дело, что горчицу не успели доставить. А требовалось ее ни больше и ни меньше, как тридцать один сетье [старинная французская мера объема, около поллитра]. Кроме того, не будут же гости есть с ладони. К великой досаде устроителей, пятьдесят тысяч деревянных мисок, оставшихся от предыдущего коронования, продали за смехотворно низкую цену; гораздо разумнее было бы их хорошенько помыть и спрятать про запас. А что касается четырех тысяч кувшинов, то их раскрали или разбили. Белошвейки, не разгибая спины, подрубали скатерти, на которые пошло две тысячи шестьсот локтей полотна. И уже сейчас ясно было, что расходы на коронацию обойдутся городу в круглую сумму - примерно в десять тысяч ливров. Но, откровенно говоря, жители Реймса при всех этих тратах все же надеялись извлечь из предстоящих празднеств немалую выгоду, так как на коронование обычно собиралось множество купцов - ломбардцев и евреев, плативших городу налог за право торговли. Подобно всем королевским празднествам, коронование протекало в шумной атмосфере кермессы. В такие торжественные дни народ беспрерывно угощали различными зрелищами и увеселениями, и посмотреть на них съезжались издалека. Жены требовали от мужей новых нарядов; щеголи толпились в ювелирных лавках; вышивки, самые дорогие ткани, меха - все бралось нарасхват. Счастье само шло в руки расторопным людям, и если торговец не зевал и умел угодить покупателям, он за одну неделю зарабатывал столько, что ему с лихвой хватало на пять лет. Новый король выбрал себе в качестве резиденции архиепископский дворец, перед которым круглые сутки толпились зеваки, надеясь узреть земных владык или поахать при виде обитой алым бархатом кареты королевы. Окруженная придворными дамами, королева Жанна с оживленно счастливым лицом - такие лица бывают лишь у тех, кого судьба сверх меры осыпала благодеяниями, - лично следила за тем, как выгружают ее багаж, состоявший из двенадцати сундуков, четырех баулов, кофра с обувью и еще одного - с пряностями. Несомненно, такого роскошного гардероба никогда еще не имела во Франции ни одна знатная дама. Особое платье предназначалось не только для каждого дня праздничной церемонии, но чуть ли не для каждого часа этой триумфальной поездки. Королева в накидке из золототканого сукна, подбитой горностаем, торжественно въехала в Реймс, где на каждой улице королевскую чету ждали представления, мистерии, игрища. Накануне коронования устраивался торжественный ужин, и сейчас к столу королева выйдет в платье лилового бархата с беличьей опушкой. На утро для коронации приготовлено платье из турецкой золотистой парчи, алая накидка и пурпурный казакин; для обеда - платье, расшитое лилиями Франции; для ужина - тоже затканное золотом платье и два горностаевых плаща: один белый с черными хвостиками, другой черный, а хвостики белые. Послезавтра она наденет зеленое бархатное платье, потом сменит его на другое - из лазурной парчи с беличьей пелеринкой. Ни разу не появится она на людях, не сменив наряда и драгоценностей. Все эти сокровища были разложены в комнате, убранство для которой тоже привезли из Парижа: белая шелковая обивка для стен, расшитая золотыми попугаями в количестве тысячи трехсот двадцати одного, в центре гербы графов Бургундских - лев на пурпуровом поле, - балдахин над кроватью, стеганое парадное одеяло и подушки - все изукрашенное серебряными трилистниками в количестве семи тысяч. На полу ковры - тоже с гербами Бургундии и Франции. Несколько раз Жанна вбегала в покои мужа и требовала, чтобы он полюбовался красивой тканью, изяществом отделки. - Дорогой сир, любимый! - восклицала она. - Если бы вы только знали, как я счастлива благодаря вам! Не склонная по природе к чувствительности и душевным излияниям, Жанна все же не могла сдержать слез умиления. Она дивилась собственной своей участи, с ужасом вспоминая недавние времена, когда ее, узницу, держали в Дурдане. Какая чудесная превратность судьбы, а ведь с тех пор не прошло и полутора лет! Она вспомнила покойницу Маргариту, вспомнила родную сестру, Бланку Бургундскую, по-прежнему томившуюся в Шато-Гайяре... "Бедная Бланка, она так любила наряды! Вот бы порадовалась сейчас!" - думала Жанна, примеривая золотой пояс, усыпанный рубинами и изумрудами. Но Филипп озабоченно хмурился, и восторги жены лишь усиливали его дурное настроение, так как он вместе со своим главным казначеем просматривал счета. - Я очень рад, душенька, что все это вам нравится, - наконец промолвил он. - Но я, видите ли, следую примеру отца, который, как вам известно, был весьма скромен в личных своих расходах, но не скупился, когда речь шла о величии королевства. Появляйтесь повсюду в роскошных убранствах, они принадлежат не только вам, но и народу, ибо благодаря его трудам вы имеете все эти наряды; и берегите свои платья, так как вам еще не скоро удастся сшить новые. После коронования нам придется сократить свои личные расходы. - Филипп, неужели даже ради такого дня вы ничего не сделаете для моей сестры Бланки? - спросила Жанна. - Я уже сделал, сделал. Ей возвращается титул принцессы, но при условии, что она не покинет место заточения. Должна же быть разница между Бланкой, которая согрешила, и вами, Жанна, которая не нарушила супружеского долга и на которую возвели напраслину. При последних словах Филипп пристально посмотрел на жену, и в глазах его читалась не столько уверенность любящего супруга, сколько забота о королевском престиже. - К тому же ее супруг, - добавил Филипп, - сейчас не особенно нас радует. Бог послал мне скверного брата. Жанна поняла, что настаивать бесполезно и что лучше не касаться впредь этого вопроса. Пока Филипп будет править Францией, он не согласится освободить Бланку. Жанна удалилась, и Филипп снова погрузился в изучение длинной колонки цифр, представленных главным казначеем Жоффруа де Флери. Список не ограничивался расходами на гардероб королевской четы, тем более что Филипп получил достаточно подарков. Так, например, платье пепельного цвета, которое он надел для ужина, преподнесла его бабка Мария Брабантская, вдова Филиппа Третьего; а Маго не поскупилась на штуку пестрого сукна, из которого нашили платьица принцессам и крошке Луи-Филиппу. Но по сравнению со всем прочим это капля в море. Королю пришлось заново обмундировать свою личную охрану, другими словами, пятьдесят четыре человека и их начальника Пьера де Галара - капитана арбалетчиков. Камергеры - Адам Эрон, Робер де Гамаш, Гийом де Сериз - получили каждый по десяти локтей полосатой ткани, выписанной из Дуэ, для новых камзолов. Ловчие - Анри де Медон, Фюран де ла Фуайи, Жанно Мальженест - тоже были заново экипированы, равно как и все лучники. И так как после коронования полагается посвящать в рыцари двадцать человек, значит, потребуется еще двадцать костюмов. Раздачи одежды в качестве даров требовал обычай; и тот же обычай требовал, чтобы новый король добавил к раке Сен-Дени золотую лилию, увенчанную изумрудами и рубинами. - Каков итог? - спросил Филипп. - Восемь тысяч пятьсот сорок восемь ливров тринадцать су и одиннадцать денье, сир, - ответил казначей. - Может быть, потребовать налог в связи с таким радостным событием, как ваше восшествие на престол? - Оно будет куда более радостным, если я не обложу народ новыми податями. Постараемся выйти из положения иным путем, - сказал король. Но как раз в эту минуту доложили о прибытии графа Валуа. Филипп воздел обе руки к потолку. - Вот о ком мы забыли, подводя счета. Вот увидите, Жоффруа, вот увидите сами! Один этот дядюшка обойдется мне дороже, чем десяток коронований! Не беспокойтесь, выторгует у меня все, что ему надо. Оставьте-ка вас наедине. До чего же блистателен был нынче его высочество Карл Валуа! Весь в золотом шитье, весь в позументах, казавшийся еще толще в мехах и в камзоле, украшенном драгоценными камнями! Если бы жители Реймса не знали, что их новый владыка молод и тощ, они непременно приняли бы этого сеньора за самого короля. - Дорогой племянник, - начал Валуа, - как видите, я весьма удручен... удручен за вас. Ваш зять, король Английский, не прибудет на коронование. - Уже очень давно, дядюшка, заморские короли не присутствуют на наших коронациях, - ответил Филипп. - Вы правы, но они посылают вместо себя кого-нибудь из родственников или знатных вельмож, чтобы представлять герцогов Гиэньских. А Эдуард никого не соблаговолил послать, и это равносильно тому, что он не признает вашего права на престол. Граф Фландрский, которого вы надеялись умягчить новым сентябрьским договором, тоже не будет присутствовать, не будет и герцога Бретонского. - Знаю, дядюшка, знаю. - Не стоит уж и говорить о герцоге Бургундском. Нам заранее было известно, что он не явится. Но зато только что прибыла его матушка, наша тетка Агнесса и, боюсь, вовсе не за тем, чтобы поддержать вас. - Знаю, дядюшка, знаю, - повторил Филипп. Неожиданное прибытие последней оставшейся в живых дочери Людовика Святого тревожило Филиппа, хотя он старался не показывать виду. Сначала он подумал, что герцогиня Агнесса приехала с целью что-нибудь выторговать. Но она не торопилась открыть свои карты, и племянник в свою очередь решил не делать первого шага. "Если бы народ, который приветствует меня на улицах и завидует мне, знал, среди какой вражды и угроз приходится мне жить!" - подумал он. - Так что из шести светских пэров Франции, которым завтра полагается держать над вашей головой корону, - продолжал Валуа, - не будет ни одного... - Как же так, дядюшка, вы забыли графиню Артуа... и себя... Валуа злобно пожал плечами. - Графиня Артуа! - крикнул он. - Женщина будет держать корону, когда вы, вы сами, Филипп, добились своих прав, запретив женщинам короноваться. - Держать корону - не значит надеть ее на себя, - возразил Филипп. - За то, что Маго помогала вам стать королем, вы готовы ее всячески возносить! Но ведь вы тем самым как бы подтверждаете лживые выдумки, которые ходят по всей стране. Ладно, не будем касаться прошлого, но скажите, Филипп, разве, по-вашему, не должен быть пэром графства Артуа ваш кузен Робер? Филипп сделал вид, что не придает никакого значения вопросу дяди. - Во всяком случае, церковные пэры собрались. - Собрались, собрались... - передразнил племянника Валуа, играя перстнями. - Итак, из полагающихся шести будет только пятеро. И что, по-вашему, сделают эти самые церковные пэры, когда увидят, что со стороны пэров королевства лишь одна рука - и какая! - поднимется для возложения короны... - А себя, дядюшка, вы, значит, в счет не принимаете? Тут уж Валуа сделал вид, что не считает нужным отвечать на такой вопрос. - Даже родной брат сердит на вас, - добавил он. - И сердит лишь потому, - кротко заметил Филипп, - что еще не знает, дражайший дядюшка, договоримся ли мы с вами, и думает, что в угоду вам надо мне вредить... Но успокойтесь, он будет возведен в пэры, и не позже завтрашнего дня. - А почему бы вам не дать ему во владение одновременно и пэрство? Ваш батюшка сделал это для меня, а ваш брат Людовик - для вас. Все-таки мне приятнее, что я не один буду вас поддерживать. "Или меня предавать..." - подумал Филипп, а вслух произнес: - Вы пришли ко мне просить за Робера или Карла или хотите, возможно, поговорить со мной о ваших делах? Валуа выдержал паузу, приосанился и стал разглядывать брильянт, блестевший на его указательном пальце. "Пятьдесят... или сто тысяч? - думал Филипп. - На других мне плевать. Но он мне нужен, и он это знает. Если он откажется и устроит скандал, боюсь, придется отложить коронование". - Вы же сами видите, Филипп, - подумав, произнес Валуа, - что я на вас не сержусь, напротив, я изрядно поистратился, пришлось сделать костюм себе и свите, чтобы вас не осрамить. Но коль скоро все прочие пэры будут отсутствовать, думаю, что и мне лучше уехать. Что скажут люди, если я один перейду на вашу сторону? Скажут прямо, что вы меня купили. - Очень жаль, дядюшка, очень жаль. Но что поделаешь. И в самом деле, я не могу принудить вас, если вы против. Возможно, уже пришло время отказаться от обычая, согласно которому пэры решают судьбу короны... - Опомнитесь, Филипп! - закричал Валуа. - ...и если уж приходится спрашивать чьего-нибудь согласия, - продолжал, словно не слыша его слов, Филипп, - то лучше испрашивать его не у полдюжины знатных баронов, а у народа, дядюшка, который поставляет нам солдат и пополняет нашу казну. Пускай этим ведают новые Штаты, которые я собираюсь созвать. Валуа, не выдержав, сорвался с места и закричал: - Вы кощунствуете, Филипп, или просто лишились рассудка! Где это видано, чтобы подданные выбирали монарха? Нечего сказать, готовите вы нам сюрприз с вашими Штатами! Вы просто повторяете мысли Мариньи, который вышел из простонародья и немало навредил вашему отцу. А я вам вот что скажу: если вы введете такое новшество, то через пятьдесят лет народ обойдется без нас и выберет себе в короли какого-нибудь разбогатевшего горожанина, кого-нибудь из ученых мужей Парламента или мясника, разжившегося на кражах. Нет, племянник, нет, на сей раз я твердо решил, я не буду держать корону такого короля, который не нуждается в нашей поддержке и который, сверх того, готов отдать свою корону в лапы смердов! Весь побагровев от негодования, Валуа зашагал по королевской опочивальне. "Пятьдесят... или сто тысяч? - снова подумал Филипп. - На какую сумму он метит?" - Хорошо, дядюшка, не хотите - не держите, - произнес он. - Но в таком случае я с вашего соизволения велю кликнуть главного казначея. - Это еще зачем? - Чтобы он внес кое-какие изменения в список лиц, представленных к наградам, который я собирался подписать завтра в честь восшествия на престол. Кстати сказать, первым в списке шли вы, дядюшка, так как вам назначено... сто тысяч ливров. Удар попал в цель. Валуа круто остановился и даже руки растопырил. Филипп понял, что партия выиграна, и как ни дорого обошлась ему эта победа, он лишь усилием воли заставил себя не рассмеяться при виде ошеломленной физиономии родного дядюшки. Но тот быстро вышел из положения. Слова Филиппа застали его в самый разгар гневных обличении, и он снова начал обличать. Гнев служил Карлу Валуа надежным оружием, дабы сбить собеседника с толку и спутать его доводы, когда собственные доводы оказались неубедительными. - Все зло идет от Эда, - снова заговорил он. - Я не одобряю его действий и прямо напишу ему об этом! Какая надобность графу Фландрскому и герцогу Бретонскому держать его руку и отвергать вас? Когда король приказывает тебе явиться, чтобы держать корону, потрудись явиться! Я ведь приехал. И впрямь эти бароны злоупотребляют своими правами. Власть и в самом деле может перейти таким образом к нашим вассалам и горожанам. А чего спрашивать с короля Эдуарда Английского? Ну можно ли доверять мужчине, который ведет себя, как женщина? Я буду с вами, чтобы проучить их. А вашу награду соглашаюсь принять просто из чувства справедливости. Ибо справедливость требует, чтобы те, которые хранят верность королю, видели с его стороны иное обращение, чем те, которые короля предают. Вы успешно правите страной. А этот... этот дар, который я рассматриваю как знак уважения ко мне, когда вы подпишете указ? - Тут же, дядюшка, если вам угодно, но помечен он будет завтрашним числом, - ответил король. Третий раз и опять-таки с помощью денег ему удалось обуздать графа Валуа. - Пора, пора мне короноваться, - обратился Филипп к казначею после ухода Карла Валуа. - Если мне придется еще раз вступить с ним в спор, боюсь, что я вынужден буду продать свое королевство. И так как Флери удивился размерам обещанной суммы; Филипп произнес: - Успокойтесь, Жоффруа, успокойтесь, ведь я ни словом не обмолвился, когда дар будет выплачен. Дядя будет получать деньги мелкими суммами... Зато может брать под эту сумму в долг... А теперь пора ужинать. По торжественному церемониалу король после вечерней трапезы в сопровождении приближенных и капитула должен был отправиться в собор, чтобы сосредоточиться мыслями и помолиться. Церковь была уже готова к приему высокого гостя, стены задрапированы, сотни свечей зажжены и перед хорами воздвигнут большой помост. Филипп молился недолго, зато провел в церкви немало времени, желая расспросить еще раз о ходе церемонии и о том, что полагается делать ему самому. Он собственноручно проверил, хорошо ли запираются боковые двери, осведомился, как и где будет размещена охрана и какие места отводятся для участников церемонии. - Светские пэры, члены королевской фамилии и высшие сановники разместятся на помосте, - пояснили ему. - Коннетабль будет находиться при вас, а канцлер по другую сторону, около королевы. Трон напротив вашего трона предназначен для архиепископа Реймского, а скамьи, расставленные вокруг главного алтаря, отведены для пэров церкви. Филипп медленно прошелся по помосту, откинул носком загнувшийся кончик ковра. "Как все это странно, - думал он. - На этом самом месте я присутствовал в прошлом году на короновании моего брата... И не обратил внимания на все эти подробности". Он присел, но не на королевский трон, какой-то суеверный страх помешал ему это сделать. "Завтра... завтра я действительно стану королем". Он подумал о своем отце, о длинной череде предков, короновавшихся до него в этом соборе; подумал о старшем брате, ставшем жертвой преступления, в котором он, Филипп, неповинен, но именно его плодами сейчас пользуется; подумал еще об одном преступлении, жертвой которого стал малый ребенок; и на сей раз он не сказал прямо: "Убий!" - и все-таки стал молчаливым соучастником убийства, чуть ли не его вдохновителем... Он подумал о смерти, о собственной своей смерти, подумал о миллионах людей, своих подданных, о миллионах отцов, сыновей, братьев, которыми отныне ему суждено править. "Неужели все, подобно мне, способны на преступление, если для такового представится случай; и невинны лишь по неспособности действовать, неужели готовы они служить злу, лишь бы удовлетворить свое честолюбие? Однако в Лионе я давал обет быть справедливым. Но так ли это?.. Вообще ли низка человеческая природа или такими нас делает трон? Или эта безмерная грязь и мерзость - неизбежная дань, которую мы платим за право носить корону?.. Зачем господь бог создал нас смертными, ведь смерть повинна в нашей гнусности: слишком мы ее боимся и слишком охотно пользуемся ею как своим орудием... Возможно, еще нынче ночью меня попытаются убить". Филипп поглядел на широкие дрожащие полосы тени у высоких стрелок свода, залегшие между потолочными балками. Он не испытывал раскаяния, но не испытывал и счастья при мысли о королевской власти. "Так вот что подразумевают под словами "молитвенное бдение" и вот почему нам советуют провести ночь перед коронованием в церкви!" Он здраво судил о себе: скверный человек, но со всеми задатками великого государя. Спать ему не хотелось, он охотно остался бы еще здесь, в соборе, чтобы на досуге предаться размышлениям о самом себе, об участи людской, о причинах деяний наших и поставить перед собой единственно важные в мире вопросы, на которые никогда не будет ответа. - Сколько времени продлится церемония? - спросил он. - Полных два часа, сир. - Вот как! Тогда попытаемся уснуть. Завтра мы должны быть бодрыми. Но во дворце архиепископа Филипп, не заглянув к себе, прошел в опочивальню королевы и присел на край ее постели. Он заговорил с ней о пустяках, рассказывая, как распределены места в соборе, осведомился о туалете принцесс. Жанна слушала мужа, борясь со сном. Ей стоило немалых усилий вникать в его слова; но даже сквозь одолевавшую ее дремоту она догадалась, что муж ищет у нее защиты от нервного напряжения и от тоскливого страха. - Друг мой, - сказала она, - может быть, вы останетесь сегодня со мной? Он нерешительно пожал плечами. - Не могу, я не предупредил камергера, - ответил он. - Но ведь вы король, Филипп, - улыбнулась Жанна, - и можете давать вашему камергеру любые распоряжения. Филипп решился не сразу. Этот юноша, умевший силою оружия или деньгами укрощать самых могущественных вассалов, стеснялся сказать слугам, что он передумал и останется на ночь в спальне королевы. Наконец он кликнул служанку, дремавшую в соседней комнате, и послал ее предупредить Адама Эрона, чтобы тот не ждал и не ложился сегодня ночью у дверей королевской опочивальни. Потом, раздевшись среди золоченых попугаев и серебряных трилистников, он скользнул под одеяло. И непобедимый страх и тоска, от которых не мог уберечь его целый полк коннетаблей, ибо тосковал и страшился не король, а простой человек, утихли от близости этого женского тела, этих крепких длинных ног, этого покорного лона и горячей груди. - Душенька, - шепнул Филипп, зарывшись лицом в волосы Жанны, - скажи, ты мне изменяла? Отвечай без боязни, ибо, даже если ты была мне неверна, знай, что я тебя прощаю навеки. Жанна обвила обеими руками худощавый, сильный стан мужа, чувствуя под пальцами его ребра. - Никогда, Филипп, клянусь тебе в том, - ответила она. - Я призналась тебе, что испытывала соблазн, но не поддалась. - Спасибо тебе, душенька, - шепнул Филипп. - Теперь полнота моего царствования неоспорима. И в самом деле, он почувствовал себя вполне королем, ибо он был подобен всем мужчинам своего королевства: ему нужна была женщина, женщина, принадлежавшая ему всецело. 10. РЕЙМСКИЕ КОЛОКОЛА Несколько часов спустя Филипп в длинном одеянии пурпурного бархата уже возлежал на парадном ложе, украшенном гербами Франции, и, сложив на груди руки, ждал епископов, которые поведут его в собор. Первый камергер Адам Эрон, тоже в праздничной одежде, стоял возле королевского ложа. Тусклое январское утро заливало опочивальню молочным светом. В дверь постучали. - К кому вы пришли? - спросил камергер. - К королю. - А кто его хочет видеть? - Его брат. Филипп и Адам Эрон досадливо и удивленно переглянулись. - Хорошо. Пусть войдет, - сказал Филипп, приподнявшись на подушках. - У вас, сир, осталось мало времени... - заметил камергер. Незаметным движением век Филипп успокоил камергера, и тот понял: беседа братьев продлится недолго. Красавец Карл де ла Марш еще не успел снять дорожного платья. Он только что прибыл в Реймс и, заглянув на минутку к своему дяде Валуа, отправился к королю. Его лицо дышало гневом, даже по походке чувствовалось, что он еле себя сдерживает. Но как ни велика была его ярость, вид старшего брата, облаченного в пурпур и возлежащего на ложе в ритуальной позе коронуемого, внушил ему невольное уважение; он остановился, глаза его округлились. "Как бы ему хотелось быть на моем месте", - подумал Филипп. А вслух произнес: - Итак, вы прибыли, мой дорогой брат. Весьма признателен вам за то, что вы правильно поняли ваш долг и заставили замолчать злые языки, распространявшие клевету о том, будто вы не пожелали присутствовать на моем короновании. Весьма вам признателен. А теперь поспешите переодеться, потому что вы не можете явиться в таком виде в собор. А то опоздаете. - Брат мой, - ответил де ла Марш, - сначала мне надо побеседовать с вами о важных вещах. - О важных вообще или важных для вас? Самое важное сейчас - это не заставить ждать клир. Через несколько минут за мной явятся епископы. - Ну и что ж, пускай подождут! - крикнул Карл. - Каждый находит случай и время поговорить с вами, чтобы добиться своей выгоды, и каждого вы выслушиваете. Только меня одного вы не принимаете в расчет; но на сей раз вы меня выслушаете! - Тогда давайте поговорим, Карл, - произнес Филипп, садясь на край постели. - Но, предупреждаю, времени у нас мало. Карл мотнул головой, как бы говоря: "Там видно будет", уселся в кресло и, стараясь придать себе независимый вид, напыжился, вздернув кверху подбородок. "Бедняга Карл, - подумал Филипп, - теперь он старается подражать нашему уважаемому дядюшке Валуа; но ему явно не хватает дородности". - Филипп, - начал де ла Марш, - я десятки раз просил вас дать мне во владение пэрство, просил увеличить мой удел, равно как и мои доходы. Просил я вас об этом или нет? - Ну и семейка! - пробормотал Филипп. - А вы притворялись, что не слышите. Повторяю вам в последний раз: я прибыл в Реймс, но присутствовать на вашем короновании буду лишь в качестве пэра. Иначе я сейчас же уезжаю обратно. Филипп с минуту молча глядел на брата, и под этим пристальным взглядом Карл вдруг почувствовал, что теряет всю свою самоуверенность, весь свой апломб, даже ростом становится меньше, тает, как лед под солнцем. Только в присутствии их отца, Филиппа Красивого, Карл так остро испытывал чувство собственного ничтожества. - Сейчас, Карл, - сказал Филипп, поднялся с постели и, сделав знак Адаму Эрону, отошел с ним в угол комнаты. - Адам, - спросил он, понизив голос, - бароны, которые должны были доставить мирницу из аббатства Сен-Реми, уже возвратились? - Да, сир, они в соборе вместе с духовенством. - Прекрасно. Тогда ворота города... ну, словом, как в Лионе. И он трижды, почти незаметным для глаз движением, повернул кисть руки, и Эрон понял, что это означает: решетки, запоры, ключи. - В день коронования, сир? - удивленно пробормотал Эрон. - Именно в день коронования. И действуйте быстро. Когда камергер вышел, Филипп снова улегся на свое ложе. - Ну, брат мой, что же вы у меня просили? - Пэрство, Филипп. - Ах, да... пэрство. Что ж, брат мой, я согласен... пожалуйста... только не сейчас, вы слишком много кричали о своих требованиях. Если я вам уступлю, люди скажут, что я действовал не по своей воле, а по принуждению, и каждого это побудит действовать по вашему примеру. Итак, знайте, что отныне не будет больше уделов, нарочно созданных или приращенных, прежде чем не будет издан ордонанс, объявляющий, что любая часть неотделима от королевства. - Но ведь вам не нужно больше ваше пэрство Пуатье! Почему бы вам не отдать его мне? Согласитесь, что моя часть недостаточна! - Недостаточна? - закричал Филипп, поддавшись гневу. - Вы сын короля, вы королевский брат! Неужели вы и в самом деле воображаете, что этого недостаточно для человека ваших умственных способностей и ваших заслуг? - Моих заслуг? - Да, ваших, а они невелики. Пришло время сказать вам в лицо: вы просто дурачок; вы и всегда были дурачком и с возрастом не набрались ума. Когда вы были еще совсем ребенком, уже тогда все видели вашу глупость и скудоумие, недаром наша покойная матушка - святая женщина! - стыдилась вас и даже прозвала гусенком. Вспомните, Карл, гусенком! Вы были гусенком, гусенком и остались. Наш отец включил вас в свой Совет, а чему вы там научились? Сидели и считали мух, когда обсуждались государственные вопросы, и я не припомню, чтобы вы хоть раз произнесли дельное слово, а если и начинали говорить, отец и мессир Ангерран только плечами пожимали. Неужели вы воображаете, что я так уж стремлюсь сделать вас более могущественным в благодарность за ту помощь, которую вы мне оказывали, интригуя против меня в течение полугода? Вы всего бы могли добиться, если бы избрали другой путь. Вы считаете себя сильной натурой и думаете, что все будут перед вами гнуть шею? Но никто не забыл, каким слюнтяем вы себя показали в Мобюиссоне, как блеяли во весь голос: "Бланка, Бланка!" - и перед целым двором оплакивали свой позор. - И это вы мне говорите, Филипп? - воскликнул Карл, вскакивая с кресла, и лицо его перекосилось. - Вы, чья жена... - Ни слова против Жанны, ни слова против королевы, - прервал его Филипп, угрожающе подымая руку. - Я знаю, что, желая мне навредить и не быть одному в дураках, вы по-прежнему сеете лживые сплетни. - Вы нарочно оправдывали Жанну, потому что хотели сохранить за собой Бургундию, потому что для вас в раньше и теперь ваши интересы выше чести. Но, возможно, моя неверная жена мне тоже может быть кое-чем полезна! - Что вы хотите этим сказать? - То, что сказал! - отрезал Карл де ла Марш. - И я заявляю: если вы желаете видеть меня на вашем короновании, то я соглашусь присутствовать, на церемонии лишь в качестве пэра. Пэрство - или я уезжаю! В комнату вошел Адам Эрон и кивнул головой, давая знать королю, что его распоряжения выполнены. Филипп поблагодарил его столь же неприметным движением головы. - Что ж, уезжайте, брат мой, - произнес Филипп. - Сегодня мне необходим лишь один человек: архиепископ Реймский, который венчает меня на царство. Вы пока еще не архиепископ, надеюсь? Тогда уезжайте, если вам угодно. - Но почему, почему, - воскликнул Карл, - наш дядя Валуа всегда добивается своего, а я никогда? Через полуоткрытые двери донеслось пение приближавшейся процессии. "Подумать только, что после моей смерти этот болван станет регентом!" - подумал Филипп. Затем положил руку на плечо брата: - Если бы вы вредили Королевству французскому столь же долго, как наш дядя, вы могли бы тоже потребовать для себя такой цены. Но, слава богу, вы, при вашем скудоумии, не столь проворны, как он. Взглядом он указал брату на дверь, и граф де ла Марш, мертвенно бледный, сжигаемый бессильной яростью, вышел из комнаты и вынужден был посторониться перед бесконечной процессией духовенства. Филипп поспешно подошел к ложу и улегся в подобающей позе, сложив руки на груди и опустив веки. В дверь постучали: на сей раз стучали епископы своими посохами. - За кем вы пришли? - спросил Адам Эрон. - За королем, - торжественно провозгласили за дверью. - А кто его хочет видеть? - Пэры-епископы. Дверь распахнулась, епископ Лангрский и епископ Бовэзский вошли в королевскую опочивальню в митрах, с ковчежцами на шее. Они приблизились к ложу, помогли королю встать на ноги, окропили его святой водой и, когда он преклонил колена на шелковый квадратный коврик, прочитали над ним молитву. Затем Адам Эрон возложил на плечи Филиппа плащ из пурпурного бархата, такой же, как и его одеяние. И вдруг послышались сердитые восклицания - это повздорили между собой епископы за право старшинства. По обычаю справа от короля должен идти епископ Лионский. Но как раз в это время в Лионе не было епископа. Епископ Лангрский, Гийом де Дюрфор, должен был заменить отсутствующего. Но Филипп велел идти по правую руку епископу Бовэзскому. Для этого у него имелось две причины: первая - епископ Лангрский охотно привечал в своей епархии бывших тамплиеров, назначая их на духовные должности; с другой стороны, епископ Бовэзский был из рода Мариньи - родственник великого Ангеррана и его брата архиепископа Санского. Поэтому Филипп считал своим долгом оказать уважение если не ему лично, то славному его имени. В итоге всех этих пререканий справа у короля оказалось два прелата, а слева ни одного. - Я старейший епископ, я должен стоять одесную, - твердил Гийом де Дюрфор. - Епархия Бовэ более древняя, нежели Лангрская, - возражал Мариньи. Их физиономии под митрами уже зловеще побагровели. - Ваши святейшества, слово за королем, - утихомирил их Филипп. Дюрфору пришлось повиноваться и уступить место. "Одним недовольным больше", - подумалось Филиппу. Так они спустились среди золотых крестов, горящих свечей и ладана на улицу, где уже ожидала свита во главе с королевой. Процессия двинулась пешком к собору. Приветственные клики неслись по пути следования короля. Филипп был бледен и близоруко щурился. Реймская земля показалась ему вдруг странно твердой, словно он шагал по мрамору. На паперти собора процессия остановилась, снова прочитали молитву, затем под рев органа Филипп проследовал в неф, к алтарю, к высокому помосту, к трону, на который он сел теперь без колебаний. И сев, первым делом указал королеве место, уготованное справа от трона. Собор был битком набит. Со своего места Филиппу было видно лишь море корон, торсов и плеч, расшитых золотом и усеянных драгоценностями, жирная позолота риз, переливавшихся в мерцании свечей. Словно некий звездный полог расстилался у его ног. Он обвел взглядом помост и повернул голову сначала влево, потом вправо, стараясь разглядеть, кто там находится. И разглядел Карла Валуа, разглядел Маго, огромную, всю в парче и бархате; она ему улыбнулась. Людовик д'Эвре держался несколько поодаль. Но Филипп не заметил ни Карла де ла Марша, ни Филиппа Валуа, которого отец тоже напрасно искал взором. Архиепископ Реймский, Робер де Куртенэ, с трудом поднялся в своем тяжелом облачении с трона, стоявшего напротив королевского; Филипп последовал его примеру и распростерся перед алтарем. Все время пока длилась служба, Филипп упорно думал: "Действительно ли успели запереть все ворота? Выполнен ли мой приказ? Не такой человек наш Карл, чтобы усидеть дома, когда его брата коронуют. И почему не пришел Филипп Валуа? Какой еще сюрприз они мне готовят? Надо бы оставить Галара на улице, чтобы ему легче было командовать арбалетчиками". А тем временем, пока король тревожно вопрошал себя о том, что поделывает его младший брат, тот барахтался в болоте. Выбежав в ярости из королевских покоев, Карл де ла Марш поспешил к дому, где остановились Валуа. Дяди уже не оказалось - он уехал в собор, Карл застал Филиппа, который заканчивал свой туалет и тоже собирался отправиться на коронование. Ему-то Карл, задыхаясь от бега и злобы, поведал о "вероломстве", как он выразился, своего брата. Оба кузена были схожи между собой, только Филипп Валуа был повыше ростом и покрепче телосложением; но в смысле умственных способностей они отлично подходили друг другу, ибо оба отличались непомерным тщеславием и глупостью. - Если он посмел так поступить, я тоже не пойду на церемонию, я уеду вместе с тобой, - заявил Валуа младший. После чего кузены в сопровождении свиты гордо поскакали к городским воротам. Однако их высочествам пришлось спасовать перед городскими сержантами. - Въезд и выезд запрещены. Приказ короля. - Запрещены даже принцам Франции? - Даже принцам; приказ короля. - Ах, вот как! Он хочет нас принудить! - закричал Филипп Валуа, который усмотрел в поведении стражников посягательство на свою личную честь. - Что ж, мы все равно уйдем! - Как же ты уйдешь, если ворота на запоре? - Сделаем вид, что возвращаемся домой, и предоставь действовать мне. Тут уже началось чистое мальчишество: конюших молодого графа Валуа отрядили за лестницами, кои приставили в одном из тупичков в стене, где, по-видимому, не было охраны. И вот оба кузена, выставив зады, пошли на штурм реймской стены, не подозревая, что по ту сторону тянутся непроходимые Вельские болота. Они по веревке спустились в ров. Карл де ла Марш оступился и шлепнулся в грязную ледяную воду. Так бы он и окончил свои дни в этой яме, если бы Филипп Валуа, бывший шести футов ростом и крепкого телосложения, не выудил кузена. Вслед за тем они, как слепцы, побрели по болоту. И речи быть не могло о том, чтобы вернуться. Идти вперед или отступить в данном случае было одно и то же. Они смело поставили на карту свою жизнь и целых три часа потратили на то, чтобы выбраться из этой трясины. Конюшие, последовавшие за ними, тоже барахтались в грязи и, не стесняясь, вслух поносили своих господ. - Если нам удастся выйти отсюда живыми, - кричал Карл де ла Марш, желая приободрить себя и своих спутников, - я знаю, куда ехать, знаю! Прямо в Шато-Гайяр! Валуа-сын, обливавшийся потом, несмотря на ледяной ветер, высунул из-за тростника свою глуповатую физиономию. - Значит, до сих пор тебе дорога Бланка? - спросил он. - Ничуть не дорога, но мне надо кое-что у нее узнать. Она одна может нам сказать, действительно ли дочь Людовика незаконнорожденная и не рогат ли сам Филипп. Как только она это засвидетельствует, я в свою очередь осрамлю братца и добьюсь коронования Жанны, дочери Людовика. Гулкий "перезвон реймских колоколов достиг их слуха. - Только подумать, что ради него бьют во все колокола, - завопил Карл де ла Марш, увязнув по пояс в грязи и указывая рукой в направлении города. ...А в соборе тем временем камергеры сняли с короля одежду. Филипп Длинный стоял перед алтарем совсем раздетый, если не считать двух рубах, надетых прямо на голое тело, одна на другую, - из тонкого полотна и из шелка, - причем обе с большим вырезом у шеи и под мышками. Прежде чем короля облекали властью, ему вменялось в обязанность показаться перед сборищем своих подданных почти голым и, сверх того, как в данном случае, дрожавшим от холода. Атрибуты власти были разложены в алтаре на аналое под охраной аббата из Сен-Дени, который и доставил их сюда. Камергер Адам Эрон принял из рук аббата длинные шелковые штаны, расшитые лилиями, и помог королю надеть их, так же как и туфли, тоже расшитые золотом. Затем Ансо де Жуанвилль, за отсутствием герцога Бургундского, прикрепил к ногам короля золотые шпоры и тут же их снял. Архиепископ благословил длинный меч, принадлежавший, по поверью, еще Карлу Великому, и повесил его на перевязи через плечо короля со словами: - Accipe hunc gladium cum Dei benedictione... [Вручаю тебе меч сей с благословением господним... (лат.)] - Гоше, приблизься, - приказал король. Гоше де Шатийон выступил вперед, и король, сняв с себя меч, передал его коннетаблю. Никогда еще в истории Королевства французского ни на одном короновании не было коннетабля, столь достойного, как Гоше, принять из рук своего владыки знаки воинской мощи. Для них обоих это был не просто ритуальный жест, недаром они обменялись долгим взглядом. Символ здесь становился реальностью. Кончиком золотой иглы архиепископ взял из священного сосуда, который протянул ему аббат из Сен-Реми. частицу масла, посланного, по уверениям духовенства, с небес, смешал его пальцем с елеем, приготовленным в дискосе. Затем архиепископ помазал Филиппа на царство, коснувшись пальцем, смоченным в елее, его макушки, груди, спины и подмышек. Адам Эрон продернул шнурки в колечки и застегнул застежки на обеих рубахах. После окончания церемонии нижнюю, полотняную рубаху полагалось сжечь, ибо ее коснулся священный елей. Король надел одежды, разложенные на алтаре: сначала камзол алого атласа с серебряной шнуровкой, затем тунику голубого атласа, унизанную жемчугом и расшитую золотыми лилиями, поверх нее мантию из той же ткани, а поверх еще широкий квадратный плащ, скрепленный на правом плече золотой пряжкой. С каждым новым одеянием Филипп чувствовал, как растет тяжесть, давящая на его плечи. Архиепископ помазал Филиппу руки, надел ему на палец королевский перстень, вложил в правую руку золотой скипетр, а в левую руку - символическую длань правосудия. Преклонив колена перед дарохранительницей, прелат наконец взял корону, а первый камергер тем временем начал вызывать присутствующих на церемонии пэров. - Могущественный и великолепный сеньор, граф... Вдруг чей-то громкий, властный голос прозвучал в нефе: - Остановись, архиепископ! Не смей венчать сего узурпатора, так приказывает тебе дочь Людовика Святого. Гул изумления пробежал под сводами собора. Все головы обратились к нефу, откуда раздался крик. Приглашенные, находившиеся на помосте, и священнослужители тревожно переглянулись. Толпа расступилась. В сопровождении своих вельмож шла, направляясь к алтарю, высокая женщина, еще прекрасная собой, с решительно выставленным подбородком, со светлыми глазами, искрившимися от гнева, в скромной диадеме и вдовьем покрывале на пышных седых волосах. Вслед ей несся шепот: - Это герцогиня Агнесса, это она! Гости тянули шею, чтобы получше разглядеть герцогиню. И каждый дивился, что она еще так моложава на вид, что так тверда ее поступь, ибо была она родной дочерью Людовика Святого, и всем казалось, что она рождена еще в незапамятные