торонам, окидывая унылым взглядом то мокрую мостовую, то дождливое серое небо. Спартак стоял вместе с Криксом позади толпы патрициев; он увидел красавицу, которая поднималась в лектику, и сразу узнал в ней госпожу своей сестры, его охватило какое-то необъяснимое волнение. Толкнув локтем товарища, он шепнул ему на ухо: - Погляди, ведь это Валерия, жена Суллы! - Как она хороша! Клянусь священной рощей Арелата, сама Венера не может быть прекраснее! В этот момент лектика супруги бывшего счастливого диктатора поравнялась с ними; глаза Валерии, рассеянно смотревшей в дверцу лектики, задержались на Спартаке. Она почувствовала какой-то внезапный толчок, как от электрического тока, и вышла из задумчивости; по ее лицу разлился легкий румянец, и она устремила на Спартака черные сверкающие глаза. Когда лектику уже пронесли мимо двух смиренных гладиаторов, Валерия раздвинула занавеси и, высунув голову, еще раз посмотрела на фракийца. - Ну и дела! - крикнул Крикс, заметив несомненные знаки благоволения матроны к его счастливому товарищу. - Дорогой Спартак, богиня Фортуна, капризная и своенравная женщина, какой она всегда была, схватила тебя за вихор, или, вернее, ты поймал за косу эту непостоянную богиню!.. Держи ее крепко, держи, а то она еще вздумает убежать, так пусть хоть что-нибудь оставит в твоих руках. - Эти слова он добавил, когда повернулся к Спартаку и заметил, что тот изменился в лице и чем-то сильно взволнован. Но Спартак быстро овладел собой и с непринужденной улыбкой ответил: - Замолчи, безумец! Что ты там болтаешь о Фортуне, о каком-то вихре? Клянусь палицей Геркулеса, ты видишь не больше любого андабата! И, чтобы прекратить смущавший его разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине и тихо спросил его: - Приходить ли мне сегодня вечером в твой дом, Катилина? Обернувшись к нему, тот ответил: - Конечно. Но не говори "сегодня вечером", - ведь уже темнеет: скажи "до скорого свиданья". Поклонившись патрицию, Спартак удалился, сказав: - До скорого свиданья. Он подошел к Криксу и стал что-то говорить ему вполголоса, но с большим воодушевлением; тот несколько раз утвердительно кивнул головой; затем они молча пошли по той дороге, которая вела к Форуму и к Священной улице. - Клянусь Плутоном! Я окончательно потерял нить, которая до сих пор вела меня по запутанному лабиринту твоей души, - сказал Бестиа, изумленно смотревший на Катилину, который фамильярно беседовал с гладиатором. - А что случилось? - наивно спросил Катилина. - Римский патриций удостаивает своей дружбой презренную и низкую породу гладиаторов! - Какой срам! - саркастически улыбаясь, сказал патриций. - Просто ужасно, не правда ли? - И, не дожидаясь ответа, добавил, изменив и тон и манеры: - Жду вас сегодня у себя: поужинаем, повеселимся... и поговорим о серьезных делах. Направляясь по Священной улице к Палатину, Спартак и Крикс вдруг увидели изысканно одетую молодую женщину, которая шла с пожилой рабыней, а за ними следовал педисеквий. Она появилась с той стороны, откуда шли гладиаторы. Женщина эта была необыкновенно хороша собой, хороши были рыжие волосы, белоснежный цвет лица, хороши были большие глаза цвета морской волны. Крикс был поражен и, остановившись, сказал, глядя на нее: - Клянусь Гезом, вот это красавица! Спартак, грустный и озабоченный, поднял опущенную голову и посмотрел на девушку; та, не обращая внимания на восторги Крикса, остановила свой взгляд на фракийце и сказала ему по-гречески: - Да благословят тебя боги, Спартак! - От всей души благодарю тебя, - слегка смутившись, ответил Спартак. - Благодарю тебя, девушка, и да будет милостива к тебе Венера Гнидская! Приблизившись к Спартаку, девушка прошептала: - Свет и свобода, доблестный Спартак! Фракиец вздрогнул при этих словах и, с изумлением глядя на собеседницу, нахмурив брови, ответил с явным недоверием: - Не понимаю, что означают твои шутки, красавица. - Это не шутка, и ты напрасно притворяешься. Это пароль угнетенных. Я куртизанка Эвтибида, бывшая рабыня, гречанка, - ведь и я тоже принадлежу к угнетенным... - И с чарующей улыбкой взяв большую руку Спартака, она ласково пожала ее своей маленькой, нежной ручкой. Гладиатор, вздрогнув, пробормотал: - Она произнесла пароль, она знает тайный пароль... С минуту он молча смотрел на девушку; в ее улыбке было выражение торжества. - Итак, да хранят тебя боги! - сказал он. - Я живу на Священной улице, близ храма Януса. Приходи ко мне, я могу оказать тебе небольшую услугу в благородном деле, за которое ты взялся. Спартак стоял в раздумье, она настойчиво повторила: - Приходи!.. - Приду, - ответил Спартак. - Привет! - сказала по-латыни куртизанка, сделав приветственный жест рукой. - Привет! - ответил Спартак. - Привет тебе, богиня красоты! - сказал Крикс, который при разговоре Спартака с Эвтибидой находился на некотором расстоянии от них и не спускал глаз с прелестной девушки. Он замер неподвижно, глядя вслед удаляющейся Эвтибиде. Неизвестно, сколько времени он простоял бы в таком оцепенении, если бы Спартак не взял его за плечи и не сказал: - Ну, что же, Крикс, уйдешь ли ты наконец отсюда? Галл очнулся и пошел рядом с ним, то и дело оборачиваясь. Пройдя шагов триста, он воскликнул: - А ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимцем Фортуны! Ах, неблагодарный!.. Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое распростерло над тобой свои крылья. - Зачем заговорила со мной эта несчастная? - Не знаю и знать не хочу, кто она! Знаю только, что Венера, - если только Венера существует, - не может быть прекраснее! В эту минуту один из рабов-педисеквиев, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и спросил: - Кто из вас Спартак? - Я, - ответил фракиец. - Сестра твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить с тобой по неотложному делу. - Я буду у нее в назначенный час. Педисеквий удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским холмом. Глава пятая. ТРИКЛИНИЙ КАТИЛИНЫ И КОНКЛАВ ВАЛЕРИИ Дом Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал к числу самых больших и величественных в Риме; полвека спустя он вместе с домом оратора Гортензия вошел в состав владений Августа. Однако по своему внутреннему устройству и убранству он не уступал домам самых именитых патрициев того времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий Катилина и его друзья, прославился на весь Рим своим великолепием. Продолговатый просторный зал был разделен на две части шестью колоннами тиволийского мрамора, увитыми плющом и розами, разливавшими свежесть полей в этом месте, где искусство служило пресыщенному сладострастию и чревоугодию. Вдоль стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли прекрасные статуи, блистая бесстыдной красотой. Пол был из драгоценной мозаики; на нем с великим искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров и фавнов; богини сплетались в хоровод, не скрывая манящих форм, которыми их наделила фантазия художника. В глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редкостного мрамора и вокруг него три большие и высокие ложа на бронзовых постаментах; пуховые подушки были застланы покрывалами из дорогого пурпура. С потолка спускались золотые и серебряные светильники замечательной работы, озаряя зал ярким светом и разливая опьяняющий аромат, и от этого сладостного дурмана замирали чувства и цепенела мысль. У стен стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканных гирляндах и листьях. В этих поставцах хранились серебряные сосуды разной формы и разных размеров. Между поставцами находились бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать бронзовых статуй эфиопов, украшенные драгоценными ожерельями и геммами, поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение зала. На ложах, облокотясь на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина и его гости: Курион, Луций Бестиа - пылкий юноша, ставший позже народным трибуном; Гай Антоний - молодой патриций, человек апатичный, вялый и обремененный долгами; впоследствии он оказался соучастником заговора Катилины в 691 году, а затем соратником Цицерона по консульству. Благодаря энергии Цицерона Гай Антоний в том Же году уничтожил Катилину, прежнего своего единомышленника. Здесь был и Луций Калпурний Писон Цесоний - распутный патриций, тоже запутавшийся в долгах, которые не в силах был заплатить; он не смог Спасти Катилину в 691 году, зато ему было предназначено. судьбой отомстить за него в 696 году, когда он стал консулом и употребил все силы, чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писон был человек грубый, необузданный, похотливый и невежественный. Рядом с Писоном возлежал на втором ложе, стоявшем в середине и считавшемся почетным, юноша лет двадцати; его женоподобное красивое лицо было нарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки же были дряблыми, а голос хриплым от чрезмерных возлияний. Это был Авл Габиний Нипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном усердно содействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил "консульское" место на почетном ложе: он возлежал в том конце, который приходился направо от входа в триклиний, и, следовательно, считался царем пира. Рядом с ним, на другом ложе, возлежал молодой патриций, не менее других развращенный и расточительный, Корнелий Лентул Сура, человек храбрый и сильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию Цицерона, бывшего тогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в заговоре которого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие. Возле него возлежал Гай Корнелий Цетег - юноша задорный и смелый; он тоже мечтал о восстании, об изменении государственного строя Рима, о введении новшеств. Последним на этом ложе расположился Гай Веррес - жестокий и алчный честолюбец, которому вскоре предстояло стать квестором у Карбона, проконсула Галлии, и затем претором в Сицилии, где он прославился своими грабежами. Триклиний, как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самые добродетельные римские граждане и отнюдь не для благородных подвигов и деяний. Все приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотна и в венках из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощал своих гостей, подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девяти патрициев, остроты, шутки, звон чаш и непринужденная болтовня безусловно свидетельствовали о достоинствах повара, а еще больше - виночерпиев Катилины. Прислуживавшие у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли в триклинии напротив почетного ложа и были готовы по первому знаку предупредить любое желание гостей. В углу залы расположились флейтисты, актеры и актрисы, в очень коротких туниках, украшенные цветами; время от времени они проносились в сладострастном танце под музыку, усиливая шумное веселье пира. - Налей мне фалернского, - крикнул хриплым от возлияний голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. - Налей фалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины... Пусть убирается в Тартар этот ненавистный скряга Красс вместе со всем своим богатством. - Вот увидишь, сейчас этот пьянчужка Курион начнет коверкать стихи Пиндара. Развлечение не из приятных, - сказал Луций Бестиа своему соседу Катилине. - Хорошо еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час тому назад утопил ее в вине, - ответил Катилина. - Красс, Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мне снится!.. - со вздохом произнес Гай Веррес. - Бедный Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, - ехидно сказал Авл Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляя белой рукою локон своих завитых и надушенных волос. - Неужели же не наступит день равенства? - воскликнул Веррес. - Не понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когда решили поднять в городе мятеж для того, чтобы поделить между плебеями поля! - сказал Гай Антоний. - Во всяком случае, о бедных патрициях они совсем не подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадность ростовщиков пожирает доходы с наших земель, под предлогом процентов ростовщик задолго до срока уплаты долга накладывает арест на наши доходы... - И впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцов и всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете, томиться неосуществимыми пылкими желаниями, - добавил Луций Бестиа, оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, которую он осушил. - Кто беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями! Только издеваясь над нами, можно говорить о нашем могуществе, только смеха ради можно утверждать, что мы пользуемся почетом у плебеев, - с горечью заметил Лентул Сура. - Оборванцы в тогах - вот кто мы такие! - Нищие, облачившиеся в пурпур! - Мы обездоленные бедняки... нам нет места на празднике римского изобилия! - Смерть ростовщикам и банкирам! - К черту Законы двенадцати таблиц!.. - И преторский эдикт!.. - К Эребу отцовскую власть!.. - Да ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелит его! - Только предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час не приходил в сенат, - забормотал, выпучив глаза, пьяный Курион. Неожиданное и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился длинный перечень горестей и проклятий гостей Катилины. В эту минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома и прошептал несколько слов ему на ухо. - А, клянусь богами ада! - громко и радостно воскликнул Катилина. - Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель. Раб поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав: - Окажите им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную одежду и украсьте головы венками. Раб снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому: - Эпафор, сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола и поставили две скамьи напротив консульского ложа: я ожидаю двух друзей. Вели очистить залу от мимов, музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале для собеседований было все готово для долгого, веселого и приятного пира. В то время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и из триклиния удаляли мимов, музыкантов и рабов, гости пили пятидесятилетнее фалернское, пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явным любопытством ожидая гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых пиршественных одеждах с венками из роз на головах. Это были Спартак и Крикс. - Да покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям, - сказал Спартак. - Привет вам, - произнес Крикс. - Честь и слава тебе, храбрейший Спартак, и твоему другу! - ответил Катилина, поднявшись навстречу гладиаторам. Он взял Спартака за руку и подвел к ложу, на котором до этого возлежал сам. Крикса он усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с ним. - Почему ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом и отужинать у меня вместе с такими благородными и достойными юношами? - обратился к нему Катилина, указывая на своих гостей. - Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя... Надеюсь, твой привратник передал тебе мое поручение? - Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин. - Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность привратника... Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных. л - Итак, - заметил тогда Луций Бестиа, и в тоне его прозвучала насмешка, - мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся защищать их с мечом в руке!.. Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул: - Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть... - Оборвав свой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: - Пусть только будет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, - тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие. - Ну и голос у этого гладиатора? Ревет, как бык! - бормотал в дремоте Курион, склоняя лысую голову то на правое, то на левое плечо. - Такая спесь под стать разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, - добавил Гай Антоний. Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшись со своего ложа, сказал: - Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны, вам, верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного человека - рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданский венок и чин декана... - Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился удобный случай, - прервал его Луций Бестиа. - Ну и что же? - все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. - Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом, при первом же появлении римского орла, покинуть ненавистные знамена варваров и вернуться под знамена своих сограждан? Слова Катилины вызвали гул одобрения. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал: - Я, вы, весь Рим смотрели и восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, - раб, как и мы, угнетенный, как мы, - вот уже несколько лет устремил все свои помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связав священной клятвой, он замыслил поднять их в определенный день против тирании, которая обрекает их на позорную смерть в амфитеатре ради забавы зрителей, он хочет дать рабам свободу и вернуть им родину. Катилина умолк и после короткой паузы продолжал: - А разве вы и я не задумываетесь над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, лишь только им платят дань цари, тетрархи, народы и нации; а все остальные, достойные, честные граждане - люди знатные и простой народ - стали последними из последних, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми. Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мести. Катилина продолжал: - В домах наших - нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее плачевно, будущее - еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам пробудиться? - Проснемся же! - произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сон слова Катилины; смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер глаза. Хотя заговорщики и были увлечены речью Катилины, однако никто не мог удержаться от смеха при глупой выходке Куриона. - Ступай к Миносу, пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганое чучело, винный бурдюк! - кричал Катилина, сжимая кулаки и проклиная незадачливого пьяницу. - Молчи и спи, негодный! - крикнул Бестиа и так толкнул Куриона, что тот растянулся на ложе. Катилина медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодя продолжал: - Итак, славные юноши, я вас созвал сегодня, чтобы совместно обсудить, не следует ли нам для блага нашего дела объединиться со Спартаком и его гладиаторами. Если мы решим выступить против нобилитета, против сената, которые сосредоточили в своих руках высшую власть, владеют государственной казной и грозными легионами, то одни мы не сможем добиться победы и должны будем искать помощи у тех, кто умеет отстаивать свои права, кто хочет их завоевать, кто умеет мстить за обиду. Война неимущих против владеющих всем, война рабов против господ, угнетенных против угнетателей должна стать и нашим делом. Я не могу понять, почему нам не привлечь гладиаторов, которые будут находиться под нашим руководством и будут превращены в римские легионы? Убедите меня в противном, и мы отложим осуществление этого плана до лучших времен. Нестройный ропот сопровождал речь Катилины, - она явно не понравилась большинству. Спартак, взволнованно слушавший Катилину и испытующе следивший за настроением молодых патрициев, заговорил спокойным тоном, хотя лицо его было бледно: - Я пришел сюда, чтобы доставить удовольствие тебе, о Катилина, человеку достойнейшему, которого я уважаю и почитаю, но я вовсе не надеялся, что этих благородных патрициев убедят твои слова. Ты чистосердечно веришь тому, о чем говоришь, хотя в глубине души ты и сам в этом не совсем убежден. Позволь же мне и да позволят мне достойные друзья твои говорить без обиняков и открыть вам душу. Вас, людей свободных, граждан знатного происхождения, держат в стороне от управления государственными делами, вас лишают богатств и власти - виной тому каста олигархов, враждебная народу, враждебная людям смелым, сторонникам нововведений, каста, чья власть более ста лет омрачает Рим раздорами и мятежами; теперь она окончательно сосредоточила в своих руках всю полноту власти, она господствует и распоряжается вами по своему произволу. Для вас восстание - это свержение нынешнего сената, замена действующих законов другими законами, более справедливыми для народа, предусматривающими равномерное распределение богатства и прав и замена теперешних сенаторов другими, выбранными среди вас и ваших друзей. Но для вас, как и для нынешних властителей, народы, живущие за Альпами или за морем, навсегда останутся варварами, и вы захотите, чтобы они все по-прежнему были под вашей властью и вашими данниками; вы захотите, чтобы дома ваши, как и подобает патрициям, были полны рабов, а в амфитеатрах, как и теперь, устраивались бы любимые зрелища - кровавые состязания гладиаторов; они будут служить развлечением, отдыхом от тяжелых государственных забот, которыми вы, победители, завтра будете обременены. Только этого вы и можете желать; для вас важно одно: занять место нынешних властителей. Нас же, обездоленных гладиаторов, волнуют иные заботы. Всеми презираемые "низкие люди", лишенные воли, лишенные родины, принужденные сражаться и убивать друг друга на потеху другим, мы добиваемся свободы полной и совершенной; мы хотим отвоевать нашу отчизну, наши дома! И, следовательно, целью нашего восстания является борьба не только против теперешних властителей, но и против тех, которые придут им на смену, как бы они не назывались: Суллой или Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентулом или Крассом. С другой стороны, можем ли мы, гладиаторы, надеяться на победу, если будем предоставлены самим себе и одни восстанем против страшного и непобедимого господства Рима?.. Нет, победа невозможна, а значит, и задуманное нами дело безнадежно. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете нашими верными вождями, пока я мог предполагать, что люди консульского звания и патриции будут во главе наших гладиаторских легионов, дадут им свое имя и сообщат свое достоинство, мне удавалось согреть надежды своих сотоварищей по несчастью жаром моих собственных надежд. Но теперь я вижу, из долгих бесед с тобой, о Катилина, я понял, что взращенные вашим воспитанием предрассудки не позволят вам быть нашими вождями, и я убежден в несбыточности своих надежд, которые я долго лелеял в тайниках своей души, мечтаний, не покидавших меня и во сне... С чувством беспредельного сожаления я с этой минуты торжественно отказываюсь от них, как от невообразимого безумия. Разве можно назвать иначе наше восстание, даже если бы нам удалось поднять пять - десять тысяч человек? Какой авторитет мог бы иметь, например, я или кто-нибудь другой, мне равный? Какого влияния достигнет он, даже если бы это был человек еще сильнее меня? Через какие-нибудь пятнадцать дней от наших легионов ничего не осталось бы, - так случилось двадцать лет назад с теми тысячами гладиаторов, которых доблестный римский всадник, по имени Минуций или Веций, собрал близ Капуи. Они были рассеяны когортами претора Лукулла, несмотря на то, что гладиаторов вел предводитель высокого рода, смелый и отважный духом... Трудно описать впечатление, произведенное речью Спартака, презренного варвара в глазах большинства гостей. Одних поражало красноречие фракийца, других - возвышенность его мыслей, третьих - глубина политических идей, и в то же время всем понравилось преклонение перед Римом, которое выказал Спартак. Рудиарий искусно польстил самолюбию патрициев, и они рассыпались в похвалах храброму фракийцу; все они, - а больше всех Луций Бестиа, - предлагали ему свое покровительство и дружбу. Долго еще длилось обсуждение всех вопросов, было высказано немало самых различных мнений; и решено было отложить осуществление задуманного до лучших дней; ждать от времени доброго совета, а от Фортуны - благоприятного случая для смелого дела. Спартак предложил Катилине и его друзьям свои услуги и услуги немногих гладиаторов, веривших в него и уважавших его, - как бы невзначай он все время подчеркивал слово "немногих". После того как Спартак, а с ним и Крикс выпили из чаши дружбы, которая пошла вкруговую, и бросили в нее, как и другие гости, лепестки роз из своих венков, гладиаторы простились с хозяином дома и его друзьями, невзирая на старания удержать их на празднестве, подготовлявшемся в соседней зале. Наотрез отказавшись остаться, Спартак с Криксом покинули дом патриция. Выйдя на улицу, Спартак в сопровождении Крикса направился к дому Суллы. Не сделали они и четырех шагов, как Крикс первый нарушил молчание. - Ты объяснишь мне, надеюсь... - Замолчи во имя Геркулеса! - вполголоса прервал его Спартак. - Позже все узнаешь. Они прошли молча шагов триста. Первым заговорил рудиарий; он повернулся к галлу и тихо сказал: - Там было слишком много народа, и не все они на нашей стороне, да и не все эти юноши владели рассудком, чтобы можно было им довериться. Ты слышал: для них наш заговор перестал существовать, он рассеялся, как видение безумного. Ступай сейчас же в школу гладиаторов Акциана и перемени наш пароль приветствия и тайный знак при рукопожатии. Теперь паролем будет не Свет и Свобода, а Верность и Победа; а условным знаком - не три коротких рукопожатия, а три легких удара указательным пальцем правой руки по правой ладони другого. И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза легонько ударил указательным пальцем по ладони его руки, говоря: - Вот так, ты понял? - Понял, - ответил Крикс. - А теперь иди, не теряя времени. Пусть каждый из начальников манипул предупредит своих пятерых гладиаторов о том, что наш заговор едва не был раскрыт. Каждому, кто произнесет прежний пароль и применит старые знаки, надо отвечать, что всякая надежда потеряна и совершенно оставлена мысль осуществить безумную попытку. Завтра рано утром мы встретимся в школе Юлия Рабеция. Пожав руку Крикса, Спартак быстро зашагал к дому Суллы. Он быстро дошел туда, постучался. Ему открыли, и привратник ввел его в комнатку, отведенную Мирце в покоях Валерии. Девушка завоевала расположение своей госпожи и уже занимала при ней важную должность - ведала туалетом Валерии. Мирца тревожилась за брата. Как только он вошел в комнату, девушка бросилась к нему и, обвив руками шею Спартака, осыпала его поцелуями. А когда утих бурный порыв нежности, Мирца, сияя от радости, рассказала Спартаку, что она никогда не позвала бы его в такой час, если бы на то не было приказания ее госпожи. Валерия часто и подолгу говорит с нею о Спартаке, расспрашивает о нем и выказывает такое теплое участие к судьбе Спартака, какое не часто встретишь у знатной матроны к рудиарию, к гладиатору. Узнав, что он еще не поступил на службу, Валерия приказала позвать его сегодня вечером; собирается предложить ему управлять школой гладиаторов, которую Сулла недавно устроил на своей вилле в Кумах. Спартак весь преобразился от радости; слушая Мирцу, он то бледнел, то краснел; в мозгу его возникали странные мысли, и он энергично мотал головою, словно хотел отогнать их. - Если я соглашусь управлять этой маленькой школой гладиаторов, будет ли Валерия требовать, чтобы я опять продался в рабство, или я останусь свободным? - спросил он наконец сестру. - Об этом она ничего не говорила, - ответила Мирца, - но ведь она так расположена к тебе и бесспорно согласится, чтобы ты остался свободным. - Значит, Валерия очень добрая? - Да, да, она и добрая и красивая... - О, значит, ее доброта беспредельна! - Тебе она очень нравится, не правда ли? - Мне?.. Очень, но чувство мое - почтительное благоговение. Именно такое чувство и должен питать к такой знатной матроне человек, находящийся в моем положении. - Тогда... пусть тебе будет известно... только умоляю тебя, никому ни слова... она запретила мне говорить это тебе... Слушай, такое чувство внушили тебе, без сомнения, бессмертные боги! Это долг благодарности к Валерии, - ведь это она в цирке уговорила Суллу подарить тебе свободу! - Как, что ты сказала? Правда ли это? - спросил Спартак, вздрогнув всем телом и бледнея от волнения. - Правда, правда! Но только, повторяю тебе, не подавай вида, что ты это знаешь. Спартак задумался. Через минуту Мирца сказала ему: - Теперь я должна доложить Валерии, что ты пришел, и получить разрешение ввести тебя к ней. Легкая, словно мотылек, Мирца исчезла, проскользнув в дверцу. Спартак, погруженный в свои мысли, не заметил ее ухода. В первый раз рудиарий увидел Валерию полтора месяца назад: придя в дом Суллы навестить сестру, он столкнулся с ней в портике, когда она выходила к носилкам. Бледное лицо, черные сияющие глаза и черные, как смоль, волосы Валерии произвели на Спартака очень сильное впечатление. Он почувствовал к ней странное, необъяснимое влечение, которому трудно было противиться; у него зародилось пламенное желание, мечта поцеловать хотя бы край туники этой женщины, которая казалась ему прекрасной, как Минерва, величественной, как Юнона, и обольстительной, как Венера. Хотя знатность и высокое положение супруги Суллы обязывали ее к сдержанности в отношении человека, находящегося в таком унижении, как Спартак, - все же и у нее, с первого взгляда, как мы это видели, возникло такое же чувство, какое взволновало душу гладиатора, когда он впервые увидал Валерию. На первых порах бедный фракиец пытался изгнать из своего сердца это новое для него чувство; рассудок подсказывал ему, что мысль о любви к Валерии ни с чем не сравнимое безумие, ибо на пути ее стоят непреоборимые препятствия. Но мысль об этой женщине возникала вновь и вновь, настойчиво, упорно, овладевала им среди всех забот и дел, возвращалась ежеминутно, волнуя и тревожа его; разгораясь все больше, она вскоре овладела всем его существом. Бывало так, что он, сам того не замечая, влекомый какой-то неведомой силой, оказывался за колонной в портике дома Суллы и ждал там появления Валерии. Не замеченный ею, он видел ее не раз и каждый раз находил ее все прекраснее, и с каждым днем все сильнее становилось его чувство к ней; он преклонялся перед ней, любил ее нежно, боготворил ее. Никому, даже самому себе, он не мог бы объяснить это чувство. Один только раз Валерия заметила Спартака. И на миг бедному рудиарию показалось, что она взглянула на него благосклонно, ласково; ему почудилось даже, что ее взгляд светился любовью, но он тут же отбросил эту мысль, сочтя ее мечтой безумца, видением, вымыслом разгоряченной фантазии, - он понимал, что подобные мысли могут свести его с ума. Вот что творилось в душе бедного гладиатора, и поэтому легко понять, какое впечатление произвели на него слова Мирцы. "Я здесь, в доме Суллы, - думал несчастный, - всего лишь несколько шагов отделяют меня от этой женщины... Нет, не женщины, а богини, ради которой я готов пожертвовать жизнью, честью, кровью; я здесь и скоро буду близ нее, может быть наедине с нею, я услышу ее голос, увижу вблизи ее черты, ее глаза, улыбку..." Никогда он еще не видел улыбки Валерии, но, должно быть, улыбка у нее чудесная, как весеннее небо, и отражает ее величественное, возвышенное, божественное существо. Всего несколько мгновений отделяет его от беспредельного счастья, о котором он не только не мог мечтать, но которое даже во сне ему не снилось... Что случилось с ним? Быть может, он стал жертвой волшебной грезы, пылкого воображения влюбленного? А может быть, он сходит с ума? Или, к несчастью своему, уже лишился рассудка? При этой мысли он вздрогнул, испуганно озираясь и широко раскрыв глаза, растерянно отыскивая сестру... Ее не было в комнате. Он поднес руки ко лбу, как будто хотел сдержать бешеное биение крови в висках, рассеять наваждение и еле слышно прошептал: - О великие боги, спасите меня от безумия! Он вновь огляделся вокруг и мало-помалу начал приходить в себя, узнавать место, где он находился. Это была комнатка его сестры: в одном углу стояла ее узенькая кровать, две скамейки из позолоченного дерева у стены, чуть подальше деревянный шкаф с бронзовыми украшениями, на нем терракотовый масляный светильник, окрашенный в зеленый цвет, - он представлял собой ящерицу, изо рта которой высовывался горевший фитиль; дрожащий огонек рассеивал мрак в комнате. Ошеломленный, почти в бреду, Спартак все еще был во власти той мысли, что все это либо снится ему, либо он сходит с ума. Он подошел к шкафу и, протянув левую руку, дотронулся указательным пальцем до фитиля светильника, и только когда пламя больно обожгло его, он пришел в себя и постепенно усилием воли усмирил волнение в крови. Когда пришла Мирца и позвала его, чтобы проводить до конклава Валерии, он внешне был уже довольно спокоен и даже весел, хотя чувствовал, как колотится сердце. Мирца заметила, что он бледен, и заботливо спросила: - Что с тобой, Спартак? Ты плохо чувствуешь себя? - Нет, нет, напротив, никогда еще мне не было так хорошо! - ответил рудиарий, идя вслед за сестрой. Они спустились по лесенке (рабы в римских домах всегда жили в верхнем этаже) и направились к конклаву, где их ждала Валерия. Конклавом римской матроны называлась комната, в которой она уединялась для чтения или принимала близких друзей, вела интимные беседы. На современном языке мы бы назвали эту комнату кабинетом; естественно, что она примыкала к тем покоям, где жила хозяйка дома. Конклав Валерии находился в ее зимних покоях (в патрицианских домах обычно было столько отдельных апартаментов, сколько времен года); это была небольшая уютная комната, в которой трубы из листового железа, искусно скрытые в складках роскошных занавесей из восточной ткани, распространяли приятное тепло, доставлявшее тем большее удовольствие, чем холоднее стояла погода. Стены были задрапированы красивым голубым шелком, причудливыми складками и фестонами спускавшимся с потолка почти до самого пола, а поверх была наброшена тонкая, словно облачко, белая вуаль; в изобилии разбросанные по ней свежие розы наполняли комнату нежным благоуханием. С потолка свисал золотой чеканный светильник с тремя фитилями, в виде большой розы среди листьев, - произведение греческого мастера, поражавшее искусной работой. Разливая голубоватый матовый свет и тонкий запах аравийских благовоний, которые были смешаны с маслом, пропитывавшим фитили, светильник только наполовину рассеивал мрак в конклаве. В этой комнате, убранной в восточном духе, не было другой мебели, кроме ложа с одной спинкой, на котором лежали мягкие пуховые подушки в чехлах из белого шелка с голубой каймой; там стояли еще скамьи, покрытые таким же шелком, и маленький серебряный комодик вышиной не более четырех пядей от земли, на каждом из четырех его ящиков были искусно выгравированы сцены четырех побед Суллы. На комоде стоял сосуд из горного хрусталя с выпуклыми узорами и цветами ярко-пурпурного цвета, работы знаменитых аретинских мастерских; в нем был подогретый сладкий фруктовый напиток, часть которого была уже налита в фарфоровую чашку, стоявшую тут же. Эту чашку Валерия получила от Суллы в качестве свадебного подарка. Она представляла собою целое сокровище, ибо стоила не меньше тридцати или сорока миллионов сестерциев; такие чашки считались большой редкостью и высоко ценились в те времена. В этом уединенном, спокойном и благоуханном уголке покоилась на ложе в тихий час ночи прекрасная Валерия, завернувшись в белую, тончайшей шерсти тунику с голубыми лентами. В полумраке блистали красотой ее плечи, достойные олимпийских богинь, округлые, словно выточенные из слоновой кости руки, белая полуобнаженная грудь, прикрытая волной черных, небрежно распущенных волос. Опираясь локтем на широкую подушку, она поддерживала голову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой. Глаза ее были полузакрыты, лицо неподвижно, - казалось, она спала; в действительности же она так углубилась в свои думы и думы эти, верно, были такими сладостными, что она как будто находилась в забытьи и не заметила появления Спартака, когда рабыня ввела его в конклав. Она даже не пошевельнулась при легком стуке двери, которую Мирца отворила и тотчас же, выйдя из комнаты, затворила за собой Лицо Спартака было белее паросского мрамора, а горящие глаза устремлены на красавицу; он замер, погруженный в благоговейное созерцание, вызывавшее в его душе неописуемое, доныне еще не испытанное им смятение. Прошло несколько мгновений. И если бы Валерия не позабыла обо всем окружающем, она могла бы отчетливо услышать бурное, прерывистое дыхание рудиария. Вдруг она вздрогнула, словно кто-то позвал ее и шепнул, что Спартак здесь. Приподнявшись, она обратила к фракийцу свое прекрасное лицо, сразу покрывшееся румянцем, и, глубоко вздохнув, сказала нежным голосом: - А... ты здесь? Вся кровь бросилась в лицо Спартаку, когда он услышал этот голос; он сделал шаг к Валерии, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать, но не мог вымолвить ни одного слова. - Да покровительствуют тебе боги, доблестный Спартак! - с приветливой улыбкой произнесла Валерия, успев овладеть собой. - И... и... садись, - добавила она, указывая на скамью. На этот раз Спартак, уже придя в себя, ответил ей, но еще слабым, дрожащим голосом: - Боги покровительствуют мне больше, чем я того заслужил, божественная Валерия, раз они оказывают мне величайшую милость, какая только может осчастливить смертного: они дарят мне твое покровительство. - Ты не только храбр, - ответила Валерия, и глаза ее засияли от радости, - ты еще и хорошо воспитан. Затем она вдруг спросила его на греческом языке: - До того, как ты попал в плен, ты был у себя на родине одним из вождей своего народа, не правда ли? - Да, - ответил Спартак на том же языке; он говорил на нем, если не с аттической, то во всяком случае с александрийской изысканностью. - Я был вождем одного из самых сильных фракийских племен в Р