узилище вместе с матерью и братьями. Думается мне, что он до сих пор еще не свыкся с мыслью, что не только получил полное прощение, но и отцовское состояние. Взирает он на короля Иоанна как на живое воплощение самого Искупителя. И потом ему ударило в голову, что он тезка короля. "Мой кузен Иоанн... кузен мой Иоанн..." Так после каждых двух слов они вставляли "кузен Иоанн". Люди моего поколения, хорошо знавшие Робера Артуа, даже если им пришлось пострадать от его происков, не без чувства какого-то сожаления смотрели на бледную копию, оставленную нам отцом. Ах, граф Робер, первый во Франции гуляка! При жизни этого неистового, казалось, все вокруг гремело. Когда он скончался, на наш век словно опустилась тишина. Даже на поле битвы сейчас будто стоит не такой гул и звон... Сколько бы ему было теперь лет? Постойте, постойте-ка... что-то около семидесяти. О, он был достаточно крепок, чтобы дожить до такого возраста, если бы случайная стрела, пущенная английским лучником, не сразила его при осаде Ванна... Можно только добавить, что, сколько ни старается сын доказать свою преданность короне, ей от этого не лучше, чем от отцовских измен. Ибо никто другой, как Иоанн Артуа, перед самыми крестинами, как бы желая отблагодарить государя за столь великую честь - его кумом стал сам король, шутка ли, - сообщил Иоанну II о заговоре в Конше или, во всяком случае, о том, что он считал заговором. Конш - ах да, я вам об этом уже говорил - это один из замков, некогда отобранных у Робера Артуа и переданных по настоянию Карла Наваррского в его собственность, что оговорили в Валоньском соглашении. Но в замке оставалось еще несколько старых слуг семейства Артуа, до сих пор привязанных к нему... Так вот, Иоанн Артуа нашептывал королю... правда, шепот его можно было слышать в другом конце залы... что король Наваррский созвал, мол, в Конше знатных сеньоров, в числе коих находятся его брат Филипп, оба д'Аркура, епископ Ле Кок, Фрике де Фрикан, многие нормандские сеньоры, связанные с Карлом старинной дружбой, и еще Гийом Марсель, а может, вовсе не Гийом, а Жан... Ну словом, кто-то из племянников прево Марселя, и один сеньор, Мигэль д'Эспелетт, прибывший из Пампелюна, и что они сговорились напасть врасплох на короля Иоанна, как только тот прибудет в Нормандию, и убить его. Была ли то правда, была ли то ложь? Я лично склоняюсь к мысли, что доля правды тут была и что хотя заговорщики не собирались немедленно перейти от слов к делу, но такое намерение у них все-таки было. Ибо это вполне в духе Карла Злого, который после несостоявшейся поездки к императору Священной империи в расчете с его помощью добиться величия и славы не побрезговал бы, разумеется, свершить злодеяние и повторить сцену убийства в "Свинье Тонкопряхе". Только, когда мы предстанем пред лицом господа в день Страшного суда, станет ведома вся истина. Наверняка известно лишь одно: в Конше много и долго спорили о том, нужно ли ехать в Руан во вторник на средпепостной неделе на пиршество, которое решил устроить дофин, герцог Нормандский, пригласивший к себе самых знатных нормандских рыцарей, дабы попытаться договориться с ними. Филипп Наваррский советовал ответить отказом. Карл же, напротив, был склонен принять приглашение. Старик Годфруа д'Аркур, тот, что колченогий, был против и твердо отстаивал свое мнение. Впрочем, он поссорился еще с покойным королем Филиппом VI, так как ему пришлось поступиться своей любовью ради выгодного короне брака, и он громогласно заявлял, что он-де отныне не связан с королем Франции никакими узами вассальной зависимости. "Мой король - это король Англии", - твердил он. Зато его племянник, тучный граф Жан, который, учуяв сладостный запах готовящегося пира, готов был лететь хоть на другой конец государства, высказался за приглашение. В конце концов Карл Наваррский сказал, что пусть каждый поступает, как ему угодно, что он лично в Руан поедет вместе с теми, кто того пожелает, но что в то же время вполне одобряет тех, кто не намерен появляться у дофина, и что это даже благоразумно, ибо не следует загонять разом всех охотничьих псов в одну нору. И об этом тоже было донесено королю Иоанну, который теперь уже мог с полным основанием говорить о настоящем комплоте. Карл Наваррский, мол, сказал, что, ежели король Иоанн отойдет в лучший мир, он тотчас же доведет до всеобщего сведения свой недавний договор с королем Англии, по которому он признает последнего королем Франции, и отныне сам Карл будет вести себя как его наместник в государстве Французском. Королю Иоанну других доказательств не требовалось. А ведь первая забота любого правителя как можно тщательнее проверять любой навет, и самый обоснованный, и самый невероятный. Но нашему королю такое благоразумие чуждо. Он жадно глотает, как сырые яйца, все, что может насытить его злобу. Человек зрелого ума сначала все выслушал бы, а потом попытался бы собрать сведения и свидетельства, касающиеся этого тайного договора, о котором ему только что стало известно. Если бы все эти предположения подтвердились и истина стала очевидной, он имел бы немалое преимущество перед своим зятем. Но он с первого же слова поверил наветчикам и, весь пылая гневом, вошел в церковь. Там, как мне передавали, он вел себя весьма странно, не слушал молитв, отвечал священнику невпопад, оглядывал всех свирепым взором и швырнул на стихарь дьякона уголек, выпавший из кадила, на которое он сам наткнулся. Уж не знаю, как там прошли крестины отпрыска дома Артуа, но полагаю, что при таком крестном отце следовало бы заново окрестить сего новорожденного христианина, иначе вряд ли на него снизойдет милосердие божие. А едва закончилась церемония, разразилась настоящая буря. Еще ни разу в жизни монахи обители Бопре не слыхивали таких страшных проклятий и ругательств, будто в королевскую глотку вселился сам дьявол. Начался дождь, но король, казалось, даже не заметил непогоды. Целый час, а то и больше, хотя уже протрубил рог, сзывающий к трапезе, он кис под дождем, крупно шагая по монастырскому дворику, шлепая по лужам в своих пуленах с острыми загнутыми вверх носками... нелепейшая, между нами говоря, обувь, которую они оба с красавцем Карлом Испанским ввели в моду... и за ним, хочешь не хочешь, тащилась под ливнем его свита - мессир Никола Брак, его мажордом, и мессир де Лоррне, и прочие камергеры, и маршал Одрегем, и гигант Иоанн Артуа, все совсем одуревшие и растерянные. За одну только эту прогулку бархата, парчи и мехов было испорчено на несколько тысяч ливров. - Во Франции нет иного хозяина, кроме меня! - вопил король. - Он у меня сдохнет, этот мерзавец, эта нечисть, этот хорек вонючий; он, видите ли, снюхался со всеми моими врагами, желая извести меня. Ну нет, я сам его раньше уничтожу. Вырву из его груди сердце собственными руками и велю разрубить его зловонное тело, слышите? на столько частей, чтобы хватило подвесить по кусочку на ворота каждого его замка, которые я имел слабость ему пожаловать. И чтобы никогда никто слова за него не посмел замолвить, и чтобы никто из вас и в мыслях у себя не держал уговаривать меня с ним помириться. Впрочем, вскоре и поздно будет предстательствовать за этого изменника, а Бланка с Жанной могут хоть целые сутки напролет слезы лить; пусть все узнают, что во Франции нет иного хозяина, кроме меня! И он все время повторял "нет иного хозяина, кроме меня" так, словно ему самому требовалось убедить себя, что он и впрямь король. Наконец, отдышавшись и чуть успокоившись, он осведомился, какого именно числа устраивает его осел сынок пир в честь своего зятя, этой змеи подколодной. - Пятого апреля, в день святой Ирины... - Пятого апреля, в день святой Ирины, - повторил он, как будто даже такой пустяк ему трудно было запомнить. С минуту он постоял неподвижно, только тряс головой, как лошадь, и капли дождя летели во все стороны с его русых прилипших к черепу волос. - Пятого апреля я еду охотиться в Жизор, - заявил он наконец. Его приближенные давно привыкли к таким резким скачкам в его настроении и поэтому решили, что король уже истощил свой гнев в бурных тирадах и что этим все и кончится. Но потом произошли эти события на пиршестве в Руане... Да, да, конечно, вы слышали о них, но лишь в самых общих чертах. А я расскажу вам об этом поподробнее, но только завтра, потому что сейчас уже поздновато и мы, должно быть, скоро приедем. Вы заметили, что в разговорах дорога как-то сокращается. Нынче вечером у нас останется времени только поужинать и лечь спать. Завтра прибудем в Оксер, где меня ждут новости и из Авиньона, и из Парижа. Ах да, еще одно слово, Аршамбо. Будьте начеку, если с вами вступит в беседу монсеньор Буржский, он теперь тоже едет с нами. Он мне сильно не по душе, даже сам не знаю почему, но только мне запало в голову, что он снюхался с Капоччи. А если уж вам случится разговаривать с монсеньором, упомяните мельком имя Капоччи, только имя, а потом скажите мне, как он, на ваш взгляд, к этому отнесся. 3. НА РУАН И впрямь, король Иоанн II отправился в Жизор, оставался там недолго, только захватил с собой сотню копейщиков из местного гарнизона. После чего прямиком поскакал по дороге на Шомон и Понтуаз, дабы создалось впечатление, будто он возвращается в Париж. С собой он взял второго своего сына, герцога Анжуйского, и своего брата, герцога Орлеанского, который скорее походил на его сына, ибо двадцатилетний герцог Орлеанский был на семнадцать лет моложе короля и только на два года старше дофина. Себе в свитские король взял маршала д'Одрегема, младших своих камергеров Жана д'Андризеля и Ги де Ла Роша, потому что несколькими днями раньше он на время уже отрядил в Руан Лорриса и Никола Брака - под тем предлогом, что посылает их к дофину, чтобы те следили за приготовлениями к пиршеству. Кто же еще скакал вслед за королем? О, целое воинство, не меньше. Прихватил он с собой также братьев Артуа - Карла и того другого... "моего кузена Иоанна", который всю дорогу держал своего коня прямо у крупа королевского скакуна и на целую голову возвышался над кавалькадой, и еще Луи д'Аркура, который был на ножах со своим братом Жаном и дядей Годфруа и поэтому был на стороне короля. Не буду перечислять вам ловчих и егерей, всех этих Коркийрэ, Юэ де Вантов и прочих Модетуров. А как же иначе! Король отправляется на охоту и желает, чтобы все было по-королевски пышно, вскакивает на своего любимого неаполитанского резвого коня, выезженного для охоты. Нет ничего удивительного и в том, что он велит следовать за собой личной своей охране под командованием двух молодцов, известных силачей Ангеррана Лалемана и Перрине ле Бюффля. Эта парочка, играючи, вывернет вам руку из предплечья, просто поздоровавшись с вами... Очень даже хорошо, что король, как и всегда, окружен собственной стражей. И у Святого отца есть также своя стража. И у меня есть тоже охрана, как вы, надо полагать, догадались, видите, они скачут рядом с моими носилками. Я уже так к ним пригляделся, что теперь их даже не замечаю, зато они не спускают с меня глаз. Единственно, что могло бы насторожить человека, да и то если бы только он пригляделся получше к этим сборам, - почему, спрашивается, у королевских слуг, а именно у Тассена и Пупара Цирюльника, были приторочены к седлам шлем, подшлемник, большой меч - словом, все воинские доспехи короля. А также и присутствие смотрителя непотребных заведений по имени Гийом... Гийом - не помню, как дальше, - который не только наблюдал за порядком во всех злачных местах тех городов, куда прибывает король, но и творил суд именем короля. С тех пор как на престол взошел Иоанн II, работы правосудию заметно прибавилось. Вместе с ловчими герцогов, пажами, слугами всех этих высокородных сеньоров и копейщиками, захваченными из Жизора, кавалькада насчитывала более двух сотен всадников, причем большинство было вооружено копьями, что, согласитесь, несколько громоздкая компания для того, чтобы загнать одну косулю. Король направился в сторону Шомон-ан-Вексена, но никто не видел, чтобы он проехал через этот городок. Его войско рассеялось по дороге, как по мановению волшебной палочки. Король махнул прямо полями и вышел на север, к Гурнэ-ан-Брей, где и задержался ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы прихватить с собой еще и графа Танкарвилля, пожалуй, единственного из знатных сеньоров Нормандии, который остался верен французской короне, лишь потому, что совсем перегрызся с д'Аркурами. Представьте себе, как обомлел Танкарвилль, который поджидал их во главе своих двадцати рыцарей и рассчитывал встретить маршала д'Одрегема, но никак не короля. - Разве сын мой, дофин, не пригласил вас завтра к себе в Руан, мессир граф? - Пригласил, государь, но я получил письменный приказ от мессира маршала о том, что он прибудет осмотреть в наших краях крепости, и это избавило меня от созерцания многих ненавистных мне лиц... - Так вот, придется вам все-таки ехать в Руан, Танкарвилль, и я объясню вам, что мы там собираемся делать. После чего вся кавалькада под покровом ночной тьмы поворачивает на юг, не торопясь, рысцой, проезжает всего три-четыре лье, но прибавьте к ним еще восемнадцать, которые они проскакали с утра, и останавливается на ночлег в хорошо укрепленном замке, стоящем в стороне на опушке Лионского леса. Соглядатаи короля Наваррского, ежели таковые там у него имелись, сильно затруднились бы определить, куда именно направляет свои стопы король Франции по этой извилистой дороге и чего ради... Король, по всей вероятности, собрался на охоту... король осматривает крепости... Еще до зари поднимается король, сжигаемый лихорадочным нетерпением, торопит своих людей, вскакивает в седло, и на сей раз прямо через лес несется к Лиону. Те, кому хотелось позавтракать, съесть ломоть хлеба с куском сала, вынуждены, не останавливая лошадей, действовать одной рукой, в которой зажаты поводья, так как в другой руке они сжимают копье. Густ и обширен Лионский лес - тянется он больше чем на семь лье. Однако проехали его вскачь всего за два часа. Маршал д'Одрегем уверял, что при такой гонке они наверняка доберутся до места назначения слишком рано. Вполне можно было бы придержать лошадей, чтобы дать им помочиться. Не говоря уже о том, что и он тоже... Мне сам маршал рассказывал: "Да простит меня ваше преосвященство, но мне даже в почки ударило... А ведь я как-никак маршал, командующий армией, и не могу себе позволить мочиться, сидя в седле, на манер простых лучников, которые так и поступают, ежели им уж очень приспичит, и плевать им, что они обольют ленчик. Тогда я и говорю королю: - Государь, незачем нам так торопиться, все равно солнце раньше положенного срока не взойдет... И потом, лошадям необходимо дать помочиться. А король мне отвечает: - Нет, вы только послушайте, какое послание я отправлю папе, объясню ему, чем руководствовался я, верша суд, и тем предварю все недоброжелательные россказни о моих действиях, я напишу: "Слишком долго, Святой отец, я, как истый христианин, с подобающей таковому кротостью и желая сохранить мир, сносил козни недоброго моего родича, который преступал все наши соглашения, и именно из-за него обрушились на наше королевство все беды и несчастья. А ныне он замыслил самое страшное, порешив лишить меня жизни. И ради того, чтобы не дать свершиться этому новому злодеянию..." И, пришпорив своего коня, ничего кругом не замечая, мчится через равнину, примыкающую к лесу, и на всем скаку влетает в новый лес. Одрегем мне рассказывал потом, что никогда не видел у короля такого лица: глаза безумные, тяжелый подбородок дрожит, дрожит и жиденькая бородка. Вдруг Танкарвилль подъезжает на своей кобыле вплотную к королю и весьма учтиво осведомляется, не намерено ли его величество попасть в Пон-де-л'Арш? - Да нет, нет! - кричит король. - Я еду в Руан! - В таком случае, государь, боюсь, что вы туда этой дорогой не попадете. Надо было взять направо, вон у того поворота. Тогда король поворачивает своего неаполитанского скакуна и подымает кавалькаду в галоп, во всю глотку выкрикивая слова команды, требуя, чтобы все следовали за ним, что выполняется не совсем гладко; но по-прежнему, к великому огорчению маршала, разрешения помочиться король не дает... Скажите-ка, дорогой племянник, вы чувствуете, что наши лошади как-то странно идут? Вот и я тоже почувствовал. Брюне, Брюне! Одна из моих лошадей захромала... Только не вздумайте отвечать: "Нет, монсеньор..." Лучше-ка посмотрите сами. Задняя... А я уверен, что хромает она на правую переднюю ногу... Велите остановить носилки... Ну что? Ага! Подкову потеряла? А с какой ноги?.. Ну вот, кто был прав? У меня поясница чувствительнее, чем ваши глаза. Выйдем, Аршамбо, из носилок. Пока лошадей будут менять, мы с вами немножко пройдемся... Правда, ветерок свежий, но не злой. А что это, там, видите, вдали? Вы не знаете, Брюне? Сент-Аманд-ан-Пюизе!.. Вот именно так утром 6 апреля, Аршамбо, король Иоанн завидел Руан. 4. ПИРШЕСТВО Вы, дорогой Аршамбо, никогда не видели ни Руана, ни замка Буврей. А замок этот огромный - шесть, не то семь башен, расположенных кольцом на равном расстоянии друг от друга, замыкают собою красный двор. Построил его полтораста лет назад король Филипп Август, желая защитить город и его порт, а также наблюдать за Сеной в ее нижнем течении. Этот Руан благодаря своему местоположению является как бы окном в Англию, но одновременно и надежным от нее заслоном. Морские приливы доходят до каменного моста, соединяющего две части герцогства Нормандского. Донжон помещается не как обычно в середине замка, просто это одна из башен, только повыше и помощнее. У нас в Перигоре тоже встречаются такие замки, но у наших зодчих богаче фантазия. Здесь собрался весь цвет нормандского рыцарства, все разодетые в пух и прах. Прибыли шесть десятков сеньоров, и при каждом по меньшей мере один конюший. Уже трубачи протрубили к столу, как вдруг оруженосец мессира Годфруа д'Аркура, весь взмокший от бешеной скачки, бросился к графу Жану и сказал, что, мол, дядя спешно требует его к себе и умоляет немедленно покинуть Руан. Все это было передано в достаточно веских выражениях, так, словно бы мессир Годфруа прослышал что-то недоброе. Жан д'Аркур счел нужным последовать совету дяди и бочком-бочком стал выбираться из толпы гостей и уже благополучно достиг нижней ступеньки донжона, заполнив почти весь проем лестницы собственными жирами, будто вниз скатывали бочки, но тут его перехватил Робер де Лоррис и загородил путь с наиприветливейшей улыбкой: "Мессир граф, мессир, да неужели вы собрались уезжать? Но ведь его высочество дофин ждет только вас, чтобы начать пир! Вы будете сидеть по левую его руку!" Боясь оскорбить дофина, толстяк д'Аркур повиновался и отложил свой отъезд. Ладно, уедет после пира. И со спокойной душой поднялся по лестнице донжона. Ибо стол дофина славился повсюду: все знали, что гостю там предложат воистину чудеса из чудес, а Жан д'Аркур нагулял себе сала вовсе не потому, что питался цветочным нектаром. И впрямь, что за пиршество! Не зря готовиться к нему помогал дофину Никола Брак. Пирующие, те, что были там, и те, кому удалось улизнуть целыми и невредимыми, надолго запомнили его. Шесть столов были накрыты в большой круглой зале. Со стен свисали наподобие ковров зеленые гирлянды, столь яркие и свежие, что казалось, обед устроили прямо в лесу. Перед окнами огромные канделябры с зажженными свечами, так как дневной свет скупо проникал в проемы, как проникают солнечные лучи сквозь чащу деревьев. За каждым приглашенным стольник, на обязанности коего было нарезать мясо, - у сеньоров поважнее свой собственный, а у всех прочих - из челяди дофина. Орудовали ножами с ручками черного дерева с лилиями из эмали и золота. Эти приборы подавали во время поста. Таков уж был обычай французского двора - ножи с ручками из слоновой кости подавали только к пасхальному столу. Ибо здесь не упускали случая отметить четверг на среднепостной неделе. Рыбные паштеты, рыбные рагу, карпы, щуки, лещи, лини, семга и окуни, яичницы, домашняя птица, дичь - короче, опустошили все садки и птичьи дворы, перебаламутили всю воду в реке. Пажи, прислуживавшие при поварне, цепочкой выстроились снизу доверху лестницы, передавая из рук в руки серебряные или позолоченные блюда, на которых повара, мастера по изготовлению соусов и жаркого, раскладывали, возводили целые бастионы и заливали густыми соусами кушанья, приготовленные в печах поварской башни. Шестеро виночерпиев наливали гостям всевозможные вина - бонское, мерсо, арбуазское и туренское... Ах, у вас тоже, Аршамбо, разыгрался аппетит! Надеюсь, нам подадут в Сен-Совере хороший ужин, теперь уже недалеко... Дофин сидел во главе почетного стола, одесную его Карл Наваррский, ошую - Жан д'Аркур. Наследник престола был в синем переливчатом одеянии из брюссельского сукна; на голове у него красовалась шапочка того же сукна, богато расшитая жемчугом в форме листочков. Я вам еще не успел описать наружность его высочества дофина... Сам длиннющий, плечи широкие, но костлявые, лицо тоже длинное, большой нос с горбинкой, взгляд, не разберешь, то ли внимательный, то ли мечтательный; верхняя губа тонкая, нижняя мясистая, подбородок срезанный. Кое-кто утверждал, хотя установить это трудно, что он похож на своего предка Людовика Святого, который тоже был очень высок и чуть сутулился. Во французской королевской семье среди полнокровных здоровяков время от времени появляются вот такие, как дофин. Кухонная челядь, чинно выступая, вносила одно блюдо за другим, и сам дофин указывал, на какой из шести столов его подать, отдавал таким образом особую честь каждому своему гостю - то графу д'Этампу, то сиру де ла Ферте, то мэру Руана, и все это делалось с большим достоинством и учтивостью, сопровождалось улыбкой либо жестом руки, правда, только левой руки. Ибо, как я вам уже говорил, правая рука у него была отекшая, багровая и причиняла ему немало страданий, потому-то он и старался двигать ею как можно меньше. Поиграет с полчаса в шары, и рука тут же раздуется. Ох, для государя это большой недостаток... Ни охотиться, ни воевать. Отец даже не скрывал, что презирает сына за эту его немощь. Как, должно быть, завидовал бедняк дофин всем этим сеньорам, которых он сейчас угощал, все этим сирам де Клер, де Гравиль, дю Бек Тома, де Мэнмар, де Бракмон, де Сент-Бев или д'Удето - этим здоровякам рыцарям, уверенным в себе, шумным бахвалам, гордящимся тем, что так ловко орудуют палицей или мечом. Должно быть, он даже толстяку д'Аркуру завидовал, который при его многопудовых жирах мог и норовистого коня объездить, и быть опасным турнирным бойцом; но особенную зависть пробуждал в его душе сир де Бивилль, своего рода знаменитость, вокруг которого, стоило ему только появиться в обществе, тут же собирался кружок слушателей, кои требовали рассказов о славном его подвиге. Да, да, тот самый... и до нас тоже его слава дошла... Так вот, единым взмахом меча он перерубает турка пополам на глазах короля Кипра. Правда, передавая этот эпизод, он с каждым разом чуть-чуть увеличивает силу удара. Скоро он будет уверять, что вместе с турком перерубил заодно и его лошадь. Но вернемся к дофину Карлу. Он знает, этот юноша, к чему обязывает его высокое рождение и титул, знает, что родился он по воле господней, дабы занять указанное Провидением место, стать выше всех людей, и что ежели переживет своего отца, то станет королем. Знает, что будет управлять как суверен целым государством; знает, что будет представлять собою Францию. И ежели он в глубине души скорбит, что господь, вознеся его столь высоко, не дал ему одновременно и крепость, что помогла бы ему легче нести бремя власти, он тем не менее знает, что обязан возместить свою телесную слабость обходительностью, внимательным обращением с другими людьми, обязан зорко следить не только за выражением своего лица, но и за своими словами, не снимать маски благожелательности и уверенности, чтобы не позволить никому забыть, кто он таков, приобрести таким путем величественные повадки государя. А это не так-то легко, когда тебе всего восемнадцать и еще еле-еле пробивается бородка! Надо сказать, что его начали натаскивать на роль правителя еще с самого раннего детства. Было ему всего одиннадцать лет, когда его деду, королю Филиппу VI, удалось наконец выкупить у Юмбера II Вьеннского Дофине. Таким образом, как бы отчасти восполнялось поражение при Креси и потеря Кале. Я вам уже рассказывал, как долго пришлось вести эти переговоры... Ах, не рассказывал, а я думал... Стало быть, вы хотите знать об этом деле во всех подробностях? Ну так вот. Дофин Юмбер был преисполнен тщеславия и в той же мере отягощен долгами. Ему не терпелось продать часть своих владений, но при том лишь условии, что в кое-каких уступаемых им областях будет продолжать править он сам, а его Генеральные штаты останутся независимыми. Поначалу он решил сговориться с графом Прованским, королем Сицилии, да заломил непомерную цену. После чего он обратился к Франции, и вот тут-то мне поручили вести с ним переговоры. По первому соглашению он уступал корону Дофине, но только после своей кончины... единственного своего сына он потерял... и будьте любезны выдать ему часть денег, это двадцать тысяч флоринов, наличными! Остальные ему выплачивались как пожизненный пенсион. С такими капиталами он мог жить в свое удовольствие. Но вместо того, чтобы расплатиться с долгами, он растратил все, что получил, отправившись в поисках ратной славы сражаться с турками. А когда кредиторы насели на него, пришлось ему продать и последнее - другими словами, право на корону Дофине. В конце концов он согласился и на это, потребовав взамен еще двести тысяч флоринов и двадцать четыре тысячи ливров ренты, но продолжал разыгрывать из себя этакого гордеца. На наше счастье, друзей у него не оставалось. Это как раз я, могу со всей скромностью признать, нашел путь к соглашению, не ущемив чести ни самого Юмбера, ни его подданных. Король Франции не присвоит себе титула дофина Вьеннского, его будет носить старший внук короля Филиппа VI, а затем старший сын этого внука. Таким образом, жители Дофине, бывшие до сих пор независимыми, вроде бы и останутся таковыми, коли у них будет принц, который станет править только ими. По этой причине наследник французского престола Карл, получив жалованную грамоту в Лионе, всю зиму 1349 и весну 1350 года пробыл в своих новых владениях. Кортежи, приемы, празднества. И, повторяю, было ему всего только одиннадцать лет. Но ребенок наделен удивительным талантом входить в любую роль, и посему наш Карл привык, что встречают его в городах восторженными кликами, что при появлении его все склоняются перед ним в поклоне; привык восседать на троне, на ступеньки которого слуги торопливо кладут шелковые подушки, чтобы ноги принца не болтались в воздухе; привык принимать вассальные присяги от сеньоров; с важным видом выслушивать жалобы городов. Всех он поражал своим достоинством, любезностью, той разумностью, с какой он задавал свои вопросы. Люди умилялись: ребенок, а такая серьезность. На глаза старых рыцарей и их престарелых супруг навертывались слезы, когда это дитя заверяло их в своей любви и дружбе, хвалило их заслуги и заявляло им, что рассчитывает на их верность. Любое, даже самое пустяковое слово правителя становится предметом долгого обсуждения, так как тот, к кому оно обращено, сразу приобретает вес. Но если правитель этот еще совсем мальчик, правитель в миниатюре, чего только не накрутят вокруг его самой обыкновенной фразы! "В такие годы притворяться не умеют!" Да нет, он притворялся, и даже, как все мальчишки, находил удовольствие в этом притворстве. Притворяться сочувствующим каждому, хотя бы тот глядел на него волком и щерил зубы; притворяться, что рад полученному презенту, даже если ты получил уже точно такие же презенты от четырех предыдущих посетителей; притворяться, что ты всевластен, когда городской совет приносит тебе жалобу, что не так, мол, взимается дорожная пошлина или затянулась какая-то общинная тяжба... "Ваши права будут восстановлены, если против вас поступили несправедливо. Я потребую произвести самое тщательное расследование". Слишком скоро он уразумел, что решительный тон, каким он требует произвести расследование, благотворно действует на жалобщиков, а его самого, в сущности, ни к чему не обязывает. Тогда он еще не знал, что будет так слаб здоровьем, хотя в Гренобле тяжело проболел несколько недель. Как раз во время этого путешествия он узнал о смерти матери, потом о смерти бабки, и в скором времени ему стало известно, что раз за разом вторично женился сначала его дед, а потом и отец, еще до того, как ему сообщили, что и сам он вступит в брак с Жанной Бурбонской, его кузиной и ровесницей. Что и произошло в начале апреля в Тэн л'Эрмитаж при огромном скоплении духовенства и знати и с превеликой помпой... Было это шесть лет назад. Чудо еще, что вся эта пышность не вскружила голову наследнику престола и не сбила его с толку. В нем лишь пробудилась общая для всех принцев семейства Валуа склонность к роскоши и транжирству. Воистину дырявые у них руки! Подавай им немедленно то, что им приглянулось. Хочу того, хочу этого. Покупать, приобретать все самое красивое, самое редкостное, самое занятное, а главное, самое дорогое, - животных для своего зверинца, ювелирные изделия изысканной работы, роскошные книжки с рисунками; безудержно тратить, жить в покоях, обтянутых шелком и золотой кипрской тканью; разукрашивать свои одежды драгоценными каменьями, стоившими целое состояние, блистать - вот что для нашего дофина, как, впрочем, и для всех его родичей, признак власти и свидетельство величия в собственных своих глазах. И какая-то наивность, унаследованная ими от их предка - первого Карла, брата Филиппа Красивого, облеченного почетным титулом императора Константинопольского, этого неуемного шмеля, который перебаламутил всю Европу и одно время замахнулся даже на престол императора Священной империи. Таких расточителей еще свет не видывал... У них у всех это в крови. Когда кто-нибудь из Валуа заказывает себе обувь, ему подавай разом две дюжины, сорок или даже пятьдесят пар, для короля, для дофина, для его высочества Орлеанского. Правда и то, что их дурацкие башмаки, так называемые пулены, не приспособлены к грязи, заостренные носки, размокнув, теряют форму, шитье тускнеет, и всего за какие-нибудь три дня губится творение искуснейших мастеров, гнувших целый месяц спину в мастерской Гийома Луазеля в Париже. Я это знаю потому, что там шьют и мне красные кардинальские туфли, но я обхожусь всего восемью парами в год. И посмотрите сами, как я всегда аккуратно обут. А так как тон задает королевский двор, сеньоры и горожане на последние деньги накупают себе галуны, меха, драгоценности, разоряются тщеславия ради. Идет настоящее соперничество тщеславцев. Вы подумайте только, на шапочку, в которой, как я вам уже говорил, дофин пировал в Руане, пошло 8 унций крупного жемчуга и 8 унций мелкого, и заплачено за нее было Бельоме Тюрелю триста, а быть может, и триста двадцать экю! Чего же после этого удивляться, что мошна у всех оскудела, коли каждый тратит больше, чем у него есть? Ага, вот и мои носилки. Лошадей перепрягли. Ну что ж, сядем... Впрочем, есть один человек, которому финансовые затруднения пошли на пользу и который здорово сумел нагреть себе руки на королевской казне, - я имею в виду мессира Никола Брака, первого мажордома, бывшего также казначеем и смотрителем монетного двора. Он создал небольшую банкирскую компанию, вернее сказать, жульническую компанию, которая скупала королевские долговые обязательства, а также долговые обязательства его родичей то за две трети, то за половину, а порой всего за одну треть их стоимости. Дело, в сущности, нехитрое. Какой-нибудь поставщик двора приперт, что называется, к стенке, потому что ему два года, а то и больше не платили ни гроша и ему нечем расплатиться со своими компаньонами или не на что купить сырье. Вот он и идет к мессиру Браку и размахивает у того под носом своими долговыми расписками. А мессир Брак держится важно, собой красавец, одет очень строго и слова лишнего не скажет. Нет и не было ему равных в умении сбить с человека спесь. Кредитор по дороге бушует: "На сей раз он меня выслушает, а я ему такое скажу, выложу все от начала до конца..." А глядишь, через минуту он уже лопочет что-то, просит. А мессир Брак цедит слова, и они, словно холодные дождевые капли из водосточной трубы, долбят голову просителя: "Заламываете слишком высокие цены, впрочем, как и все, кто работает на королевский двор... высокопоставленные клиенты дают вам множество заказов, и вы наживаетесь на них слишком крупно... если король затрудняется платить, это означает, что все финансы казны идут на военные нужды, пеняйте на горожан, таких, как прево Марсель, которые ропщут и не соглашаются платить налоги... Но коли вам нежелательно оставаться и впредь поставщиком двора, тогда больше заказов вы не получите..." И когда кредитор уже окончательно образумится, вдоволь навздыхается, вдоволь натрясется от страха, тогда мессир Брак ему скажет: "Ежели вы и впрямь находитесь в стесненных обстоятельствах, попытаюсь помочь вам. Могу нажать на одну меняльную контору, там у меня есть друзья, и надеюсь, они возьмут у вас ваши долговые обязательства. Попытаюсь, слышите только попытаюсь добиться того, чтобы они скупили их у вас, но лишь за две трети стоимости, а вы дадите расписку, что получили всю сумму сполна. Компании возместят, когда господь бог соблаговолит пополнить нашу казну... если он вообще соблаговолит ее пополнить. Но смотрите, никому ни слова, а то все в государстве бросятся ко мне с подобными просьбами. Помните, я делаю вам огромное одолжение". После чего, спрятав свою треть в ларец, Брак при случае ввернет королю: "Сир, мне было тяжело при мысли, что этот неприятный долг может затронуть вашу честь и ваше имя, тем паче что кредитор попался несговорчивый и угрожал устроить скандал. Поэтому из любви к вам я погасил этот долг из собственных своих средств". И так, пользуясь своим положением королевского фаворита, он получал ото всех и каждого. Но так как, с другой стороны, именно он ведал всеми дворцовыми расходами, его приходилось подмасливать при каждом новом заказе и подносить дорогие подарки. Короче, сей честнейший муж не брезговал ничем. В торжественный день пиршества он не так хлопотал о том, чтобы склонить Генеральные штаты Нормандии к уплате налогов, как вел переговоры с мэром Руана, мэтром Мюстелем, о выкупе долговых обязательств у руанских купцов. Ибо счета короля, которые накопились со времени его последнего посещения Руана и даже раньше, не были до сих пор оплачены. Что же касается дофина, то, став наместником короля в Нормандии, даже прежде чем стать герцогом Нормандским, он делал один заказ за другим и тоже не платил ни по одному счету. И мессир Брак занялся своим обычным делом - уверял мэра, что, мол, только по дружбе к нему и из уважения, которое он питает к славным жителям Руана, он намеревается положить себе в карман треть их дохода. Даже больше, ибо он собирался уплатить им теперешними франками - иначе говоря, монетой, ставшей гораздо тоньше, чем прежде, и благодаря кому? Только ему, коль скоро именно от него зависело изменение веса монет. Так давайте же говорить откровенно, если Генеральные штаты жалуются на королевских сановников, они имеют к тому кое-какое основание. Подумать только, что мессира Ангеррана де Мариньи некогда повесили за то, что он однажды "отгрыз" кусочек франка, и обвинили его в этом десять лет спустя. Да он же святой по сравнению с теперешними казначеями! Кто же присутствовал еще в Руане, заслуживающий упоминания, кроме обычных служителей и Миттона Дурачка, собственного карлика дофина, который резвился и скакал вокруг столов, тоже обряженный в шапочку, расшитую жемчугом... Жемчуг для карлика! Ну скажите, разве гоже тратить таким манером золото, которого к тому же еще и нет? Дофин велел сшить ему платьице из полосатого сукна, которое специально для него заказали в Генте... Я глубоко не одобряю то, что карликов превращают в шутов. Им велят буффонить, их пинают ногой в зад, выставляют на посмешище. В конце концов, они тоже создания божьи, пусть даже, если можно так выразиться, господу богу они не слишком удались. Но ведь это лишняя причина проявлять в отношении их хоть немножко милосердия. Но если появляется на свет карлик, то семья считает это милостью Всевышнего. "Смотрите, смотрите, какой же крохотный! Только бы не вырос. Тогда мы сможем продать его какому-нибудь герцогу, а то и самому королю!" Нет, по-моему, я перечислил вам всех сколько-нибудь примечательных гостей, всех этих Фрике де Фриканов, Гравилей, Мэнмаров, да, да, я их уже упоминал... И кроме вышеназванных, разумеется, самый важный из всех - король Наваррский. Дофин уделял ему все свое внимание. Впрочем, это было не столь уж трудно, имея по левую руку от себя толстяка д'Аркура. Этот если и беседовал с кем, то лишь с любимым своим блюдом, а когда он поглощал горы снеди, к нему бесполезно было обращаться с разговорами. Но оба Карла, Нормандский и Наваррский, два кузена, говорили и говорили. Или, вернее, говорил один Наваррский. После неудавшейся поездки в Германию они ни разу еще не виделись; и это было вполне в духе Наваррского - стараться вновь подчинить себе младшего родича, для чего в ход было пущено все: и лесть, и уверения в пылкой дружбе, и воспоминания о веселых приключениях, и забавные рассказы. Пока стольник Наваррского Колен Дублель расставлял перед своим господином блюда с едой, он, смеющийся, обаятельный, задорный, непринужденный... - "сегодня мы празднуем нашу встречу; большое спасибо тебе, Карл, за то, что ты дал мне случай показать, как я к тебе привязан; я так скучал с тех пор, как ты от меня отдалился..." - напоминал ему их бесшабашные развлечения минувшей зимой и любезных горожанок, которых они разыгрывали в зернь, кому достанется блондинка, кому брюнетка... "Ла Кассинель нынче в тягости, и никто не сомневается, что от тебя...", потом переходил к ласковым упрекам: "Ну зачем ты рассказал отцу о наших планах? Конечно, ты получил за это герцогство Нормандское, ловко сделано, должен признаться. Но останься ты со мной, твоим сейчас было бы все королевство Французское..." - и уж под самый конец ввернул излюбленную фразу: "Ну признайся же, ты был бы лучшим королем, чем он!" Потом как бы мимоходом осведомился о ближайшей встрече дофина с королем Иоанном: назначена ли уже точная дата и состоится ли их свидание в Нормандии?.. "Я краем уха слышал, что сейчас он охотится неподалеку от Жизора". Но дофин вел себя гораздо сдержаннее, чем раньше, казался более скрытным. Разумеется, все такой же приветливый, но как-то настороже и отвечает на все пылкие изъявления чувств только улыбками да кивками. Внезапно раздался грохот посуды, заглушивший голоса пирующих. Миттон Дурачок, вздумав подражать стольникам, притащил на самом большом, какое только нашлось в замке, серебряном блюде жареного дрозда, но вдруг внезапно выронил блюдо из рук. А сам, разинув рот, тыкал пальцем по направлению к двери. Добрые нормандские рыцари так и покатились со смеху, сочтя эту шутку здорово забавной, тем паче что были они уже сильно под хмельком. Но смех тут же застрял у них в глотке. Ибо в проеме двери появился маршал д'Одрегем в полном воинском облачении; воздев меч острием вверх, он кри