кнул пирующим громовым голосом, как кричал на поле брани: - Пусть каждый остается на том месте, где сидит, ежели не желает кончить дни свои от этого меча! Ах, носилки уже остановились... Стало быть, прибыли на место, а я даже не заметил. Ну да ладно, доскажу вам после ужина. 5. ВЗЯТЫ ПОД СТРАЖУ Большое спасибо, мессир аббат, премного вам обязан... Нет, нет, уверяю вас, ничего больше не надо... Разве что попрошу подкинуть в очаг несколько поленьев... Со мной посидит мой племянник, мы тут с ним побеседуем. Да, спокойной ночи, мессир аббат. Благодарю вас, вы возносили столь горячие молитвы о Святейшем отце, а также обо мне, смиренном служителе Церкви... Передайте мою признательность всей вашей благочестивой общине... Это для меня великая честь. Охотно дам вам свое благословенно; да пошлет вам господь бог доброго здравия... О-хо-хох! Да только позволь я ему, он бы нас до полуночи продержал, этот аббат! Наверняка родился в день пресвятого Болтуна... Итак, на чем же мы остановились? Не буду тянуть... Ах, да, маршал с воздетым мечом в руках. А за маршалом ворвалась дюжина лучников, грубо отшвырнув со своей дороги виночерпиев и слуг; за ними следовали Лаломан и Перрине ле Бюффль, а позади них шествовал король Иоанн II собственной персоной, в полном рыцарском облачении, со шлемом на голове, и сквозь прорези в забрале глаза его метали молнии. По обе стороны его держались Шануэль и Креспи, оба тоже из его личной охраны. - Попался в ловушку! - воскликнул Карл Наваррский. А в открытую дверь, теснясь, прорывалась королевская свита, в числе коей Карл сразу узнал своих заклятых врагов - братьев Артуа, Танкарвилля... Король прошествовал прямо к парадному столу. Нормандские сеньоры приподнялись было со скамей, чтобы отвесить ему почтительный поклон, но король взмахнул обеими руками, оставайтесь, мол, сидеть на местах. Тут он схватил своего зятя за меховой воротник, приподнял с кресла и крикнул, словно в бочку, через опущенное забрало: - Подлый предатель! Ты недостоин сидеть рядом с моим сыном. Клянусь памятью своего отца, я не буду ни есть ни пить, пока ты жив! Стольник Карла Наваррского, Колен Дублель, видя, что его хозяина грубо схватили за воротник, в безумном порыве выхватил свой нож, желая сразить короля. Но Перрине ле Бюффль опередил его и заломил ему руку за спину. Тут и король отпустил воротник Наваррского и, на миг забыв свои царственные повадки, ошалело уставился на простого стольника, осмелившегося поднять на него руку. - Возьмите-ка и этого мальчишку вместе с хозяином! - приказал он. Королевская свита дружно устремилась вперед, но братья Артуа очутились в первом ряду, и между ними, этакими двумя здоровенными дубами, Карл Наваррский казался тоненькой орешиной. Теперь уже всю залу заполнили вооруженные с ног до головы люди, казалось, сама роскошная обивка стен щетинится копьями. Стольники испуганно жались к стенам, будто хотели влипнуть в каменную кладку. Тут поднялся дофин и произнес: - Сир, отец мой, сир, отец мой... Карл Наваррский попытался защитить себя, оправдаться: - Ваше величество, я ровно ничего не понимаю! Кто вам наговорил на меня? Клянусь господом, что никогда, никогда, поверьте мне, ради бога, я не замышлял измены ни против вас, ни против его высочества, вашего сына. Если найдется во всем мире человек, который осмелится меня обвинить, пусть обвинит перед вашими пэрами, и, клянусь, я опровергну все эти гнусные наветы и, ручаюсь, посрамлю его. Даже на краю гибели звонкий голос его не дрогнул и слова легко текли с его уст. А ведь и впрямь, какой он был маленький, щупленький по сравнению с этими здоровенными вояками, но, надо признать, язык у него был хорошо подвешен. - Я тоже король, ваше величество, мое королевство, не спорю, много меньше вашего, но так или иначе со мной следует обращаться как с королем. - Ты граф д'Эвре, ты мой вассал, и ты к тому же изменник! - Я ваш добрый кузен, супруг вашей дочери, и никогда никаких злодеяний не совершал. Правда, по моему приказу убили Карла Испанского, но он был моим врагом и он меня оскорбил. Я раскаялся в своем деянии. Мы с вами примирились, и вы сами соизволили дать нам всем грамоты о помиловании. - В тюрьму предателя! Довольно с меня твоей лжи! А ну-ка, заточите его в узилище, обоих заточите! - крикнул король, указывая на Карла Наваррского и его стольника. - И этого прихватите тоже, - добавил он, ткнув своей латной рукавицей во Фрике де Фрикана, которого приметил только сейчас, но помнил, что именно он был зачинщиком убийства в "Свинье Тонкопряхе". Когда стража и лучники увели всех троих в соседнюю залу, дофин бросился к ногам короля. Как ни был он напуган невиданной еще вспышкой гнева отца, он сохранил достаточно благоразумия, дабы оценить все последствия таких действий, по крайней мере, для него самого. - О сир, отец мой, ради господа бога, не покрывайте меня позором! Что обо мне скажут? Я пригласил короля Наваррского и его баронов к себе на пир, а вы так обошлись с ними. Ведь про меня скажут, что я их предал. Молю вас, ради бога, успокоитесь и отмените ваше приказание! - Это вы сначала успокойтесь, Карл! Вы не знаете того, что знаю я. Все они подлые предатели, и их злодеяния в скором времени выйдут на свет божий. Нет, нет, вы не знаете того, что знаю я! С этими словами Иоанн II выхватил палицу из рук стоявшего рядом стражника и изо всех сил так хватил ею графа д'Аркура, что, попадись под этот удар кто-нибудь другой, а не этот обложенный жиром толстяк, ему наверняка переломило бы плечо. - Встать, изменник! Отправляйтесь тоже в тюрьму! И вряд ли вы такой уж ловкач, что сумеете от меня ускользнуть! И так как толстяк д'Аркур, оглушенный ударом, не успел достаточно быстро вскочить на ноги, король схватил его за ворот, потянул к себе с такой силой, что порвал всю его одежду до самой рубашки. Когда растерзанный Жан д'Аркур, которого бесцеремонно подталкивали в спину лучники, проходил мимо своего младшего брата Луи, он что-то злобно шепнул ему, но что - никто не расслышал, на что брат его ответил неопределенным жестом руки, могущим означать все что угодно: я-то что могу сделать, я камергер короля... ты ведь сам на это пошел, тем хуже для тебя... - Сир, отец мой, - твердил свое герцог Нормандский, - вы поступаете дурно, обращаясь так с этими достойными людьми. Но Иоанн II не слушал больше сетований сына. Он переглядывался с Никола Браком и Робером де Лоррисом, которые незаметно указывали ему кое-кого из приглашенных. - И этого в тюрьму! И того тоже! - командовал король, толкая мессира де Гравиля и тыча кулаком в бок Мобюэ де Мэнмара: эти двое тоже были причастны к убийству Карда Испанского, но два года назад получили грамоты о помиловании с собственноручной подписью короля. Как видите, ненависть эта не переставала его жечь. Миттон Дурачок, взгромоздившись на каменную скамью, выбитую в амбразуре окна, делал какие-то знаки своему хозяину дофину, то показывая на стоявшие на сервированном столике блюда, то на короля, а потом тыкал себе пальцем в рот... что означало: "Давай, мол, им есть". - Отец мой, - обратился к королю дофин, - не желаете ли вы, чтобы вам подали поесть? Мысль карлика оказалась весьма удачной - только благодаря ей вся Нормандия целиком не очутилась в темнице. - Да, конечно же, черт побери! И верно, я совсем проголодался! Знаете ли, Карл, я прискакал сюда через Лионский лес и с самого утра не слезал с лошади - торопился наказать этих злодеев. Велите подавать! И он жестом приказал снять с себя шлем. Из-под шлема показалось багровое лицо, слипшиеся волосы, взмокшая от пота борода. Усевшись на место сына, он, очевидно, уже забыл свою клятву не есть и не пить, раз Карл Наваррский все еще живет на нашей земле. Пока королю спешно ставили прибор, пока наливали ему вино, пока разогревали паштет из щуки, правда, уже початый, пока подносили ему еще не тронутого и еще теплого лебедя, в зале и на лестнице началась суета - пленников вели вниз, а слуги бегали взад и вперед из поварни в залу, так что многим нормандским сеньорам, пользуясь суматохой, удалось незаметно скрыться, в том числе мессиру де Клеру, который тоже числился среди убийц красавца Карла Испанского. А раз король, видимо, не собирался никого больше брать под стражу, лучники беспрепятственно их пропустили. Свита короля буквально умирала от голода и жажды. Иоанн Артуа и Танкарвилль исподтишка поглядывали на заманчивые яства. Они ждали, когда король пригласит их к столу. Но так как король не приглашал, Одрегем оторвал ножку жареного каплуна, стоявшего на краешке стола, и, стоя, начал есть. Людовик Орлеанский хмурился. Нет, и впрямь, его братец не слишком-то печется о тех, кто ему верно служит. Поэтому он без приглашения уселся на еще не остывшее кресло Карла Наваррского и заявил: - Мой долг составить вам компанию, брат мой! Тут только король со снисходительно-равнодушным видом пригласил своих родичей и баронов за стол. И в одну минуту все разместились на скамьях и, не обращая внимания на заляпанные соусами скатерти, жадно набросились на объедки. Велико дело, если слуги не успели переменить им серебряную посуду. Хватали все подряд, что под руку попало, начинали со сладкого пирога и закусывали его шпигованной уткой, а облитого жиром гуся запивали раковым супом. Жаркое так и доели неразогретым. Лучники - кто довольствовался просто хлебом, а кто пробирался на поварню в поисках чего-нибудь посытнее. Стражники допивали из кубков недопитое вино. А король, вытянув под столом ноги, обутые в охотничьи сапоги, сидел, погруженный в свои зловещие думы. Гнев его еще не утих, казалось, напротив, что еда лишь сильнее разожгла его. А ведь ему вроде было чему радоваться. Удалось же ему блестяще сыграть роль праведного судьи, настоящего короля! Наконец-то одержал он победу; на будущем сборище Ордена Звезды он отдаст своим писцам приказ занести в анналы истории сей славный подвиг: "Вот как его величество король Иоанн II противостоит изменникам, коих он схватил в замке Буврей..." И вдруг он с удивлением обнаружил, что в зале не осталось никого из нормандских сеньоров, и забеспокоился. Он им не доверял. Ну как они взбунтуются, подымут руанцев и освободят заключенных?.. В этом сказалась вся натура нашего Иоанна, этого горе-провидца. В первые минуты зревшего долго гнева он рвал и метал, забыв обо всем на свете; потом даже не потрудился довести свои действия до конца; потом навоображал себе бог знает что, как всегда, не считаясь с тем, что было в действительности, но отделаться от своих наваждений уже не мог. А теперь ему виделся Руан, охваченный мятежом, как был охвачен мятежом Аррас всего месяц назад. Он велел призвать к себе мэра. Но мэр Мюстель словно сквозь землю провалился. "Но он же только сейчас был здесь!" - заметил Никола Брак. Мэра схватили во дворе замка. Он предстал перед уплетавшим за обе щеки королем весь бледный, так как ему-то съеденная пища впрок не пошла. Он выслушал королевский приказ: запереть все городские ворота, и пусть глашатаи кричат на всех улицах, чтобы жители оставались сидеть по домам; запрещается появляться на улицах любому, будь то горожанин или виллан, и под любым предлогом. Словом, настоящее осадное положение, сигнал о закрытии крепостных ворот и тушении огней среди бела дня. Неприятельская армия, захватившая с боем город, действовала бы именно так. У мэра Мюстеля хватило мужества оскорбиться. Руанцы не сделали ничего плохого, чтобы применять к ним такие строгие меры... - Как бы не так! Вы отказываетесь платить налоги, поддались на уговоры этих злодеев... Но я спутал их карты. И теперь, клянусь святым Дени, они больше уже не смогут вас подстрекать! Глядя вслед удалявшемуся мэру, дофин с горечью думал, что все его усилия, все его кропотливые многомесячные труды сведены на нет, и теперь уже ничто не примирит его с нормандцами. Сейчас все поголовно будут против него, и дворянство, и горожане. Ну кто, скажите на милость, поверит, будто он непричастен к этой ловушке? Да-а, отец и впрямь отвел ему скверную роль. А потом король потребовал, чтобы срочно послали за Гийомом... Ах, как же дальше... ну, за Гийомом... фамилия его вылетела у меня из головы, а ведь я ее знал... Ну, словом, за своим смотрителем злачных мест. И тут все поняли, что король решил незамедлительно расправиться со своими пленниками. - Те, кто не умеют сохранять рыцарскую честь, вряд ли нуждаются в том, чтобы им сохранили жизнь, - изрек король. - Верно, дражайший кузен Иоанн, верно, - подтвердил Иоанн Артуа, сей монумент человеческой глупости. Ну, скажите сами, Аршамбо, а это, по-вашему, рыцарский поступок - обрушить целое воинство на безоружных людей, схватить их, да еще воспользоваться своим сыном как приманкой? Кто же спорит, Карл Наваррский был скор на подлости. Но разве душа короля Иоанна II подо всеми его царственными повадками, намного рыцарственнее была она? 6. ПРИГОТОВЛЕНИЯ Гийом а ла Кош... наконец-то вспомнил! А ведь сколько бился. Смотритель непотребных заведений... Странная все-таки должность, основанная еще при Филиппе Августе. Для личной своей охраны он создал отряд стражников, причем все они были гигантского роста и называли их ribaldi regis - королевские гуляки. Глава этих молодцов, таким образом, стал именоваться rex ribaldorum - королем гуляк, то ли это была инверсия родительного падежа, то ли просто игра слов. Номинально он начальник стражников, таких, как скажем, Перрине ле Бюффль и прочие; и он же каждый вечер в тот час, когда садятся за ужин, обходит королевские покои и проверяет, все ли лица, входившие сюда днем, но не имеющие права ночевать во дворце, удалились восвояси. Но, по-моему, я вам уже говорил, главная его обязанность - следить за всеми злачными местами того города, где пребывает король. Другими словами, он первым делом заглядывает и проверяет все непотребные дома Парижа, а в Париже их больше, чем надо, не говоря уже о веселых девицах, которые работают на свой страх и риск на улицах, отведенных им для этого промысла. А также игорные дома, где ведутся азартные игры. Во всех этих злачных местах легче, чем где бы то ни было, напасть на след жуликов, воров, раздевающих ночных прохожих, изготовителей фальшивых бумаг и наемных убийц, а также разведать под рукой пороки людей, зачастую принадлежащих к высшей знати, хотя по благородному их виду ни в чем таком их и заподозрить нельзя. Так что смотритель непотребных заведений стал как бы главой особой стражи. У него повсюду свои соглядатаи. Он держит в руках, а подчас и поддерживает всю эту мразь - завсегдатаев таверн, и они щедро снабжают его самыми различными сведениями, а при случае указывают и приметы подозрительных лиц. Ежели кому требуется выследить путешественника, обшарить его дорожный сундучок или узнать, с кем он связан, можешь смело обращаться к его услугам. Нельзя сказать, чтобы его так уж обожали, но зато все боятся. Я вам все это говорю. на тот случай, когда вы будете при дворе. С ним лучше не ссориться. Наживает он немало денег, слишком выгодная у него должность. Следить за шлюхами, наблюдать за притонами - дело весьма и весьма доходное. Помимо того что ему полагается деньгами и натурой при королевском дворе, он обложил еще налогом по два су в неделю все злачные места и содержательниц непотребных домов. Не правда ли, недурной налог, и собирать его куда легче, чем любую пошлину на соль. А заодно он взимает по пяти су с каждой неверной жены... ну конечно, с тех, которых удалось уличить. И в то же самое время он поставляет королевскому двору прелестниц. Ему платят за то, чтобы он видел все, а порой за то, чтобы он ничего не видел. И к тому же, когда король объезжает свои владения, не кто иной, как он, приводит в исполнение королевские приговоры, вынесенные маршальским судом. Он же устанавливает процедуру казни; и в этом случае вся одежда казненного, все, что было на нем в момент взятия под стражу, идет ему. А так как обычно гнев короля обрушивается не на какую-нибудь мелюзгу, а на людей богатых и знатных, доставшуюся ему одежду и драгоценности тоже нельзя сбрасывать со счета. А тот день в Руане - да это же неслыханная удача! Отрубить голову одному королю и пяти сеньорам разом! Никогда еще на долю смотрителя непотребных заведений со времен Филиппа Августа не выпадала такая ценная пожива. И еще великолепнейший случай быть замеченным королем. Поэтому-то он и лез из кожи вон. Казнь - это всегда зрелище... Ему велели раздобыть с помощью мэра шесть повозок, ибо король потребовал на каждого преступника по отдельной повозке. Ну и чудесно, кортеж получится еще внушительнее. Повозки уже ждали во дворе замка, и впряжены в них были мохноногие першероны. Надо было также раздобыть палача... потому что руанского заплечных дел мастера обнаружить не сумели, а может быть, в свое время его просто позабыли назначить. Тогда смотритель выволок из темницы злобного негодяя, некоего Бетрува, Пьера Бетрува... Вот видите, его имя тине запомнилось, сам не знаю почему... у которого на совести было четыре убийства, так что он неплохо набил себе на этом деле руку и, безусловно, должен был удачно справиться с порученным ему делом в обмен на помилование, пожалованное ему королевской грамотой. Дешево отделался за свои преступления этот самый Бетрув... А будь в Руане свой городской палач... Надо было также найти священника, но этого товара сколько угодно, и даже выбирать лучшего незачем... достаточно взять первого попавшегося капуцина из соседней обители... Пока шли все эти приготовления, король Иоанн держал Малый совет все в том же пиршественном зале, который слегка привели в порядок... Смотрите-ка, собирается дождь. Теперь зарядит на целый день. Ну да ладно, нас греют меха, в жаровне полно угля, есть леденцы, красное подогретое вино с пряностями, так что нам эта мокредь не опасна; продержимся как-нибудь до самого Оксера. А знаете, мне приятно будет взглянуть на Оксер, освежить в памяти былое... Итак, король держал Совет, и на этом Совете говорил лишь он один. Брат его герцог Орлеанский молчал, так же как и сын его граф Анжуйский. Маршал Одрегем сидел мрачнее тучи. Король без труда прочел на лицах своих советников, даже тех, кто жаждал крови Карла Наваррского, что они не одобряют его решения казнить Карла без суда, вот так, на скорую руку. Слишком уж все это напоминало казнь бывшего коннетабля Рауля де Бриена, чья судьба была решена тоже в приступе необузданного гнева, хотя причины его немилости так и остались неизвестными, и казнь его справедливо сочли плохим началом царствования. Один лишь Рауль де Лоррис, первый камергер короля, был безраздельно на его стороне и тоже требовал немедленного отмщения; но его устами говорила скорое прирожденная подлость, нежели подлинное убеждение. Многие месяцы находился он в опале, ибо во время подписания Мантского соглашения чересчур рьяно, по мнению короля, защищал интересы наваррцев. Так что приходилось Лоррису делом доказывать теперь свою преданность французской короне. Никола Брак, человек ловкий и умевший при случае направить мысли короля по желаемому руслу, заговорил, отвлекая внимание Иоанна от Карла Наваррского, о Фрике де Фрикане. Он настаивал на том, чтобы оставить его в живых, пусть временно, дабы подвергнуть его суровому допросу по всей форме. Нет никакого сомнения, что губернатор Кана, если, конечно, за него хорошенько взяться, откроет немало весьма любопытных тайн. А если мы не сохраним жизнь хотя бы одному из пленников, как узнаем мы о широко разветвленной сети заговора? - Что ж, вполне разумная мысль, - согласился король. - Пусть сохранят жизнь этому самому Фрике. Тут маршал Одрегем распахнул окно во двор и крикнул королевскому смотрителю: "Хватит пяти повозок!" - и для верности даже высунул растопыренную пятерню: "Пя-ять!" И одну повозку отправили обратно в мэрию. - Если мудрость велит нам сохранить жизнь Фрикану, то будет еще более мудро сохранить жизнь его господину, - вдруг проговорил дофин. После первых минут смятения дофин уже успел успокоиться; даже лицо его приняло привычно-вдумчивое выражение. Сейчас на карту была поставлена его честь. Всеми возможными способами стремился он спасти от казни своего кузена. Иоанн II повелел Иоанну Артуа повторить вслух для сведения присутствующих все, что знает тот о заговоре. Но одно дело - говорить наедине с королем, а совсем другое - на Малом совете, поэтому "наш дражайший кузен Иоанн" замялся. Ежели вы оговариваете человека, нашептывая на ухо королю, то все звучит убедительно. А вот чтобы повторить то же самое в присутствии десяти человек, тут вся ваша уверенность куда-то исчезает. В конце концов, ведь все это лишь слухи. Один старый слуга видел... другой старый слуга слышал... Но если даже в глубине души герцог Нормандский не мог не признать справедливости обвинений, выдвинутых против Карла Наваррского, то подозрения все же казались ему недостаточно обоснованными. - А по-моему, мы уже достаточно знаем о моем негодяе зяте, - сказал король. - Нет, отец мой, мы ровно ничего не знаем, - возразил дофин. - Да неужели, Карл, вы такой тугодум? - гневно воскликнул король. - Разве вы не слышали, что это вредоносное животное, наш подлый родич без чести и совести, задумал умертвить нас в ближайшее время, сначала меня, а потом вас?! Ибо и вас тоже он намерен был лишить жизни. Неужели же вы воображаете, что после меня вы сможете воспрепятствовать дурным замыслам вашего зятя, который уже задумал увезти вас с собой в Германию, то есть действовал во вред мне? Он ни более ни менее как домогается нашего положения и нашего трона. Или вы по-прежнему без ума от него и даже не желаете ничего понимать? Тут дофин заговорил уверенным и решительным тоном: - Я все отлично понимаю, отец мой, но мы не имеем ни доказательств, ни признаний самих обвиняемых. - Каких еще доказательств вам требуется, Карл? Вам, стало быть, недостаточно того, что говорил наш кузен, а он человек честный? Чего вы, в сущности, ждете? Чтобы вас убили, чтобы вы захлебнулись в собственной крови, чтобы вас искололи кинжалами, как искололи моего бедного Карла Испанского; такие вам доказательства, что ли, нужны? Но дофин стоял на своем: - Не спорю, подозрения весьма и весьма веские; однако пока что у нас лишь одни подозрения. Быть на подозрении еще не значит быть преступником. - Для короля, который обязан остерегаться преступной руки, подозреваемый уже преступник! - завопил Иоанн II, и вся кровь бросилась ему в голову. - Вы, Карл, говорите не как король, а как университетский богослов, обложившийся толстенными томами. Но юный Карл не сдавался. - Если долг короля состоит в том, чтобы беречь свою жизнь, не следует монархам рубить друг другу головы. Карл д'Эвре - помазанник божий и коронован на царство Наваррское. Он ваш зять; пусть даже он человек вероломный, но все-таки он ваш зять. Кто же после этого станет чтить священную особу монарха, коли один король посылает другого на плаху? - Да он сам же был зачинщиком! - крикнул король. Тут вмешался маршал Одрегем и тоже высказал свое мнение: - Но в данном случае, сир, в глазах всего света именно вы будете зачинщиком. А с маршалом, Аршамбо, так же как и с коннетаблем, не так-то легко справиться. Вы сами наделяете его всей полнотой власти, а потом он пользуется дарованной ему привилегией, чтобы вам противоречить. Маршал Одрегем старый вояка... хотя, в сущности, не такой уж он старый, даже моложе меня... Словом, этот человек всю жизнь молча повиновался и видел достаточно глупостей, которые совершались на его глазах, а возражать он не смел. Теперь он решил отыграться. - Ладно бы мы поймали всех лис в одну ловушку, - продолжал он. - Но Филипп Наваррский на свободе, и он тоже отчаянная голова. Отправите на тот свет старшего, его тут же заменит младший и тоже начнет за милую душу договариваться с англичанами. И не забудьте, что он куда сноровистее как рыцарь и куда горячее в бою. Теперь и Людовик Орлеанский тоже поддержал дофина и маршала, заявив королю, что до тех пор, пока он будет держать Карла Наваррского в темнице, он будет крепко держать в руках и его вассалов. - Затейте против него тяжбу, и пусть она тянется как можно дольше; сделайте всеобщим достоянием Черноту его замыслов, пусть судят его пэры Франции, и тогда ни один человек не посмеет упрекнуть вас за вынесенный вами приговор. Когда отец нашего дражайшего кузена Иоанна совершил всем известный проступок, наш покойный отец устроил над ним публичный суд в самой торжественной обстановке. И когда наш двоюродный дед Филипп Красивый узнал о недостойном поведении своих невесток, суд над ними был недолог, но истина была установлена в ходе опросов, и приговор вынесен публично. Все это пришлось сильно не по душе королю Иоанну, который снова впал в ярость: - Хорошенькие примеры, а главное, весьма пригодные для нашего дела... Вы, видно, смеетесь надо мной, брат мой! Великое судилище в Мобюиссоне касалось бесчестья и распутства в кругу королевской семьи, а что до Робера Артуа, то именно из-за того, что его просто изгнали из Франции - да простит меня наш дражайший кузен Иоанн, - а не схватили тут же на месте и не лишили жизни, он навязал нам войну с Англией. Его высочество Людовик Орлеанский, недолюбливавший старшего брата и при каждом удобном и неудобном случае старавшийся пойти ему наперекор, не полез за словом в карман. Я точно знаю из рассказов присутствовавших, что он так прямо и сказал королю: - Сир, брат мой, следует ли напомнить вам, что Мобюиссон нам ничуть не повредил? Не будь суда в Мобюиссоне, где наш покойный дед Карл Валуа, упокой господи в мире душу его, сыграл не последнюю роль, короче, не будь этого Мобюиссона, теперь на французском престоле сидели бы не вы, а не кто иной, как Карл Наваррский. А что касается войны с Англией, то граф Робер, возможно, и старался ее разжечь посильнее но, в сущности, прибавил он к английскому воинству лишь одно копье - то есть свое. Кстати, война с Англией тянется уже восемнадцать лет... От этого неожиданного выпада король, казалось, дрогнул. Он повернулся к дофину и, сурово глядя на него, произнес: - А ведь правда, восемнадцать лет, как раз столько, сколько вам, Карл! - словно бы упрекая сына за это совпадение. Тут в поддержку Орлеанскому вновь выступил коннетабль Одрегем и проворчал: - Нам куда легче было бы выдворить прочь англичан, ежели бы французы не дрались вечно между собой. С минуту король сидел молча со злобным лицом. Надо быть воистину слишком уверенным в себе, чтобы настаивать на решении, которое не одобряют верные твои слуги. Вот здесь-то и сказывается нрав правителя. Но король Иоанн II не обладал необходимой твердостью, просто он был упрямец. Никола Брак, в совершенстве изучивший искусство пользоваться минутным молчанием, вдруг наступающим в любом королевском Совете, решил дать Иоанну возможность отойти с честью, не поступившись гордостью и оставшись при своей злобе. - Сир, разве мгновенная смерть под топором палача достаточное искупление за все совершенные прегрешения? Вот уже два с лишним года его высочество Карл Наваррский чинит вам зло. А вы за все это хотите покарать его так легко? В вашей воле заточить его в темницу, и тогда он поймет, что значит умирать медленно, день за днем. И кроме того, ручаюсь, что его сторонники непременно сделают попытку вызволить его из узилища. Вот тогда-то вы сможете схватить тех, кто сегодня шутя вырвался из ваших сетей. Таким образом, у вас будет великолепный предлог расправиться с зачинщиками открытого мятежа... Король одобрил этот совет и заявил, что и впрямь негоже, чтобы его предатель-зять сразу искупил все свои грехи, пусть подольше помучается. - Отложим его казнь. Только бы не пришлось в этом раскаяться. Ну а теперь ускорим казнь остальных. Довольно болтовни, мы и так потеряли много времени. Со стороны могло показаться, будто Иоанн II боится, как бы у него не отторговали еще чью-нибудь голову. Одрегем снова кликнул из окна королевского смотрителя и молча показал ему четыре пальца. Но очевидно, будучи не слишком уверен в том, что его правильно поняли, отрядил во двор еще и лучника, чтобы тот на словах передал - отослать еще одну повозку. - Поторапливайтесь! - твердил король. - Повелите избавиться от этих предателей. Избавиться... странное словечко, которое могло бы озадачить любого, кто не изучил нрава этого странного монарха! Но именно в этих выражениях он приказал покарать виновных. Он не говорил: "Избавьте меня от этих предателей", что звучало бы вполне понятно, а говорил: "Повелите избавиться от этих предателей..." А что это, в сущности, значило в его устах? Избавиться от них с помощью палача? Избавиться от них, отпустив их на волю? Или, возможно, это была просто оговорка, на которой он настаивал, ибо припадках гнева в голове его все путалось и болтал он любое, что подвернется на язык. Я вам, Аршамбо, передаю все это так, будто я лично присутствовал при этой сцене. Но дело в том, что меньше чем через три месяца, другими словами, в июле, когда все это еще было свежо в памяти людей, мне об этом наиподробнейшим образом рассказывали сами участники: и маршал Одрегем, и его высочество Орлеанский, и сам дофин, равно как и Никола Брак; причем каждый, разумеется, особенно пространно излагал то, что говорил лично он. Таким манером мне удалось восстановить всю сцену, хочу надеяться, в достаточной мере достоверно и даже в мельчайших подробностях. И я тут же отписал все это папе, до которого доходили лишь разноречивые и неполные слухи. А в таких делах подробности, даже мельчайшие, представляют огромную важность, хотя многие придерживаются обратного мнения, ибо именно по таким мелочам узнается характер человека. Лоррис и Брак - оба одинаково алчны до денег, и ради наживы оба способны пойти на бесчестье. Но Лоррис натура мелкая в отличие от Никола Брака, весьма благоразумного политика... А дождик все льет и льет... Брюне, где мы? А-а, в Фонтенуа... Как же, отлично помню: Фонтенуа входил в мою епархию. Здесь-то и произошла знаменитая битва, имевшая для Франции важнейшие последствия. Фонтанетум, как его называли в древности. В 840-м, а может быть, в 841-м году Карл и Людовик Немецкий нанесли здесь поражение брату своему Лотарю, после чего подписали Верденский договор. И отсюда пошло королевство Французское, наконец-то на веки вечные отделившееся от Империи... При таком дожде разглядеть ничего нельзя. Впрочем, и глядеть-то здесь не на что. Порою вилланы, работая в поле, находят то рукоятку меча, то проржавевший насквозь шлем, пролежавший в земле пять столетий... Передайте людям, Брюне, что мы здесь не остановимся. 7. ПОЛЕ МИЛОСЕРДИЯ Вновь водрузив на голову шлем, король Иоанн II вскочил в седло, а за ним ехал верхом один лишь маршал Одрегем в простом металлическом подшлемнике. К чему нацеплять на себя воинские доспехи, раз никакой опасности не предвидится. Одрегем был не из тех, кто любит не к месту похваляться своей воинской доблестью. Ежели королю угодно было надеть шлем, увенчанный короной, дабы присутствовать при том, как четырем людям отсекут голову, что ж, его дело. Все остальные, начиная с самого знатного сеньора и кончая последним лучником, отправятся к месту казни пешком. Таково было решение короля, ибо он мог часами самолично разрабатывать порядок какой-нибудь церемонии, вплоть до деталей, обожал вносить новшества в мелочи, вместо того чтобы все проходило по старинным кутюмам. Оттого что приказ плохо поняли и в спешке отослали лишнюю повозку, их осталось всего три. Вслед за повозками шли Гийом... да нет, никакой он не Гийом и вовсе не Кош, я все спутал - Гийом ла Кош действительно существовал, но так звали королевского слугу при опочивальне, но что-то вроде ла Коша... Может, ла Гош, ле Гош, ла Танш, ла Планш... Не уверен даже, что его звали Гийом; впрочем, это не так уж важно... Итак, вслед за повозками шествовал королевский смотритель и новоявленный палач с мучнисто-белой, как репа, пролежавшая всю зиму в подвале, физиономией, тощенький, как мне передавали, и отнюдь не похожий на злодея, повинного в четырех смертоубийствах; а за ними поспешал капуцин и по обыкновению всех капуцинов все время теребил вервие из конопли, коим они перепоясывают себе чресла. С непокрытой головой и связанными за спиной руками вышли из донжона осужденные на казнь. Первым шагал граф д'Аркур, в белом своем плаще, разодранном королем вместе с рубашкой. Видны были его плечи, розоватая поросячья кожа и жирная грудь. В углу двора наспех вострили на точильном камне топоры. Никто не глядел на осужденных, никто не осмеливался на них глядеть. Кто уставился на плиты, которыми был вымощен двор, кто пристально рассматривал стену замка. Да и кто бы осмелился в присутствии самого короля бросить дружеский или хотя бы только сочувственный взгляд на этих четырех идущих на смерть? Даже те, что стояли в заднем ряду, и те упорно не подымали глаз, боясь, что сосед потом скажет, что он, мол, видел на лице такого-то... Большинство в глубине души порицало короля. Но одно дело в душе, а другое - открыто показать это... Многие из них были связаны с графом д'Аркуром давней дружбой, охотились вместе, состязались на копьях, трапезничали за его столом, славившимся своим обилием. Сейчас ни один, казалось, ничего этого не помнил; крыши замка и апрельские облачка неотвратимо притягивали к себе их взоры. До того притягивали, что, когда Жан д'Аркур обвел присутствующих заплывшими жиром глазами под тяжелыми складками век, он не обнаружил ни одного лица, коему мог бы хоть взглядом поведать горе свое. Даже брату, особенно родному брату! Ну конечно, коли старшего брата толстяка не будет на свете, кому передаст король все его титулы и все его добро? На первую повозку взгромоздили того, кто пока еще был графом д'Аркуром. И взгромоздили не без труда. Шутка ли, полтора квинтала, да еще руки связаны. Понадобилась четверка стражников, чтобы подтолкнуть его к повозке, погрузить на нее. На дно повозки была брошена охапка соломы - и тут же стояла плаха. Когда наконец Жан д'Аркур, весь растерзанный, очутился в повозке, он повернулся к королю, как бы желая ему что-то сказать, к королю, застывшему точно статуя в седле, к королю в кольчуге, в стальном шлеме с золотой короной, к королю, праведному судье, который всем своим видом желал показать, что всякая живая душа в королевстве подлежит его власти и что самый знатный, самый богатый сеньор любой провинции в мгновение ока может стать ничем, будь на то его монаршая воля. И д'Аркур промолчал. Сира де Гравиля подсадили на вторую повозку, а на третью вместе вскарабкались Мобюэ де Мэнмар и Колен Дублель, тот самый стольник, что поднял на короля свой кинжал. И этот Дублель, казалось, говорил, всем и каждому: "Вспомни убийство Карла Испанского, вспомни харчевню "Свинья Тонкопряха". Ибо все толпившиеся здесь во дворе понимали, что только месть подвигла Иоанна II на эту быструю и грозную расправу: во всяком случае, если это и не относилось к графу д'Аркуру, то было бесспорно в отношении трех остальных. Карать людей, которых всенародно простили... Дабы действовать так, надо суметь вновь разжечь свою злобу, к тому же слишком явно. Все это, разумеется, заслуживало бы отповеди папы, и отповеди самой суровой, не будь папа столь слабым... А короля Наваррского грубо подтащили к окошку донжона, дабы он мог насладиться разыгравшимся во дворе зрелищем. Гийом, тот, который вовсе не ла Кош, повернулся к маршалу д'Одрегему... все, мол, готово. Маршал повернулся к королю... все, мол, готово. Король взмахнул рукой. И кортеж двинулся. Во главе шествия - отряд лучников, в железных шлемах и кожаных рубахах под латами, они шагали грузно, с трудом переставляя тяжелые поножи. За ними, сердито хмурясь, - маршал верхом на коне. За ним снова лучники и, наконец, три повозки. А замыкали шествие королевский смотритель, тощенький палач и грязненький капуцин. А позади король, как влитой, на своем боевом коне, и по обе его стороны личная охрана, а за ним еще длиннейшая процессия синьоров, кто в шапочке, кто в охотничьей шапке, кто в плаще, подбитом мехом, а кто просто в коротеньком плаще. Город затих, словно вымер. Руанцы сочли благоразумным подчиниться королевскому приказу и не высовывали носа из дома. Зато к окнам из толстого зеленоватого стекла, выпуклого, как донышки бутылок, лепились головы; глаза осторожно следили за происходящим через узенькую щелочку приоткрытых окон, разделенных свинцовыми ободьями на мелкие квадратики. Не верилось им, что вот в этой повозке везут на казнь графа д'Аркура, того самого графа, с которым они не раз сталкивались на улицах, и еще нынче утром любовались его роскошным выездом. Однако узнавали его по толщине... "Да, это он, он, я же вам говорю, что он!" Зато насчет короля, чей шлем доходил чуть ли не до окон второго этажа, сомнений не было: его узнавали с первого взгляда. Ведь несколько лет он был их герцогом... "Это он, смотри, сам король..." Их бы не так прошиб страх, даже если бы под забралом они увидели череп мертвеца. Они, руанцы, роптали, тряслись от ужаса, но роптали, ибо граф д'Аркур всегда вступался за них, и они от души его любили. Поэтому-то и шел в руанских домах шепот: "Нет, это неправый суд. Это он в нас метит!" Повозки подпрыгивали на дорожных колдобинах. Солома выскальзывала из-под ног осужденных, и они с трудом удерживали равновесие. Мне рассказывали потом, что Жан д'Аркур всю дорогу стоял, закинув вверх голову, и волосы его падали на шею, вернее, на жирные складки шеи. О чем мог думать такой человек, как он, которого везут на казнь, а он неотрывно смотрит на небо, словно струившееся между коньками крыш? Множество раз я задавался вопросом, о чем могут думать осужденные на смерть люди в последние оставшиеся им минуты жизни?.. Корил ли граф д'Аркур себя за то, что не умел достаточно насладиться красотой, бывшей у него всегда перед глазами, той, что дает нам господь в неизреченной милости своей? Или, возможно, думал о том, что нам вкушать все эти блага мешают какие-нибудь пустяки? Еще накануне, к примеру, он спорил о налогах и податях. А быть может, твердит себе, что попался в ловушку по собственной глупости. Ведь предупреждал же его дядя Годфруа, предупреждал... "Немедленно уезжайте отсюда!" Он, Годфруа д'Аркур, сразу почуял ловушку... "Этот пир в среднепостную неделю что-то чересчур смахивает на западню..." Если бы только дядин гонец предупредил его хоть минутой раньше, если бы Робер де Лоррис не торчал тут, на нижних ступеньках лестницы... если бы... если бы... если бы... Так или иначе, это его вина, это не вина судьбы. Достаточно было уклониться от пиршества, устроенного дофином; достаточно было не выискивать нелепых причин, чтобы оправдать свое чревоугодие: "Уеду сразу после пира, в конце концов, не все ли равно..." Видите ли, Аршамбо, сплошь и рядом великие беды обрушиваются на людей вот так, из-за сущих пустяков, из-за ошибочных суждений или неправильного решения, принятого в обстоятельствах, казалось бы, самых незначительных, когда просто поддаешься природным своим склонностям. Допустишь ошибку в выборе, самомельчайшую ошибку, и вот она, твоя погибель. Ах, как бы хотелось им всем получить возможность не совершать того, что они совершили, пойти иной, а не той страшной дорогой, куда они свернули по недоразумению. Вот Жан д'Аркур отталкивает Робера де Лорриса, кричит ему: "Прощайте, мессир!", вскакивает на своего огромного коня, и уже все дальнейшее