маго усердно сосала миндалину в сахаре. - Нет, государь кузен мой, нет, не могу я подписать это соглашение, - произнесла она. - Ибо ныне мы имеем в вашем лице доброго правителя; не сомневаюсь, что вы действуете, повинуясь голосу тех чувств, о коих говорили, и во всех случаях обратите мне на пользу приписку о "королевском величии". Но вы не вечно будете жить, а я тем паче. После вас могут прийти - дай бог, чтобы подольше не приходили! - добавила она, осеняя себя крестным знамением, - другие короли, и они не будут судить столь справедливо. А я обязана думать о моих наследниках и не могу поэтому ставить их в зависимость от королевской милости сверх того, что требует наш долг подданных. Как ни смягчала Маго свой ответ, он прозвучал категорическим отказом. Людовик, который заранее уверил близких людей, что он доведет дело с графиней Маго до желаемого конца - и не с помощью торжественных аудиенций, а применив свою личную дипломатию, - сразу же потерял терпение. Ведь графиня затрагивала его королевское тщеславие. Он вскочил и зашагал по комнате, натыкаясь на мебель, повысил было голос, но, поймав взгляд Клеменции, остановился, покраснел и постарался вновь придать себе королевскую осанку. В словесной игре Маго легко одерживала верх над королем, тут он был бессилен. - Вы только поставьте себя на мое место, кузен, - продолжала графиня. - Вот сейчас у вас будет наследник: согласились бы вы передать ему урезанную власть? - Конечно, мадам, я не оставлю ему урезанной власти и не хочу, чтобы он вспоминал обо мне как о слабовольном отце. В конце концов, не слишком ли вы упорствуете! И коль скоро вы продолжаете выказывать мне неповиновение, беру Артуа под свою руку! И хватит об этом! Можете сколько угодно засучивать рукава, этим меня не напугаешь. Отныне ваше графство будет управляться от моего имени через посредство одного из сеньоров, которого я сам назначу. Что касается вас, вам запрещено удаляться больше чем на два лье от того места, которое я вам назначил для жительства. И не вздумайте появляться здесь, ибо никакой приятности не вижу во встречах с вами. Идите! Удар был ошеломительный. Маго никак не ожидала подобного обращения. Сварливый и в самом деле переменился. Пришла беда - отворяй ворота. Маго предложили покинуть королевские покои так неожиданно, что она ушла, унося в руке конфету, которую не успела съесть. Машинально она положила ее в рот и начала грызть с таким ожесточением, что сломала себе зуб. В течение недели графиня Маго металась в своем замке Конфлан, как пантера в клетке. Крупным мужским шагом мерила она жилые покои, выходившие окнами на Сену, бродила по главному двору, окруженному галереями, откуда сквозь листву Венсеннского леса видны были флюгера королевского замка. Ее гнев не знал пределов, особенно когда 15 мая ей стало известно, что Людовик X во исполнение своих предначертаний назначил правителем Артуа маршала Шампани Юга де Конфлана. В выборе нового правителя, чье имя совпадало с названием ее замка, Маго видела прямую насмешку, более того, кровное оскорбление. - Конфлан! Конфлан! - твердила она. - Меня заточили в Конфлане и правителем назначили Конфлана, а все для того, чтобы лишить меня моего достояния. Да и сломанный зуб мучил ее непрерывно - на десне образовался нарыв. То и дело Маго касалась языком больного места, хотя знала, что прикосновением лишь разбередит боль. Приближенным графини не стало житья: на них она изливала свою ярость. Маго закатила пощечину мэтру Ренье, помощнику регента в ее часовне, за то, что он-де пел фальшиво. Карлик Жанно-дурачок, издали завидев ее, спешил забиться в темный угол; она обрушилась даже на Тьерри д'Ирсона, которого обвиняла в том, что он и его многочисленная родня - причина всех ее бед; упрекала даже свою дочь Жанну - зачем не сумела удержать мужа и отпустила его носиться по конклавам. - Очень нужен нам этот папа, когда нас вот-вот разорят! - вопила она. - Папа небось нам графства Артуа не вернет. Потом пришла очередь Беатрисы. - А ты тоже хороша, ничем помочь не можешь! Только и знаешь, что покупать на мои деньги платье за платьем и вертеть задом перед первым попавшимся кобелем! Неужели нет у тебя никакого верного средства? - А разве, мадам, сухая гвоздика, которую я достала, не принесла вам облегчения? - кротко осведомилась Беатриса. - Да разве о зубе сейчас речь! Необходимо выдрать зуб покрупнее - и ты знаешь, как он зовется. Эх, когда дело касается какого-нибудь приворотного зелья, ты бегаешь, суетишься, находишь ворожей! А когда надо оказать настоящую услугу, так ты... - Вы неправы, мадам, слишком скоро вы забыли, что с моей помощью вы обкурили Ногарэ и я рисковала ради вас головой. - Забыла, забыла! Ногарэ просто мелкая сошка... Графиню Маго отнюдь не страшили преступные замыслы, но она не любила, когда ее принуждали говорить о них. Беатриса же, изучившая свою покровительницу, заводила такие разговоры из чистого коварства. - Неужто правда, мадам? - переспросила она, взглянув на графиню сквозь сомкнувшиеся длинные черные ресницы. - Значит, вы желаете, чтобы смерть поднялась повыше? - А о чем же я, по-твоему, думаю всю эту неделю, дурья твоя голова? Что мне прикажешь делать, как не молить господа с утра до вечера и с вечера до утра, чтобы Людовик сломал себе шею, упав с лошади, или подавился сухим орехом?! - Возможно, мадам, существуют средства, действующие быстрее. - Раз ты такая искусница, попробуй достань их. Не беспокойся, королю так или иначе не дожить до преклонных лет; достаточно послушать, как он надрывается в кашле. Но мне нужно, чтобы он сейчас сдох, немедля... Не успокоюсь, пока не провожу его в Сен-Дени. - Тогда, возможно, его высочество Пуатье станет регентом... - Ну конечно... - И вернет вам Артуа. - Ну конечно! Ты меня, милочка, с полуслова понимаешь, но ты понимаешь также, что все это не так-то легко. Да если бы кто-нибудь подсказал мне надежное средство, я, поверь, не поскупилась бы на золото. - Изабелла де Ферьенн знает достаточно хороших средств, которые могут принести человеку вечный покой. - Опять магия, воск и заклинания! На Людовика уже насылали порчу, а посмотри-ка на него? Ей-богу, похоже, что он в сговоре с дьяволом. Беатриса задумалась. - Если он сам в сговоре с дьяволом, то, возможно, не такой уж великий грех отправить его в преисподнюю, предложив соответствующее угощение. - Да как ты за дело возьмешься? Пойдешь к нему и скажешь: "Ваша кузина Маго, которая вас так обожает, прислала вам вкусный пирог!" Так он сразу тебе и начнет лопать... Да было бы тебе известно, что с нынешней зимы он чего-то перепугался и теперь каждое кушанье велит по три раза пробовать, и из печи до стола блюда несут под охраной двух вооруженных конюших. Он столь же труслив, сколь и злобен. Не беспокойся, я постараюсь все разузнать. Беатриса смотрела куда-то в угол, поглаживая шею кончиками пальцев. - Мне говорили, что он часто причащается, а принимая святое причастие, не заботятся о предосторожностях... - Неужели, по-твоему, я об этом не подумала? Да это само собой в голову приходит! - отрезала Маго. - Но во-первых, за капелланом зорко следят, а во-вторых, Матье де Три, королевский камергер, носит ключ от дарохранительницы у себя в суме. Как же ты к нему подступишься? - Не знаю еще, - призналась Беатриса. - Суму носят на поясе. Но это было бы слишком рискованно... - Если мы, деточка, собираемся наносить удар, то уж будем бить метко и так, чтобы никто не догадался, кто ударил... или пусть узнают, но когда уже будет поздно, - добавила Маго, подняв руку к потолку. Обе сидели с минуту в раздумье. - Вы как-то жаловались, что олени губят ваши леса, объедая молодые деревца, - вдруг произнесла Беатриса. - Я не вижу в том худа, если мы попросим у Изабеллы де Ферьенн хорошего яда и охотники на оленей будут обмакивать в него свои стрелы. А король любит полакомиться дичиной. - Конечно, и весь двор перемрет! Я-то ничем не рискую, меня-то небось не приглашают... Я же тебе твержу: каждое блюдо пробуют слуги и, кроме того, подносят к пище рог единорога. Сразу же обнаружат, откуда, из какого леса доставлена оленина. Словом, иметь яд - одно дело, а вот пустить его в ход - другое. Все же закажи яду, который действует быстро и не оставляет следов. Кстати, Беатриса, помнишь мою пелерину из пестрой ткани, в которой я ездила на коронование, она, кажется, нравится тебе, верно? Нравится? Значит, считай, что она твоя. - О мадам, какая же у вас добрая душа! - воскликнула Беатриса, кидаясь на шею Маго. - Осторожнее, зуб! - охнула графиня, хватаясь за щеку. - А знаешь, как я его сломала? Этим проклятым драже, которым Людовик меня угощал... Она вдруг замолкла, и серые глаза зловеще блеснули из-под густых бровей. - Драже, - прошептала она. - Пожалуй! А ну-ка, Беатриса, вели приготовить яд, только не забудь сказать, что мы будем травить оленей. Так или иначе, а зелье зря не пропадет. 7. В ОТСУТСТВИЕ КОРОЛЯ В один прекрасный день, когда король отправился на соколиную охоту, королеве Клеменции доложили о прибытии ее невестки Жанны. Запрет, наложенный на Маго, не распространялся на ее дочь; королева и графиня Пуатье часто виделись, и Жанна пользовалась любым предлогом, дабы выказать своей августейшей невестке благодарность за то, что та добилась для нее милости. Со своей стороны Клеменция чувствовала, что ее с графиней связывает особая нежность, какую нередко испытывают люди в отношении тех, кому они сотворили добро. Если было такое мгновение, когда королева поддалась чувству зависти или, вернее, ощутила несправедливость судьбы, узнав, что Жанна в тягости, то с тех пор, как она сама оказалась в таком же положении, это мимолетное чувство исчезло. Более того, беременность, казалось, еще более сблизила невесток. Они подолгу обсуждали, как лучше соблюдать советы лекарей и бабок, беседовали о том, как надлежит себя вести. И Жанна, которая до заточения произвела на свет двух дочерей. охотно делилась с Клеменцией своим опытом. Можно было только восхищаться изяществом, с каким графиня Пуатье носила свою семимесячную беременность. Она вошла к королеве, высоко держа голову, обычной своей твердой походкой, пленяя взор свежестью красок и гармонией движений. Юбка мерно колыхалась вокруг ее пополневшего стана. Королева поднялась навстречу гостье, но приветливая улыбка, тронувшая было ее губы, вдруг исчезла, когда она заметила, что Жанна Пуатье явилась не одна: вслед за ней шествовала графиня Маго. - Государыня, моя сестра, - произнесла Жанна, - я хочу попросить у вас разрешения показать матушке новые превосходные гобелены, которыми заново перегородили вашу опочивальню. - И верно, дочка мне все уши прожужжала вашими коврами, нельзя ли и мне полюбоваться... - подхватила Маго. - Вы же знаете, что в подобных изделиях я кое-что смыслю. Клеменция смутилась. Ей не хотелось идти против воли супруга, запретившего графине Маго появляться при дворе, но, с другой стороны, было не совсем удобно отказать, поскольку Маго уже здесь и стоит, укрывшись животом своей дочери, словно щитом. "Раз она пришла, значит, были к тому серьезные причины, - подумала Клеменция. - Возможно, она решила пойти на полюбовную сделку и ищет способ вернуть милость короля, не унизив своей гордыни. Осмотр гобеленов - это, конечно, лишь предлог". Итак, Клеменция решила сделать вид, что верит этому предлогу, и провела обеих посетительниц в свою опочивальню, недавно отделанную заново. Здесь гобелены не просто украшали стены, они спускались также прямо с потолка, деля просторные апартаменты на несколько маленьких уютных горниц, которые легче было натопить и куда владыки могли укрыться от своей свиты и свободно разговаривать, не боясь нескромных ушей. Так вожди кочевников разбивали свои шатры посреди жилого дома. Гобелены, висевшие в опочивальне Клеменции, изображали охотничьи сцены: на фоне заморского пейзажа, под сенью апельсиновых деревьев беспечно резвилось с десяток миниатюрных львов, а птицы, сверкая слишком ярким, невиданным, диковинно-сказочным оперением, порхали среди цветов. Охотники с их смертоносным оружием были заметны лишь в уголке пейзажа, казалось, мастер с умыслом полускрыл их листвой, как бы стыдясь выставлять напоказ кровожадные инстинкты человека. - Что за прелесть! - ахнула Маго. - Никогда еще мне не приходилось видеть столь благородную ткань, столь прекрасно выделанную. Она приблизилась, пощупала гобелен, поласкала его ладонью. - Посмотри-ка, Жанна, - продолжала она, - до чего узелки ровные и мелкие, посмотри, как красиво выделяются на пестром фоне эти синие цветочки... А красные нити, которыми вышиты крылья попугаев! Нет, ковроткачество действительно великое искусство. Клеменция не без удивления наблюдала за гостьей. Серые глаза Маго блестели от удовольствия, рука ее ласково касалась ковра; слегка склонив голову, она любовалась изяществом линий, игрой красок. Эта странная женщина, решительная, как воин, хитрая, как монах, неукротимая в своих аппетитах и в своей ненависти, забыв все на свете и, видимо, утратив на минуту свой боевой пыл, поддалась волшебству искусных мастеров. Она и в самом деле считалась по части ковров лучшим знатоком во всем королевстве. - Чудесный подбор, кузина, - произнесла она, - от души вас поздравляю. Эти гобелены самой скверной стене придадут праздничный вид. Хоть гобелены пошли от наших аррасцев, но на этих, признаюсь, тона горячее, просто глазу отрада! Просто поют! Большие искусники потрудились для вас. - Это гобеленщики моего родного края, - пояснила Клеменция, - однако, должна признаться, родом они из ваших краев, во всяком случае главные мастера. Впрочем, эти люди странствуют повсюду. Бабушка, которая прислала мне эти ковры, чтобы возместить свадебные подарки, погибшие во время бури, направила мне также и сновальщиков. Временно я их поселила здесь поблизости, и сейчас они работают на меня и для двора. Но если вам или Жанне угодно будет их занять, смело располагайте ими. Закажите им любое изображение по вашему выбору, у них золотые руки. - Что ж, решено, кузина, охотно соглашаюсь, - сказала Маго. - Очень хотелось бы украсить хоть немножко свое жилье, которое мне ужасно прискучило... И поскольку мессир де Конфлан распоряжается теперь моими аррасскими сновальщиками, король, надеюсь, не разгневается, если я возьму ваших неаполитанцев на время под свою руку. Намек сопровождался тонкой улыбкой, и Клеменция понимающе улыбнулась. Их с графиней Артуа, как двух союзниц, вдруг связала эта общность вкусов, любовь к роскоши и предметам искусства. Пока королева Клеменция показывала Жанне стенные гобелены, Маго откинула ковер, отделявший королевское ложе, возле которого она успела приметить кубок с драже. - А королю тоже полюбились гобелены? - спросила она Клеменцию. - Нет, в опочивальне Людовика пока еще нет ковров. Да надо сказать, он редко там ночует. Она запнулась и слегка покраснела, смущенная этим невольным признанием. - Что свидетельствует о том удовольствии, которое он испытывает в вашем обществе, кузина, - игриво заметила Маго. - Впрочем, какой мужчина не оценил бы такую совершенную красоту. - Я поначалу боялась, - продолжала Клеменция, и, как все чистые сердцем люди, она спокойно говорила о самом задушевном, - боялась, как бы Людовик не отдалился от меня, раз я в тягости. И вот нисколько. Правда, наши ночи теперь безгрешны. - Я рада, очень рада, - отозвалась Маго. - Он по-прежнему спит с вами, что за славный человек!.. Мой-то покойник, царствие ему небесное, не был на это способен. И хороший же у вас супруг! С этими словами Маго приблизилась к столику, стоявшему у изголовья кровати. - Разрешите? - спросила она Клеменцию, указывая на кубок. - А знаете, кузина, ведь это вы пристрастили меня к драже. Невзирая на мучительную боль в зубе, которая до сих пор никак не желала проходить, Маго взяла конфетку и мужественно стала грызть ее здоровыми зубами. - Ой, мне попалась горькая миндалина, - воскликнула она. - Попробую другую. Повернувшись спиной к королеве и Жанне Пуатье, стоявшим шагах в пяти от нее, Маго вытащила из сумы драже, изготовленное у них на дому, и положила его в кубок. "Поди отличи одно от другого, - подумала она, - а если оно покажется ему чуточку горьковатым, он подумает, что это из-за миндалины". Маго подошла к Клеменции. - А ну. Жанна, - заговорила она, - скажите теперь государыне, вашей невестке, что у вас на сердце и что вам не терпелось ей сообщить. - Ах да, сестрица, - с запинкой произнесла Жанна, - я хочу поверить вам свое горе. "Вот оно что, - подумала Клеменция, - сейчас я узнаю, зачем они пришли". - Дело в том, что супруг мой сейчас далеко отсюда, - продолжала Жанна, - и его отсутствие тревожит мою душу. Не могли бы вы добиться от короля, чтобы он разрешил Филиппу вернуться, когда мне придет время родить?.. В такие минуты хочется, чтобы муж был при тебе. Возможно, это просто слабость, но, когда чувствуешь и знаешь, что отец твоего ребенка поблизости, как-то меньше страшишься боли. Вы в свое время сами изведаете это чувство, сестрица. Маго поостереглась посвятить Жанну в свои замыслы, но воспользовалась дочерью, дабы осуществить свой план... "Если дело удастся, - думала она, - Филиппу следует возвратиться в Париж как можно скорее, ведь ему быть регентом". Просьба Жанны не могла не тронуть Клеменцию. Она боялась, что речь пойдет об Артуа, и теперь почувствовала облегчение. Только это? Ну что ж, вот и представился случай сделать еще одно доброе дело. Конечно, она приложит все силы, чтобы удовлетворить просьбу Жанны. Жанна облобызала ей обе руки, и Маго, последовавшая примеру дочери, воскликнула: - Ах, какая же вы добрая! Недаром я твержу Жанне, что нет у нее иной заступницы, кроме вас! Вслед за тем гостьи распрощались. Маго, по-видимому, не имела охоты особенно затягивать свое пребывание во дворце. Выйдя из Венсенна и направляясь к Конфлану, она думала: "Ну, дело сделано... Теперь остается только ждать... На какой день ему попадется именно наше драже? А вдруг Клеменция?.. Впрочем, нет, она не охотница до сладкого, разве что ей захочется - каких только прихотей у беременных не бывает - съесть конфетку, и вдруг она вытащит именно нашу! И то ладно! Нелегко ведь потерять разом жену и ребенка. Да еще его обвинят в убийстве второй супруги; единожды согрешив..." - Почему вы молчите, маменька? - удивленно спросила Жанна. - Нас так мило встретили. Или вы чем недовольны? - Нет, доченька, ничуть, - ответила Маго. - Все окончилось вполне удачно. 8. МОНАХ УМЕР То самое событие, которое при французском дворе наполняло радостью сердца королевы и графини Пуатье, принесло горести и бедствия маленькому замку, отстоявшему на десять лье от Парижа. Вот уже несколько недель, как Мари де Крессэ ходила с печальным и тоскливым видом, еле отвечая на обращенные к ней вопросы. Ее огромные синие глаза стали еще больше от залегшей вокруг них зловещей синевы; под прозрачной кожей виска лихорадочно пульсировала жилка. В каждом ее жесте чувствовалась растерянность. - Помните, ее в прошлом году одолевала слабость, уж не повторился ли недуг? - тревожился брат Пьер де Крессэ. - Да нет, ничуть она не похудела, - успокаивала сына мадам Элиабель. - Любовное нетерпение, вот где ее недуг; думаю, что этот Гуччо чересчур вскружил ей голову. Самое время выдавать ее замуж. Но их кузен Сен-Венан, предупрежденный о матримониальных планах Крессэ, сообщил в ответ, что сейчас он слишком занят - сражается в Артуа вместе со своими сторонниками, но, как только наступит мир, обещает подумать над их предложением. - Он, должно быть, узнал, в каком состоянии наши дела, - твердил Пьер. - Вот увидите, матушка, вот увидите, мы еще пожалеем о том, что прогнали Гуччо. Время от времени молодой ломбардец наезжал в замок, где его для видимости встречали, как и в прежние времена, с распростертыми объятиями. Долг в триста ливров оставался долгом, да еще сверх того набегали проценты. С другой стороны, не миновали голодные времена, и люди заметили, что в банкирском отделении Нофля только тогда бывают съестные припасы, когда за ними приходит сама Мари. Жан де Крессэ дворянской чести ради потребовал от Гуччо счет за припасы, доставленные в течение года с лишним, но, получив счет, забыл по нему уплатить. И мадам Элиабель по-прежнему отпускала дочку раз в неделю в Нофль, но стала теперь посылать с ней служанку и строго рассчитывала каждую минуту. Таким образом, тайно обвенчанные супруги виделись редко. Но молоденькая служанка не осталась равнодушной к щедротам Гуччо, да и Рикар, главный приказчик, пришелся ей по душе. В мечтах она уже видела себя горожанкой и поэтому охотно ждала Мари в нижней горнице среди сундуков и счетных книг, прислушиваясь к мелодичному звяканью серебра, бросаемого на весы, меж тем как верхняя горница становилась приютом мимолетного блаженства. Эти минуты украденного счастья вопреки строгому надзору семейства де Крессэ и всем запретам мира были светозарными островками в странной жизни этой четы, которая едва ли провела вместе полсуток за все это время. Гуччо и Мари в течение недели жили воспоминаниями об этих минутах; очарование первой брачной ночи все еще не проходило. Однако во время последних встреч Гуччо почувствовал, что Мари изменилась. И он тоже, как и мадам Элиабель, заметил странный взгляд своей юной супруги, и тени, залегшие под ее глазами, и маленькую синюю жилку на виске, к которой он с умилением прикасался губами. Он приписывал перемену тому, что Мари мучилась фальшью их положения. Счастье, отсчитываемое по капле и вынужденное скрывать себя под лохмотьями лжи, со временем превращается в муку. "Но ведь она сама не хочет нарушить молчания, - твердил он про себя. - Уверяет, что семья ни за что не признает нашего брака и возбудит против меня преследования. Да и дядюшка мой придерживается того же мнения. Уж не знаю, как нам тогда и быть". - Что вас тревожит, любимая моя? - спросил Гуччо в третий день нюня. - При каждой нашей встрече вы становитесь все печальнее. Чего вы боитесь? Вы же знаете, что я поселился здесь, дабы защитить вас от любой беды. Под окошком буйно цвели вишни, щебетали птицы, жужжали осы. Мари обернулась и подняла на Гуччо мокрые от слез глаза. - От того, что со мной случилось, мой любимый, даже вы не можете меня защитить, - произнесла она. - Но что же произошло? - Ничего, кроме того, что по милости божьей должно было произойти от вас, - кротко ответила Мари, потупив голову. Гуччо не терпелось убедиться, правильно ли он понял ее слова. - Ребенок? - прошептал он. - Я боялась вам в том признаться. Боялась, что вы станете меня меньше любить. Несколько секунд Гуччо сидел молча, он не смог произнести ни слова, ибо ни одно слово не шло ему на ум; затем он взял в ладони лицо Мари и, силой приподняв ее голову, заставил взглянуть себе в глаза. Как у большинства людей, подверженных безумствам страсти, один глаз у Мари был чуть больше другого; этот почти незаметный недостаток, отнюдь не портивший ее прекрасное лицо, становился заметнее в минуты душевного волнения и придавал ей еще более трогательный вид. - Разве вы не рады, Мари? - спросил Гуччо. - О, конечно, рада, если вы тоже рады. - Но, Мари, это же счастье, верх счастья! - воскликнул он. - Теперь наш брак должен быть оглашен. На сей раз ваше семейство вынуждено будет согласиться. Ребенок! Ребенок! Но это же чудо! И он оглядел ее всю с головы до ног восхищенным взором, удивляясь, что с ним и с ней могла произойти, казалось бы, такая простая вещь. Он почувствовал себя настоящим мужчиной, он почувствовал себя очень сильным. Еще немного - и он высунулся бы из окошка и прокричал всему городку о своем счастье. Что бы ни случалось с юным ломбардцем, он в каждом событии видел прежде всего светлые стороны и прекрасный повод для ликования. Он тайком обвенчался с девушкой из дворянского рода и теперь скоро будет отцом! Только назавтра он замечал, к каким печальным последствиям может привести столь обрадовавшее его вчера событие! С нижнего этажа донесся голос служанки. - Что же мне делать? Что мне делать? - произнесла Мари. - Я ни за что на свете не осмелюсь признаться матери. - Тогда я сам ей все скажу, - ответил Гуччо. - Подождите еще неделю. Гуччо помог Мари сойти с узкой деревянной лестницы, поддерживая ее под руку на ступеньках, как будто она стала какой-то удивительно хрупкой, а он обязан оберегать каждый ее шаг. - Но мне вовсе не трудно, - твердила Мари. Он и сам почувствовал, что поведение его нелепо, и громко расхохотался счастливым смехом. Потом обнял ее, и они обменялись таким долгим поцелуем, что у Мари захватило дух. - Мне пора идти, пора идти, - шептала она. Но радость Гуччо передалась ей, и она почувствовала себя сильнее. Хотя ровно ничего не изменилось. Мари, однако, приободрилась, просто потому что Гуччо был теперь посвящен в ее тайну. - Увидите, вот увидите, какая нас ждет прекрасная жизнь, - повторял он, провожая ее до садовой калитки. Велико милосердие и мудрость того, кто препятствует человеку прозревать будущее, одновременно даруя ему сладость воспоминания и бодрящую силу надежды. Лишь у немногих людей хватило бы мужества заглянуть за эту завесу. Если бы двое наших супругов, если бы эти влюбленные знали, что им суждено увидеться еще один-единственный раз, и только через десять лет, они, быть может, в тот же миг лишили бы себя жизни. Весь обратный путь, пролегавший среди лугов, усеянных золотыми купавками, среди цветущих яблонь, Мари пела. Ей захотелось непременно остановиться на берегу Модры и нарвать ирисов. - Это для нашей часовни, - пояснила она. - Поторопитесь, мадам, - умоляла служанка, - вам достанется. Возвратясь в замок, Мари прошла прямо в свою спальню и вдруг почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Посреди комнаты стояла мадам Элиабель и рассматривала платье, которое Мари нынче утром распустила в талии. Все туалеты Мари были разложены на постели, и каждая вещь была уширена в пояснице. - Откуда ты с таким запозданием? - сухо спросила мадам Элиабель. Мари выронила из рук ирисы и не произнесла ни слова. - Можешь молчать, я и сама все узнаю, - продолжала мадам Элиабель. - Раздевайся! - Матушка! - сдавленным голосом произнесла Мари. - Раздевайся, слышишь, я же велела тебе раздеться! - крикнула мадам Элиабель. - Ни за что, - отрезала Мари. Ответом ей была звонкая пощечина. - Будешь теперь слушаться? Покаешься в своем грехе? - Я ни в чем не грешна, - с тем же яростным упорством ответила Мари. - А почему ты пополнела? Откуда это взялось? - спросила мадам Элиабель, показывая на разбросанную по кровати одежду. Ее гнев рос с каждой минутой, ибо перед ней стояло не прежнее послушное дитя, а женщина, и женщина эта вдруг осмелилась ей перечить. - Ну да, я буду матерью; ну да, это от Гуччо, - воскликнула Мари, - и мне нечего краснеть, ибо я не согрешила. Гуччо мой законный супруг. Мадам Элиабель не поверила рассказу о венчании в полуночный час. Впрочем, даже церковное таинство не могло, по ее мнению, освятить этот союз. Мари осмелилась преступить родительскую волю, нарушила запрет, наложенный матерью и старшим братом. И кроме того, этот итальянский монах, может быть, вовсе даже и не монах. Нет, нет, она положительно не верит в бракосочетание. - В мой смертный час, слышите ли, матушка, в моей предсмертной исповеди я буду твердить то же самое! - повторяла Мари. Целый час длилась буря, вслед за чем мадам Элиабель заперла дочь на замок. - В монастырь! В монастырь для кающихся девиц, вот куда ты отправишься! - крикнула она через дверь. А Мари, рыдая, упала на кровать среди своих разбросанных платьев. Мадам Элиабель до вечера прождала сыновей, умчавшихся с зарей на охоту, и сразу же поведала им о случившемся. Семейный совет длился недолго. Оба молодых человека пришли в ярость, особенно распалился Пьер, который считал себя чуть ли не главным виновником драмы, ибо заступался за Гуччо, и теперь предлагал один план кровожаднее другого. Их сестру обесчестили, над ними надругались в их собственном доме. И кто? Какой-то ломбардец! Ростовщик! Да они проткнут ему брюхо, пригвоздят к дверям его лавочки. Братья вооружились бердышами, вскочили на своих коней, которых только завели в конюшню, и помчались в Нофль. А Гуччо, слишком взволнованный, чтобы уснуть, шагал по своему садику, вдыхая благовония ночи, сиявшей звездами. Весна в Иль-де-Франс достигла расцвета; воздух был сладостно свеж, весь напоен благоуханием соков и росы. В глубокой сельской тишине приятно было слушать скрип сапожков по песку... раз громче... раз тише... Грудь Гуччо не вмещала всего этого блаженства. "И подумать только, - шептал он про себя, - что всего полгода назад я умирал на жестком больничном ложе. До чего же славно жить!" Теперь, когда над его молодостью уже нависла неясная угроза, он мечтал, мечтал о будущем счастье. Он видел себя окруженным многочисленным потомством - в жилах его сыновей будет течь пополам со свободной сиенской кровью благородная кровь Франции. Он решил переделать свое имя на французский лад и именовать себя мессир Бальон де Нофль. Король, конечно, пожалует ему сеньорию, и сын, которого носит под сердцем Мари - ибо Гуччо не сомневался, что у него родится именно мальчик, - в один прекрасный день станет рыцарем. Он весь еще находился во власти своих мечтаний, когда до слуха его донесся частый топот копыт по нофльской мостовой, внезапно затихший у ворот конторы; и сразу же ворота затрещали под чьими-то яростными ударами. - Где этот мошенник, где этот висельник, где этот иудей? - прогремел кто-то, и Гуччо узнал голос Пьера де Крессэ. И так как никто не спешил открывать ворота, братья начали молотить по дубовым створкам рукоятками бердышей. Гуччо машинально схватился за пояс. При нем не оказалось даже кинжала. Затем послышались тяжелые шаги Рикара, спускавшегося с лестницы. - Иду! Иду! - ворчал главный приказчик, недовольный тем, что прервали его сладкий сон. Заскрипели щеколды, с мягким стуком упала перекладина, закрывавшая ворота, и сразу же начался яростный спор, отрывки которого доносились до Гуччо. - Где твой хозяин? Нам нужно его немедленно видеть! Гуччо не расслышал ответа Рикара, зато разобрал вопли братьев Крессэ, становившиеся все громче. - Он обесчестил нашу сестру! Этот пес, этот ростовщик! Не уйдем, пока не спустим с него шкуру. Спор закончился громким воплем. Очевидно, Рикара ударили чем-то тяжелым. - Свету давай! - орал Жан де Крессэ. Затем голос Жана загремел уже в доме: - Эй, Гуччо, куда ты запрятался? Значит, ты только с девицами такой храбрый! А ну-ка покажись, посмей, трус поганый! На городской площади захлопали ставни. Обыватели переговаривались вполголоса, но ни один человек не вышел на улицу. В глубине души они были даже довольны: будет о чем посудачить, неплохо и то, что такую ловкую шутку сыграли с господами из замка, с этими барчуками, которые замучили горожан повинностями да еще глядят на них сверху вниз. Если уж выбирать, то им больше по душе был ломбардец, однако ж не до такой степени, чтобы за него заступаться, подставлять спину под удары. Гуччо не мог пожаловаться на отсутствие храбрости, но у него хватило рассудка не броситься на непрошеных гостей; да и какой смысл было идти с голыми руками против двух бесноватых, вооруженных с ног до головы. Пока братья де Крессэ обшаривали дом и срывали свой гнев на ни в чем не повинной мебели, Гуччо бросился к конюшне. Во мраке до него долетел жалобный крик Рикара: - Книги! Наши книги! "Ну и пусть, - подумал Гуччо, - сундуков им не взломать". Скупого лунного света все же хватило на то, чтобы наспех взнуздать коня и кинуть ему на спину седло; Гуччо на ощупь затянул подпругу, вскочил, вцепившись в конскую гриву, на коня и выехал через садовую калитку. Так он покинул нофльское отделение банка Толомеи. Братья Крессэ, услышав конский галоп, бросились к окнам. - Удирает, мерзавец, удирает! Скачет по дороге в Париж. Ату, ату! Эй, смерды, держи его! Но никто, понятно, даже не подумал тронуться с места. Тогда братья выбежали из конторы и бросились в погоню. Кобыла юного Гуччо была чистых кровей и целый день спокойно простояла в стойле. А кони братьев де Крессэ - обыкновенные деревенские клячи - до сих пор еще не отдышались после охоты, длившейся с утра до ночи. Под Ренмуленом одна из лошадей захромала, да так сильно, что пришлось ее бросить; и оба брата взгромоздились на одну лошадь, которая, к несчастью, оказалась еще и с запалом и выпускала из ноздрей воздух с таким шумом, словно по доске водили деревянным рашпилем. Гуччо удалось оторваться от своих преследователей. На заре он доскакал до Ломбардской улицы и застал дядю еще в постели. - Монах! Где монах? - закричал он. - Какой монах? Опомнись, сынок? Что такое стряслось? Неужели ты решил вступить в монашеский орден? - Да нет, zio Spinello [дядя Спинелло (ит.)], не издевайтесь надо мной. Мне необходимо отыскать монаха, который нас венчал, за мной гонятся, и моя жизнь в опасности. Гуччо вкратце рассказал дяде все происшествия вчерашнего дня; необходимо найти монаха и доказать, что он действительно обвенчан с Мари. Толомеи слушал племянника, широко открыв один глаз и прижмуря другой. Затем зевнул раз, еще раз, что взорвало его племянника. - Да не волнуйся ты так! Твой монах умер, - наконец сказал Толомеи. - Умер? - переспросил Гуччо. - Ну да, умер! Дурацкая женитьба спасла тебя от той же участи; ибо, если бы ты согласился на предложение его светлости Робера поехать в Артуа и отвезти его послание, мне бы не пришлось печалиться об участи моих внучатых племянников, которых ты собираешься мне подарить, на что я, кстати сказать, не давал тебе благословения. Фра Винченцо убили возле Сен-Поля люди Тьерри д'Ирсона, которые его выследили. При нем было сто ливров, моих собственных сто ливров! Дорого же мне обходится его светлость Робер Артуа! - Questo e un colpo tremendo! [Какой ужасный удар! (ит.)] - простонал Гуччо. Толомеи позвонил слуге и велел ему принести одежду и таз теплой воды. - Но что же мне теперь делать, дядя Спинелло? Как же мне доказать, что я действительно супруг Мари? - Это дело последнее, - отозвался Толомеи. - Если даже твое имя и имя твоей девицы были бы по всей форме занесены в церковные книги, и то бы это не помогло. Так или иначе, ты женился на девушке из дворянской семьи без согласия ее родных. Молодцы, которые за тобой гонятся, имеют полное право пустить тебе кровь, ничем при том не рискуя. Они благородного происхождения, а такие люди могут убивать безнаказанно. Самое большее им придется уплатить штраф, полагающийся за жизнь ломбардца, чуть дороже, всего на несколько ливров, чем за шкуру еврея, и значительно меньше, чем за самого последн