стараться переделать мир сей, дабы оправдать свое возвышение. В душе великих смиренников таится потаенная гордыня, которая служит причиной всех их неудач. Я-то прекрасно знал все замыслы папы Иннокентия, все его великие начинания. По сути дела, их всего три, но они взаимосвязаны. Самый тщеславный из этих трех замыслов - воссоединить Римскую и Греческую церкви, как вы догадываетесь, под эгидой церкви католической; вновь объединить Восток и Запад; восстановить единство христианского мира. Об этом мечтают все папы уже тысячу лет. И при папе Клименте VI я сильно подвинул это дело, так далеко оно еще никогда не было подвинуто, и, во всяком случае, дальше, чем в наши дни. Папа Иннокентий приписал этот замысел себе, словно бы эта мысль, совсем новая мысль, снизошла на него свыше через Духа Святого. Не будем этого оспаривать. Дабы успешно выполнить второй свой замысел, который, в сущности, предшествует первому: вновь перенести папский престол в Рим, ибо влияние папы на христиан Востока может стать и впрямь великим, ежели исходить оно будет с высоты престола святого Петра. Сейчас Константинополь переживает период упадка и может, не поступившись честью, склониться перед Римом, но отнюдь не перед Авиньоном. Тут, как вы знаете, я расхожусь с ним во мнении. Возможно, рассуждение это было бы справедливо при условии, что сам папа не окажется в Риме еще более слабым, чем в Провансе... А ведь для того, чтобы возвратиться в Рим, надо прежде всего примириться с императором - таков третий его замысел. Это дело первоочередное. А теперь посмотрим, к чему привели нас эти прекрасные замыслы... Вопреки моим советам мы спешно короновали Карла, которого избрали уже восемь лет назад и которого мы все-таки держали в узде, маня его, так сказать, конфеткой миропомазания. А теперь мы против него бессильны. Он отблагодарил нас своей "Золотой буллой", которую нам пришлось волей-неволей проглотить молча и из-за которой мы потеряли возможность не только оказывать свое влияние на выборы императора Священной империи, но и на финансовые дела имперской церкви. Это совсем не примирение, а полная сдача. А за это император великодушно соблаговолил развязать в Италии нам руки, другими словами, позволил нам сунуть руку в осиное гнездо. В Италию Святой отец послал кардинала Альвареса Альборнеза, который по натуре своей скорее воин, чем кардинал, и поручил ему приготовить все для возвращения Святого, престола в Рим. Альборнез начал с того, что связался с Кола ди Риенци, который в то время правил Римом. Родился он, этот Риенци, в какой-то таверне в Трастовере и был настоящий простолюдин с лицом Цезаря; в тех местах такие время от времени появляются на свет, они умеют пленить римлян, твердя, что предки их владычествовали надо всем миром. К тому же Риенци выдавал себя за сына императора, за незаконного сына Генриха VII Люксембургского; но увы, мнения этого никто не разделял. Он избрал себе титул трибуна, носил пурпуровую тогу и жил в Капитолии, на развалинах храма Юпитера. Мой друг Петрарка всячески превозносил его за то, что он восстановил древнее величие Италии. Он мог бы быть выигрышной пешкой на нашей шахматном доске, но при том лишь условии, что надо было продвигать ее вперед разумно, а не строить на ней одной всю свою игру. Два года назад его убили братья Колонна, потому что Альборнез опоздал прислать ему помощь. Все приходится начинать сызнова, и о возвращении в Рим теперь нечего и думать, особенно когда там такая смута, какой никогда раньше не бывало. Видите ли, Аршамбо, о Риме следует мечтать всегда, но никогда туда не возвращаться. Что же касается Константинополя... О, на словах мы куда как продвинулись с этим делом. Император Палеолог готов нас признать и дал нам торжественное заверение; он даже прибудет в Авиньон, дабы преклонить пред нами колена, если только сумеет выбраться из своей обкорнанной империи. И условие он ставит нам лишь одно: пусть, мол, ему пришлют войско, чтобы он мог расправиться со своими врагами. В теперешнем своем положении он согласился бы признать первого попавшегося деревенского кюре, лишь бы ему дали пять сотен рыцарей и тысячу ратников... Ага! И вы тоже удивляетесь! Ежели единение христианского мира, ежели объединение церквей зависит лишь от такого пустяка, так почему бы не отрядить в греческое море столь малую горстку людей? Э, нет, э, нет, дорогой мой Аршамбо, вот этого-то ни в коем случае мы и не можем сделать. Потому что мы не можем как следует экипировать людей и нам не из чего выплачивать им жалованье. Потому что мы пожинаем плоды нашей прекрасной политики; потому что, желая обезоружить наших хулителей, мы решили все реформировать и вернуться к чистоте, каковой славилась первоначальная церковь... Какая первоначальная? Надо иметь немалую смелость, чтобы утверждать, что я, мол, знаю какая! И какая тут чистота? Ведь даже среди двенадцати апостолов нашелся один предатель! И для начала отменяется пользование доходами с аббатств и бенефициями, если это не сопровождается попечением о душах человеческих... коль скоро "овечки должны быть пасомы пастырем, а не корыстолюбцами" и велено лишать принятия святых тайн тех, что сбирают богатства... "будем подобны сирым...", и запрещается взимать налоги с уличных женщин и игры в зернь... да, да, мы даже такими мелочами не брезгуем, ибо при игре в зернь произносят богохульные слова; никаких нечистых денег; не будем наживаться на грехе, так как, превращая его в торговую сделку, мы лишь способствуем распространению его и выставляем его напоказ. А в итоге всех этих преобразований казна оскудела. ибо чистые деньги притекают тоненькой струйкой; число недовольных умножается, и всегда находятся фанатики, проповедующие, что папа-де еретик. Ах, если правду говорят, что дорога в ад вымощена благими намерениями, то наш дражайший папа замостил изрядный кусок! "Достопочтенный брат мой, откройте мне все ваши мысли, не скрывайте от меня ничего, даже если вы хотите в чем-либо меня упрекнуть". Ну, могу ли я ему сказать, что, читай он с большим тщанием то, что Создатель начертал для нас на небесах, он увидел бы, что расположение светил небесных сейчас неблагоприятно почти для всех престолов, включая и его собственный, на котором он восседает лишь потому, что аспекты его гороскопа были злополучны, ибо, будь они хороши, папский престол, несомненно, занял бы я? Ну, могу ли я ему сказать, что, когда человек находится под столь жалким склонением светил, не время ему браться за перестройку здания с подвала до чердака, а нужно как можно заботливее поддерживать это здание таким, каким было оно завещано нам, и вовсе недостаточно просто явиться из селения Помпадур в Лимузине во всей своей крестьянской простоте, и притом надеяться, что к словам твоим будут прислушиваться короли и сможешь ты искупить несправедливости мира сего? Самое страшное бедствие нашего времени в том, что высочайшие престолы подчас занимают люди, недостаточно великие для выполнения возложенных на них задач. Том, что придут им на смену, придется нелегко, ох, нелегко! Накануне моего отъезда Святой отец вот еще что мне сказал: "Такой ли я папа, что может объединить христиан всего мира, или все мои попытки обречены на неудачу? Мне стало известно, что король английский согнал в Саутгемптон пятьдесят кораблей, дабы перевезти на континент четыреста рыцарей и лучников и более тысячи лошадей". Еще бы ему этого не знать: да я сам сообщил ему об этом. "А мне бы и половины достало, дабы удовлетворить просьбу императора Палеолога. Не могли бы вы с помощью нашего брата кардинала Капоччи, хотя я отлично знаю, что заслуги его несравнимы с вашими, и которого я люблю куда меньше, чем вас..." Ну, это просто так, слова, одни слова, чтобы меня успокоить... "но он, Капоччи, все же пользуется известным доверием Эдуарда III; так не смогли бы вы убедить короля Англии не посылать войска против Франции, а лучше... Да, да, я отлично вижу, о чем вы думаете... Король Иоанн тоже созвал свое войско; но он, король, более доступен чувству чести рыцаря и христианина. Вы имеете на него влияние. Ежели оба короля откажутся от междоусобной войны, а вместо того направят хотя бы часть своих людей в Константинополь, дабы мог он стать лоном единой церкви, подумайте сами, какой славой они покроют имена свои. Попытайтесь втолковать им это, мой досточтимый брат; внушите им, что они могут стать вровень с героями и святыми, вместо того, чтобы заливать кровью свои же государства и множить страдания своего народа..." На что я ответил: "Святейший отец, то, чего вы желаете, самая легкая вещь на свете, но лишь в том случае, если будут выполнены два нижеизложенных условия: король Эдуард потребует, чтобы его признали королем Франции и короновали в Реймсе, а король Иоанн II в свою очередь потребует, чтобы король Эдуард отказался от своих притязаний и принес бы ему вассальную присягу. Когда оба эти условия будут выполнены, все препятствия сами собой отпадут!.." - "Вы смеетесь надо мной, брат мой, вы просто маловер". - "Нет, Святейший отец, я верю всей душой, но не в моей власти заставить солнце сиять среди ночной мглы. Иными словами, я верю, свято верю, что, ежели господь бог захочет свершить чудо, он вполне может обойтись и без нашего содействия". С минуту мы просидели молча, потому что на соседнем дворе разгружали подводу с бутовым камнем, и плотники сцепились с возчиками. Папа весь поник, и крупный его нос с крупными ноздрями, и длинная его борода. И промолвил: "Тогда добейтесь от них хоть того, чтобы они подписали новое перемирие. Скажите им твердо, что я запрещаю им вести военные действия друг против друга. Если хоть один прелат или священнослужитель будет противодействовать вашим усилиям установить мир между двумя государствами, смело лишайте его всех церковных бенефиции. И помните, ежели один из двоих государей упрется и попытается начать войну, можете грозить ему всем, вплоть до отлучения от церкви; это внесено в данные вам предписания. Отлучение от церкви и интердикт". После этого напоминания о данных мне полномочиях мне оставалось лишь одно - попросить у папы благословения, что я и сделал. Представляете себе, Аршамбо, как я буду отлучать от церкви сразу двоих королей - Англии и Франции, - да еще при том положении, в коем находится ныне Европа? Эдуард III тут же освободит свою церковь от долга повиновения Святому престолу, а Иоанн пошлет в Авиньон своего коннетабля, чтобы тот осадил город. А наш Иннокентий, что, по-вашему, тогда сделает он? Сейчас я вам скажу. Он во всем обвинит меня и отменит отлучение. Все это только одни пустые разговоры. Итак, на следующий день мы двинулись в путь. А через три дня, то есть 18 июня, войска герцога Ланкастера высадились у мыса Ла Аг. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЕТО БЕДСТВИЙ 1. НОРМАНДСКИЙ ПОХОД Не может все всегда быть злосчастным... Ага, вы уже заметили, Аршамбо, что это одно из самых любимых моих изречений... Да, да, среди всех поражений, всех мук, всех разочарований Всевышний, дабы поддержать дух наш, посылает нам хоть чуточку блага. Надо только уметь ценить это. Господь ждет от нас лишь благодарности, дабы доказать неизреченную доброту свою. Посмотрите сами, после лета, принесшего Франции великие беды и, будем говорить прямо, не слишком споспешествовавшего моей миссии, посмотрите, как нас обласкала погода и какая чудесная теплынь стоит на всем нашем пути! Это небеса пожелали приободрить нас. После ливней, которые замучили нас в Берри, я боялся, что мы, продвигаясь к северу, попадем в полосу непогоды, ветра и холода. Поэтому-то я совсем было решился приказать заделать все щели в моих носилках, сам закутаться в мех и согреваться теплым вином. А вышло наоборот: воздух стал мягче, солнышко сияет, и нынешний декабрь скорее похож на весну. В Провансе такое порой бывает; но я никак не ожидал, что при въезде в Шампань нас встретят яркие лучи, позлащенные солнцем поля, такая жара, что даже лошади под чепраками покрываются потом. Сейчас, поверьте мне, разве только чуточку холоднее, чем в начале июля, когда ехал я в Бретей, чтобы в Нормандии встретиться с королем. Ибо, выехав из Авиньона 21 июня, я был 12 июля... а-а... вы помните сами, я вам об этом уже говорил!.. и Капоччи занедужил именно тогда... от нашей быстрой езды... А что король Иоанн делал в Бретее? Осадил, он осадил замок, чем и закончился его недолгий нормандский поход, не принесший ему большой славы, и это еще мягко сказано. Хочу вам напомнить, что герцог Ланкастер высадился в Котантене 18 июня. Особенно следите за датами; это очень важно в данном случае... Светила? Нет, нет, на тот день я не изучал расположения светил. Я хотел только сказать вам, что, когда идет война, время и быстрота значат столько же, а подчас и больше, чем многочисленность войска. Через три дня Ланкастер соединился в аббатстве Монтебур с уже находившимся на континенте войском, которое Роберт Нолль, этот славный военачальник, привел из Бретани, и с теми людьми, что поднял Филипп Наваррский. Сколько же народу привел каждый из них? Филипп Наваррский и Годфруа д'Аркур собрали вместе больше сотни рыцарей. У Нолля воинство оказалось посильнее: три сотни ратников, пятьсот лучников, впрочем, не одних только англичан, - были среди них и бретонцы, эти пришли с Жаном де Монфором, который претендовал на герцогство Бретонское, коль скоро его нынешний владелец граф де Блуа считался приверженцем Валуа. Наконец, Ланкастер вряд ли мог насчитать полтораста рыцарей и две сотни лучников, зато у него был хорошо налажен ремонт лошадей. Когда король Иоанн II услышал эти цифры, он захохотал так, что даже брюхо у него ходуном заходило. Неужто надеются его запугать таким ничтожным воинством? Если это все, что может собрать его дражайший кузен король Англии, нам особенно тревожиться нечего. "Видите, Карл, сын мой, как я был прав; видите, Одрегем, мы без боязни можем держать в заточении моего зятя Карла Наваррского; да, да, я был тысячу раз прав, когда не обращал внимания на этих пигмеев наваррцев, раз они сумели раздобыть себе только таких вот жалких союзников". И тут началась похвальба: недаром же он в начале этого месяца велел созвать в Шартре свое войско. "Разве это не разумная предусмотрительность? Ну, что вы скажете, Одрегем? Что скажете вы, сын мой Карл? Теперь-то вы сами видите, что достаточно созвать всего половину войска, а не все. Пусть они поспешают, эти славные англичане, пусть углубляются внутрь страны. Мы обрушимся на них и отбросим их в устье Сены". Мне передавали, что редко когда видели короля в таком веселом расположении духа, и я охотно этому верю. Ибо этот неизменно битый вояка обожал войну, во всяком случае, обожал ее в мечтах. Нестись вперед, бросать приказы с седла своего коня, которым все повинуются беспрекословно, еще бы, ведь на войне люди повинуются... во всяком случае, в самые первые ее дни; переложить все финансовые и государственные докуки на плечи Никола Брака, Лорриса, Бюси и прочих; жить среди мужчин, а не в окружении дам; двигаться, без конца двигаться; есть в седле, жадно заглатывая огромные куски, или же стать биваком на обочине дороги, в тени развесистой яблони, уже усыпанной мелкими зелеными яблочками; получать донесения лазутчиков; изрекать великие истины, которые потом будут передаваться из уст в уста: "Если у врага жажда, пусть пьет собственную кровь..." Класть руку на плечо какого-нибудь вспыхнувшего от радости рыцаря: "Да ты неутомим, Бусико... твой верный меч залежался в ножнах, благородный Куси!.." Впрочем, одержал ли он хоть одну победу? Ни одной, ни разу. Когда ему исполнилось двадцать два года, его отец, Филипп Валуа, назначил его главой воинства в Геннегау... титул странноватый - глава воинства!.. И там его здорово разбили англичане. В двадцать пять лет, с еще более пышным титулом - казалось, он сам их изобретает - владыки побед... он недешево обошелся жителям Лангедока: в течение четырех месяцев держал в осаде Эгийон, город при слиянии Ло и Гаронны, а победы так и не добился. Но послушать его, все баталии, как бы печально они ни кончались, были истинными чудесами доблести. Еще ни один человек на свете не извлекал из опыта непрерывных поражений такой уверенности в своих воинских талантах. На сей раз он сознательно старался продлить все радости походной жизни. Пока он ездил в Сен-Дени за орифламмой и потихонечку, полегонечку добирался до Шартра, герцог Ланкастер тем временем, обойдя Кан с юга, переправился на другой берег Дива и расположился на ночь биваком в Лизье. Память о набеге рыцарей Эдуарда III, и особенно разграбление Кана, несмотря на десятилетнюю давность, еще не изгладились в памяти людской. Сотни горожан были убиты прямо на улице; похищено сорок тысяч штук сукна; все драгоценности увезены за Ла-Манш; и только каким-то чудом удалось в последнюю минуту предотвратить пожар... нет, нет, жители Нормандии ничего не забыли, поэтому они спешили поскорее пропустить английских лучников через город. Тем паче, что Филипп д'Эвре-Наваррский и мессир Годфруа д'Аркур широко оповестили всех, что вот эти англичане, мол, наши друзья. Масла, молока и сыра было в изобилии, сидр сам лился в глотку; на тучных пастбищах раздобрели кони. Честно говоря, прокормить тысячу англичан в течение всего одного вечера менее накладно, чем платить своему королю круглый год пошлину на соль, подымную подать и налог по восемь денье с каждого ливра торгового оборота. В Шартре Иоанн II имел случай убедиться, что войско вопреки всем его ожиданиям собралось не полностью и не полностью готово к походу. Он-то считал, что у него под началом будет сорок тысяч человек. С трудом насчитали одну треть. Но разве этого недостаточно? Разве этого даже не слишком много, принимая во внимание малочисленность неприятеля? "Ба, кто не явился, тому платить не стану, еще выгода получится. Но я требую, чтобы неявившимся сделали письменное внушение". Пока Иоанн II восседал в своем расшитом лилиями королевском шатре и диктовал непокорным укоризненные послания: "Ежели король желание изъявил, то долг рыцаря..." - герцог Ланкастер дошел уже до Понт-Одмера, ленного владения короля Наварры. Он освободил замок, который безуспешно вот уже несколько недель осаждали французы, и укрепил наваррский гарнизон, оставив ему провианта на целый год; потом, повернув на юг, отправился грабить аббатство Бек-Эллуэн. Пока коннетабль, герцог Афинский, старался установить хоть какой-то порядок в войске, собравшемся в Шартре... ибо те, что явились сюда, целых три недели болтались без дела и уже начинали терять терпение... а главное, пока коннетабль старался уладить раздоры между двумя маршалами - Одрегемом и Жаном де Клермоном, - ненавидящими друг друга всей душой, герцог Ланкастер подступил уже к стенам Конша и выбил оттуда людей, занявших замок именем короля Франции. А потом поджег замок. Так ушла с клубами дыма былая память о Робере Артуа и еще совсем недавняя - о Карле Злом. Нет, замок этот никому еще счастья не приносил... И Ланкастер двинулся на Бретей. За исключением Эвре, все угодья, которые король Иоанн пожелал отхватить из ленных владений своего зятя, были одно за другим отобраны обратно англичанами. "Мы раздавим этих воров в Бретее", - гордо заявил Иоанн II, когда наконец его войско тронулось с места. От Шартра до Бретея семнадцать лье. Король пожелал покрыть это расстояние за один переход. Уже к полудню многие начали отставать. Когда измученные вконец люди добрались до Бретея, Ланкастера там уже не оказалось. Он пошел приступом на крепость, выбил французский гарнизон и заменил его крепким отрядом под командованием вояки наваррца Санчо Лопеса, которому тоже оставил провианта на целый год. Король Иоанн имел великий талант быстро находить себе утешение. "Мы перережем их всех в Вернее! - вскричал он. - Ведь верно, дети мои?" Дофин признавался мне потом, что он не посмел сказать вслух, что, по его мнению, просто глупо гнаться пятнадцати тысячам за одной тысячей. Ему не хотелось показаться перед людьми маловером в отличие от младших своих братьев, которые слепо во всем подражали отцу и горели желанием броситься в бой, даже самый юный из них - Филипп, хотя ему не исполнилось еще и четырнадцати. Верней лежит на берегу Авра, это ворота в Нормандию. Англичане промчались через город накануне, подобно опустошительному урагану. А французы в глазах жителей Вернея нахлынули, подобно широко разлившейся в половодье реке. Герцог Ланкастер, отлично понимая, что вся эта река может с минуты на минуту хлынуть на него, поостерегся идти на Париж. Увозя с собой богатую добычу, захваченную в походе, и уводя с собой множество пленников, он благоразумно подался на запад. "На Лэгль, на Лэгль, они пошли на Лэгль", - объясняли вилланы. Услышав эти слова, король Иоанн почувствовал себя отмеченным перстом божьим. Надеюсь, вы поняли почему?.. Да нет, Аршамбо, вовсе не из-за орла... [Лэгль (l'aiqle) - орел (франц.)] А из-за "Свиньи Тонкопряхи"... Вспомните-ка убийство Карла Испанского... Там, где было совершено преступление, именно там свершится и отмщение. Своим людям король дал поспать только четыре часа. В Лэгле он нагонит англичан и наваррцев, и наконец-то пробьет час его торжества. Итак, 9 июля, сделав краткую остановку у порога "Свиньи Тонкопряхи", только чтобы преклонить железный наколенник - странное все-таки зрелище для войска: король молится и льет слезы перед дверью какой-то харчевни!.. - он наконец-то заметил копья Ланкастера в двух лье от Лэгля на опушке леса Тюбеф... Мне рассказали обо всем, что произошло, дорогой племянник, тремя днями позже. - Шлемы пришнуровать, построиться!.. - крикнул король. Но тут коннетабль и оба маршала впервые в жизни выступили согласно. - Государь, - сурово заявил Одрегем, - вы сами видели, как пламенно я служил вам... - И я тоже, - подхватил Клермон. - ...но с нашей стороны было бы непростительным безумием сразу ввязываться в битву. Просто нельзя требовать от людей, чтобы они сделали еще хоть один шаг. Вот уже четыре дня вы не даете им ни отдыха, ни срока, да и нынче вы вели их еще быстрее, чем обычно. Люди выбились из сил, взгляните сами; лучники до крови стерли ноги, и, не будь у них копий, на которые они могут опереться, они все попадали бы на землю. - Ох, уж эта мне пехота, - раздраженно огрызнулся Иоанн II, - вечно всех задерживает! - Но и конница не в лучшем состоянии, - отрезал Одрегем. - У большинства лошадей сбита холка, а остальные хромают, и перековать их негде. От жары у вспотевших людей доспехи до крови намяли поясницу. Не ждите ничего доброго и от ваших рыцарей, пока они как следует не отдохнут. - Кроме того, государь, - добавил Клермон, - посмотрите, какая перед нами местность, как же тут идти в атаку? Перед нами густой лес, и где-то рядом прячется мессир Ланкастер. Ему легко будет оттуда отойти со своим отрядом, а наши лучники застрянут в чащобе, и нашим копьеносцам придется сражаться за стволами дерев. Король Иоанн впал в гнев, кляня всех и вся - и людей, и неблагоприятные обстоятельства, вечно вмешивающиеся в великие его замыслы. И вдруг он принял решение, одно из тех неожиданных своих решений, из-за которых придворные льстецы прозвали его Добрым в надежде, что их слова будут ему переданы. Он отрядил двух своих оруженосцев, Плюйана дю Валь и Жана де Коркийрэ, к герцогу Ланкастеру и наказал им передать ему вызов на бой. Сам Ланкастер расположился на поляне, перед ним строем стояли лучники, а лазутчики зорко следили за французской армией и высматривали дороги для отхода. Итак, голубоглазый герцог увидел, как к нему ведут окруженных небольшим конвоем двоих королевских оруженосцев, которые водрузили на древко копья расшитый лилиями стяг и дудели в рог, словно герольды на турнире. Сидя в окружении своих союзников: Филиппа Наваррского, Годфруа д'Аркура и Жана де Монфора, - он молча слушал речь, которую начал держать Плюйан дю Валь. Король Франции пришел во главе огромной армии, а у герцога людей совсем мало. Посему предлагает Иоанн II вышеназванному герцогу вступить наутро в бой с равным числом рыцарей как с одной, так и с другой стороны, будь то сотня, полсотни или даже пускай всего тридцать человек, в условленном заранее месте, и пускай бой ведется по всем правилам рыцарской чести. Ланкастер весьма любезно выслушал предложения того, кто "говорил от имени Франции", но не слишком-то прославился в мире своей рыцарственностью. Он заверил посланцев Иоанна II, что обсудит их речи со своими союзниками, и при этом обвел рукой сидящих вокруг него сеньоров, ибо вопрос слишком серьезен, чтобы решать его одному. Таким образом, оба оруженосца решили, что Ланкастер даст окончательный ответ завтра. В этом они уверили и короля Иоанна, который тут же приказал раскинуть свой шатер и забылся мирным сном. И ночью французская армия превратилась в армию храпунов. Поутру в лесу Тюбеф не оказалось никого. Видны были лишь следы отошедшего войска, но ни одного англичанина, ни одного наваррца. Ланкастер благоразумно отвел своих людей к Аржантану. Король Иоанн II громко выражал свое презрение к противнику, не знающему, что такое честь, и умеющему лишь грабить жителей, когда поблизости нет нашего воинства, а если их вызывают на честной бой, так они бегут сломя голову. "Мы носим свой Орден Звезды на сердце, а их Орден Подвязки хлопает их по икрам. Вот в чем наше различие. Они рыцари бегства". Но собирался ли он пуститься за ними вдогонку? Оба маршала предлагали бросить по следу Ланкастера наиболее свежие рыцарские части, но, к великому их изумлению, Иоанн II отверг это предложение. Похоже было, что он счел битву выигранной, раз противник не принял его вызова. Итак, он решил возвратиться в Шартр и распустить свое войско. А по пути он отберет у англичан Бретей. На что Одрегем заметил, что Ланкастер оставил в Бретее достаточно крупный и хорошо подготовившийся к осаде гарнизон под началом опытного командира. - Мне известно это место, государь, отобрать его будет не так легко. - Тогда почему же наши оставили его? - возразил король Иоанн. - Я сам поведу осаду. И вот тут-то, дорогой племянник, я и сопровождавший меня Капоччи встретились с королем, и было это 12 июля. 2. ОСАДА БРЕТЕЯ Король Иоанн принял нас в воинских доспехах, словно бы через полчаса ему предстояло идти на штурм. Он облобызал наши перстни, осведомился о Святом отце и, не выслушав чуточку длинноватого, цветистого и слишком обстоятельного ответа Никколо Капоччи, обратился ко мне: - Монсеньор Перигорский, вы приехали как раз вовремя и сможете присутствовать при осаде, но какой осаде! Мне ведомо, что все семейство ваше славилось доблестью и что все вы тонкие знатоки военного искусства. Все ваши родичи на высоких постах верно служили французской короне, и, не будь вы князем церкви, вы, безусловно, могли бы стать моим маршалом. Ручаюсь, что вы получите немалое удовольствие. То, что король обращался с речью только ко мне, да еще расхваливал мою родню, сильно пришлось не но душе Капоччи, человеку не слишком знатного происхождения, и поэтому он счел уместным заметить, что мы явились сюда не для того, чтобы восхищаться воинскими подвигами, а потолковать о мире между христианскими государствами. Я сразу же понял, что отношения между моим собратом и королем Франции не наладятся, особенно же когда Иоанн, увидев моего племянника Робера Дюраццо, стал в высшей степени дружественно расспрашивать его о Неаполитанском дворе и о его тетушке королеве Жанне. Надо сказать, что мои Робер был и вправду красавец. Великолепная стать, девичий цвет лица, шелковистые кудри... словом, прелестное сочетание силы и грации. И я заметил, что в глазах короля зажегся тот самый огонек, какой обычно вспыхивает в глазах мужчин при виде прошедшей мимо красавицы. "А где вы собираетесь остановиться?" - осведомился он. Я ответил, что мы устроимся в соседнем аббатство. Я внимательнее пригляделся к королю и нашел, что за последнее время он сильно постарел, отяжелел, раздался, и подбородок под реденькой бородкой цвета мочи казался еще массивнее. И у него появилась привычка судорожно дергать головой, как будто ему резали шею или плечо попавшие под кольчугу металлические опилки. Он пожелал показать нам лагерь, где наше появление вызвало легкую суету любопытства. "Вот его преосвященство монсеньор Перигорский, который пожаловал к нам..." - говорил он своим рыцарям таким тоном, будто мы прибыли сюда с единственной целью - принести ему помощь свыше. Я раздавал благословения направо и налево. А физиономия у Капоччи совсем вытянулась. Королю не терпелось познакомить меня с командиром своих осадных машин, которыми он, по-моему, дорожил куда больше, чем своими маршалами или даже коннетаблем. "Где Протоиереи? Видел кто-нибудь Протоиерея или нет?.. Бурбон, велите крикнуть Протоиерея..." Я никак не мог решить про себя, на что, в сущности, прозвище протоиерея тому, в чьем ведении находились разные осадные машины, мины и огневые жерла. Странный человек появился перед нами: длинные кривые ноги в стальных набедренниках и стальных же поножах, казалось, будто он шагает на молниях. Пояс так туго стягивал его кожаную безрукавку, что он походил на осу с ее тонкой талией. Огромные ручищи с въевшейся под ногтями черной полоской пороха он не мог прижать к телу из-за металлических налокотников. Физиономия, надо сказать, довольно-таки подозрительная, худая, с выдающимися скулами, с оттянутыми к вискам глазами, а выражение лица насмешливое, как у человека, готового ни за что ни про что поднять на смех своего ближнего. И венчала эту странную фигуру монтабонская шляпа с широкими полями, сплошь металлическая, выступавшая углом над носом, и с двумя щелками, чтобы, когда он наклоняет голову, можно было видеть божий свет. - Где ты был, Протоиерей? Тебя искали, искали... - сказал король и представил мне своего любимчика, - Арно де Серволь, сир Велина. - Протоиерей к вашим услугам, монсеньор кардинал... - насмешливо добавил Арно издевательским тоном, что пришлось мне сильно не по душе. И вдруг меня осенило: Велин, Велин! Да это ж в наших краях, Аршамбо... Ну конечно же, неподалеку от Сент-Фуа-ла-Гранд, как раз на рубеже Перигора и Гиэни. Да и сам он впрямь протоиерей. Протоиерей, понятно, но рукоположенный, не умеющий даже читать по-латыни, но все-таки протоиерей. И где же? Натурально, в Велине, в своем маленьком ленном владении, где он прибрал к рукам церковный приход и таким манером получал свой сеньорский оброк, равно как и церковные доходы. По дешевке он нанял себе настоящего священника, чтобы выполнять церковные обряды... пока папа Иннокентий сразу же после того, как его избрали папой, не лишил его церковных бенефиции, как и всех прочих доходов с аббатства. "Овец должно пасти пастырю..." Я вам ужо об этом говорил. Итак, улетела, упорхнула Велинская епархия! Я знал чуть ли не о целой сотне таких дол и догадываюсь, что этот молодчик не слишком-то обожает Авиньон. Должен вам сказать, что на сей раз я полностью согласен со Святым отцом. И я сразу почуял, что этот Серволь уж никак не облегчит мою миссию. - Протоиерей на славу потрудился в Эвре, и мы вновь отобрали у неприятеля город, - сказал мне король, желая, видимо, набить цену своему бомбардиру. - Это как раз единственный, который вы отобрали у наваррца, сир, - с апломбом ответил ему Серволь. - А мы повторим то же самое в Бретее... Хочу, чтобы осада получилась красивая, как в Эгийоне. - За том лишь исключением, сир, что Эгийона вы не взяли. Ну и ну, подумал я, да он, видно, в особом фаворе у короля, раз позволяет себе столь предерзостно с ним говорить. Только потому, что мне - увы! - не хватило времени, - печально вздохнул король. Надо было быть Протоиереем... я и сам тоже стал звать его Протоиереем, раз все его так звали... Так вот, говорю, надо было быть этим человеком, чтобы недоверчиво покачать башкой в своей железной шляпе и пробормотать в лицо своему государю: - Времени, времени... целых шесть месяцев... И надо было обладать упрямством короля Иоанна, чтобы уверить себя, будто осада Эгийона, которую он вел в том же году, когда его батюшку разбили при Креси, будто осада эта может служить образцом военного искусства. Сколько на нее было потрачено времени и денег. Так, он приказал построить мост, чтобы подойти ближе к крепости, но выбрал для этого столь неудачное место, что осажденные без труда разрушали этот мост шесть раз подряд. Какие-то сложнейшие нелепые махины пришлось волочить из Тулузы, что стоило тоже уйму денег и заняло уйму времени... а пользы от них никакой. Так вот, эту-то осаду король Иоанн и числил среди самых славных и черпал в ней весь свой боевой опыт. И впрямь, страстно желая свести счеты с судьбой, он через десять лет вздумал взять реванш за Эгийон и доказать всему свету, что, мол, его военная тактика была хороша; словом, возжелал оставить в памяти потомства воспоминание о величайшей из осад. И поэтому, даже не подумав преследовать неприятеля, которого ему удалось бы разбить без особого труда, он повелел раскинуть свой шатер у стен Бретея. Когда же он обратился к Протоиерею, весьма сведущему в новом искусстве разрушения с помощью пороха, все подумали было, что король решил подвести мины под стены замка, как произошло это в Эвре. Куда там! Он наказал начальнику осадных машин строить особые подмости, чтобы можно было перелезть через стены. И маршалы и военачальники с превеликим вниманием выслушали приказ короля и сразу же засуетились, торопя людей. Если человек командует другими достаточно долго, то, будь он хоть болваном, всегда найдутся люди, считающие, что командует он хорошо. Что же касается Протоиерея, лично у меня создалось такое впечатление, что Протоиерею плевать на всех и на все. Король требует, чтобы построили подмостные леса, штурмовые башни - ладно, построим их ему, а затем потребуем денежки за постройку. Если эти устарелые махины, которые хороши были до применения бомбард, не оправдают возложенных на них надежд, пусть король пеняет на себя. И Протоиерей, не упуская случая, твердил об этом направо и налево; он имел на короля Иоанна необъяснимое влияние, какое приобретает подчас грубиян вояка на государя, и без зазрения совести пользовался этим, коль скоро казначей выплачивал ему и его помощникам немалые денежки. Маленький нормандский городок превратился в огромную строительную площадку. Вокруг замка рыли ретраншементы, а на вынутой земле возводили подмости и штурмовые укрепления. С утра до ночи грохот повозок и стук лопат, скрежет воротов, щелканье бичей, а главное, ругань, ругань. Мне казалось, что я снова попал в Вильнев. В соседних лесах звенели топоры. Кое-кто из местных жителей, торговавших вином, делал неплохие дела. Зато другие злобно и удивленно глядели, как пятеро молодцов разрушают их амбар и уносят балки. "Служба короля!" Сказано - сделано! И кирки обрушиваются на саманные стены, веревки цепляются к деревянной стойке - и бац! - все рушится с превеликим грохотом. "Он, король, мог бы найти себе другое место, а не насылать на нас этих злодеев, которые прямо у тебя над головой крышу разносят", - говорили вилланы. Теперь им уже казалось, что король Наваррский был им действительно лучшим господином, чем король французский, и даже присутствие англичан не таким тяжким бременем ложилось на их плечи, как присутствие короля французского. Итак, я провел в Бретее часть июля месяца, к вящему неудовольствию Капоччи, который предпочел бы проводить время в Париже... будто я не предпочел бы!.. и который слал в Авиньон послания, полные яда, где не без ехидства намекал, что мне, мол, больше по душе любоваться военными действиями, чем предстательствовать о мире. А как, скажите мне сами, мог я предстательствовать о мире, если не в беседах с королем, и где я мог с ним беседовать, как но на этих осадных сооружениях, откуда он, по-видимому, не желал ни на минуту отлучаться? Целые дни он в сопровождении Протоиерея кружил и кружил вокруг крепости: то выверял угол нападения, то беспокоился, хороши ли подпорные стенки, но по большей части торчал у строящейся деревянной штурмовой башни, чудовищной громадины на колесах, какой не видывали со времен глубокой древности и где можно было разместить не одну сотню арбалетчиков с арбалетами и огненными стрелами. Ему мало было построить башню в несколько этажей, требовалось также найти достаточное количество бычьих шкур и обшить ими это гигантское сооружение; и не забыть бы о надежной и ровной дороге, чтобы башню легко было по ней толкать. Но зато, когда она будет готова, люди увидят то, чего никогда не видели! Нередко король приглашал меня к себе на ужин, и тут-то я старался завести с ним беседу. - Мир? - переспрашивал он. - Да это же самое заветное мое желание. Вы видите, я почти что распустил свое войско и оставил себе ровно столько людей, сколько требуется для штурма. Подождите, вот возьму Бретей, и я сразу же охотно подпишу мирный договор, чтобы доставить удовольствие Святому отцу. Пусть только сначала неприятель предложит мне свои условия. - Сир, - отвечал я, - надо же заранее знать, какие именно условия вы соблаговолите рассмотреть... - Те, что не затронут моей чести. Ох, и нелегкая же мне досталась миссия! Увы, это мне выпало на долю сообщить ему, что принц Уэльский сосредотачивает свои войска в Либурне и в Ла Реоле и готовится к новому набегу. - И вы, монсеньор Перигорский, после этого говорите мне о мире? - Да, государь, говорю, дабы избежать новых бедствий!.. - На сей раз я не позволю английскому принцу бесчинствовать в Лангедоке, как то было в минувшем году. Я снова созову свое войско в Шартре к первому августа. Я удивился, что он отпустил своих рыцарей, имеющих право собирать вассалов под свои знамена, чтобы через неделю снова сзывать их. И тайно посетовал на то герцогу Афинскому и маршалу Одрегему, ибо все военачальники короля приходили повидаться со мной и открыть мне душу. Нет, король заупрямился и решил из соображений экономии, кстати, совсем ему не свойственной, сначала распустить войско, созванное в прошлом месяце, и теперь вновь собрать не только рыцарей, но и ратников. Кто-то, очевидно, сказал ему, может быть, Иоанн Артуа, а может быть, какой-нибудь другой, столь же многоумный муж, что таким образом можно не платить им за несколько дней положенное жалованье. Но поэтому-то принц Уэльский и опередил его на целый месяц. О да, мир был ему нужен; но, чем больше Иоанн тянул, тем труднее становилось заключить мир сообразно требованиям монарха Франции. За это время я ближе узнал Протоиерея, и, должен признаться, он меня забавлял. Нас сблизил Перигор; он как-то пришел ко мне с просьбой вернуть его церковные бенефиции. Но в каких словах! - Ваш Иннокентий... - Святой отец, друг мой, Святой отец, - поправил его я. - Ладно, пусть будет, если вам угодно, Святой отец. Так вот, он отнял у меня право пользоваться церковными доходами, желая установить твердый порядок... именно так епископ мне и сказал... Ну и что? Неужели он вообразил, что до него у меня в Велине не было порядка? Неужели вы думаете, мессир кардинал, что я не пекся о душах христиан? Да разве виданное дело, чтобы у меня хоть один умирающий ушел в мир иной без соборования. Чуть кто заболеет, шлю к нему рукоположенного священника. А за соборование - плати. Приходят люди ко мне на суд - тоже раскошеливайся. Затем исповеди; за покаяние особая цена, прелюбодея